* * *
Между тем, обстановка вокруг не прояснялась. В апреле 1887 года слушалось «Дело второе 1 марта». Пять революционеров и среди них А. И. Ульянов были повешены в Шлиссельбургской крепости. Едва свершилось это гнусное дело, как началось очередное судилище над группой революционеров во главе с Г. А. Лопатиным. «Процесс 21-го» — под таким названием вошло в историю это новое злодеяние правительства. Приговор был беспощаден — многие революционеры были приговорены к смерти, замененной пожизненным заключением и разными сроками каторги и ссылки.
Откликаясь на все эти события, Павел Владимирович писал Павленкову: «...Живу плохо — с думами о будущем, а думы-то невеселые...» [15) ЦГАЛИ, архив Ф. Павленкова, ф. 400, оп. 1, ед. хр. 15, лист 3.].
Засодимский принимал самое горячее участие в судьбе ссыльных революционеров. Так, известно, что в течение долгого времени он поддерживал связь с колонией ссыльных в Великом Устюге, обменивался письмами с революционерами, посылал им книги. Узнав, что одна ссыльная, осужденная по делу Г. Д. Лопатина, попала в очень тяжелое положение, Павел Владимирович спешит немедленно что-нибудь сделать. Он пишет Павленкову: «...Не будет ли Вам нужна переводчица с немецкого? Имейте в виду одну особу, очень нуждающуюся в работе — т. е. в хлебе. Адрес ее: с. Холмогоры, Арх. губ. Анне Павловне Саввиной. Немецкий язык она знает, как свой родной, а человек она — добросовестный и аккуратный. Судьба безжалоста с нею; пострадала она по делу Герм. Л[опатина]. Сноситься с нею можно будет через меня, — если для Вас окажется неудобным» [16) Там же.].
* * *
Все это время писалось плохо. К работе в журнале «Наблюдатель» не лежало сердце. Не было среди его сотрудников близких людей, не было единомышленников. А хотелось делать что-то большое, значительное и нужное. Поэтому Павел Владимирович горячо откликнулся на предложение принять участие в работе книжного издательства «Посредник».
«Посредник» возник в середине 80-х годов по инициативе и при ближайшем участии Л. Н. Толстого. Программа издательства была довольно расплывчата. Так, например, в проспекте говорилось, что «Посредник» «проводит идею единения людей, единения всего живущего в одном всемирном братстве» [17) Цит. по кн. Л. В. Львов-Рогачевский. От усадьбы к избе (Л. Н. Толстой), 1928, стр. 222.]. Но Засодимского в новом издательстве привлекало то, что оно намеревалось издавать и распространять среди народа лучшие произведения русских писателей. Среди сотрудников «Посредника» было много известных писателей, таких, как В. Гаршин, Н. Златовратский, В. Короленко, Н. Лесков, К. Станюкович, А. Эртель и другие.
Дело, начатое Л. Н. Толстым, глубоко заинтересовало Засодимского. Он не только пишет и издает в новом издательстве целый ряд произведений («Алхимик», «Слепые неразлучники», «Весь век для других», «Александр Македонский» и др.), но и живо интересуется тематикой и распространением выпускаемых книг. Он предлагает целый ряд практических советов по удешевлению книг, подыскивает для издательства хороших и нужных, по его мнению, работников. О горячей заинтересованности делами издательства свидетельствует такой факт: в одном из писем Павел Владимирович говорил, что «если бы был в состоянии, то, конечно, работал бы для «Посредника» бесплатно» [18) ЦГАЛИ, архив В. Г. Черткова, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 1265, л. 26.].
К сожалению, бесплатно писатель работать не мог. Ведь литература была для него единственным средством существования.
Сотрудничать в «Посреднике» Засодимский начал в конце 1887 года, когда редактор издательства, сподвижник и друг Толстого Владимир Григорьевич Чертков, предложил Павлу Владимировичу написать исторический очерк об Александре Македонском. Попутно Чертков рассказал о желании редакции выпустить для народа серию очерков, посвященных разным эпохам и разным героям прошлого.
Засодимский ответил согласием и одновременно высказал ряд интересных мыслей по поводу того, как нужно изображать далекое прошлое. Он писал: «...От предлагаемой работы не откажусь, но не скрою, что труд будет не малый — и не знаю: слажу ли я с ним…
В предлагаемой Вами работе... меня смущает во 1-х: выбор темы, не потому, чтобы этот выбор скуден, а напротив—оттого, что он слишком обширен; во 2-х: в древней истории, обыкновенно, выдвигаются — под пером историков — лишь единичные личности: полководцы, цари и т. п. — люди громадных размеров, как генералы — герои на наших лубочных картинках, скачущие на конях, а народ при этом, как солдаты на картинках, окрашивается сплошь одним мазком кисти, — и топчется этот — сплошь зеленый или красный народ чуть ли не под ногами коня какого-нибудь царя или иного героя) в 3-х: смогу ли я простым языком рассказать эти «древние» сюжеты...» [19) Там же, лист 3.].
Таким образом, Засодимский выступал резким противником такого изображения исторического прошлого, когда на первый план выдвигалась личность какого-нибудь героя, а народ изображался пассивной и безликой массой. Писатель понимал, что именно народу принадлежит руководящая роль в решении вопросов истории.
С этого времени начинается очень интенсивная переписка Засодимского с В. Г. Чертковым, которая продолжалась вплоть до 1892 года. О чем только они не говорили в своих письмах: о событиях литературной и общественной жизни, о жизни крестьян, о делах «Посредника» и о многом другом.
Засодимский и Чертков относились друг к другу с глубоким уважением и горячей симпатией. Павел Владимирович поверял Черткову самые свои задушевные мысли, делился с ним самым сокровенным, о чем обычно предпочитал молчать. В одном из писем он поделился с Чертковым своими заботами и тревогами. «...Я сын века, — писал Павел Владимирович, — нервный, впечатлительный, — и все эти неприятности (болезнь, отсутствие средств — Н. Як.) принимали в моем представлении размеры увеличенные и заставляли меня страдать» [20) Там же, стр. 25.].
В свою очередь Чертков писал Засодимскому: «Помните, что вы принадлежите к числу тех немногих людей, с которыми общение для меня всегда радостно, хотя бы в скудной форме письма» [21) ИРЛИ, собр. А. Е. Бурцева, ф. 123, оп. 1, ед. хр. 377, лист 2.].
К концу 80-х и началу 90-х годов относится увлечение Засодимского учением Л. Н. Толстого. Суть этого учения была изложена великим писателем в его «Исповеди», где он, в частности, писал: «Я отрекся от жизни нашего круга, признав, что это не есть жизнь, а только подобие жизни, что условия избытка, в которых мы живем, лишают нас возможности понимать жизнь и что для того, чтобы понять жизнь, я должен понять жизнь не исключений, не нас, паразитов жизни, а жизнь простого трудового народа, того, который делает жизнь, и тот смысл, который он придает ей» [22) Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., в 90 томах (Юбилейное), т. 23, стр. 47.].
Начиная с 80-х годов, содержанием творчества Толстого, его взглядов, его учения становятся настроения многомиллионного русского крестьянства. Со страстью истинного борца он обличает все то, что считал причиной мужицкой нужды и народного горя. И в этом деятельность Толстого во многом сближалась с творчеством писателей народнического направления, к которому принадлежал и Засодимский.
Толстой с большим вниманием и сочувствием относился к произведениям писателей-народников. В их книгах он находит отзвуки своим собственным тревожным думам о судьбе миллионов русских земледельцев, о судьбе России, вступившей на путь капиталистического развития. Однако религиозная проповедь Толстого, его учение о непротивлении злу насилием была чужда Засодимскому. По его глубокому убеждению, не смирение, не добродетельные поступки, не сентиментальная любовь к простым труженикам смогут разрушить несправедливый, эксплуататорский строй и установить общечеловеческое братство, а последовательная и целеустремленная борьба самого народа за свою свободу и счастье. В это писатель глубоко верил, хотя в ряде его произведений и появлялись образы добродетельных, патриархально настроенных крестьян, проповедовавших равенство, отрицавших существующий общественный порядок, противный христианскому учению о всеобщей любви и равенстве. Это Иван Мудрый («Темные силы»), Петр Куземкин («Кто во что горазд»), Пармен Рогов («Степные тайны»), Прохоров («Пропал человек») и другие.
