434
минутами овладеет нами уныние, станем перечитывать вдохновенные страницы «Дневника писателя»[5], дабы почерпать у этого великого художника его глубокую веру в будущность славянства и в высокое призвание России.
Что же сделал Данилевский после этих разносторонних исследований, направленных к одной цели, после вещих слов поэтов славянства (Хомяков, Тютчев), после глубоко прочувствованных и пламенно высказанных надежд и ожиданий великого романиста (Достоевский), после неустанной борьбы с врагами славянства и равнодушием русской публики великого, недавно сошедшего со сцены публициста (И. С. Аксаков)? Обстоятельный разбор «России и Европы» даст нам ответ на этот вопрос.
«Россия и Европа» поражает читателя, впервые открывшего ее страницы, необыкновенной стройностью логической, убедительностью своих доводов, полною объективностью изложения, результатом постоянных занятий естественными науками, которые, если поставить их в надлежащие пределы и не требовать от них разрешения вопросов, не подлежащих их ведению, представляют превосходную школу для развития методического мышления. Внесение в них субъективного элемента всегда вредно, будет ли то фантазия, как у многих естествоиспытателей, стремящихся сделаться художниками, или материалистические воззрения, извне вносимые в изучение природы, а никак не рождающиеся вследствие изучения, как хотели бы многие уверить. Такой примеси был чужд Данилевский; оттого в науку историческую он вносит метод и объективность естествознания, но не оставляет ни малейшей возможности внести в нее те скороспелые выводы, которые известны под именем «последних слов науки». С суеверным поклонением этим последним словам Данилевский успешно борется в своем «Дарвинизме». Читая далее, читатели поражаются массою знаний: экономических, политических, исторических; видно, что автор недаром учился в заведении, дающем общее юридическое образование, поставившем его в возможность понимать эти вопросы и интересоваться ими. Читателя нашего времени должно поразить то, что автор далеко не чужд богословских вопросов, которые кажутся людям поверхностным столь далекими от действительности и, пожалуй, уже совершенно отжившими. Не такими они казались Данилевскому: он клал их в основу своей теории. Это было не только следствием влияния Хомякова, но и результатом собственных занятий: знакомые с литературного деятельностью Данилевского могут убедиться в этом, припомнив его полемику с Вл. С. Соловьевым. Вся эта подготовка была необходима для того, чтобы разносторонне рассмотреть вопросы. Итак, не только великая умственная сила Данилевского, но и громадное трудолюбие придает такую увлекательность, можно даже сказать, неотразимость его исследованиям, конечно, не для тех, которые заранее решились не принимать его результатов.
Цель книги Данилевского – доказать возможность, даже необходимость новой славянской культуры. На пути к решению этой задачи стоит предрассудок, который надо победить: в Европе, как и у нас, все уверены в том, что культура только одна, лишь непрерывно развивающаяся, причем все прежние культуры являются лишь ничем иным, как ступенями этого развития. Хранилище этой культуры – Европа, развитие же ее бесконечно, как бесконечно существование самого человечества, которое может быть прекращено только какой-либо катастрофой. Следственно, в настоящем и в будущем культура эта должна обнимать все народы, перестающие быть варварскими, и для восприятия ее следует пожертвовать своим народным во имя общечеловеческого, за которое выдает себя эта культура. Если все предыдущее справедливо, то мы, стремящиеся со времени
435
Петра стать настоящими европейцами, вероятно, уже достигли своей цели: Европа считает нас своими, мы принимаем участие во всех се радостях и печалях, она, со своей стороны, оказывает нам такое же участие; столкновение наше с тою или другою из европейских земель будет, стало быть, временным недоразумением, междоусобием; отношения наши с Европою управляются только законом политического равновесия. Точно ли, однако, Европа считает Россию равноправным членом? Ответом на этот вопрос автор начинает свою книгу. Разрешения вопроса он ищет в фактах и останавливается на случае частном, но чрезвычайно характеристическом: в 1864 г. Австрия и Пруссия напали без особого права на Данию; Европа позволила им овладеть Шлезвигом и Голштинией. В 1854 г. Россия требовала от Турции необходимого ей протектората над православными народами Турции; результатом была Восточная война, в которой не только правительства восстали против нас, но за них стояло и общественное мнение, скорее даже, возбуждало их. Россия была совершенно права в своих требованиях, основанных на трактате; но ее обвинили, и она осталась одна, без друзей. Пример этот ясно показывает, что Европа не считает Россию своей. Чего же она боится от России? На это отвечают, что Россия – государство завоевательное. Автор тонким анализом всех так называемых завоеваний России доказывает несправедливость этого ходячего обвинения. В самом деле, России нужно было обеспечить себя с востока и юга от набегов кочевников, нужно было пробиться к морю и получить обладание теми провинциями, которые когда-то были в ее руках; она не могла терпеть рабства русских и угнетения их религии. Таковы большинство из так называемых завоеваний. Присоединение Царства Польского совершилось вследствие желания императора Александра I восстановить имя польское. Мы знаем, что Александр едва не отдал восстановленной Польши и Литвы. Это ли завоевания? Польша не могла существовать в том виде, в котором она существовала; лучше ли было бы для нее попасть в руки немцев? Едва ли кто-либо из поляков ответит, что лучше. Мы остановились только на нескольких примерах; пусть читатель сам прочтет необыкновенно убедительные страницы Данилевского, посвященные этому вопросу, и сознает, до какой степени он прав. Обвиняют Россию еще в том, что она является врагом всякого либерального развития. Данилевский ясно указывает, что это только предлог, ибо когда Россия при Царе-Освободителе приступила к преобразованиям, совершила освобождение крестьян, самую трудную, как казалось, но самую существенную и либеральную реформу, то Европа отнеслась к ней не более снисходительно: ноты 1863 г. – не столько выражение сочувствия к Польше, сколько признак желания воспользоваться затруднительными обстоятельствами России, которые еще преувеличивались надеждами на внутренние затруднения. Данилевский убежден в том, что Европа не знает нас потому, что не хочет знать. Действительно, мы видим, что люди, имеющие претензию знать Россию и даже заявившие некоторые доказательства этого знания, вдруг становятся на сторону врагов России. Очевидно, Европа нас своими не считает.
Если Европа нас не признаёт, и мы не Европа, то что же такое Европа? Прежде всего это термин географический. Автор наш блистательно доказывает всю условность этого термина, доставшегося новому миру в наследие от древности, обозначавшей именем трех стран света три берега Средиземного моря, бывшие поприщем Греческой и Римской цивилизации. Не имея определенных границ с востока, не представляя цельного типа в смысле физических особенностей, Европа в этом смысле не может считаться отдельным целым. Более существенное значение имеет это слово в смысле культурно-историческом. В этом смысле Европа обнимает собою народы романо-германские, которые издавна живут одною общею жизнью, имеют общие предания, получили общее воспитание историческое и религиозное, вместе пережили феодальный строй, вместе несли иго католицизма (ибо сам про-
436
тестантизм мыслим только как отрицание католицизма), вместе создавали современную материальную цивилизацию; события политические, культурные приобретения каждого из народов этого целого отзываются положительно или отрицательно в жизни других народов, к нему принадлежащих. Россия не переживала с Европою ее истории; но, может быть, цивилизацию можно привить, может быть, Россия стала Европою по усыновлению? Европа не желает считать Россию своей, отводить ей роль цивилизатора Средней Азии и пуще всего боится, чтобы она не перебила у Европы тех стран, которые последняя считает поприщем своей деятельности. Бывали такие столкновения и между европейскими народами, но каждый из них находил себе сторонников и союзников; мы же находим себе союзников в Европе только тогда, когда вступаемся за чуждые нам интересы. Следственно, усыновления не последовало. Чтобы стать европейцами, нам предлагают (такова была мысль Чаадаева) отречься от всей прошлой нашей жизни, от всех народных начал. Таково мнение наших западников. Далее мы увидим, как автор блистательно доказывает невозможность прививки цивилизации, а теперь скажем, что, правильно отрицая невозможность отречения от своей народности, он находит еще более несостоятельным так называемый политический патриотизм, который многими у нас принимается; ибо политический патриотизм защищает только внешнее государственное единство, а признает единую культуру. Во имя политического патриотизма мы, по справедливому замечанию автора, не можем требовать преобладания русской народности на наших окраинах, не можем, напр., препятствовать онемечению эстов и латышей и ополячению белорусов. «Политический патриотизм, – говорит автор, – возможен для Франции, Англии, Италии, но невозможен для России, потому что Россия и эти страны – единицы неодинакового порядка. Они суть только политические единицы, составляющие части другой высшей культурно-исторической единицы – Европы, к которой Россия не принадлежит по многим причинам». Да и сама Европа не желает нас считать своими.
