Н. В. Лукина. Вологодские дворяне Зубовы

      Екатерина (Катюша) была третьим ребенком и второй дочерью, после Елизаветы, в семье Юлия Михайловича и Софьи Петровны Зубовых. Она тоже родилась в имении родителей Кузнецово в 1869 году.

      После домашнего воспитания и обучения ее отдали в институт, где уже училась сестра Лиза, – Училище Св. Елены, позднее Екатерининский институт благородных девиц в Петербурге. Казенная обстановка угнетала чувствительную девочку. «Я начинаю скучать, потому [что] не получаю ни от кого известий», – пишет она в одном из писем родителям. Когда в училище задавали много уроков, то не давали даже книг, к чтению которых Катя пристрастилась еще в родном доме. Отдушиной были выходные и праздничные дни, когда дядя Эраст Михайлович брал Катю и Лизу к себе домой, но это случалось не всегда. Так, на масленицу, – пишет Катя, – «мы не ездили к дяде Эрасту, и к нам еще никто не приходил», «дядя с тетей хотели нас взять на праздник и даже сшили новые платья, но отчего-то не приезжают...». Только в летние месяцы, когда все дети Зубовы на каникулах собирались в Кузнецове, можно было счастливо пожить среди родных [1].

      В начале 1890-ых годов Катя успешно закончила институт, преуспев и в музыке, и в иностранных языках – французском и немецком. Дома возникла проблема – как и чем жить и где работать? Екатерине хотелось приехать в Петербург, чтобы «служить где-нибудь на небольшом жаловании» и жить с сестрой Ниной, которая в это время училась в Петербургской консерватории. Но этому не суждено было сбыться, т. к. Петербург был переполнен ищущими мест, а у Кати практически не было никаких протекций. Она просила дальнюю родственницу, Фаину Александровну Межакову, «написать ее сестре Галине, кот.[орая] служит в Правлении Юго-Западной жел.[езной] дороги, чтобы та, если в случае откроется там вакансия, оказала протекцию, но Галина Ал.[ександровна] сама с таким трудом получила себе место и столько [людей], стерегущих свободных вакансий», что надежды устроиться там на работу не было никакой. И сестра Нина, хотя и старалась, ничем не смогла помочь Кате [1].

      В Вологде для молодых женщин тоже не было никакой работы, кроме дачи уроков, но Екатерине Юльевне было «жаль отбивать хлеб у голодных гимназисток». Все же, в конце концов, ей удалось поступить на службу в канцелярию прокуратуры печатать на пишущей машинке «Ромингтон», видимо, за мизерное жалование. Об этом она писала так: «Служба моя – ничего; прокурор вежлив», позднее: «В Вологде скука ужасная. Брожу как маятник на службу, а остальную часть дня сижу дома...» [1].

      Вероятно, служба действительно была не слишком интересной, т. к. в письмах Екатерины Юльевны в основном рассказы о время провождении на досуге – чтении книг, уроках рисования у сестры Лизы или английского языка у подруги, посещениях театра и концертов, участии в любительских спектаклях, а также об организации артистического драматическо-музыкально-литературного кружка. Вместе с Елизаветой Екатерина собиралась издавать журнал, написала несколько рассказов и даже начала писать роман, но потом изорвала его и бросила в печку. Рукописи оказывается горят, т. к. от романа ничего не сохранилось. Были у Екатерины также планы ходить кататься на губернаторский каток и на лыжах [1].

      Несмотря на все эти увлечения, будние дни казались Екатерине Юльевне малоинтересными: «Каждый день одно и то же, до 3-х на службе, затем играю и читаю, изо дня в день то же самое – нигде не бываю, никого не вижу; кругом та же спячка, никаких волнений и событий, способных стряхнуть всеобщую апатию и спячку. На днях дядя [Михаил Михайлович Зубов – Н.В.Л.] брал ложу, и мы ездили в театр, но труппа настолько «хороша», что нам еще более захотелось спать, и я решила, что никогда больше не буду так наивна, воображая что можно чего-ниб.[удь] ожидать от Вологодской труппы. Была... на народном чтении, но это ... довольно скучно и слишком


Катя (стоит) с сестрами Олей (слева) и Ниной	Катя Зубова в детстве	Екатерина Юльевна Зубова
(Фото из семейного архива Н.В. Лукиной и Р.В. Зубова)

нравоучительно. ... С каким удовольствием послушала бы я хорошую музыку; совсем мы здесь лишены этого» [1].

      Праздники, правда, проходили гораздо веселее, чем будни. На масленицу, например, катались с гор и в санях на паре лошадей. На козлах сидели и правили Екатерина с сестрой Ольгой, а в санях располагались их знакомые, обычно бывающие у них по субботам: Саша Волоцкая, Ольга Левашова, Горталов. В другой раз гонялись наперегонки с конной парой Волконских до Прилук, и пара Зубовых всегда их обгоняла. Дома устраивали вечера, например, «вечер экспромтов: немного музыки, поэзии и в заключение пантомима «Коварство и любовь», в которой приняли участие сестры Лиза и Оля, братья Петр и Миша и M-me Можайская [Любовь Дмитриевна? – Н.В.Л.]. Под руководством Елизаветы Юльевны в доме Зубовых постоянно репетировались и разыгрывались спектакли, в которых принимали участие родные и знакомые. В одном из спектаклей Екатерине Юльевне досталась роль горничной, в другом она должна была дебютировать в «Драконах», где хотела сыграть роль глухой и слепой старухи 90 лет, но чаще всего ей приходилось выполнять роль суфлера [1].