Накануне предполагавшегося свидания с Толстым Засодимский писал Черткову, что он не боится при встрече с великим писателем утратить самостоятельность своего мировоззрения. «...Я думаю, — говорил писатель, — что от личного свидания с Л[ьвом] Н[иколаевичем] мое уважение к нему, как к человеку и писателю, не увеличилось бы: так же думаю, что то, в чем я не согласен с ним (мое святая святых), я унес бы от него в целости. Я слыхал, что иные боятся идти к нему — боятся того, чтобы он не лишил их того, что они считают своей «верой» и «правдой». Такое опасение меня не остановило бы: может быть, дей-ствителпно, я не нашелся бы вдруг что ответить на какое-нибудь положение Л[ьва] Н[иколаевича] и замолчал бы, — не я все-таки остался бы при своем и при том убеждении, что я плохо владею словом и не в состоянии защитить свое (всюду подчеркнуто Засодимским—Н. Як.). Едва ли что-нибудь в мире могло бы убедить меня в несостоятельности моей святая святых...» [23) ЦГАЛИ, архив В. Г. Черткова, ф. 552, он. 1, ед. хр. 1265, лист. 15.].
И как бы в подтверждение этих своих мыслей Засодимский вскоре пишет свой очерк «Веретьев», где устами писателя Синявина говорит: «Учение о смирении и терпении, какое преподносят нам Достоевский и другие, не новость — особенно для русского человека. Мы, кажется, испокон веков отличаемся этими отрицательными качествами... Нам нужно совсем, совсем не то...».
Засодимский много раз собирался поехать к Толстому, встретиться с ним, поговорить о многом, что тревожило и волновало его. Но всякий раз что-нибудь останавливало его. То болезнь, то дела, то, наконец, боязнь показаться навязчивым.
В период с 1890 по 1892 год Засодимский обменялся несколькими письмами с Толстым. Он уже знал, со слов Черткова, о положительных отзывах великого писателя о некоторых своих произведениях. Но ему хочется получить более подробный отзыв о том, что он пишет. Несмотря на то, что Засодимский вот уже почти 25 лет выступал на литературном поприще, его временами охватывали сомнения: своим ли делом он занимается, так ли пишет, нужны ли кому-нибудь его произведения, могут ли они хотя бы в небольшой степени способствовать искоренению зла, царящего вокруг. В разгар этих колебаний Павел Владимирович пишет к Толстому:
«Уважаемый Лев Николаевич!
Мне ужасно совестно, что отрываю Вас от занятий или отнимаю у Вас минуту отдыха. Постараюсь быть краток. Посылаю Вам свой святочный рассказ, и очень желал бы узнать Ваше мнение о нем, т. е. о том: можно ли литературными произведениями, подобными моему рассказу, хоть сколько-нибудь отклонить человека от зла? Не знаю: смог ли я выразить то, что хотел. Если же у меня и не хватило уменья высказать все, что было нужно, то Вы-то, конечно, все-таки поймете и можете сделать указание на слабые стороны рассказа, т. е. на то: почему читатели могут не увидеть в нем того, что мне хотелось в нем показать. Простите, пожалуйста, что Вас беспокою своим письмом.
Будьте здоровы и благополучны.
П. Засодимский»
[24) Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, М., 1962, стр. 657.]
Рассказ, о котором идет речь в письме, назывался «Перед потухшим камельком». Герой его, сидя «перед потухшим камельком», вспоминает свою жизнь. Страницу за страницей переворачивает он в книге своих воспоминаний и не видит в них ничего светлого, согревающего душу. Вся его жизнь — это жизнь мелкого, пошлого и пустого эгоиста, никогда и никого не любившего, кроме самого себя, никогда никому не сделавшего добра. Теперь он один. «Странно! — говорит он. — Вокруг меня — целый мир, все человечество, а между тем чувствую себя отрезанным от мира, совсем одиноким, словно живу на каком-нибудь необитаемом острове! Да именно так... Я живу на острове Личного Благополучия». Герой хочет убедить себя, что жил всегда правильно. И если он и погубил любившую его Леночку, бросил на произвол судьбы своего сына, то ведь так поступают многие. Нет, он не раскаивается. Перед нами исповедь воинствующего мещанина, убежденного в своей правоте. И все-таки в этот святочный вечер что-то надломилось в нем: «В моих комнатах, обставленных довольно комфортабельно, — говорит он, — мне вдруг показалось так же холодно и пустынно, как в том сосновом лесу, занесенным снегом... Мне захотелось — к людям...».
Рассказ «Перед потухшим камельком» — это гневное осуждение себялюбия, эгоизма, это — страстный призыв посвятить свою жизнь большим общественным идеалам, ибо после жизни, прожитой «для себя» — как в камельке «остается только холодный пепел». Рассказ, написанный в годы безвременья, будил сознание читателей, утверждал идею общественного служения как высшего человеческого блага.
Прочитав письмо Засодимского, Толстой живо откликнулся:
«Павел Владимирович! Я получил Ваш рассказ и тотчас же прочел про себя и другой раз своим домашним, так он мне понравился. Это то самое искусство, которое имеет право на существование. Рассказ прекрасный, и значение его не только ясно, но хватает за сердце. Вы спрашиваете о слабых сторонах. Слабого нет, все сильно, а недостатки есть: недостаток один тот, что во многих местах слишком подчеркнута дрянность рассказчика, например, где он говорит про свою храбрость — товарищ, дворник, дуэль — это надо выкинуть; другое это его рассуждения и чувство под взглядом ребенка — это неверно в противоположную сторону (притом у новорожденных не бывает голубых глаз). Третье — не нравятся мне в конце его мечты о том, что могло бы быть, о ёлке. Рассказ очень, очень хороший и по форме и по содержанию, и очень благодарен вам за присылку его» [25) Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч., в 90 томах, т. 65, стр. 219. 298.].
Отзыв Толстого на рассказ «Перед потухшим камельком» окрылил Засодимского. Своей радостью он спешит поделиться с Чертковым.
«Жизнь моя радостями не богата, — писал он, — поэтому мне хочется поделиться с Вами моею радостью. Я посылал к Толстому мой святочный рассказ и просил его высказать мне свое мнение о нем, указать на недостатки. И он сделал это так, как только может сделать человек беспристрастный и чуткий, проницательным умом своим высказывающий не только то, чтоб выражается словами, но и тс, что стоит за ними, подразумеваемое. Я был глубоко тронут его добрым письмом и отношением ко мне. Рассказ мой ему понравился, и его письмом я дорожу, ибо одобрение его для меня значит больше, чем дипломы всех академий в мире. В складе «Посредника» Яковлев мне говорил, что в «Посреднике» хотят издать этот мой рассказ. Мне это было бы очень приятно — и я согласно указаниям Л[ьва] Николаевича], сделанным им в письме ко мне, исправил бы его и сделал бы некоторые пропуски (в трех местах)...» [26) ЦГАЛИ, архив В. Г. Черткова, ф. 552, оп. 1, ед. хр. 1265, л. 31—32.].
Засодимский исправил текст рассказа, но отдельное издание его цензура запретила. Он был опубликован в первом номере журнала «Русский вестник» за 1891 год, а затем уже в переработанном виде вошел в собрание сочинений писателя.
Этим не кончается история взаимоотношений Засодимского с Толстым. Павел Владимирович пишет великому писателю еще четыре письма, в которых обращается к нему с различными просьбами. На некоторые из них Засодимский получил ответ. В середине 1892 года переписка между ними неожиданно прекращается. Прекращается обмен письмами и с Чертковым. Трудно сказать, каковы причины этого, по-видимому, взаимного охлаждения. Но несмотря на это, Засодимский сохранил к Толстому чувство глубокого восхищения и преклонения. В статье «Наши литературные нравы», опубликованной в газете «Русская жизнь» за 1894 год, Павел Владимирович, осуждая деляческое отношение к литературе некоторых «модных» писателей, противопоставил им Толстого. Он писал: «...Старик, нередко страдающий мучительным недугом, посвещающий время на дела благотворительности, отрывающийся для поддержания громадной переписки — иногда весьма серьезной, — занимающийся и ручным трудом, он еще находит время и силы каждый день регулярно работать мыслью, писать по несколько часов, — да еще как работать! Этот старик с чисто юношеской горячностью и силой отзывается на самые животрепещущие, современные темы и настойчиво, пытливо работает над теми вечными вопросами, которые недаром названы «проклятыми». И пишет он о том, что интересует весь образованный мир, каждое сочинение его подхватывается на лету, печатается и переводится всюду, где только звучит цивилизованная речь...» [27) «Русская жизнь», 1894, № 17.].