Правда ли, однако, что цивилизация Европейская, как твердо верит сама Европа и как хотят уверить нас, тождественна с общечеловеческой цивилизацией? Ответ на этот вопрос принадлежит к числу самых блестящих страниц книги Данилевского.
Резкие противоположности – вот наиболее наглядный способ делать понятными для всех общие выводы. Так и в занимающем нас вопросе понятие прогресса выясняется противопоставлением ему понятия застоя; первый олицетворяется в Европе, второй – в Азии. В ответ на такой легкий способ решать затруднительные вопросы автор указывает на пример Китая, приводимый обыкновенно как образец полного застоя. Настоящему состоянию Китая предшествовала обширная история, создавшая своеобразную цивилизацию, плоды которой видны и до сих пор: в китайском земледелии, во многих отраслях промышленности, в своеобразной этике и т. д. Китай склонился к упадку по естественному закону, осуждающему все живое на старость и смерть. Так же старилась и влачила свое существование Византия после своего великого подвига – утверждения православной догматики. Таким образом, и прогресс не сосредоточивается в Европе, и застой не олицетворяется Азией. Способность народов к развитию определяется разными условиями, о которых речь будет ниже. Главную причину образования неверного понимания, что такое прогресс, автор справедливо видит в том, что до сих пор в истории господствует искусственная система, а не естественная. Ему как естествоиспытателю ясно, что искусственная система является прежде естественной, является вследствие потребности нашего ума так или иначе распределить накопившиеся знания, ибо без распределения знания не могут держаться в памяти. Таким образом, искусственная система есть творение нашего ума, естественная – плод продолжительных наблюдений над фактами. В основу первой кладется какой-нибудь случайный признак, в основу второй – существенный.
437
Требования естественной системы автор определяет так: «1) Принцип деления должен обнимать собою всю сферу делимого, входя в нее как наисущественнейший признак. 2) Все предметы или явления одной группы должны иметь между собою большую степень сродства, чем с явлениями или с предметами, отнесенными к другой группе. 3) Группы должны быть однородны, то есть степень сродства, соединяющая их членов, должна быть одинакова в одноименных группах».
Прилагая высказанные им логические правила к существующему делению истории, Данилевский находит это деление вполне несостоятельным. Известно, что история делится на древнюю, среднюю, новую; иные прибавляют еще в начале древнейшую и в конце – новейшую. Такое деление не соответствует первому правилу, потому что признак деления выбран несущественный: падение Западной Римской империи не имеет никакого значения для Китая, Индии; если принять за признак проповедь христианства, то придется разделить на две части историю Рима; то же следует сказать о всякой грани, делящей среднюю историю от новой, ибо всякая такая грань режет по живому историю романо-германских народов. Деление это не удовлетворяет и второму логическому требованию, ибо соединяет разнородные явления в одну группу: народы Древнего Востока с греками и римлянами, арабов с романо-германцами и т. п.; вследствие этого такое деление не удовлетворяет и третьему логическому требованию.
Взамен этого, так сказать, прямолинейного деления Данилевский предлагает другое, основанное на аналогии с науками естественными, уже принявшими естественную систему, – деление по типам организации. «Эти типы, – говорит он, – не суть ступени развития в лестнице постепенного усовершенствования существ (ступени, так сказать, иерархически подчиненные одна другой), а совершенно различные планы, в которых своеобразным путем достигается доступное для этих существ разнообразие и совершенство форм, – планы, собственно говоря, не имеющие общего знаменателя, через подведение под который можно бы было проводить между существами (разных типов) сравнение для определения степени их совершенства. Это, собственно говоря, величины несоизмеримые». Деление же по ступеням развития или по возрастам автор допускает только внутри каждого типа. Таким образом, каждый из них имеет свою древнюю, свою среднюю и свою новую историю. Выгоды такого построения истории несомненны: как в разнообразии типов растений и животных сказывается все разнообразие природы, так в разнообразии типов культурных сказывается все богатство человеческого духа. Принимая деление искусственное, допускают то предположение, что в известное время стоят во главе цивилизации один или несколько народов, принявших в себя всю цивилизацию предшествующую и передающих ее другому: quasi cursores vitali lampada tradunt [подобно тому, как бегущие факел жизни передают (лат.). – Сост.], что такая передача, однако, может остановиться, если цивилизация достигнет такого совершенства, что может обеспечить себя от смерти, ибо смерть является в этом учении не результатом естественных условий организма, а следствием несовершенства известной степени цивилизации. Европа, оградившая свою цивилизацию, с одной стороны, результатом своих технических успехов, которые защищают ее усовершенствованным оружием от новых варваров, дают возможность при дальнейшем развитии и жить трудом, и пользоваться капиталом, с другой – книгопечатанием и популяризацией науки, назначение которых – предотвратить на будущее время возможность падения цивилизации, может не бояться смерти. Полагают также, что постепенное развитие государственных учреждений должно мало-помалу удовлетворить всех обделенных и создать царство Божие на земле. Но ведь и Рим верил в свою вечность, и Римская империя, казалось, должна была водворить
438
мир на земле. Для непредубежденного взгляда не все в Европейской цивилизации кажется таким, каким является глазам ее ревностных поклонников; ясно, что это – цивилизация главным образом материальная, что «душа убывает», как уже заметили проницательнейшие из европейцев [У Поля Бурже[6] мы встретили любопытные слова: «По всей вероятности, существует закон, в силу которого варварские общества стремятся из всех сил к такому состоянию ума, которое они называют «цивилизованным»; тотчас же по достижении этого состояния в них замечается иссякание источников жизни. У восточных народов существует поговорка: «Когда дом отстроят, в него входит смерть». Пусть, по крайней мере, эта неизбежная гостья найдет наш дом убранным цветами».]; да и общественный быт Европы, созданный борьбою, до сих пор продолжается борьбою и, весьма вероятно, грозит катастрофой. Высокомерное отношение европейца ко всем другим народам чувствуется постоянно; так называемая ширина цивилизации не излечила его от этого недостатка, наследия всего его исторического воспитания. Вспомним слова Тютчева:
Давно на почве европейской,
Где ложь так пышно разрослась,
Давно наукой фарисейской
Двойная правда создалась:
Для них – закон и равноправность,
Для нас – насилье и обман...
И закрепила стародавность
Их, как наследие славян[7].
Берлинский трактат, клеветы на Россию, процессы о. Наумовича, д-ра Живного[8] и т. д., и т. д. постоянно напоминают верность этих слов. И в народах ложь и насилие находят себе наказание, как и в отдельных людях, хотя бы и нескоро.