      Пойти на бал к губернатору, где танцы не прекращались до пяти утра и было очень весело, Екатерина Юльевна не решилась, т. к. у нее не было подходящего платья, в гардеробе «кроме рабочей блузы ничего не имеется, а в кошельке одни минусы, которые отравляют жизнь». О почти бедственном положении молодой женщины можно судить, например, по таким строкам ее письма сестре Нине: «Не писала ей [сестре Ларе] ни разу – нет времени и марок, и это письмо не знаю, когда пошлю. Хотела просить тебя купить мне метрополь [видимо, ткань], но не могу сколотить и 2-х рублей. Кругом в долгах» [1]. В это время Екатерина работала в Окружном суде за 15 рублей.

      Екатерине Юльевне «хотелось бы освежиться, уехать куда-нибудь отдохнуть и, конечно, невозможно, – писала она, – только расстраиваешь себя мечтами. ... Собиралась нынче побывать в Питере, денег нет; обещали дать взаймы с уплатой из наградных; благоразумно рассудила, что лучше истратить их на платье, в котором сильно нуждаюсь» [1].

      Тем не менее, после прибавки к окладу 5-ти рублей, летом 1894 года Екатерина Юльевна испросила отпуск на месяц (больше не посмела, хотя дел на работе почти не было никаких) и вместе с сестрой Ольгой отправилась в Крым. Ехали четверо суток до Севастополя, а потом на пароходе поплыли в Ялту. Впечатлений дорогой было масса, особенно от моря. Поселились на одной из дач за чертой города у Ливадийского моста, откуда хорошо были видны горы и немного море. Ялта оказалась очень оживленным городом: «целые дни в городском саду играет музыка и каждый вечер... пускают ракеты и жгут фейерверки. По шоссе постоянная езда дилижансов, повозок, верховых; все это едет утром из города в окрестности, а вечером возвращается в город из экскурсий». Купальня была очень близко от дачи, только перейти шоссе. Екатерина «купила себе купальный костюм, ужасно смешной, особенно чепчик, но у всех такие, других нет, а без костюма купаться не дозволяется». Она купалась каждый день, но оставалась в воде не более 5 минут, т. к. каждый раз кружилась голова от одного вида волн. Тем не менее, купанье чувствительно освежало и укрепляло ее тело [1].

      При ближайшем знакомстве Ялта показалась Екатерине Юльевне душной и пыльной, «нигде нет свежей зелени, и все запыленное и выжженное солнцем. Единственная хорошая улица набережная и та невелика и портит впечатление своей искусственностью. Вообще нигде ничего естественного, все искусственно и теряет этим свою прелесть. Дороговизна кругом страшная, на набережной роскошные магазины, но ни к чему приступиться нельзя, все так соблазнительно и так дорого! ...Хорошо только море». Вместе с Ольгой Юльевной ходили гулять в Мордвиновский сад, громадный и действительно прелестный, где почти все одни фруктовые деревья и орехи. Были и «в другом парке кн. Дондукова-Корсакова, который раскинут по склону гор, тоже очень большой, со множеством дач, но подниматься вверх было немножко тяжело, особенно потому, что пошли туда в самую жару. Дичь там и лабиринт ужасный, чуть не заблудились, но когда поднялись довольно высоко в горы, то открылся красивый вид на

Екатерина Юльевна Зубова (третья слева) в кругу родных и двоюродных
братьев и сестер Зубовых (фото из семейного архива автора)

      Ялту и на море. Вообще же Ялта и море гораздо красивее, когда на них смотришь сверху с гор» [1].

      Затем Екатерина и Ольга решились на более дальние прогулки. Ездили на водопад за 10 верст, который низвергался с громадной почти отвесной скалы. Сначала девушки «задирали вверх головы, чтобы видеть откуда падает водопад; вдруг увидели на его вершине, на скале, людей... и, не рассуждая, бросились лесть по отвесной почти горе вверх; ноги... скользили, камни вырывались из-под ног и катились в пропасть», а они «увлеклись и лезли, лезли все вверх; уже на самой почти вершине, на громадной высоте, наткнулись на совсем отвесную каменистую стену, не более сажени в высоту, которую немыслимо было перелезть. Тогда... с отчаянием стали спускаться вниз, но спускаться оказалось гораздо труднее, чем подниматься». Ольга в одном месте спускалась уже сидя, а Екатерина на четвереньках, но все-таки спустились благополучно. А внизу им сказали, что они напрасно тут полезли, потому что с другой стороны есть удобная горная тропа, по которой они и пошли уже спокойно на верх водопада. С вершины водопада был роскошный вид на Ялту и море и дивный лесной воздух. Вот тут и захотелось Екатерине пожить в горах! [1].

      Из Вологды Екатерина Юльевна написала сестре Нине: «Я уже так давно вернулась, что сама вспоминаю свое путешествие как сон, прелестный и быстро промелькнувший. Мы с Ольгой очень сошлись и много ходили гулять вдвоем в горы; посетили все окрестные местности, между прочим Ливадию, где осматривали дворец, Ореанду, Алупку. Все мне чрезвычайно нравилось; от моря и от гор я схожу с ума и с тоской думаю, как бы мне опять попасть туда и пожить подольше. С такой горечью читаю телеграммы с юга, – все теперь сосредоточено у нас в Крыму...» [1].