В 1908 году вся страна отмечала 80-летие со дня рождения Л. Н. Толстого. В адрес великого писателя поступали письма ото всюду. Все прогрессивно мыслящие люди спешили засвидетельствовать свое глубокое уважение к гениальному писателю и выдающемуся мыслителю. Среди множества писем и адресов, присланных Толстому, было и скромное послание Засодимского:
«Дорогой Лев Николаевич!
Испытываю чувство глубокого нравственного удовлетворения при мысли, что весь цивилизованный, мыслящий мир сегодня чествует Вас. Я нравственно удовлетворен, я рад за Вас и за человечество, уже развившееся настолько, чтобы понять и оценить все великое значение Вашей деятельности.
Пройдут года, и Вы сделаетесь героем легенды, и потомство окружит Вас, дорогой для нас образ, сияющим ореолом.
А пока — живите дольше, Лев Николаевич, дольше и в добром здоровье на благо человечества, на радость нам.
От всей души приветствую Вас» [28) Л. Н. Толстой. Переписка с русскими писателями, М., 1962, стр. 662.].
В этом письме Засодимского прозвучала гордость за свою родину, подарившую миру такого гиганта, как Толстой, счастье оттого, что он был современником гениального писателя.
* * *
В конце 80-х годов Засодимский живет особенно трудно. Казалось, что не будет просвета в бесконечной веренице мрачных дней. Нигде и ниоткуда не предвиделось сколько-нибудь реального изменения тягостной общественной обстановки. К тому же, в это время резко ухудшилось здоровье. Это очень угнетало Павла Владимировича. «Я — бедняк, — писал он в одном из писем Черткову, — и мне нужно быть здоровым. Умереть не беда, но умирать, быть больным, быть в тягость людям, повиснуть бременем на шею обществу — мысль слишком горькая для меня, потому что я всю жизнь работал и работой жил и еще кормил кое-кого...» [29) ЦГАЛИ, архив В. Г. Черткова, ф. 562, оп. 1, ед. хр. 1265, лист. 15.].
Грустно было и от того, что часто незаслуженно подвергался он нападкам как со стороны реакционной прессы, так и либеральной критики. В письмах к Черткову Засодимский жаловался: «Меня обижал свой же брат-писатель, я старался сохранить душевное спокойствие и смотреть на неприятности, как на мелочи, а все-таки в итоге было тяжело и грустно...» [30) Там же, лист 10.].
Посетив весной 1888 года родные места, Павел Владимирович написал «Историю одной уставной грамоты». В подзаголовке ее значилось: «Из деревенских летописей». Это новый жанр в творчестве писателя. И, действительно, перед нами не просто констатация событий, не просто очерк, не просто рассказ, а своеобразный сплав первого со вторым и второго с третьим. Это именно летопись, но летопись художественная.
Частым гостем за последнее время был писатель на родине. И каждый раз с горечью убеждался, что все хуже и хуже живется там простому люду. «Деревня показалась мне, — писал Засодимский, — такой жалкой, такой убогой, какой я никогда не видел ее. Я увидел покривившиеся избы с подслеповатыми оконцами, бревенчатые стены, почерневшие от недавнего дождя серые полусгнившие соломенные крыши, поразметанные ветрами, грязную улицу и груды соломы и навоза в проулках между избами и на задворках. У некоторых изб двери и окна были наглухо заколочены досками. Посреди этих темных, полуразвалившихся хат две новые избы ярко блестели на солнце своими белыми сосновыми стенами. Одна из этих изб, большая, двухэтажная, была построена на городской манер и напоминала собой выскочку, вырядившегося в новое платье на счет «черни» и неумело задиравшего нос перед той же самой «чернью»...» [31) П. В. 3асодимский. Собр. соч., т. II, стр. 435.]. Контрасты! Снова контрасты! Бедность крестьянства и кичливость разбогатевшего кулачества — вот что снова увидел Засодимский.
В это время Засодимский сотрудничал в газете «Русские ведомости», в журнале «Северный вестник», где была напечатана его повесть «Песня спета», а также в газетах «Еженедельное обозрение» и «День», где появляется большое количество рассказов, заметок, статей, посвященных самым различным вопросам.
В повести «Песня спета» Засодимский рассказал историю Николая Ивановича Пестерева. Когда-то он был счастлив. Рядом с ним была любимая женщина. Вместе с ней Пестерев мечтал о жизни, наполненной высокими общественными идеалами. Но вот умер сын, умерла жена. Пестерев опустился, внутренне сник. Живет он в своем имении, женился на богатой женщине, которая не понимает, да и не хочет понять его. Не веселит Пестерева привольная жизнь богатого помещика. Скучно и грустно ему. С волнением вспоминает он молодость, когда был счастлив, когда знал, что нужно делать, куда идти, когда не представлял себе жизни вне больших общественных интересов. А теперь?! «Летняя пора жизни осталась вся далеко позади... Там осталось все хорошее, там — надежда и силы, там — свет и блеск, цветы, улыбки... А впереди — одно осеннее ненастье; ветер шумит по опустелым полям; серое небо — над головой, грязь — под ногами...». Такой представляется Пестереву его теперешняя и будущая жизнь, жизнь без цели, жизнь, никому не нужная.
Просматривая все написанное Засодимским в те годы, поражаешься удивительной работоспособности писателя. Правда, бывали отдельные годы, когда в печати появлялось всего несколько, к тому же не очень больших произведений. Но это совсем не значило, что писатель не работал. Работа шла непрерывно, изо дня в день, и почти без отдыха. Редко бывали дни, когда Павел Владимирович не садился за стол.
Сохранился очень интересный документ, лишний раз свидетельствующий о колоссальной работоспособности Засодимского.
Лето 1888 года он провел в имении своего довольно близкого знакомого В. Н. Ладыженского. Покидая гостеприимного хозяина, Павел Владимирович оставил ему грамоту, где, чуть-чуть иронизируя над самим собой, написал о том, что было сделано им за одно лето: «Сим точно удостоверяю, что я, нижеподписавшийся, дворянин Империи Российской, Павел Засодимский (он же Вологдин, Владимиров, Валевская и проч., и проч., и проч.) молитвами святых отцов, а также по приглашению добродетельного хозяина дома сего, провел благопотребно лето 1888 года от Рождества Христова, а от сотворения мира в 7396-е здесь в сельце Липнягах (или Липягах), у обладателя одного, Владимира Ладыженского, владельца оного Малого Трианона, многих овец, баранов и иных животных, коих десятою заповедью Моисеевой желать строго воспрещено, — впрочем за исключением жены и осла. Жительствовал я оное лето в качестве негодяя и бездельника и в качестве такового не в похвалу себе и ближним своим не на поучение настрочил следующие писания, кои тщусь помедля мало предать тиснению на страницах какого-нибудь российского ревю:
Во-первых: рассказ под заглавием «История одной уставной грамоты» — не из тех сюжетов, что бабам и девицам нравится;
Во-вторых: рассказ «О том, как поп киргиза купил» — по существу не столько трогательный, сколько глупый;
В-третьих: рассказ под заголовком «Старик», в коем читатель по желанию может найти и любовь, и розы, и чертей;
В-четвертых: повесть «Белый левкой», о коей все умные рецензенты на свете, по совести говоря, должны в один голос заметить, что, судя по этому произведению, «наш известный» писатель (имя рек) окончательно из ума выжил;
В-пятых, весьма основательно начата, но совершенно безосновательно не окончена, повесть из жизни «любезных наших простолюдинов» под заглавием «Грех старого чабана»;
В-шестых: набросана вчерне повесть — «Недруг нашего времени», о коей могу только сказать, что уповаю на нее.
В-седьмых: начата статья об умственном движении во дни императора Александра I; статья «сама по себе» ничего, но не особенно тому радуюсь, ибо мню, что ни одна собака, кроме цензора, ее не прочитает.
В-восьмых: писаны (но не окончены) в шутливо опереточном тоне весьма забавные очерки из времен царя Ирода...
Дано в Липягах в 31 день (ненастный) июлия месяца, а год смотри гораздо выше.
П. Засодимский»
[32) «Вестник Европы», 1917, февраль, стр. 132—133.]