Автор указывает следующие культурно-исторические типы, уже высказавшиеся в истории: 1) египетский, 2) китайский, 3) ассирийско-вавилонско-финикийский, халдейский, или древне-семитический, 4) индийский, 5) иранский, 6) еврейский, 7) греческий, 8) римский, 9) ново-семитический, или аравийский и 10) романо-германский, или европейский. Автор полагает возможным прибавить еще недоразвившийся мексиканский и перуанский. Эти культурные типы не исчерпывают, однако, всего круга исторических явлений. Их действие – положительное, но еще существуют деятели отрицательные, нечто вроде небесных метеоров (комет, аэролитов и т. п. в астрономии). Таковы гунны, монголы и т. п. Есть еще племена, которые, «потому ли, что самобытность их прекращается в чрезвычайно ранний период их развития, или по другим причинам», являются только этнографическим материалом, входящим в образование культурных народов; таковы – финны и многие другие.
Из группировки народов по культурно-историческим типам вытекают, по мнению Данилевского, следующие законы, которые мы изложим его собственными словами:
«Закон 1. Всякое племя или семейство народов, характеризуемое отдельным языком и группою языков, довольно близких между собою для того, чтобы сродство их ощущалось непосредственно, без глубоких филологических изысканий, – составляет самобытный культурно-исторический тип, если оно вообще по своим духовным задаткам способно к историческому развитию и вышло уже из младенчества.
Закон 2. Дабы цивилизация, свойственная самобытному культурно-историческому типу, могла зародиться и развиваться, необходимо, чтобы народы, к нему принадлежащие, пользовались политическою независимостью.
439
Закон 3. Начала цивилизации одного культурно-исторического типа не передаются народам другого типа. Каждый тип вырабатывает ее для себя при большем или меньшем влиянии чуждых, ему предшествовавших или современных, цивилизаций [Из подчеркнутых слов видно, что теория Данилевского не исключает возможности распространения вненародных религий (христианства, буддизма, ислама). Дело в том, что и эти религии, даже само христианство, принимаются каждым народом, как он может их принять. Различие католицизма от православия произошло от различия Западной Европы от Восточной. То же следует сказать и о буддизме; конечно, ламаизм не похож на буддизм первоначальный. Быть может, в различиях суннитов от шиитов можно подыскать тоже народную основу.].
Закон 4. Цивилизация, свойственная каждому культурно-историческому типу, тогда только достигает полноты, разнообразия и богатства, когда разнообразны этнографические элементы, его составляющие, когда они, не будучи поглощены одним политическим целым, пользуясь независимостью, составляют федерацию или политическую систему государства.
Закон 5. Ход развития культурно-исторических типов всего ближе уподобляется тем многолетним одноплодным растениям, у которых период роста бывает неопределенно продолжителен, но период цветения и плодоношения – относительно короток и истощает раз [и] навсегда их жизненную силу».
Первые два закона автор поясняет тем фактом, что каждая из вышеназванных культур принадлежит одному племени [Культура европейская, представляемая племенами романскими и германскими, противоречит только по-видимому этому положению. Ибо романские племена образовались при большем или меньшем участии германских элементов; затем они жили одною историческою жизнью.].
Из племен арийских только одно племя кельтское не достигло самостоятельной культуры, но это потому, что рано потеряло политическую самостоятельность. Культура славянская принадлежит будущему.
В объяснение третьего закона автор приводит те факты, что древнейшие цивилизации если и распространялись, то только между племенами родственными. Так, напр., цивилизация Карфагена не передалась нумидийцам. Цивилизация Греции распространялась только на греческие колонии. Так было и с так называемой эллинизацией Востока после Александра Македонского: александрийская образованность представлялась главным образом греками и составляла продолжение греческой цивилизации. Правда, что греки передавали свою цивилизацию римлянам, но влияние греков на римлян было во многом, напр., в нравственном отношении, совсем не благотворно, а в отношении наук и искусств те отрасли, в которых римляне подчинились грекам, были менее плодотворны и возвышенны, чем тс, где римляне остались римлянами (в праве, историографии, сатире, элегии, отчасти в архитектуре: колосс и пантеон). Римляне имели не более успеха: народы, ими покоренные, латинизировались, потеряли свою национальность и выходившие из их среды деятели сделались вкладчиками Римской цивилизации. Это объясняют насилъственностью культурного влияния римлян; но бесплодными остались и готы, принявшие римскую цивилизацию уже после падения Империи. Таким образом, автор отвергает пересадку цивилизации одного народа к другому, но, как мы уже видели, прямо признает, что цивилизации возникающие развиваются под большим или меньшим влиянием предшествующих или современных цивилизаций. Это обстоятельство вызывает его на обстоятельный анализ тех способов, которыми цивилизация передается. Первым способом является колонизация. Но при колонизации развитие совершается только между колонистами, туземцы же или истребляются или обращаются в этнографический материал. Второй способ – прививка. Но при садовой
440
прививке привитой глазок продолжает жить своею жизнью, а дичок – своей. Таким глазком была Александрия в Египте и римская культура в Галлии. Ни из того, ни из другого опыта не вышло пользы ни Египту, ни Галлии. Третий способ влияния автор сравнивает с влиянием почвы на растительный организм, или улучшенного питания на организм животный. Таково влияние Египта и Финикии на Грецию, Рим, на народы германо-романские. Организм сохраняет свою образовательную деятельность, он только питается результатами чужой деятельности и перерабатывает их по-своему. При таком отношении народов заимствуются от других результаты их опыта: выводы науки, успехи техники и т. п., но сохраняется своя религия, свой быт, свои учреждения. Вот почему все, что относится до познания человека и общества, а в особенности до практических применений этого познания, может быть только принято к сведению.
Четвертый исторический закон, выводимый Данилевским, состоит в том, что цивилизация тем полнее, чем разнообразнее, независимее ее составные элементы, т. е. народности, входящие в культурно-исторический тип. Самыми полными цивилизациями из доселе бывших являются цивилизации Греческая и Европейская. И та, и другая представляют разнообразие элементов. В Греции – племена: дорическое, ионическое, эолическое; в Европе, – с одной стороны, племена германские, с другой – романские. К сожалению, Греция была слишком раздроблена и окончила чужеземным игом; в Европе же подчиненные общему типу единицы представляют достаточную силу; только две из подчиненных общему типу народностей представляли слишком большое раздробление: Германия и Италия, и те теперь объединились. Какие же народности должны слиться в одно целое, какие должны образовать собою или федерацию, или политическую систему? Автор указывает на то, что грань положена самой природою: народности, наречия которых так близки, что не составляют затруднения для взаимного общения (великорусы, мало- и белорусы), должны составлять одно политическое целое; народы же, хотя и принадлежащие к одному лингвистическому семейству, но имеющие отдельные языки, должны составлять или федерацию, или систему государств. Связь такая не должна простираться за пределы известного культурного типа, ибо такая связь требует в некоторой степени подчинения отдельных интересов общим; так, народы Греции, кроме своих отдельных интересов, должны были иметь в виду интересы Греции, а для народов европейских интерес европейский – не пустое слово. Не таково отношение культурных типов к интересам общечеловеческим: каждая культурная группа может сознавать только свой интерес, общечеловеческий же знает только Бог; ему и принадлежит ведение дел человечества.
Пятый закон состоит в том, что «период цивилизации каждого типа сравнительно очень короток, истощает его силы и вторично не возвращается». Периоду цивилизации предшествует длинный период этнографический, когда народы выделяются, образуют свои особенности, создают государство, заготовляют силы для будущей деятельности. В период цивилизации происходит растрата этих сил, народы выражают свои особенности, в чем и состоит прогресс человечества, который, в сущности, есть всестороннее раскрытие богатств человеческого духа. Если каждый тип представляет собою некоторого рода ограниченность, то он и не может развиваться вечно, а должен найти себе предел. Так, главное содержание греческой цивилизации – искусство, в нем эллины во многих отношениях достигли совершенства, которое превзойти невозможно; характером европейской цивилизации является положительная наука и т. д. Переход из периода этнографического в период культурный обусловливается одним или несколькими внешними толчками: у греков – нашествие Гераклидов повело к образованию государства, столкновение с Востоком дало начало периоду цивилизации; у Израиля борьба с ханаанскими племенами была поводом к образованию государства, а противодействие соседним культурам повело к развитию про-
441
роческой культуры и т. д. Из всего этого изложения автор выводит, что доселе развитие человечества совершалось посредством культурно-исторических типов.