      Екатерина Юльевна возобновила свою службу; ее новый начальник-немец оказался довольно симпатичным господином. Но все остальное в Вологде ее радовало мало: «Евлалия Алексеевна [тетя, жена дяди Алексея Михайловича, – Н.В.Л.] очень добра к нам, – писала она сестре Нине, – и часто присылает ложу или приглашает в свою, мы у ней бываем, она очень добрая. Труппа, конечно, здесь отвратительная. С какой завистью думаю о тех, кто в Петерб.[урге]; с каким наслаждением затесалась бы я в ваши театры и оперы, хотя на галерку. Вообще, так тяжело жить круглые годы (а ведь большая часть и всю свою жизнь живет) в такой глуши как Вологда и ничего не видеть... Я постараюсь тоже чего-нибудь добиться, кроме своей службы, и тоже поеду. Конечно, – это мечта..., но ведь только и есть для меня одно удовольствие – помечтать. Так зачем же отказывать себе в нем?» [1].

      Свободна Екатерина Юльевна была только в праздники, днем в будни – на службе, где очень уставала, т. к. всегда было много работы, и она там долго сидела. «Служба положительно меня убивает и физически, и нравственно, – пишет она сестре Нине, – Опять чувствую в себе всевозможные болезни и так устаю от бесконечного сидения и стучания на машинке, что совсем тупею и не имею сил заняться ничем другим. Удивляюсь, как меня еще хватает на английский, но я и им уже чем дальше, тем меньше занимаюсь; с 4-х и 5-ти уроков в неделю сошла на 2» [1].

      Для укрепления здоровья (а почти у всех Зубовых было малокровие) как-то летом 1896 года Екатерина, Нина, Маша и Миша ездили на кумыс. Плыли на разных пароходах от Ярославля до Нижнего [Новгорода], затем от Нижнего до Самары. Устроились в селе Верхнетроицкое, где развлекались катанием на лошадях в тележке и верхом. На досуге Екатерина опять начала писать роман, всех заразила, и после игры на скрипке Нина стала писать психологический этюд, а Маша с Мишей после пасьянса романы. Были у знакомых в гостях, ловили рыбу на пруду, варили уху, «т. е. вернее, сидели на ковре и ели конфеты, а мужики наловили рыбы, кухарка сварила уху», все для них приготовила, и они уже ели и пили все готовое, любовались на луну и катались на лодке [1].

      В Вологде Катя продолжила свои литературные занятия и написала комедию, которую прочитала Саше Волоцкой, и той комедия очень понравилась. Саша нашла, что это сатира, а Катя считает, что из ее комедии вышло нечто вроде фарса, чего она никак не ожидала, и это ее очень обескуражило. «Я не хотела писать ни сатиры, ни фарса, а вышло так, – писала она. Не знаю теперь как и быть? Одно утешает, что я и самою себя осмеяла за свою страсть к писанию» [1].

      С наступлением нового XX века здоровье Екатерины Юльевны сильно ухудшилось, появились боли в бедре правой ноги. Пришлось оставить службу и ходить, опираясь на палку. В 1903 году она практически слегла, и весной 1904 года Юлий Михайлович решил везти ее в Крым, воспользовавшись помощью сестры милосердия Александры Дмитриевны Батуриной. Дорога для Екатерины Юльевны была очень мучительна: от Кузнецова до Вологды более 50 верст ехали на лошадях, и она практически не спала. Поэтому поторопились взять билет на скорый поезд до Севастополя, который шел туда 1,5 суток, вместо 3,5 суток, которые идет пассажирский. Провожала Катю на вокзал сестра Елизавета Юльевна [2].

      До Севастополя по железной дороге добрались благополучно, только, как пишет Юлий Михайлович, «не доезжая Симферополя, с Катей сделался убийственный кашель, от которого она всегда страшно мучается, стонет и плачет. Это продолжалось так с час времени, а затем ее опять усадили (она всегда как полежит долго, то с нею и делается сильный кашель, а все сидеть, и сидеть она не может, устает)». Действительно, в Крым Екатерину Юльевну привезли в таком состоянии, что она с большим трудом, с чьей либо помощью, могла едва двигаться, «почти прыгая на одной ноге», что сопровождалось ужасными страданиями. Осмотревший ее доктор Красного Креста объяснил, что «страдания происходят от внутреннего нарыва, образовавшегося на сочленении бедренной и тазовой кости, что хорошо было бы, если бы нарыв этот вышел наружу (фистула), тогда гной мог бы выйти, а теперь он остается там, так как при подобных условиях никакая операция тут немыслима; также и опухоль в верхней части руки. Все эти ненормальности произошли от болезни легких, из которых одно окончательно испорчено». Тем не менее, доктор выразил надежду, что здоровый морской воздух, сильное и правильное питание принесут пользу, и Екатерина Юльевна может поправиться. Он указал на несколько санаториев и пансионов в Ялте, куда можно поместить больную [2].

      На следующий день Юлий Михайлович нанял ландо, едущее в Ялту. Там остановившись в гостинице, он стал справляться о санаториях и пансионах. Оказалось, что места в санаториях Александра III, Красного Креста и благотворительного общества по несколько месяцев ждут десятки кандидатов. К тому же, чтобы попасть туда, необходимо подавать прошения со свидетельством доктора об особенностях болезни и подтверждением местного предводителя дворянства о недостаточности средств на лечение, которое обходится в 50 руб. в месяц. В частных же санаториях «за одно помещение платится до 100 руб. в месяц; кроме того за стол, за чай, за лекарства, доктору гонорар – все отдельно, так что каждый месяц надо от 200 до 300 рублей» [2].