* * *
В начале 1889 года Засодимский тяжело заболел. Крупозное воспаление легких почти на два месяца уложило его в постель. Надолго пришлось прекратить работу: врачи категорически запретили писать и настоятельно требовали, чтобы сразу же после болезни, весной Павел Владимирович обязательно поехал куда-нибудь лечиться. Писатель стал наводить справки, где лучше можно отдохнуть и совершенно неожиданно получил от А. И. Эртеля теплое и дружеское письмо, в котором излагались все волнующие Засодимского вопросы. Кроме того, Эртель, зная трудное материальное положение своего друга, предложил ему денежную помощь. Павел Владимирович был глубоко растроган. Позднее он говорил, что «в этом письме, как в зеркале, отразился А. И. Эртель — с его искренним доброжелательством, с его готовностью пойти на помощь людям советом, утешением и делиться с ними последним грошом» [33) П. Засодимский. Из воспоминаний, стр. 450.].
Письмо Эртеля говорило и о той любви, которой пользовался Засодимский среди своих близких друзей, среди писателей-единомышленников.
Конец 80-х годов ознаменовался для Засодимского началом сотрудничества в провинциальной прессе. Сначала он получил приглашение принять участие в газете «Одесский листок». Но как всегда, прежде чем дать согласие, Павел Владимирович внимательно ознакомился с направлением и программой газеты, а потом послал туда статью и письмо редактору А. Е. Кауфману, где, в частности, писал: «...Чем более читаю «Одесский листок», тем более убеждаюсь, что в отношении порядочности провинциальная печать положительно превосходит столичную (за исключением разве «Русск. ведомостей]» [34) ЦГАЛИ, архив А. Е. Кауфмана, ф. 252, оп. 1, ед. хр. 51.].
В «Одесском листке» были напечатаны рассказы «О том, как поп киргиза купил», «Страшный сон», путевые заметки «Вниз по Волге» и другие произведения. Несколько позднее Засодимский начал печататься в «Волжском вестнике», «Северном крае», «Смоленском вестнике» и многих других изданиях.
Но где бы ни сотрудничал Засодимский, он всегда был глубоко принципиален. Ни одна его статья, ни одна его заметка (кроме «Писем в редакцию», вызванных какими-нибудь обстоятельствами) никогда не появлялась на страницах реакционных газет и журналов. Он предпочитал жить впроголодь, но не изменять своим убеждениям. Мало того, если направление журнала менялось и шло вразрез со взглядами писателя, он немедленно прекращал там сотрудничество. Так было с журналом «Наблюдатель», который стал вести антисемитскую пропаганду. Так стало и с газетой «Русские ведомости», где появилась резкая статья Н. И. Позднякова о детских журналах, для которых Павел Владимирович уже много лет писал свои произведения. Так было и с людьми, в которых Засодимский разочаровывался или ошибался. Когда тот же Поздняков пригласил Павла Владимировича зайти к нему, писатель ответил письмом: «Очень благодарен Вам, Николай Иванович, за приглашение, но быть у Вас не могу. Не люблю, чтобы в житейских отношениях оставались недомолвки. Скажу Вам откровенно, что мне было очень прискорбно читать то, что Вы написали в 12 кн. «Русской М[ысли] и в № 349 «Р[усских] В[едомостей]» об «Игрушечке» и др. детских журналах. Особенно прискорбно потому, что за все время нашего знакомства я не считал Вас способным пользоваться печатным словом не в интересах общественных, но для личных целей. Не думал я, что свое неудовольствие на одного человека Вы станете срывать на журнальце, ни в чем неповинном. Глубоко возмущен Вашею явною несправедливостью и пристрастием» [35) ИРЛИ, архив Н. И. Позднякова, ф. 551, № 13, лист 5.].
Почувствовав, что газета «День» и «Одесский листок» начинают праветь, Засодимский прекращает с ними всякие отношения. Прекращается к этому времени и сотрудничество писателя в журнале «Наблюдатель». Пишет теперь Павел Владимирович мало, печатается редко. В одном из писем он жаловался: «Душевное мое состояние — ужасно тяжелое. Точно какая-нибудь черная, душная, безмолвная ночь охватила меня и гнетет...»
ГЛАВА VII
В КОНЦЕ ВЕКА
Умирал Николай Васильевич Шелгунов. И хотя еще несколько дней назад профессор В. А. Манассеин сказал, что никаких надежд на выздоровление нет, в самое ужасное как-то не верилось.
Последние дни Павел Владимирович почти не отходил от постели Шелгунова. Днем 12 апреля он как всегда зашел к Шелгуновым и почти столкнулся с уходящим Манассеиным. Обычно спокойный и сдержанный профессор был явно расстроен. Спрашивать не имело смысла: все было ясно и так. Горько было на душе. Уходил из жизни один из близких людей, кого любил всем сердцем, перед мужеством которого всегда преклонялся. К вечеру больному стало совсем плохо, и вскоре Шелгунова не стало.
В день похорон сотни людей заполнили улицу около квартиры Шелгуновых. Несмотря на запрет полиции, перед катафалком несли десятки венков. Попытки направить процессию по малолюдным улицам тоже не увенчались успехом. Толпа прорвала цепь конных жандармов и тронулась по Литейному проспекту. День был ясный и теплый. Тишина стояла удивительная. Тысячная толпа на Волковом кладбище словно застыла в молчаливом горе. Нет, здесь никто не готовил специальных речей. Люди говорили то, что было у них на душе, говорили, что чувствовали: о большой утрате, понесенной русской литературой, о жизни, отданной борьбе, о подвижничестве и мужестве. Первым выступал Засодимский. Его голос отчетливо звучал в звенящей тишине:
— Нет, Шелгунов не умер. Шелгунов жив, — живы те идеи, которым он служил всю жизнь и за которые пострадал.
По словам очевидца, Павел Владимирович говорил так «выпукло, так проникновенно, что слова его не были цветами красноречия, а были полны образности, глубокого содержания и силы. Он, казалось, не говорил, а считывал с какой-то, в душе его написанной, ему одному видимой, книги... Сила его речи, ее обаяние заключались в каком-то созерцательном характере его тона, полного глубокой, чистой, искренней задушевности...» [1) «Минувшие годы», 1908, № 11, стр. 31.].
Потом говорили студенты, писатели... С кладбища расходились поздно...
* * *
Прошло несколько дней. Засодимский снова с головой окунулся в работу. Хотелось по горячим следам, пока еще не остыло горе, написать об умершем друге. Вдруг пришла телеграмма, где писателю предлагалось явиться к градоначальнику генералу Грессеру.
— Вы были на похоронах Шелгунова? — спросил генерал, когда Засодимский явился по вызову.
— Был, — ответил писатель. — Шелгунов — мой старый друг и товарищ по литературе.
— Так! Вы говорили речь на его могиле?
— Да, говорил, сказал несколько слов о его жизни.
— Но вы сказали возмутительную... зажигательную речь! — раздраженно прервал Грессер. — Ваше присутствие в Петербурге не может быть терпимо... Вы не можете оставаться здесь...
— Не могу ли я, генерал, сказать два-три слова в свою защиту? — спросил Засодимский.
Грессер недовольно взглянул на него, но ничего не сказал и молча кивнул головой.
— На кладбище стенографа не было, — начал Засодимский, — и я полагаю, что те, которые передавали вам содержание моей речи, по-своему истолковали мои слова. Допускаете ли вы, что моя речь неточно передана Вам?
Генерал помолчал и ответил:
— Да! Это я допускаю... Это могло быть... Но министр внутренних дел уже решил, что вы должны оставить Петербург... Я теперь ничего не могу сделать... А более подробные инструкции вы получите от начальника охранного отделения полковника Секеринского! — закончил он с легким поклоном, давая понять, что аудиенция окончена. — Полковник, проводите господина Засодимского.
В канцелярии Павел Владимирович спросил Секеринского:
— Сколько времени я могу еще пробыть в Петербурге?
— Завтра утром вы должны уехать! — ответил тот.
— Ну, нет! Это невозможно! Да неужели я такой страшный и опасный преступник, что мне не дадут даже времени хоть кое-как ликвидировать мои дела! Я связан деловыми отношениями с разными лицами; мне нужно побывать в редакциях, повидаться с издателями, купить кое-что... Ведь я уезжаю на неопределенное время...
— Уж, право, не знаю... Доложу его превосходительству... Потрудитесь обождать здесь! — сказал Секеринский [2) П. Засодимский. Из воспоминаний, стр. 360—361.].
Вскоре он возвратился и сообщил Засодимскому, что ему разрешили пробыть в Петербурге три дня, после чего он обязан явиться в градоначальство и немедленно выехать из столицы.