Для доказательства, что оно иначе идти не может, он обращается к рассмотрению вопроса об отношении общечеловеческого к народному. Обыкновенно дело представляется так, что народность есть нечто узкое, от чего можно освободиться и перейти к более широкому; по меткому сравнению Данилевского: народности, сообразно этому взгляду, – «ряд обнесенных заборами двориков или клеток, окружающих обширную площадь, на которую можно выйти, лишь разломав перегородки». Таково воззрение наших западников 30-х и 40-х годов. Источники его автор видит в германской философии, стремящейся все свести к абсолюту, и французском социализме, мечтающем об единообразном устройстве всего мира. Эти две доктрины возвышались, казалось, над узкой национальностью; тогда еще никому не приходило в голову, до чего они сами национальны: Гегель мог родиться только в Германии, ибо немцы способнее всех других народов к смелым теоретическим построениям. Социализм же есть порождение французского духа: социализм подчиняет личность государству – таково всегдашнее настроение французов, таковы они были и в монархии Людовика XIV, и в республике Конвента. Сами славянофилы, по замечанию Данилевского, не чужды той мысли, что славянство призвано решить общечеловеческую задачу, не чужды потому, что в значительной степени воспитались под влиянием германской философии. Но такой общечеловеческой задачи, которую могло бы одно племя решить конкретным образом для всех других племен, не существует. «Задача человечества, – говорит Данилевский, – состоит ни в чем другом, как в проявлении, в разные времена и разными племенами, всех тех сторон, всех тех особенностей направления, которые лежат виртуально (в возможности, in potentia) в идее человечества». Как естествоиспытатель, автор прибегает для подкрепления своей мысли к аналогии, показывая, что ни одна форма – ни растительная, ни животная не заключает в себе совершенств ни растительного, ни животного царства. Так, человек уступает многим животным в способности двигаться: птицам, рыбам; органы пищеварения совершеннее у коровы или лошади; зрение лучше у орла и т. д. Бели мы возьмем разные возрасты человека, то ни один из них не выражает вполне человека: память сильнее в детстве, опытность принадлежит старости и т. д., следственно, и человек может быть вполне человеком только в сознании своей индивидуальности. Так и человечество может сознавать себя целым только в идеале как соединении всех отдельных проявлений, выражающихся в отдельных культурных типах. Человечество есть род, отдельные народы – виды этого рода; потому для более вразумительного уяснения взаимного отношения этих понятий автор обращается к разъяснению отношений между родом и видом. Он берет для примера один растительный род – малину, и один животный род – кошку, и показывает, что для образования понятия рода следует отбросить от понятия вида все видовые особенности, и образуется понятие слишком общее – общевидового. Следственно, род осуществляется в видах, и только при соединении видовых признаков является у нас понятие всевидового, которое шире и выше каждого вида в отдельности, но которое выражается в действительности в отдельных видах. Так и человечество выражается в отдельных племенах, образующих культурно-исторические типы. Из соединения их может выйти понятие всечеловеческого, которое содержанием полнее понятия общечеловеческого, совершенно лишенного конкретных черт. Эпиграф, поставленный автором в заголовке этой главы, наглядно выражает его мысль: а + b &;gt; а. Таким образом, общечеловеческой цивилизации не существует, а Всечеловеческая выражается в отдельных культурно-исторических типах.
Переходя к славянству, мы должны признать, что, составляя отдельную группу народов, оно или должно выразиться в особом культурно-историческом типе, или обратиться в этнографический материал. Передача цивилизации одного культурного типа другому, как
442
мы уже видели, невозможна. Возвращаясь снова к этому вопросу, автор указывает на то, что принятие западной цивилизации исказило образ Польши, что Чехия выдвигается только попытками сбросить это иго (гуситство, панславистское движение). Все это рассуждение приводит автора к такому выводу: «Для всякого славянина: русского, чеха, серба, хорвата, словенца, словака, болгарина (желал бы прибавить: и поляка), после Бога и Его святой церкви, идея Славянства должна быть высшею идеей, выше свободы, выше науки, выше просвещения, выше всякого земного блага», ибо эти блага, по верному мнению автора, суть результаты народной самостоятельности.
Автор предвидит, что мнение его о необходимости выступления нового культурного типа должно встретить сильные возражения и спешит заранее ответить на них. Прежде всего, указывая на блестящее развитие современной науки, выражают сомнение в том, нужна ли новая культура, когда наука постоянно движется вперед. Данилевский, не отрицая возможности дальнейшего развития науки европейскими народами, а также и возможности пользоваться результатами их трудов народам нового типа, указывает как [на] условие неизбежности нового типа культуры на то, что для дальнейшего развития цивилизации необходима перемена направления, обретение нового предмета деятельности. Бывали примеры культуры, не имеющей своей собственной научной деятельности. Такова была культура Рима; и даже вообще для самих народов, составляющих культурный тип, практическая деятельность их государственных людей кажется выше их умственной жизни. Но для потомства односторонняя и бедная жизнь, лишенная собственного научного развития, кажется ниже жизни народов, блестящих наукою и искусством. Такой жизни мы не можем не желать будущей славянской культуре. В способности славян к искусству сомневаться нечего, она доказана историей; но может ли быть внесено что-нибудь новое в науку? Это вызывает автора на обширное рассмотрение вопроса о народности в науке, много лет тому назад поставленного у нас славянофилами и вызвавшего тогда сильные прения. Постараемся вкратце изложить оригинальное и, по нашему мнению, вполне убедительное рассуждение Данилевского по этому вопросу. Истина – говорят – одна, и потому наука должна быть для всех одна и та же. Данилевский видит здесь недоразумение. Истина, по его определению, «есть знание существующего именно таким, каким оно существует». Следовательно, здесь два элемента: действительность и отражение ее в нашем сознании. Полное отражение действительности в человеческом сознании невозможно по самому свойству сознания, которое ограничено и личными, и национальными особенностями: люди имеют разный взгляд на одни и те же предметы по своим личным свойствам (Соловьев и Погодин) и по своим национальным особенностям (Кювье и Окен). Конечно, примесь личных и национальных особенностей оставляет всегда в результате примесь некоторой лжи к истине, но это вызывает на новый пересмотр вопроса, ведущий к удалению всего лишнего. С другой стороны, важно и то, что взгляд на дело каждого исследователя, благодаря именно его личным и национальным особенностям, открывает нам новые стороны. Личные и национальные особенности сказываются не только в особенностях взгляда на предметы, но также и в выборе тех или других предметов изучения; есть люди, неспособные к математике: таковы большинство художников; есть люди, не понимающие истории. То же бывает и у народов: здравый смысл французов сказывается в их успехах в математике; способность к абстрактному мышлению немцев дает им перевес в философии, в сравнительном языкознании; практичность англичан сказалась в создании политической экономии и т. д. Само собой ясно, что чем точнее устанавливаются технические приемы в какой-нибудь науке, чем более успехи ее зависят от технических приемов, те менее сказывается народность в ее развитии. Но и здесь, однако, есть доступ народным свойствам: пластически настроенные греки обращались в математике к геометрическому способу, более абстрактные индусы – к аналити-
443
ческому. Само собой ясно, что чем сложнее предмет науки, чем менее строго точны ее приемы, тем более открывается доступа личным и народным особенностям: так, на принципе борьбы и конкуренции, столь дорогом для англичанина, в жизни которого так развито начало личности, а следственно, и борьбы, англичане построили три теории: Тоббс – теорию общества (bellum omnium contra omnes), Адам Смит – теорию политической экономии (экономическая конкуренция), Дарвин – теорию биологии (борьба за существование). Экономические и социалистические теории французов требуют сильного участия государства в личной деятельности – это, очевидно, особенность национального развития французов. В развитии наук (до сих пор преимущественно естественных) замечено несколько стадий: собирание фактов, искусственная система, естественная система, период частных эмпирических законов, период общего рационального закона. Конечно, не все науки прошли эти стадии, но некоторые уже достигли высшего развития. Нам невозможно вдаваться в подробное рассмотрение этого вопроса, так полно и обстоятельно изложенного у Данилевского; мы укажем только, что он подметил участие национальности и в этом движении науки: так, участие немцев сильнее в создании искусственных систем по большей склонности их к абстрактности; в создании естественных систем более других народов приняли участие французы, что вполне объясняется их народным характером. Итак, национальность более или менее сказывается в развитии наук вообще; более же всего должна она сказаться в развитии наук общественных, которые основаны на изучении явлений общественного быта, где наиболее резко выражаются национальные особенности. Это мы видим, сопоставляя взгляды англичан и французов на явления общественной жизни.