      После долгих поисков высоко в горах, в частном санатории бывшей сестры милосердия г-жи Штернман, нашлась одна свободная кровать. Помещение и уход там стоили 60 руб. в месяц, за лечение доктору еще 25 руб., плюс лекарства. Екатерину Юльевну перевезли туда в теплое время дня. «Комната, где ее поместили, – писал Юлий Михайлович жене, – высокая, на юг, солнце греет то с одной, то с другой стороны, есть балкон, окна по двум стенам, очень чисто и хорошо. Из окна чудесный вид на море, так что воздух прекрасный. Тут же помещается еще другая дама из Одессы, кашель которой, говорят, не от чахотки, а от бронхита или чего-то другого (но я думаю, что тоже чахотка, как и у Кати). Когда мы привезли Катю и усадили ее в покойное плетеное кресло перед окном, от переезда ли, или от избытка впечатлений, она вдруг заплакала и сильно, почти зарыдала. Кажется, не пришло ли ей на мысль, что вот не тут ли ей придется проститься с жизнью; так мне показалось из ее взгляда» [2]. Действительно, разве в таком состоянии мечтала Екатерина Юльевна снова очутиться в столь любимом ей Крыму?

      Юлий Михайлович нашел себе небольшую чистенькую комфортабельную комнатку недалеко от пансиона M-me Штернман. Перед его окном – был «небольшой


Сестры Зубовы: Нина, Мария, Лариса, Елизавета, Ольга и Екатерина (фото из семейного архива автора)	Екатерина Юльевна Зубова (фото из семейного архива Н.В. Лукиной и Р.В. Зубова)

      чистенький дворик, усыпанный мелким камнем, кипарисы, кактусы, между зеленью их очень близко, перед самым носом, сверкают золотые блестящие пять глав здешнего собора. ...Собор как снаружи, так и внутри очень красив. Иконостас золотой, и в храме три придела..., и в высоту будет даже несколько выше кадниковского, а внутреннее расположение вроде кадниковского, но несколько меньше и не так шикарно (в Кадникове тоже оно очень недавно отделано). ...Кроме этих глав видно только широкое темно-зеленое... море ...и гребни волн. Холод, туман, снег. Дальнейшее сходство с Кадниковым – это ...страшно резкие перемены температуры. Днем на солнце 15-200 тепла, а с заходом солнца почти тотчас же 5, 3, даже 10 тепла, т. е. чуть не мороз..., к этому еще ветер. Из-за холодной весны Юлий Михайлович вынужден был ходить в Ялте в демисезонном пальто, а теплое пальто употреблял в свернутом виде вместо подушки. В домах еще топили печи [2].

      Лечить Екатерину Юльевну начал доктор Зевакин, который практиковал в санаториях и Александра III, и благотворительного общества. «Все лекарства Якубова [вологодского врача?], – писал Юлий Михайлович, – он одобрил и прописал тоже мышьяковое вспрыскивание, что и Якубов; сказал, что надо больше лежать; велел есть больше жирного и сладкого (финики, мед); мясной сок будет делать сама Шарлота Петровна и вспрыскивать также будет она сама». Доктор «сказал, что хотя болезнь в очень тяжелой форме, но благодаря возрасту 34-х лет есть надежда», что дочь может поправиться. Решили, что «если платить ему через M-me Штернман, то надо обязательно платить 25 руб. в месяц. Поэтому она сказала, что дешевле и расчетливее будет, чтобы Катя за каждый его визит к ней платила сама по 2 руб. Он бывает тут раза два в неделю и, может быть, не каждый раз станет заходить к Кате, так что этим способом будет дешевле» [2]. Юлий Михайлович дал Екатерине 36 руб. на всякие расходы, а M-me Штернман уплатил за месяц вперед до 18 апреля 60 руб. Первую ночь вологодская сестра милосердия ночевала с Екатериной Юльевной и про Шарлоту Петровну сказала, что та «почти не спит ночь, все время ходит по своим больным...». Кормили в пансионе 6-7 раз в день, кушанья были хорошо приготовлены и питательны. Екатерина Юльевна не съедала и половины своих порций, но вид у нее стал повеселее, и она говорила, что ей лучше [2].
      Юлий Михайлович описывает Ялту как город контрастов: с одной стороны, санатории, пансионы и больные люди; с другой, на набережной роскошная картина, напомнившая ему Париж, Неаполь, Марсель и Венецию. «На рейде перед Ялтой, во-первых, много пароходов и парусн.[ых] судов, и все освещены электричеством, а на набережной от электрич.[еских] фонарей, магазинных огней и месяца светло как днем. По тротуарам (сажени три шириной асфальтовые тротуары – как в Париже) перед магазинами и по взморью (другой такой же тротуар) все народ в ту и другую сторону, говор, смех... И эти изящные красивые отели, и дома один лучше другого, громадные зеркальные окна магазинов, деревья, для которых вырезаны в тротуарах кружки, будки, часовенки, купальни, – словом, когда все это оживлено народом, то производит чарующее впечатление... И невольно приходит в голову мысль, что все это оживление, красота и роскошь созданы для жалких больных, умирающих прежде срока...» [2]. Но для не больных отдыхающих в городе кипела жизнь: любительские спектакли и концерты пианистов в курзале, гулянья в городском саду с битвой цветов и музыкой румын днем и ночью, ежедневные экскурсии от Горного клуба и Еврем-Бебеша в Ливадию, Олеандру, Алупку, Массандру, Гурзуф и проч. в экипажах с проводником и фотографом. Тем не менее, «театр в Кадникове [Юлия Михайловича Зубова – Н.В.Л.] роскошнее и лучше здешнего (здесь мало декораций и совсем нет фойе)» [2].