Три дня прошли в сборах, прощании с близкими знакомыми и улаживании всяких дел. Наступил день отъезда. Павел Владимирович отправил вещи на вокзал, где договорился встретиться с Александрой Николаевной, а сам отправился в градоначальство. Гам он с удивлением увидел Н. К. Михайловского. Оказалось, что и его высылают из Петербурга и тоже за речь на похоронах Шелгунова.
Опасаясь демонстраций молодежи на вокзале, полковник Секеринский распорядился отправить Засодимского и Михайловского в каретах на одну из ближайших к городу железнодорожных станций. Там их посадили в поезд и предоставили возможность дальнейший путь совершить самостоятельно.
Александра Николаевна напрасно ждала мужа на вокзале. Она провожала поезд за поездом, а Павла Владимировича все не было и не было. Только вечером племянник Михайловского отправился в градоначальство, где ему сообщили, что господа «вздумали прокатиться в карете до Обуховской станции».
* * *
Летом Засодимский решил поехать на кумыс, в Башкирию. Там, в небольшом местечке Кидаш, он уже бывал. И теперь снова направился туда. Писатель, после недавно перенесенной болезни и волнений, вызванных столкновением с жандармскими чиновниками и высылкой из Петербурга, чувствовал себя не совсем здоровым.
Короткая остановка в Москве, потом Нижний и, наконец, белоснежный красавец-пароход «Лермонтов», пыхтя и отдуваясь, отошел от пристани.
Несколько дней Засодимские прожили в Казани. Павел Владимирович побывал в редакции газеты «Волжский вестник», где к тому времени были уже напечатаны несколько статей писателя, а потом на маленьком пароходе вместе с Александрой Николаевной съездил в Свияжск, где уже несколько лет жили добрые знакомые Засодимских Серафима Николаевна и Николай Филиппович Бажины.
Встреча старых друзей была трогательной. Вспоминали молодость, совместную работу в «Деле», в «Русском богатстве». Дружеские отношения с Бажиными Засодимские поддерживали до самой смерти Николая Филипповича (умер в 1908 г.).
В Самаре Засодимские не задержались и в тот же вечер выехали в Кидаш, или как официально называлось это местечко: село Верхнетроицкое.
Помимо Засодимских на кумысе в Верхнетроицком жило человек тридцать. Среди них писатель М. Н. Альбов, композитор С. В. Панченко и другие.
Приезжавшие на кумыс не замедлили внести оживление в тихую и размеренную жизнь этого глухого угла. Общими силами в школе был устроен литературно-музыкальный вечер, посвященный М. Ю. Лермонтову, а годом раньше были поставлены сцены из «Бориса Годунова» и «Скупого рыцаря» Пушкина и «Женитьба» Гоголя.
Дружной семьей жили «кумысники». Часто встречались, бывали друг у друга в гостях, помогали, если кому-нибудь приходилось туго.
С местными жителями у Засодимского сложились очень хорошие отношения. Крестьяне относились к писателю с редким доброжелательством. Впрочем, у них для этого были веские основания. В свой предыдущий приезд (впервые Павел Владимирович побывал здесь в 1889 году) он узнал, что приблизительно год назад в Кидаше случилось чрезвычайное происшествие. Один из местных жителей упал в пруд и утонул. Его похоронили на старообрядческом кладбище.
Лето в тот год выдалось дождливое. День и ночь, не переставая, лил дождь. Хлеб на полях вымок, убирать его было нельзя. Возникла угроза голода. И вот тогда кто-то сказал, что дожди идут потому, что «опоец» (т. е. утопленник) похоронен выше церковной главы (кладбище старообрядцев находилось в лесу на горе), и чтобы избавиться от стихийного бедствия, нужно зарыть «опойца» в другом месте, ниже церкви... Без лишних слов кидашинцы решили действовать.
Девять крестьян среди бела дня выкопали труп утопленника и закопали его в другом, подходящем, по их мнению, месте. Сделали они это без всякого злого умысла, в силу лишь своего невежества и темноты. Однако против крестьян было возбуждено уголовное дело, и после непродолжительного следствия они были осуждены на три года.
Засодимский не мог спокойно отнестись к этой вопиющей несправедливости. Он написал об этом корреспонденцию в газету «Одесский вестник», составил от имени жен осужденных прошение на имя царя Александра III и сделал все, чтобы это прошение дошло по назначению. Дело было пересмотрено, и осужденные возвратились по домам.
Живя в Кидаше, Павел Владимирович чувствовал, как неспокойно и тревожно было вокруг. Весна была ранняя, снег с полей сошел быстро, и с того времени здесь не выпало ни одного дождя. Предыдущий год тоже был засушливый, и сейчас тысячи крестьянских семей остались без хлеба. Не было надежды и на новый урожай.
* * *
Голод!... Страшно звучало это слово! Засодимский не один раз видел, что такое голод. Он не мог без содрогания вспоминать голодные деревни, где ему приходилось бывать, пухнущих и умирающих с голоду людей, детей со старческими лицами. И вот голод снова надвигался на крестьянские дома.
Одним из первых Павел Владимирович постарался привлечь к надвигающемуся бедствию внимание общественности, одним из первых выступил в печати с призывом помочь голодающим крестьянам. В газете «Волжский вестник» появились две статьи Засодимского под общим названием «Из деревенской глуши». В одной из них говорилось: «...Голод идет... В духоте и зное летнего затишья он, как лютый зверь, крадучись, неслышно подбирается к нашим бедным селеньям... Голод идет на нас со своими ужасными спутниками — с болезнями, с усиленной смертностью...» [3) «Волжский вестник», 1891, 17(29) июля, № 163.].
Все чаще на дорогах стали попадаться оборванные, изможденные люди. Они шли по деревням, останавливались под окнами и просили: «Хлееба!» А просили они у таких же нищих. Здешние деревни сами с весны «ходили в кусочки».
Засодимский принял самое активное участие в борьбе против голода. Он разъезжал по деревням, знакомился с положением голодающих, раздавал им пособия, собирал и сам вносил в фонд помощи пострадавшим от голода деньги.
Посещая окрестные деревни, писатель видел, как тяжко приходится крестьянам. В иных домах давным-давно уже не топили печи — нечего было готовить. В других пытались печь хлеб из недозрелой ржи. Как-то Павел Владимирович попробовал этот хлеб, но есть его не мог — зубы и десны облепило густым клейстером.
— Хлеб-то больно плох, — заметил он. — В зубах вязнет.
— Что же будешь делать! Слава богу, хоть такого дождались, — ответил худой, точно весь высохший мужик.
Много горя и страданий народных повидал Засодимский во время разъездов по деревням. Он видел до тла выгоревшие деревни, толпы крестьян, идущих от села к селу и просящих «Христа ради», и много других картин, от которых щемило сердце и надрывалась душа...
* * *
Все это время Засодимский был серьезно обеспокоен и своей дальнейшей судьбой. Действительно, как быть? В Петербург ему возвращаться нельзя. А где жить? В разгар этих сомнений Павел Владимирович решил написать Михайловскому, жившему тогда в имении своих знакомых недалеко от Москвы. В письме говорилось:
«Дорогой мой, Николай Константинович! До меня дошли вести, что Вы писали в Петербург. Близкие мне люди сильно настаивают на том, чтобы я сделал шаг к возвращению осенью в Пб. Я решительно не знаю: как быть и что делать. Не будете ли Вы так добры, не сообщите ли Вы мне: как Вы поступили при настоящих обстоятельствах, — т. е. к кому Вы обращались, в какой форме было обращение и каков последовал результат...» [4) ИРЛИ, архив Н. К. Михайловского, ф. 181, оп. 1, ед. хр. 256, л. 1.].
В ответном послании Михайловский сообщал, что он пытался писать директору департамента полиции, но ответа не получил, что, как ему кажется, это был ошибочный шаг. А вслед за этим Засодимский узнал, что Михайловскому приказано немедленно убираться из Московской губернии и что он возвращается в Любань.