Рассуждения автора, до сих пор изложенные нами, имели целью показать, что развитие человечества совершается через посредство культурно-исторических типов. Одним из таких типов может быть славянский; но эта возможность только предполагалась, остается рассмотреть особенности славянского племени, чтобы на основании их определить способность этого племени к созданию своей культуры. Не приступая еще к такому рассмотрению, автор задает вопрос: точно ли западная культура приближается к концу? Вопрос этот был выражен первыми славянофилами в более резкой форме: «Гниет ли Запад?». Оттого эти слова и стоят заголовком соответствующей главы в книге Данилевского. Предварительно замечает он, однако, что в истории были примеры существования двух или более параллельных культур, что, наконец, идеальным порядком на земле был бы тот, когда все культуры возникли бы одновременно; но такого порядка не было, да и не могло быть, потому что одновременно возникнув, они должны были бы и одновременно погибнуть. История учит нас тому, что культуры гибнут, как гибнет все земное. На вопрос, почему гиб1гут, мы так же мало можем дать ответ, как и на вопрос, почему люди должны стариться и умирать; мы только знаем факт и можем определить, как он совершается. Мы видим, что культуры достигают своего высшего пункта, держатся на нем некоторое время и потом начинают падать. Для уяснения этого процесса автор прибегает к сравнениям: Солнце стоит в своей высшей точке в полдень, оно начинает склоняться к западу, а результат его восхождения – теплота – возрастает еще часа два, три. Летнее солнцестояние падает на июнь месяц, а результаты его относительно температуры достигают своей высоты в июле или августе; а в жизни растительной высказываются эти результаты или в то же время, или позже. В жизни отдельного человека полнота физических и нравственных сил достигается около 30-летнего возраста, а самые обильные плоды приносят они не ранее сорока лет, когда уже начинают клониться к упадку. В развитии языков замечают филологи, что они достигли высшего развития ранее того периода, когда они делаются известными нам, а развитие литературы является еще позднее; полное развитие, напр., славянских литератур, конечно, и теперь еще не наступило. То же замечается и в истории культуры: высшее
444
развитие греческой культуры – век Перикла, но падение Греции начинается с Пелопонесской войны; время процветания наук начинается от Аристотеля и продолжается в Александрии. В Риме век просвещения начинается с Августа до Антонинов; право – высший цвет римского духа, продолжает развиваться и в Византии, а между тем внутренняя болезнь Рима обнаруживается еще в век Гракхов. В Индии творческий период относится к эпохе покорения Пригангских стран, а время цветения [принадлежит] эпохе Викрамадитьи (в начале нашей эры). Таким образом, из этих примеров видно, что высшей точкой развития является творческая эпоха, создающая цивилизационные силы, затем идет время процветания искусств и философии, а затем вырастает положительная наука, характеризующая то время, «когда творческие общественные силы уже довольно далеко оставили за собой эпоху своего летнего солнцестояния». В Европе творческий период в литературе, искусстве – XIV в., время развития положительной науки – XIXв. Германия, благодаря Тридцатилетней войне несколько отставшая и потому спешившая догнать, не может считаться противоречием. Конечно, нельзя с полной достоверностью сказать, достигла ли Европа позднего лета или ранней осени; но во всяком случае, она пережила уже время летнего солнцестояния.
Указав неизбежность появления нового культурного типа, Данилевский переходит к вопросу о том, имеет ли славянское племя в себе черты, условливающие образование из него такого типа. По замечанию автора, черты различия народностей, образующих особые типы, распределяются по трем разрядам: 1) этнографические особенности (психический строй); 2) различие в высшем духовном начале (религиозность); 3) различие исторического воспитания (условия исторической жизни). По этим трем разрядам автор указывает различие народов славянских от германских.
Переходя к различиям в психическом строе, автор останавливается предварительно на предполагаемом делении народов на высшие и низшие на основании строения черепа, делении Ретциуса, – но мы не будем следить за остроумными соображениями Данилевского, скажем только, что он отстраняет это деление как слишком искусственное и, действительно, на его основании приходится самих немцев разделить на два племени: длинноголовое – северное, и короткоголовое – южное. Отличительными чертами психического строя народа автор справедливо считает черты, проходящие через всю его историю. Такою чертою в истории Запада является чрезмерное развитие личности и следствие его – насильственность. Черты эти проявляются прежде всего в религиозной нетерпимости: первый пример сожжения еретиков подан был сожжением в 395 г. испанских еретиков в Бордо. Самое внесение в символ filioque совершилось под влиянием Карла, стремившегося создать государственную церковь, которая отделилась бы от Вселенского единства, под главенством папы, а папу он считал возможным подчинить себе. Его поддержало духовенство, папа уступил; но впоследствии папы сами явились носителями того же насильственного настроения. Одни они не могли, однако, действовать и встречали себе постоянно и опору, и основу в настроении народов: христианство распространялось между язычниками огнем и мечом. Сожжение еретиков, ужасы Варфоломеевской ночи находили себе сторонников и орудия. Протестанты, с своей стороны, не отрешились от того же духа нетерпимости: Кальвин сжигает Сервета; англиканизм утверждается казнями. Впоследствии наступила терпимость, но эта терпимость была результатом религиозного индифферентизма, да и при наступлении ее видим в период Французской революции насилия над священниками, не принесшими гражданской присяги.
Те же черты сказываются в испанских и португальских искателях приключений в Америке, в торговле неграми и в современном так называемом найме кулиев. Во Французской революции насильственность проявляется яркими, для всех очевидными чертами. Когда
445
снова выступают на первый план интересы торговли, мы встречаем войну Англии с Китаем, имевшую целию ввезти опиум в Китай. Разве это не та же насильственность? Сопротивление освобождению славян и поддержание Турции является тоже результатом эгоистических интересов, даже ложно понятых.
В России мы видим иное: терпимость к иноверцам у нас – явленье раннее; кровавое преследование ересей – почти исключение. Вспомним, что Иоанна III поощряли к гонениям примером «Шпанского короля». Гонение на раскольников стало более яростным, когда, еще при Софии, приписано им политическое значение. Петр видел в них противников своих реформ; придавшие им политического характера продолжалось почти до наших времен и было причиною многих недоразумений. Расселение русского народа на Востоке совершалось иначе, чем европейское завоевание Южной Америки. Полудикие племена не были обращены в рабство, сохраняли свой быт и свою веру. Проповедь христианства шла медленно, ибо шла без насилия, иногда даже на туземном языке (Стефан Пермский[9]), в то время, когда Запад еще не думал о том, чтобы прибегнуть к иным языкам. Отношение русского народа к смертной казни тоже замечательно: ее отвергал св. Владимир, ее осуждал Мономах; по историческим обстоятельствам она была введена, но и уничтожена в России (кроме исключительных случаев) ранее, чем в Европе.