      После месяца пребывания в Ялте Юлию Михайловичу уже нужно было возвращаться на службу, а Екатерине лучше не становилось. Был момент, когда один из врачей даже счел нужным заковать ее ногу в лубки, что вынудило бы ее неподвижно лежать на спине. Это привело больную в чрезвычайное расстройство, но потом врачи это решение отменили. С большим трудом и только в случае крайней необходимости, но все-таки, с помощью прислуги, она могла подниматься с постели, немного сидеть в кресле, иногда на балконе, если ее туда выносили. Лекарств она принимала массу, просто «умопомрачение» [2].

      В таком состоянии оставлять дочь одну в пансионе Штернман, конечно, было нельзя, и Юлий Михайлович просит приехать в Ялту Ольгу Юльевну; сам же он посылает губернатору прошение об отсрочке отпуска (на которую потом еще требуется разрешение Министра). Ему грустно и больно «за бедную Катю, страданиям которой не в силах помочь (хотя в солнечное время, особенно когда ее вынесут на балкон, она спокойнее и не так стонет)» [2].

      Ольга Юльевна приехала в Ялту 6-го апреля и поселилась в соседней с отцом комнате. После консилиума врачей, когда Екатерину Юльевну осмотрел и хирург, он, оставшись наедине с Юлием Михайловичем, сказал ему, что «по его личному мнению, болезнь Кати неизлечима, что это новообразование... (брат рака) ...и, если это так, то климат здешний едва ли может помочь». Об этом Юлий Михайлович послал жене секретное заказное письмо. Он также просил врачей не говорить Ольге Юльевне о «новообразовании», чтобы она слезами или чем-нибудь другим не выдала это Кате, у которой, кроме левого бедра, новообразование было и под мышкой правой руки. Боль в ноге у Екатерины Юльевны была настолько сильной, что она не могла ее вытянуть, держала согнутой, часто плакала и на боль под мышкой уже не обращала никакого внимания. Тем не менее, она страшно верила в лекарства и только и думала о том, как бы вовремя принять то или другое [2].

      Юлий Михайлович, оставив Ольгу Юльевну с больной сестрой в Ялте 10 апреля, вынужден был перед Вологдой еще заехать в Петербург, т. к. его очень беспокоила необходимость до 1 мая внести 522 руб. в Дворянский банк, который погасил за Ю.М. Зубова 422 руб. процентов и около 100 руб. страховых за заложенное им имение Кузнецово. Он надеялся, что 500 руб. для уплаты банку сможет получить в Обществе взаимного кредита [2]. А где было брать деньги для лечения Кати и пребывания Ольги в Ялте – было не ясно.

      Уже в конце мая – первых числах июня Ольга Юльевна написала родителям, что надежды на выздоровление Кати «никакой нет, и она постепенно тает. ... Она не дает до себя дотронуться, не может уже лежать на правом боку, только на спине, которую постоянно отлеживает и сидит скорчившись. Страдает, конечно, ужасно; похудела невозможно. Ноги совершенные палочки, одни кости, обтянутые кожей. ... Зевакин сказал, что она не проживет и месяца, а она все надеется выздороветь... Ждет, когда у нас на севере потеплеет. Все думает ехать, хотя у самой силы так мало, иногда все спит... Хотя папочка... послал денег на июнь, но их далеко не хватит. Моих денег уж давно нет» [3].

      «Катю пользовали и от туберкулеза и от саркомы, и доктор навещал ее и наблюдал за ходом болезни, предупреждая ужасные страдания насколько возможно. В последнее время гвоекол совсем был оставлен как лишнее, т к. доктор сказал, что лечить от туберкулеза теперь все равно, что обращать внимание на насморк при тифе. Давался ей пирамидон и еще что-то для утоления болей и морфий для сна» [3]. Несмотря на нечеловеческие страдания, Екатерина Юльевна не сознавала своего положения. «Чтобы она не ожидала улучшения вскоре, как все больные, доктор предупредил, что она долго и тяжело будет болеть и может быть год придется лежать в постели. Потом, когда нога почти совсем высохла и отказалась служить, она поняла, что останется калекой на всю жизнь и что служить, конечно, не будет в состоянии. С этим она помирилась, но о смерти ей не приходило в голову» [3].

      Под давлением Ольги Екатерина Юльевна причастилась и с тех пор больше не настаивала на отъезде. С этого дня она стала все больше и больше слабеть, спала среди дня, не различая времени, а ночью без сна у нее были постоянные кошмары. «Язык отказывался ей служить от слабости...» [3].
      Тем не менее, до последних дней Екатерина Юльевна «все хотела делать сама. Брала стакан, чуть его не расплескивая, но не желая, чтобы ей помогали. Через силу, держась обеими руками за края кровати, приподнималась... В последнее время у нее сделалась рана на локте, на который она все время облокачивалась» [3]. Ольга Юльевна стала ночевать в комнате у сестры и ночью уже не уходила к себе домой.