Что оставалось делать? Надо было ждать. Ждать терпеливо до тех пор, пока не станет ясным, что следует предпринять. В письме к Михайловскому Засодимский писал: «Следуя Вашему совету, сижу и молчу. Писал только г. Грессеру о выдаче жене моей отдельного вида на жительство. На зиму располагаю так: если добуду денег на издание собрания моих сочинений, то переберусь в Любань, ибо из Любани могу и править корректуру и вообще вести дело; если же денег не добуду, что (конечно, вероятнее), то на зиму поселюсь в Вологде. Житье там — вблизи родных могил — будет, кажется, всего лучше соответствовать моему настоящему угнетенному состоянию духа. Как на грех и литературные мои дела сильно расстроились вследствие пертурбаций, происшедших в редакции «Сев[ерного] В[естника]» (*В «Северном вестнике» произошла смена редактора-издателя» (им стала Л. Я. Гуревич), и вскоре журнал стал трибуной декаденства.) за время отсутствия моего из Петербурга. Роман (*Речь идет о романе «Грех».) мой, принятый Глинским, не пойдет в сентябре, как было условлено, ибо нынешняя издательница «С[еверного] В[естника]» по некоторым причинам не находит возможности признавать для себя обязательным обещания Глинского (*Б. Б. Глинский — прежний издатель «Северного вестника».). Теперь я вынужден взять из портфеля редакции мой роман и переправить его в иное место...» [5) Там же, лист 3.].
Михайловский порекомендовал Павлу Владимировичу обратиться с прошением непосредственно к министру внутренних дел.
Однако отосланное прошение не принесло желанного результата. Засодимскому не разрешили вернуться в Петербург. По-видимому, правительство считало его слишком неблагонадежным человеком и решило пока держать подальше от столицы.
* * *
В конце августа Засодимские уехали из Верхнетроицкого — Александра Николаевна отправилась в Петербург, а Павел Владимирович — в Вологду. Пока было тепло, писатель жил у тетки на Горке. Здесь он решил провести сбор в пользу голодающих.
Около церкви поставили стол, и на нем разложили куски хлеба, которые Засодимский привез из Поволжья. Когда после обедни крестьяне собрались расходиться по домам, Павел Владимирович обратился к ним с небольшой речью. Он рассказал о страшном бедствии, которое терпели жители Поволжья и других местностей, охваченных голодом. Указывая на куски хлеба, лежавшие на столе, Павел Владимирович предлагал желающим попробовать его.
— Вот такой-то хлеб едят люди! — говорил писатель. — Помогите вы им, чем можете, сколько можете, — деньгами, хлебом.
Отовсюду послышались голоса:
— Поможем, батюшка, поможем!
— Как же не помочь! Со всяким может случиться, не приведи бог...
Около стола толпились мужики и бабы. Они пробовали хлеб, пытались жевать и выплевывали:
— Господи помилуй! — восклицали они. — Нешто это хлеб!.. Песок! [6) П. Засодимский. Из воспоминаний, стр. 390—391.].
Тут же начался сбор пожертвований. Впрочем, денег давали мало, зато хлеба было собрано довольно много. Конечно, это была не слишком большая лепта в общей массе пожертвований, но ведь собрали этот хлеб вологодские крестьяне, которые нередко сами с половины зимы жили впроголодь.
Приближалась зима. Пора было серьезно думать о том, где ее проводить. Горкинский дом был совсем дряхлый и для зимовки не годился. В Вологде тоже жить не хотелось. Жизнь писателя-труженика предполагала непосредственное общение с редакциями газет и журналов. Кроме Петербурга, единственным удобным местом для жительства Засодимскому представлялась Москва. Туда он и направился. Но стоило Павлу Владимировичу приехать в заштатную столицу, как его вызвали в охранное отделение. Бравый жандармский офицер, глядя на писателя холодными и пустыми глазами, сурово произнес:
— Вы приехали без разрешения и живете в Москве! Мы могли бы сейчас же привлечь вас к суду...
Засодимскому в этот день страшно нездоровилось, и он, преодолевая озноб, сказал:
— Я не знал, что без особого разрешения нельзя жить в Москве.
— Но вам запрещено жительство в Петербурге!
— В Петербурге?.. Да!
— У нас существует такое положение, что то лицо, которому запрещено жительство в Петербурге, не может оставаться в Москве... Вы должны немедленно уехать! [7) Там же, стр. 393—394.]— сказал офицер.
Несмотря на простуду и лихорадку, Павлу Владимировичу все-таки пришлось покинуть Москву.
Грустно было его возвращение в Вологду.
* * *
Поселился Засодимский в гостинице «Золотой якорь». Человек очень общительный, он быстро сошелся с некоторыми ссыльными, которых, как всегда в Вологде, было много, и вместе с ними предпринял издание сборника в помощь голодающим. Издать его решили на средства вологжан и назвать «Помочь».
В сборнике предполагали принять участие многие русские и даже зарубежные писатели и ученые. И, действительно, прислали свои произведения писатели Шеллер-Михайлов, Н. Ядринцев, Д. Мордовцев, М. Альбов, поэт С. Дрожжин и многие другие. Засодимский написал для сборника рассказ и большую статью «Черный год». Впрочем, последнюю цензура из сборника вырезала.
Пока Засодимский развивал бурную деятельность по изданию сборника «Помочь», в Вологодском губернском жандармском управлении тоже не сидели без дела. В особом шкафу появилась папка, на которой четким писарским почерком было выведено: «Дело о состоящем под негласным надзором полиции литераторе Павле Владимировиче Засодимском». Немного ниже и мельче: «Началось 17 декабря 1891 года».
Именно с этого дня все, что ни делал Засодимский, немедленно становилось известным сначала в полиции, а потом и в жандармском управлении. Именно с этого дня завертелась бюрократическая карусель. Начальник жандармского управления пишет полицмейстеру и требует «в скорейшем времени» сообщить «когда и куда именно выбыл из Вологды дворянин Павел Владимирович Засодимский, приехавший в Вологду... и не поступало ли к Вам уведомление о состоянии Засодимского под негласным надзором» [8) Вологодский областной государственный архив (ВОГА), ф. 129, ед. хр. 98, лист 3. Эти материалы частично использованы к книге В. В. Гуры «Русские писатели в Вологодской области», Вологда, 1951.]. Полицмейстер в свою очередь пишет: «Поручаю приставу 1-го участка доставить мне немедленно сведения о том, проживает ли и ныне в гор. Вологде означенный дворянин Засодимский, и если выбыл отсюда, то когда и куда именно» [9) Там же, лист 4.].
Наконец, все сведения собраны, и вологодский полицмейстер по всей форме докладывает начальнику жандармского управления:
«В ответ на отношение от 27 сего декабря за № 503, имею честь уведомить Ваше Высокоблагородие, что дворянин Павел Владимирович Засодимский первоначально прибыл в Вологду из Ярославля 2-го сентября сего года и 4-го то же сентября значится выбывшим в г. Кадников.
В последний раз Засодимский прибыл в Вологду 20 октября текущего года, тоже из Ярославля по документу — свидетельству Вологодского губернского предводитеkя Дворянства от 7 сентября 1890 (*Видимо описка. Следует читать «1891 года».) года за № 141, объявленному в 1-ом полицейском участке г. Вологды 21-го того же октября. И с того времени, он, Засодимский, из гор. Вологды никуда не выезжал, и в настоящее время находится в гор. Вологде...» [10) Там же, лист 6.].
А потом из департамента полиции пришло официальное уведомление о том, что «проживающий в г. Вологде литератор Павел Владимирович Засодимский подлежит подчинению негласному надзору...» [11) Там же, лист 7.].
Отныне и до конца своих дней Павлу Владимировичу предстояло жить под недреманным оком царских жандармов, отныне каждый его шаг четко фиксировался в жандармских бумагах с грифом «секретно».
* * *
В ту зиму в вологодском театре давало спектакли товарищество драматических артистов. Павел Владимирович познакомился с членом этого товарищества А. Федоровым, ставшим позднее довольно известным поэтом и писателем. А через него и с другими членами товарищества. Один из артистов, Григорьев, узнал, что у Засодимского есть разрешенная цензурой, но до сих пор еще нигде не ставившаяся пьеса. Он попросил ее для своего бенефиса. Павел Владимирович охотно представил свою «Волчиху» в полное его распоряжение.
Вскоре «Волчиху» увидели вологжане. Надо сказать, что пьеса не удалась Засодимскому. Это он и сам чувствовал. Особенно бросались в глаза неуместные паузы и слишком уж длинные монологи. Но артисты играли хорошо, а самое главное, зрители восторженно приветствовали прежде всего самого автора, своего земляка.
Потом потянулись серые, похожие один на другой дни. Однообразную жизнь несколько нарушил приезд Александры Николаевны. Но, погостив несколько дней, она уехала.