Процесс исторического развития в России иной, чем в Европе: перевороту историческому предшествует не агитация интересов, представляющихся разными партиями, а внутренний процесс, совершающийся в народном сознании. Самос появление государства в России ознаменовалось знаменательною легендою о призвании. Может быть, эта легенда не верна фактически, но глубоко важна как факт народного сознания; христианство также принято вследствие сознания недостатков язычества. Существование двоеверия[10], по меткому замечанию автора, нисколько не противоречит его общему положению: «Содержание христианства, – говорит он, – по его нравственной высоте, бесконечно и вполне едва ли даже осуществляется и в отдельных, самого высшего характера, личностях, не говоря уже о целой народной массе. Но иное дело – полное осуществление христианского идеала в жизни и деятельности, иное дело – более или менее ясное сознание его превосходства, его властительной силы над душою».
Создание Московского государства было столько же делом великорусского народа, сколько князей, бояр и святителей, выразивших собою общенародную мысль. Еще очевиднее это в освобождении Москвы от поляков; в Минине воплотилось народное чувство, оттого так полно откликнулся русский народ на его призыв. Самая реформа Петра, о которой автор не говорит, была выражением (иногда чересчур односторонним) назревшей потребности. Освобождение крестьян совершилось не только волею Царя-Освободителя, в которой олицетворялось общественное сознание, но и самим пробудившимся сознанием. Дворянство, от которого можно было бы ждать противодействия, в большинстве стало пособником реформы. Такая особенность нашего народного развития делает существование партий какою-то аномалиею в России и, действительно, партий у нас нет, а существуют только различные мнения. Из того, что называют партиями, имеет некоторое подобие партии в европейском смысле так называемая партия аристократическая, некогда представлявшаяся газетою «Весть», да и то потому, что к ней примешивались польские паны и немецкие бароны. Все сказанное относится преимущественно к России потому, что у других славян или остановлено национальное развитие, или искажено чуждою примесью.
Таким образом, развитие европейских народов основывается на начале личности, русское – на начале общенародном. Начало личности ведет к борьбе, заканчивающейся договорами; начало общенародное ведет за собою доверие. Борьба характеризуется жестокостию в защите своего права; начало общенародное требует большой мягкости, характеризу-
446
ется благостью. Нам кажется, что это соображение может связать выводы, сделанные Данилевским из сравнения нравственных качеств славян с германо-романскими народами, с его разделением нравственных качеств на три группы: благости, справедливости и чистоты (последнее есть совершенство отдельного человека), из которых первую он приписывает славянам, а вторую – европейцам. Данилевский не сравнивает умственные свойства изучаемых племен по молодости науки у славян, не сравнивает также и свойств эстетических, потому что это отвлекло бы далеко от предмета.
Вероисповедное различие между сравниваемыми народами заключается в том, что русские и значительная часть других славян исповедует православие, а народы Западной Европы – или католицизм, или протестантизм. Как ни важно догматическое различие между этими различными вероисповеданиями, но еще более важно различие в понятии о церкви. Данилевский приводит глубокомысленное замечание Хомякова, что ереси восточные отходят от православия в догматическом отношении, а согласны с ним в понятии о церкви, тогда как западные вероучения отступают наиболее в понятии о церкви, что гораздо важнее, ибо догматическое недоразумение может иметь ограниченное влияние, а ложное понятие о церкви искажает все. Церковь, в том смысле, в котором понимает ее православное учение, т. е. как единение верующих всех времен и народов под главенством Иисуса Христа и водительством Св. Духа, охраняет чистоту откровения, и в этом смысле ей приписывается непогрешимость. Церковь является истолковательницею откровения, составляющего основу христианского верования. Чтобы уяснить свою мысль, Данилевский прибегает к сравнению откровения с законом, а церкви с судом. Понимание закона не может быть предоставлено личному разумению тяжущихся; точно так же понимание религиозной истины не может быть предоставлено личному разумению верующих. Для толкования закона существует суд, для толкования Откровения – церковь. В противоположность православному воззрению на церковь являются три других: католическое, сосредоточивающее церковь в лице папы и ему приписывающее непогрешимость; протестантское, признающее мерилом истины личное сознание каждого, я мистическое, принадлежащее некоторым сектам, признающее случаи особого внушения Св. Духа, но признаком такого вдохновения считающее личное сознание. Этим оно сближается с учением протестантским, с тою только разницею, что мистики, признавая, подобно протестантам, мерилом личное сознание, источником этого сознания считают вдохновение, а не личный ум. Несостоятельность мистического воззрения видна с первого взгляда, да к тому же оно слишком мало распространено, отчего Данилевский и не останавливается на нем. Важнее воззрение протестантское. Чтобы уяснить всю несостоятельность протестантского воззрения, относящегося к откровению, как к любой философской системе, автор приводит любопытный пример: президент Северо-Американских Штатов Джефферсон взял два экземпляра Евангелия, вырезал из них то, что ему казалось истинным и наклеил в особую книжку. Такие вырезки умственно делает каждый протестант, и оттого протестантизм ведет к Бюхнеру и т. п., а если и останавливается на пути, то только произвольно, по личным соображениям. Еще более внимания автор обращает на католическое учение. Прежде всего он указывает, что у самих католиков нет согласия в вопросе о том, что выше – папа или собор. Он признает, однако, что при католическом учении о том, что папа есть наместник Христа, можно защищать только первое мнение, ибо, если собор выше папы, то может ли он утверждать новый догмат без собора? Так, напр., filioque не установлено никаким Вселенским собором. Но если папа имеет такой авторитет, то кем он ему передан? Католики отвечают: апостолом Петром. Но известно, что после Петра был еще жив апостол Иоанн; а мы не знаем, отрекался ли он от преемства Петру и было ли даже ему предложено это преемство? Наконец, как оно передавалось
447
после Петра? Мы знаем, что папы не назначали себе преемников; знаем, что собор не всегда присутствовал при назначении нового папы; а того, чтобы при выборе нового папы совершалось таинственное сошествие Св. Духа, не утверждают и католики. Такое внутреннее противоречие католицизма усиливается еще внешним противоречием: папа не может отречься от некогда принадлежащего ему авторитета и на все требования нового времени отвечает: поп possumus. Католической Европе предлежит, следовательно, или обратиться снова к временам Григория VII, или перейти к православию или протестантизму, или отделиться от церкви. Таков смысл Кавуровой «свободной церкви в свободном государстве» и знаменитого изречения: «La loi est athee» [«Закон атеистичен» (лат.). – Сост.]. На первых порах не замечается, что этим не совершается отделение кесарева от Божьего, а только новое смешение. Автор берет в пример гражданский брак, который есть контракт; отчего же этот контракт не может быть заключен на определенный срок, отчего нельзя допустить многоженства или многомужия, браки в близких степенях родства и т. д.? Очевидно, что все это находит препятствие в причинах религиозных, а если их нет, то на чем же остановиться?
Иное положение православия: оно не отнимает у религии твердой почвы откровения, как делает протестантство, и не сосредоточивает церкви в одном лице, как католицизм. Его авторитет основался на соборах, а решение соборов скрепляется действием Св. Духа. Видимым свидетельством служит то обстоятельство, что осуждалось соборами, осуждалось вслед за тем и историей: таким образом, истина торжествовала над ложью. На практике вопрос о пределе между кесаревым и Божиим для православной церкви не существует: «Потому, – говорит автор, – что сама церковь ко всем, что до нее касается, – непогрешимая, никогда не может его переступить; если же переступает государство, то это не более как частное и временное насилие, могущее, правда, причинить бедствия или страдания отдельным христианам, иерархам, даже целым народам, но совершенно бессильное по отношению к церкви вообще. Свобода ее не нарушима по той простой причине, что ни для какой земной власти недосягаема. Церковь остается свободною и под гонениями Неронов и Диоклетианов, и под еретическими императорами Византии, и под гнетом турецким». На основании всех этих соображений, Данилевский находит, что участь, грозящая Западной Европе, не может постигнуть православные народы, пока они держатся православия.