      Как пишет Ольга Юльевна родителям: «11 июня Катя все больше и больше теряла сознание и уже совсем не могла говорить», и она опять осталась возле сестры. Старалась заснуть, но спать не могла и постоянно прислушивалась к дыханию Кати, которое становилось все тяжелее и тяжелее. Только под утро Ольге Юльевне удалось заснуть на 30 минут или час. Проснувшись в 5 утра или в половине 6-го дыхания Кати она не услышала. Екатерина Юльевна «лежала в спокойной позе, приподнявши руку к голове... Казалось, что она спокойно спит, хотя жизнь уже ставила ее» [3]. Ольге Юльевне было крайне тяжко быть совсем одной свидетельницей всех этих событий.

      Когда тело Екатерины Юльевны одевали, было видно какие тяжелые следы на нее наложила болезнь: «Весь бок, на котором она лежала, почернел, и место, которое касалось тюфяка было в ранках, даже нога... Кость больного бока вышла вперед и нога обратилась в палочку». «Бедная Катя! Я удивляюсь ее безропотности и ангельскому терпению», – написала 7 августа Ольга Юльевна родителям в письме.

      Тело Екатерины Юльевны выносили вечером. «Было совершенно темно... Четыре носильщика в черн.[ых] мундирах с серебром высоко поднимали белые носилки с белым гробом. В тишине и темноте улиц было что-то торжественное и жуткое в этом шествии. Шаги гулко раздавались в каменных стенах». Гроб поставили в нижнюю церковь собора Александра Невского [3].

      На следующий день Шарлота Петровна прислала в церковь дивный венок из розовых больших роз, перевитых пестрыми листьями хмеля или дикого винограда. После отпевания в 5 часов вечера гроб подняли на носилки и понесли по улицам Ялты через Мордвиновский сад за город на Ялтинское кладбище. Впереди шли 4 человека с фонарем, крестом и хоругвями, потом шли священник с псаломщиком, а за ними, замыкая шествие, Ольга Юльевна. Пришлось подниматься все выше и выше в гору и на кладбище еще по каменной лестнице между могил и памятников, а потом идти по длинной каменной аллее до места вечного успокоения Екатерины Юльевны.

      На кресте было написано: «Екатерина Юльевна Зубова скончалась 12 июня 1904 г. 34 лет». Так мечтала она жить в Ялте, так любила кипарисы, и эта ее мечта так грустно осуществилась!

      Родные горько оплакивали потерю Кати. Лариса Юльевна писала сестре Нине: «Как я ревела, когда получил известие о катиной смерти. Страшно жаль Катрю – просто до боли! Ну да теперь ей лучше... Теперь, когда нет Кати, все сестры и братья стали как будто дороже – грустно потерять сестру!»

      Источники:
      1. Письма Екатерины Юльевны Зубовой родителям в Кузнецово и сестре Нине Юльевне в Петербург с 1882 по 1899 гг. (из семейного архива автора).

      2. Письма Юлия Михайловича Зубова жене Софье Петровне в Кузнецово с 14 марта по 14 апреля 1904 г. (из семейного архива автора).

      3. Письма Ольги Юльевны родителям в Кузнецово с 31 мая по 18 июня 1904 г. (из семейного архива автора).

      4. Письма Ларисы Юльевны Зубовой сестре Нине (из семейного архива автора).

Ольга Юльевна Зубова (1872-1942) – классная дама гимназии, сестра милосердия военного поезда

      Ольга (Олюся, Волли) была шестым ребенком и третьей дочерью в семье Юлия Михайловича и Софьи Петровны Зубовых. Ее детство, также как и остальных братьев и сестер, прошло в имении Кузнецово.

      Мария Юльевна вспоминала, что в свободное от занятий время и целый день в праздники «средние» (по возрасту) дети играли в детской. Оля была старшая и «большая мастерица выдумывать игры. Она устраивала в детской «дом», разделяя и разгораживая комнату шалями. Мы должны были беспрекословно ее слушаться. Она нас «нарочно» умывала, «нарочно» укладывала спать на стульях и табуретках. Мы «нарочно» заболевали, она лечила нас. Помню, как я должна была глотать порошок, который она соскребла с печки. Нине она поставила холодный компресс на живот. Нина испугалась и расплакалась, с тех пор игра в «больных» была ...запрещена» [1].

      Оля была живая, подвижная девочка, но при этом нервная и впечатлительная. Как-то «на последней неделе [поста] Оля и Петя ...каждый день стали ездить в церковь. Оля говела в первый раз, очень волновалась и со слезами и смущением просила у всех прощения... В церкви «Кузнецовские» встречались с «Марковскими», и молодой сын марковского управляющего, Иван Федорович, при встречах стал пугать Олю, рассказывая ей, что всех, кто говеет в первый раз, поп заставляет возить себя по церкви на помеле и бьет при этом телячьей ногой. Оля, конечно, не поверила этой шутке, но тем не менее испугалась исповеди еще больше. Стоя перед священником и рассказывая ему о своих страшных прегрешениях: «урока не выучила», «ссорилась с Петей», «не послушалась», она искренно расплакалась, полезла в карман за платком и ...вдруг оттуда посыпался сухой горох! (Она грызла его и забыла вынуть перед тем, как ехать в церковь.) Священник простил ей ее грехи и поскорее отпустил. Конечно, и смешливая Тятля и веселая наша мамочка от души смеялись над этим приключением, так что настроение в Кузнецове было далеко не постное...» [1].