Работалось в это время плохо. Томила неопределенность. Огорчали отношения, складывавшиеся с редакциями тех журналов и газет, где он много лет сотрудничал. Роман «Грех», который пришлось забрать из «Северного вестника», Засодимский послал в газету «День», но и там рукопись пролежала полгода без движения. В одном из писем Засодимский отмечал: «Горьким опытом последних лет дознано, что мы, т. е. люди моего склада мыслей, на журнальном рынке уже не представляются особенно ценной находкой — новые боги хозяйничают в журналистике» [12) Цит. по кн. В. Буш. Очерки литературного народничества, М.—Л., 1931, стр. 19.].
Между тем, дела со сборником «Помочь» налаживались. Рукописи были отредактированы, деньги собраны. Вот-вот должны были начать поступать корректуры. Так как издавался сборник в Петербурге, то для ускорения дела и для удобства сношений с типографией Засодимский решил перебраться в Любань.
Прожил он там недолго: заболел, и врачи самым настойчивым образом рекомендовали лечиться. Только после долгих и настойчивых просьб и всякого рода прошений было получено разрешение приехать в Петербург для лечения.
* * *
Лето Засодимский снова провел в Кидаше. А осенью повторилось все сначала. Александра Николаевна поехала в столицу, а Павел Владимирович — к тетке, в деревню.
Засодимский снова написал прошение, снова просил своих друзей в Петербурге похлопотать за него. Но Петербург молчал.
Шли дни. Все длиннее становились вечерние сумерки. Часто мысленно Засодимский переносился в далекую столицу, в круг своих друзей. Ему виделась жизнь, полная движения, света, музыки. А здесь — тишина. Одуряющая, тоскливая...
Так проходила осень...
В один из октябрьских дней, когда Павел Владимирович по своему обыкновению работал во флигеле, около «большого дома», гремя колокольцами, остановилась тройка лошадей.
«Должно быть, становой! — подумал писатель. — Опять по каким-нибудь тетушкиным делам. Но вскоре прибежала горничная и объявила, что «тетенька зовет барина в дом».
Становой о чем-то оживленно говорил и всеми силами старался вовлечь в разговор Засодимского. Говорили об урожае, о ценах на рожь, овес. Но как только тетушка вышла из комнаты распорядиться насчет чая и закуски, становой вытащил из кармана сюртука какую-то бумагу и с таинственным видом протянул ее Павлу Владимировичу.
— Из Министерства внутренних дел, — прошептал он, сделав заговорщическое лицо [13) П. Засодимский. Из воспоминаний, стр. 420—422.].
В бумаге сообщалось, что министр внутренних дел разрешил Засодимскому приехать на четыре месяца в Петербург.
Через день Павел Владимирович уехал. Не знал он, что больше уже никогда не вернется сюда...
* * *
Еще в июле исполнилось 25 лет литературной деятельности Засодимского. Но юбиляр был в изгнании и чествовать было некого. Правда, в газете «Саратовский листок» появилась статья А. Коринфского «Забытый юбилей», где после краткой характеристики творческого пути писателя говорилось, что «П. В. Засодимский представляет собою одного из последних могикан довольно распространенного в 60—70-х годах типа русского писателя, который представлял собою вдумчивого, одухотворенного высшими стремлениями искателя «счастья миру всему». Как человек и литературный деятель, это в высшей степени гуманная, чисто-альтруистического склада натура, — сложная и оригинальная. П. В. Засодимский не исключительно писатель-народник... С равным энтузиазмом откликается он и на запрос интеллигенции, радуется ее радостям, болеет ее страданиями» [14) «Саратовский листок», 1892, № 179, 22 августа.].
Теперь, когда Павел Владимирович вернулся в Петербург, его друзья решили отметить юбилей писателя. Вечером друзья и почитатели собрались в ресторане «Медведь», и один из распорядителей В. Н. Ладыженский приехал за юбиляром.
Засодимский, человек очень скромный и застенчивый, когда дело касалось его самого, долго колебался. «Может быть, не стоит ехать, — думал он. — Зачем нужна эта выставка моей персоны?! Может, лучше сказаться больным и послать письмо?» Но он отлично понимал, что глубоко обидит своих друзей.
Долго еще ходил Павел Владимирович в нерешительности по комнате, придумывая, под каким бы благовидным предлогом все-таки увернуться от чествования. Но Ладыженский, которому уже наскучило ждать, решительно сказал: «Едем». Пришлось поехать.
Юбиляра встретили шумными приветствиями. Много было сказано теплых и задушевных слов, в которых чувствовалась глубокая любовь и искреннее уважение к личности писателя-труженика, вся деятельность которого была посвящена борьбе за счастье простых людей. Среди многочисленных гостей в тот памятный вечер были Л. П. Шелгунова, Н. Михайловский, В. Острогорский, профессор Манассеин и другие. Кто не смог присутствовать лично, прислал поздравительные письма. Так, А. И. Эртель писал: «Дорогой Павел Владимирович! Я теперь только узнал, что 22-го праздновалось двадцатипятилетие Вашей литературной деятельности. От души присоединяюсь к тем многочисленным поздравлениям, которые Вы уже получили, и, с чувством высокого уважения, дружески, сердечно, жму Вашу руку» [15) ЦГАЛИ, архив П. В. Засодимского ф. 203, оп. 2, ед. хр. 3.].
* * *
Еще в 1891 году журнал «Русское богатство» снова стал артельным и перешел в руки бывших сотрудников «Отечественных записок». Ведущее место среди них занял старый товарищ Павла Владимировича С. Н. Кривенко. Он-то и пригласил Засодимского сотрудничать в обновленном издании.
В первых номерах «Русского богатства» был напечатан роман «Грех», одно из самых зрелых произведений Засодимского.
Григорий Петров по прозвищу Чабан — крепкий хозяин. Дом его, хотя внешне и неказист, но считается одним из самых зажиточных в селе. И действительно, у Чабана и амбары полны, и деньжата на черный день припасены. Только уж очень жаден он до работы. Сам готов надорваться на своей полосе, да и семейству своему лишний раз вздохнуть не дает. Это и привело к греху. Вместо того чтобы пойти на переправу за несколько километров, Чабан, экономя время, решил вместе с семьей переправиться на утлом плоту. Кто-то неловко ступил, и все оказались в воде. И тут произошло то, чего сам Чабан никак не мог объяснить. Очутившись в воде, он, дюжий мужик, ударил ногой в грудь цеплявшуюся за него беременную сноху, которую горячо любил и в которой души не чаял.
Совесть замучила старого Чабана. Ночи не спит, не ест, осунулся весь. А перед глазами стоит сноха, стоит, как живая, и смотрит так-то укоризненно, что Чабана мороз по коже продирает. И часто по ночам звучит в его ушах ее предсмертный крик:
«Батя!.. Голубчик!.. Родной!.. Не отталкивай!.. Не покинь!.. Помоги!..»
Не выдержал Чабан, покаялся перед всем крестьянским миром. Но мужики, испугавшись судебной волокиты, отослали его к начальству. Но и становой и мировой посредник сочли, что дело Чабана не подсудно и посоветовали ему обратиться к попу. Поп тоже не сумел успокоить больную совесть мужика. И только портной Прокопий, к которому старый Чабан всегда относился с нескрываемым презрением за его кажущуюся легкомысленность и за то, что у него никогда за душой не было медного гроша, научил как можно снять с души тяжкое бремя греха. «...Тебе нужно перво-на-перво быть пожалостливее, — говорил Прокопий Чабану, — нужно с людьми помириться! Ты уж больно с другими строг да суров... немилостив! Помиришься с людьми, перестанешь возноситься над ними «— и с совестью заживешь в ладу... Ежели тебе доведется увидеть человека в погибели, спасай, не давай ему тонуть... Люди-то вокруг нас повсечастно тонут. Один тонет в горе, другой в нужде, а иной в своей же злобе захлебывается... Этих спасай, не отталкивай от себя!».
Крепко запали на сердце слова Прокопия. О многом заставили подумать. Оттаяло сердце старого Чабана, по-другому стал он жить. Если раньше на каждого бедняка смотрел он как на бездельника, не желающего работать, и никогда не помогал тем, кто обращался к нему за помощью, то теперь всякий, кто приходил к нему с бедой или несчастьем, находил и доброе слово утешения, и хлеб до нового урожая, и семена для посева.
Праведная жизнь Чабана вызвала недовольство деревенских богатеев и ростовщиков. Но это не смущало его, как не смущали и попреки домашних в расточительстве и разбазаривании добра. Он, по словам автора, «живет хорошо, пока живется... И без темных дум, безбоязненно смотрит он в будущее».
Засодимскому удалось показать как постепенно в сознании Чабана возникает ощущение непоправимого «греха», совершенного им, показать мучения человека, чья совесть неспокойна.