Третью существенную разницу между миром Европейским и Славянским составляет то, что автор называет их историческим воспитанием. Выяснение того, что он разумеет под этим словом, он начинает с определения понятия государства. Из различных определений этого понятия он избирает английское: «Государство есть такая форма или такое состояние общества, которое обеспечивает своим членам покровительство личности и имущества, понимая под личностью жизнь, честь и свободу». Последние слова он принимает в обширном смысле, разумея не только личную жизнь, честь и свободу, но и национальные [интересы]. Если бы этого не было, зачем было образоваться большим государствам? И швейцарские кантоны достаточны были бы для цели. Для чего, далее, немцам было восставать против Наполеона? В землях Рейнского союза по многим причинам жилось лучше, [чем] в бывшей Священной Римской империи. Зачем, наконец, такие большие жертвы требует каждое государство от своих подданных на войско и флот, нужные для охранения не личности, а национальности? Итак, национальность есть основа государства. Государство без национальности не имеет ни национальной чести, ни национальной свободы. Какая национальная честь Австрии или Турции? Следственно, каждая национальность должна составлять особое государство. Исключения из этого общего правила только кажущиеся.
448
Сюда относятся народы, не сознающие своей национальности (финские племена в России, баски в Испании и Франции), и народы, утратившие свое политическое бытие вследствие неумения устроить его. Если цель государства – охранение жизни, чести и свободы народной, то справедливо и то, что каждая народность должна составлять одно государство. Этому противоречит, по-видимому, существование двух государств англосаксонских: Великобритании и Соединенных Штатов; но Соединенные Штаты, очевидно, находятся в процессе образования новой народности или новых народностей. Смотря по тому, как разрешится этот процесс, они образуют одно или несколько государств. Цель государства, как понимает ее Данилевский, – охранение народности от внешней опасности; стало быть, напряжение сил должно быть больше там, где опасность больше; следовательно, где опасность сильна, там создается единое государство; если же опасность меньшая, довольствуются федерацией, более или менее слабой. Народности не являются бобылями в мире: они принадлежат к той или другой племенной группе. Народности каждой из таких групп. для развития своей народности, для общей защиты должны соединяться в более или менее тесную федерацию; такая федерация может принять форму союзного государства, в которой при широкой местной автономии существует центральная политическая власть, или союза государств, связанных между собою договором общего внешнего действия, оборонительного и наступательного, или системы государств, связанных лишь нравственным сознанием без определенного положительного обязательства. Греция потеряла свою политическую самостоятельность потому, что вовремя не образовала из себя ни единого государства, к чему побуждалась единством происхождения, языка и веры, ни даже союзного государства или союза государств – форма, которая обусловливалась бы физическими условиями страны.
Для основания государств необходим внешний толчок: предоставленный сам себе инстинкт общежительности ведет только к образованию волостей, и из соединения волостей, связанных только слабою связью, образуется племя. Так и бывает в редких случаях, когда нет сильной внешней опасности. Так до некоторой степени мы видим на примере Соединенных Штатов; но не так бывает в большинстве случаев. Впрочем, и в таких случаях племена долго прибегают только к временной власти. Таковы, напр., были еврейские судьи. Племенная независимость долго отстаивает себя от необходимости соединения. Этим объясняется долгое установление центральной власти у разных народов. Этим объясняется знаменитое польское предание о двукратном управлении 12 воевод, т. е. отложении племен от общей центральной власти. Самое утверждение удельной системы у народов славянских не без связи с этими племенными стремлениями. Для достижения государственного единства мало только внешней опасности, нужна еще зависимость. Народ, находящийся в зависимости, приучается дорожить народною свободою и честью и для их достижения теснее сплачивается. Автор справедливо замечает, что к той же цели ведет и преобладание. История знает случаи, когда преобладающие теснее сплачиваются между собою для поддержания своих преимуществ. Такое сплачивание автор называет историческим воспитанием и сравнивает его со школьною дисциплиною и нравственным аскетизмом. Подобно этим двум видам воспитания личности, историческое воспитание научает народы подчинять частные интересы общим и сдерживает произвол отдельной единицы (лица или племени). Формы зависимости Данилевский насчитывает три: рабство, данничество и феодализм. Рабство, обращающее человека в вещь, не только не воспитывает людей, но еще растлевает и рабов, и господ; оно подрывает корень тех государств, где устанавливается юридически. Так было в Древнем мире. Данничество образуется тогда, когда одно племя покорено другим, до того отличным от покоряемых, что, довольствуясь данью, оно не смешивается с покоренными и оставляет свободною их внутреннюю жизнь. Так было с
449
Россией под властию татар. Форма эта, очевидно, благоприятна для пробуждения народного самосознания. Феодализмом автор называет такой порядок вещей, при котором завоеватели поселяются между завоеванными, отбирают у них собственность, оставляя часть ее в пользование за известные работы, подати и т. п. Такой порядок наступил в Европе вслед за поселением германцев в областях Римской империи [Вопрос о различных теориях образования феодализма, различных стадиях, которые ои проходил, сюда не относится. Важен факт, что этот порядок дел является последствием германского завоевания, хотя бы корень его и отыскался частию в римских учреждениях.]. К гнету феодальному в средние века присоединяется еще гнет мысли, порождаемый безусловным поклонением дурно понятым древним мыслителям (Аристотелю), и гнет совести под папским деспотизмом. Под этими тремя гнетами воспитывались европейские народы средних веков.
За крестовыми походами, приведшими Запад в соприкосновение с Востоком, последовал в XIII в. расцвет аристократическо-теократической культуры: теология, поэзия, архитектура, рыцарство. Но сами высшие сословия почувствовали неустойчивость этого состояния, и прежде всего, в эпоху Возрождения, свергли умственный гнет, а затем свергнут был и гнет теологический – Реформацией. Тогда наступил новый цветущий период европейской жизни. Это время – идеал европейских консерваторов, как средние века – идеал романтиков. Французская Республика сломила и феодализм. Наступило господство среднего сословия, время промышленного и технического развития. Но и этого оказывается недостаточным: обделенные требуют перестройки самых основ общественного здания; страшные июньские дни 1848 г., Коммуна 1871 г. – это последнее следствие феодализма, которое отняло у развития почву – право на землю. Переживет ли Европа грозящий ей кризис? Автор думает, что пережила бы, если бы не заключала в себе непримиримых противоречий. Мы уже видели, что принцип индивидуальности составляет основу европейской жизни; индивидуальная свобода допускает только то ограничение, которое она сама признает. Отсюда демократизация государственного устройства и требование всеобщей подачи голосов, которая должна перевести власть в руки многочисленнейшего сословия: рабочего населения больших промышленных центров. Никто, получив политическую власть, не может ею ограничиться; может ли голодающий народ показать большее самообладание? Маколей говорил, что за всеобщей подачей голосов может последовать или коммунизм, или цезаризм. Цезаризм уже испробован; может быть, попробуют его и вновь, но надолго ли? На замечание, что все это относится только к Франции, автор отвечает, что Франция – сокращение Европы и ее полное выражение. Свою мысль он подтверждает обзором истории Франции; принятие православия Хлодвигом убило арианство; Карл Великий создал зерно, из которого вырос европейский порядок; крестовые походы начали и кончили французы; рыцарство французское – образец для других; государственная централизация прежде всего зарождается во Франции. Хотя Реформация зародилась не во Франции, но здесь она вызвала первую ожесточенную борьбу; век Людовика XIV положил свою печать на всю Европу; французская революция имела громадное влияние на Среднюю Европу. Словом, Франция постоянно имела решительное влияние. Факт этот автор остроумно объясняет тем, что Франция представляет слияние обоих этнографических элементов Европы – романского и германского. Вот почему и противоречие между политическими правами и экономическою зависимостью низших классов, проявившееся во Франции преимущественно, зловеще для всей Европы. Англию на время обеспечивают некоторые особенности английского характера и исторического развития: 1) в Англии строгая логичность заменяется практической пользой, вследствие чего компромисс так сильно развит в политической жизни Англии; 2) самая радикальная часть английского народа – пуритане – переселилась в
450
Америку; 3) обладание Индией, доставляя массу богатств, сглаживает многие недостатки общественного устройства и дает искусственную силу аристократии; 4) ненормальное сосредоточение в руках Англии всемирной торговли помогает накоплению богатств. «Распределение богатств, – говорит автор, – происходит в Англии весьма неравномерно; но масса богатств так велика, что все еще порядочная доля приходится на неимущие классы». Конечно, положение это неустойчиво: могут открыться новые пути торговли, Англия может потерять Индию и т. п. За сохранением своего положения ревниво следят англичане и могут иметь успех до некоторого времени; но все же это время должно наступить. Ирландия – не последний терн в лавровом венке Англии. Таким образом, кризис, предвестники которого уже видны во Франции, не может миновать и Англии.