      В 1884 году Олю отдали учиться в Вологодскую женскую гимназию. Училась Оля прилежно. «Меня еще ни разу, – пишет она родителям, – не оставляли без обеда, как некоторых... Я не пропустила ни одного урока в гимназии и только три раза опоздала, один раз, когда приехал папочка, а другой раз совсем забыла, что уже надо идти и повторяла уроки. Но случалось всегда так, что опаздывала к молитве, а к уроку поспевала» [2].

      Жила Ольга вместе с братьями и сестрами в доме дяди Михаила Михайловича Зубова на Бол. Архангельской улице. Праздники, и особенно Рождество, проходили там всегда очень весело. В 1888 году дядя Миша послал племянникам и племянницам аристон и герофон (видимо, музыкальные шкатулки). Аристон «Соловей», к сожалению, некоторые ноты играл фальшиво, а звук герофона, извлекаемый воздухом, был приятен. По традиции, заведенной еще Михаилом Алексеевичем, в доме организовывался хор, в котором, кроме Оли, участвовали Катя, Петя и Миша Зубовы, Маша Волоцкая, Дуфина, доктор Черновский, Черняев и другие знакомые. Много танцевали, в том числе и русские пляски. В эти дни Ольга также каталась на коньках, посещала театр, где видела спектакли «Аскольдова могила» и «Путешествие в Китай», навещала родных и знакомых. Первый день Рождества 1889 года провели у Бантле, второй у Шумилиных, а на третий день праздника все собрались в доме Зубовых. Елка была очень большая, стояла на табуретках и доставала почти до потолка (высотой 4,5 м – Н.В.Л.). Принимали ряженых: «масок с карточкой дяди Миши», ...Смоленских, по просьбе Шумилиных, когда они сказали пароль «Москва». В крещенье Ольга была в концерте в Дворянском собрании, в котором приняли участие дядя Михаил Михайлович и отец Юлий Михайлович Зубовы [3].

      В 1890 году Ольга Юльевна закончила курс женской гимназии, но потом осталась еще на один год в необязательном классе. Вместе с подругами она начала заниматься французским языком у Ольги Левашовой и читала лекции в гимназии. А летом 1891 года отправилась в свое первое путешествие в Москву и в село Ункусово Тамбовской губернии, где осталась и на зиму погостить у знакомых [3].

      По возвращении Ольга Юльевна какое-то время провела в Кузнецове, а в 1892 году начала работать учительницей в Вологодском женском приюте с заработком 10 рублей в месяц. По средам и пятницам ученье там начиналось в половине девятого, так что приходилось рано вставать, что несколько ее утомляло. Одновременно она хлопотала о поступлении на место классной дамы в Вологодскую женскую гимназию [3, 4]. На досуге Ольга Юльевна посещала концерты, вместе со знакомой Знаменской собиралась побывать в докторском клубе. Для этого к своему сиреневому платью даже сшила открытый, обшитый кружевом белый воротник. На масленицу по приглашению Вари Дружининой три раза каталась на тройке, приняла участие в губернаторском концерте в пользу бедных гимназисток, где пела в хоре и т. д. [3].

      Летом 1893 года Ольга Юльевна гостила в имении Эндауровых Братково. Здесь уже собралась компания знакомых: «Ильин, О.А. Каратаева, некто А.Н.З., Ол. Мих.» Вставали в 9-10 часов утра; после обеда в 3 часа читали, гуляли в саду или по окрестностям, бывали на рыбалке; вечером вели разговоры, или снова отправлялись в сад, или устраивали в зале бал [3, 5]. В начале 1890-ых годов Ольга Юльевна побывала в Петербурге. Хозяйка квартиры, где жила сестра Нина, писала: «Ваша дивная Ольга Юльевна так всех нас обворожила, что я с детишками очень часто ее вспоминаю» [3].

      Осенью 1899 года, в связи с отъездом одной из учительниц, Ольга Юльевна, наконец, получила место классной дамы 2-го класса Вологодской женской гимназии. В классе было 54 ученицы. «Жалование классн.[ых] дам [было] так ничтожно, что на него можно [было] жить только в Вологде, в своем доме, сообща с сестрами» [2]. Первое время Ольге Юльевне было очень трудно, она сильно уставала, т. к. приходилось вставать в половине седьмого утра и рано ложится спать, пропуская все постановки в театре, но потом она втянулась. Позднее она служила классной дамой 5-го класса Мариинской гимназии города [3].

      В 1900 году Ольга Юльевна начала брать уроки пения у дяди-профессионала, известного тенора La Scala и оперных сцен России Михаила Михайловича Зубова. В феврале 1901 года она писала матери, которая еще будучи ученицей Смольного института благородных девиц неоднократно выступала с вокальными номерами в концертах, в том числе и перед коронованными особами: «Я уже сегодня 4-ый день пою 2-ой экзерсис из тетради, а первый выучила совсем и давно пою» [2]. «Мой голос меццо-сопрано» [от нижнего си-бемоль до верхнего ля-диез]. Занимаясь с дядей, почти «всегда уставшая» так, что «даже не могла стоять, а пела сидя на ручке кресла», Ольга Юльевна «самое большее успела учиться только четыре месяца» в первый год, а во второй меньше трех, т. к. больше половины зимы она хворала или дядя был болен. Тем не менее, сестра Нина нашла, что она сделала успехи в вокале. А после 22 сентября 1901 года, когда скончался Михаил Михайлович, Ольга Юльевна петь без него уже не смогла. Брать же уроки пения у кого-нибудь другого ей было не по карману. Свои усилия она направила на игру на рояле и предлагала сестре-скрипачке Нине Юльевне позаниматься с ней на Рождество, для чего просила прислать ноты [3].