Заключительная часть романа, показывающая перерождение Чабана, его новое отношение к жизни и окружающим его людям написана слабее. Здесь слишком прозрачно звучат отголоски толстовского учения о праведной жизни и о всепрощении.
Известно, что Засодимский посылал свой роман на отзыв Л. Н. Толстому, который, получив его, писал Павлу Владимировичу: «Роман очень желаю прочесть. Мне всегда нравится и то, что вы пишете, и большей частью то, что не нравится либералам...» [16) Л. Н. Толстой. Полн. собр. соч. в 90 томах, т. 66, стр. 217.].
Читал ли Лев Николаевич роман «Грех» — осталось не выясненным.
* * *
Последние дни Павел Владимирович все чаще и чаще мысленно возвращался к своей недавней встрече с Успенским. Еще живя в изгнании, Засодимский слышал, что Глеб Иванович тяжело заболел и помещен в Колмовскую психиатрическую лечебницу. Временами Успенскому становилось лучше, и он приезжал в Петербург, встречался с друзьями и казалось, что болезнь оставляет его. Но проходило время, Успенский снова становился задумчивым и молчаливым: болезнь возвращалась.
В последний раз Павел Владимирович встретился с Успенским на одном студенческом вечере. После концерта писателей попросили в артистическую комнату. В центре внимания был Глеб Успенский. Студенты знали о болезни любимого писателя и теперь полагали, что он уже выздоровел. Стали предлагаться тосты за здоровье Глеба Ивановича, и все присутствующие ждали, что он скажет. Успенский почувствовал, что от него чего-то ждут. Оказавшись после тихой и уединенной жизни в Колмове среди возбужденных и радостных людей, в ярко освещенном зале, где было шумно и тесно, Глеб Иванович растерялся. Он тяжело дышал, глаза его лихорадочно блестели. Потом он сделал знак, что хочет говорить. Вокруг все стихло. Кто-то протянул ему бокал с вином. Рука Успенского дрожала, и вино красными каплями, точно кровью, окропило белую скатерть. Тихим неуверенным голосом, немного запинаясь, он начал говорить:
— Теперь, господа, я буду писать... Я еще буду писать... Да! Я давно не пишу но... я, господа, буду писать... я буду...
Дальше Успенский говорить уже не мог.
Все поняли свою ошибку. Наступило тягостное молчание. И было в том молчании глубокое сострадание и глубокая до слез жалость к больному писателю.
— Как вы себя чувствуете, Глеб Иванович? — тревожно спросил Засодимский.
— Отлично! — торопливо и рассеянно отозвался Успенский, по привычке слегка тряхнув головой. — Теперь мне хорошо... очень хорошо!
Они отошли в сторону и сели. Успенский, немного сгорбившись и склонив голову, сидел на диване и курил папиросу за папиросой. Лицо его, совсем недавно такое возбужденное, теперь было спокойно, холодно и неподвижно. И Засодимскому показалось, что вот здесь рядом с ним сидит уже не Глеб Иванович, а только его тело, его оболочка, а сам он, его душа, мысли, чувства — были где-то далеко-далеко. О пережитом Успенским волнении догадаться можно было лишь по тому, что в его больших, задумчивых и скорбных глазах еще стояли слезы... [17) П. Засодимский. Из воспоминаний, стр. 345—347.].
Больше Павел Владимирович с Успенским не виделся. Только через десять лет он в числе других друзей Глеба Ивановича проводил его в последний путь.
На протяжении всей своей жизни Засодимский всегда вел большую работу по оказанию помощи голодающим, переселенцам, просто труженикам. Он бесплатно разрешал печатать свои произведения в различных сборниках, вносил и собирал средства. Так, он принял участие в сборниках «Памяти Белинского», «Кидаш», «Сеятель», «Путь-дорога» и в других. Получив известие о том, что общество «Издатель» собирается скупить напечатанный отдельным изданием рассказ «Черные вороны», Засодимский пишет, что против этого ничего не имеет, но ставит лишь одно условие, чтобы «деньги за все проданные экземпляры этого рассказа полностью были доставлены мне для отсылки голодающим» [18) ЦГАЛИ, архив Н. В. Гаврилова, фонд 564, ед. хр. 28.].
Узнав, что в одном из сельских приходов крестьяне голодают, Павел Владимирович выделяет им из своих скудных средств 45 рублей и просит священника Н. Краскова распределить их среди особенно нуждающихся. В ответ писатель получил письмо: «Павел Владимирович! Присланные Вами сорок пять рублей мною розданы самым бедным людям и главным образом таким, у которых нет ничего постоянного, которые недавно пришли на новое место и у которых есть больные в семьях или нет рабочих. Благодарю за доверие. Премного уважающий Вас священник Николай Красков» [19) ЦГАЛИ, архив П. В. Засодимского, ф. 203, оп. 1, ед. хр. 70, л. 1.].
Таких благодарственных писем Засодимский получал много, так как и помогал всегда, когда только мог.
* * *
В 90-е годы Павел Владимирович принимал участие во многих журналах и газетах. Помимо «Русского богатства», он печатается в журнале «Мир божий», где были опубликованы его произведения «Из дневника Андрея Муратова», «Блудный сын», а также статьи «Вологодские кустарные промыслы» и «Фабричные законы»; в «Живописном обозрении» — повести «Спасайся, кто может», «Из мира разбитых иллюзий» и «Граф Боргер и Агнесса Туссенель»; в «Новом слове»—повесть «Восточный магазин»; в «Русской мысли» — «Повесть из давних лет»; в «Женском деле» — «Дождалась тетка Аксинья». Детские повести и рассказы писатель помещал в журналах «Игрушечка», «Детское чтение», «Детский отдых», «Родник». Одновременно он выступает в газетах «Русская жизнь», «Волжский вестник», «Сын отечества».
Из художественных произведений, опубликованных в это время, наибольший интерес представляет повесть «Спасайся, кто может». Она интересна прежде всего тем, что в ней, несомненно, отразились настроения самого автора.
В то время среди значительного круга интеллигенции господствовали пессимизм и разброд. «Толстовство», «теория малых дел», «легальный марксизм» — вот что легло в основу взглядов многих русских интеллигентов. Они не хотели видеть, что во главе народных масс, теперь уже прочно встал самый революционный класс — пролетариат, что начинался новый период революционного движения, который В. И. Ленин назвал движением самих масс. К новому социал-демократическому движению, к пролетариату присоединялись только лучшие представители тогдашней интеллигенции. Но от них Засодимский был далек. Их идеи и устремления он ни в коей мере не разделял. Как впрочем не разделял он и многих идей либерального народничества. Не случайно поэтому Засодимский постепенно все дальше и дальше отходил от своих прежних единомышленников Михайловского и Кривенко, а также от руководимого ими журнала «Русское богатство». Последнее его произведение появилось там в 1893 году. Правда, и позднее он на какой-то период снова сближался с писателями народнического лагеря, но снова расходился. Былых, прочных связей, общности идей и интересов уже не было.
Павел Владимирович остался верен убеждениям своей молодости, идеям 60—70-х годов. И в то же время он не мог не видеть, как жизнь выбивает почву из-под ног неустойчивых и слабовольных, превращает их либо в скучающих, либо в прожигающих жизнь людей. В повести «Спасайся, кто может» Засодимский и рассказал об одном из таких героев.
Волжин — человек незаурядный. Умный, отзывчивый, талантливый, он пришел в жизнь со светлыми верованиями, с желанием трудиться, приносить пользу людям. Однако, за что он ни брался, ничего путного у него не выходило. «Стал он устраивать школу в деревне, — школа не устроилась по причинам, от него не зависящим. Задумал он вступить в земство, — не выгорело... Оказалось, что какая-то старая студенческая история еще не была забыта. Захотел издавать газету, — и опять ничего не вышло». А там постепенно стало засасывать его болото провинциальной жизни. Все чаще Волжин отрывался от серьезных занятий, от книг, все чаще стал появляться то в клубе, то в дворянском собрании, то в губернаторском доме. «Он чувствовал, — пишет Засодимский, — как-будто паутиной заволакивало его всего, — на руках, на ногах, на лице он ощущал присутствие этой паутины, и с тайным ужасом сознавал, что сколько бы он ни бился, как бы ни рвался, ни метался — от этой паутины ему не избавиться, и она все плотнее и плотнее станет обволакивать его — до тех пор, пока он окончательно не задохнется под этой легкой, но коварной паутинной маской».