Как бы в помощь появлению нового культурно-исторического типа в Европе выдвигается теория национальности как основы политического бытия. Теория эта новейшего происхождения. В период сложения государств национальности европейские еще не образовались. Сначала их объединил государственный римский принцип, внесенный в особенности Карлом Великим, и иерархический принцип папства. Общеевропейский характер аристократии тоже способствовал объединению, того же достигали рыцарство и крестовые походы. Между тем происходил медленный процесс образования новых народностей. В этом автор видит новое различие между Западною Европою и славянством: у первой – единство вверху, а обособление внизу, во втором – внизу чувствуется сначала инстинктивное, а потом и сознательное стремление к единению. Когда объединяющие силы падали, а принцип национальности как основы не пришел в полное сознание, на первый план выступили понятия: отвлеченного государства, на практике совпадающее с династическими интересами, и равновесия, которое должно было сдерживать династические интересы. Тогда соединяли во имя интересов династических разные народности; дробили одну во имя интереса равновесия. Конечно, Франция искони была государством национальным, но таковою она была лишь вследствие своих физических условий. Принцип национальности вызван к жизни наполеоновскими войнами. Им задумал воспользоваться для своих целей Наполеон III; но чтобы оградиться от неблагоприятных последствий, изобрел всеобщее голосование для определения желания принадлежать тому или другому государству. Это изобретение – очень удобное для разных интриг – погибло со своим изобретателем. Национальные задачи не имеют, впрочем, особого значения на Западе, но на Востоке им суждено играть первенствующую роль.
Славянский мир активно мало участвовал в жизни Западной Европы: единственное религиозное движение в среде западных славян – гуситство – имело целью возвращение к старым славянским преданиям. В политических делах очень часто участие славян происходило от недоразумения (такова была в большей части случаев внешняя политика России).
От исторического воспитания народов Западной Европы Данилевский переходит к историческому воспитанию русского народа. Первым толчком к исторической жизни было в Русской земле появление варягов, которые как дружина распустились скоро в славянской народности. Значение их заключается в том, что они заложили государственность, но не ввели феодализма. Для дальнейшего развития государственности послужила удельная система, связавшая Русь единством княжеского рода; но если бы не пришли татары, Русь могла бы распасться. Татарское иго пробудило народное сознание, сказывавшееся и прежде в отдельных умах. И призвание варягов, и татарское иго, сравнительно с европейскими явлениями, автор считает более легкими. Он уподобляет первые прививной оспе, и последние – натуральной. Когда иго было свергнуто, напряжение народного сознания должно было ослабнуть; тогда государству пришлось для защиты свободы и чести народной наложить на народ зависимость, сделать все сословия крепкими службе. Отсюда и
451
прикрепление крестьян [Происходит ли крепостное право от указа Федора Иоанновича, или образовалось постепенно – здесь вопрос второстепенный. Важно то, что им обеспечивалась служба служилых людей]. Автор указывает на то, что самое крепостное право становилось особенно тяжким лишь с того времени, когда, при развитии роста, не довольствуясь домашними припасами, помещики потребовали более денег. Свой окончательный вывод автор выражает так: «Русский народ перешел через различные формы зависимости, которые должны были сплотить его в единое целое, отучить от личного племенного эгоизма, приучить к подчинению своей воли высшим, общим целям, – и цели эти достигнуты: государство основалось на незыблемой народной основе; и, однако же, в течение этого тысячелетнего процесса племенной эгоизм не заменился сословным, – русский народ, не утратив своих нравственных достоинств, не утратил и вещественной основы для дальнейшего своего развития, ибо сохранил владение землею в несравненно большей степени, нежели какой бы то ни было европейский народ... Сами политические требования или, лучше сказать, надежды его – в высшей степени умеренны, так как за отсутствием (в течение всей его жизни) внутренней междоусобной исторической борьбы между различными слоями русского общества он не видит во власти врага (против которого чувство самосохранения заставляло бы принимать всевозможные средства предосторожности) и относится к ней с полнейшей доверенностью».
При таких задатках здоровья русская жизнь, однако, носит в себе болезнь; болезнь эта привита к ней лет около 200 тому назад и называется европейничаньем. Конечно, как все пережитые народным организмом болезни, она может повести к лучшему росту организма; но автор наш допускает и другой исход: он полагает, что если вовремя не исцелимся от нее, то нам грозит бесплодное и бессильное существование. Горько было бы верить в подобную случайность, и мы отказываемся в нее верить, да и сам автор ставит ее только как возможность. Неужели, в самом деле, мы даром жили тысячу лет, даром положили столько усилий на создание государства; неужели великие силы, сказывающиеся и в великих поэтах, и в великих художниках (Глинка, Иванов и др.), и в тех мыслителях, которые являются зарею нашего умственного освобождения, – неужели все это должно привести к полному бессилию? Неужели даром обращаются на нас взоры стольких мыслящих людей в западном славянстве? Корни этой болезни, конечно, в Петровской реформе, в той тяжелой школе, которую пришлось проходить русскому народу. Данилевский справедливо различает две стороны деятельности Петра: его политическую деятельность, т. е. создание флота, войска, устройство промышленности, финансов, внешнюю политику и т. п., которая была положительно плодотворна, а с другой стороны, – изменение обычаев, без которого можно было бы обойтись и которое является следствием страстности характера Петра и его увлечения Европою. Прибавим, однако, что это увлечение после охватило высшие слои не только вследствие мер правительства, но и по самой сущности дела. Можно жалеть о том, что увлечение зашло слишком далеко (хотя бы, напр., в церковных вопросах), но оно было и, стало быть, избежать его было нельзя при данных условиях. Надо только желать скорейшего от него исцеления. Анализируя эту болезнь, автор указывает три формы, в которых она выразилась: 1) искажение быта, 2) заимствование учреждений, 3) взгляд на внутренние и внешние дела с европейской точки зрения. Искажение быта, по мнению автора, отражается на искусствах, у которых отняты самобытные источники творчества. Искусство у нас долго жило подражанием и только теперь выходит на прямой путь. Далее, сама промышленность страдает от подражательности: иностранные моды требуют иностранных тканей или подражаний им; низшие слои, сохранившие старые формы, часто подозрительно смотрят на высшие; наконец, обрусение инородцев, столь успешное при целостнос-