      После смерти Михаила Михайловича доставшийся ему от отца большой зубовский дом (№ 10 на Бол. Архангельской улице, в котором жили дети брата Юлия Михайловича и он сам с женой часто гостил там) перешел по наследству к следующему по старшинству брату – Николаю Михайловичу. Семья Юлия Михайловича должна была переселиться в «маленький домик» [№ 14 по той же улице – Н.В.Л.]. Ольга Юльевна особенно болезненно восприняла эту ситуацию и обратилась к отцу со следующим письмом: «Дорогой папочка! У меня к Вам великая просьба. Все эти дни, когда решался вопрос о переселении нас в маленький домик, я чувствовала себя очень скверно. Я примиряюсь с мыслью, что кто-нибудь из наших будет жить там [в большом доме]: дядя Коля или кто-нибудь из кавказских [его детей]. Но когда заговорили о том,


Ольга Юльевна Зубова (слева в 1903 году) (фото из семейного архива автора)

Ольга Зубова (сидит слева) с мамой Софьей Петровной и братом Мишей (фото из семейного архива автора)	О.Ю. Зубова (во втором ряду в центре) сред учениц 5-го класса Мариинской женской гимназии в г. Вологде (фото из семейного архива автора)

      что мы совсем можем лишиться дома, мне показалось, что мы что-то хороним. Я не успокоилась до тех пор, пока сегодня утром мне не пришел в голову новый проект, который оживил меня и дал надежду сохранить для нас то, что нам всем так дорого по воспоминаниям, кот.[орые] все вращаются около этого дома... Если мы перейдем в маленький домик, то в нашем распоряжении будет всего 5 комнаток..., в которых мы будем помещаться... Если же, в конце концов, кавказские решат продать большой дом, то лучше нам лишиться маленького, остаться в большом только внизу, в больших 4-х комнатах, а весь верх с верхней кухней отдать под квартиру... Тогда можно будет залу превратить и в столовую, и в залу. Все девочки поместились бы в столовой как в дортуаре... Ваша спальня осталась бы на своем месте. Комната дяди Миши пригодилась бы для мальчиков на праздниках, когда соберутся все вместе. Нам пришлось бы размещаться также, как и в маленьком домике, только разница та, что тут громадные высокие комнаты и воздуху много, а там маленькие. Потом, лишиться большого дома более жалко, чем лишиться маленького. ...Лишиться большого дома, значит, его уже никогда потом не приобрести. Видеть же всю эту ломку в большом доме, потом какого-нибудь совершенно постороннего человека, который станет там жить и, конечно, все перекроит по-своему, ужасно тяжело. Все равно, такой большой дом никто не возьмет под квартиру, и, наверно, ему грозит такая же переделка, о которой говорю и я... Дорогой папочка! Обратите, пожалуйста, на мое письмо Ваше внимание, пот.[ому] что мои предложения очень серьезны и осуществимы. А потом они бы порадовали не одну меня, а всех... Если бы это осуществилось в будущем, то полученные за квартиру деньги помогли бы нам в хозяйстве, а мы бы постарались не просить у Вас никакой прибавки на житье наше. Какие еще доводы приводить Вам, чтобы доказать всю правильность моих взглядов, я не знаю. Пусть этот проект будущего пересмотрят все, и, мне кажется, он очень возможен... Конечно, будет возможно спасти дом только тогда, когда Вы продадите Падерки, маленький домик и часть земель, о продаже которых Вы хлопочете. Не сердитесь на меня, пожалуйста, за это письмо. Я все эти дни нравственно больна и не могла себе найти [места], чтобы успокоиться. Мы, девочки, очень волнуемся. И птица летит в старое гнездо и горюет, когда его разрушают, а люди тем более. Как, может быть, со стороны ни смешна такая привязанность к старому дому, но это, должно быть, вложено в нас не по нашей воле, и ломать все это тяжело ужасно... В будущем же этот дом будет стоить не те деньги, в каких он оценен, а в 1,5 раза дороже» [6].

      Тем не менее, вскоре все было решено – большой дом перешел к Николаю Михайловичу и по доверенности к его старшему сыну Нилу Николаевичу, а семье Юлия Михайловича пришлось переехать в маленький домик. Ольга Юльевна никак не могла прийти в себя: «Я и не думаю петь, не могу, и играю не всегда, а часто бегаю из дома то к Зуб.[овским] бар.[ышням], то к Лукиным, чтобы успокоиться. ...Я хожу в большой дом каждый день хоть на 10 мин.[ут]». К сестре Нине Юльевне Ольга Юльевна писала: «Об одном тебя молю. Упроси Нила, если будет продаваться дом в будущем, чтобы Нил продал его папаше. Дом этот дорог только нам... Если папочка продаст Падерки, купить дом возможно. Я жалею, что мы, девочки, ничего не имеем, кроме жалкого жалования, тогда бы мы все отдали, чтобы оставить дом за собой. Нас такая большая семья, что этот дом нам необходим» [3].

      Весной 1902 года Ольга Юльевна все еще находилась «в напряженном состоянии духа»: «На рояле я так ни разу и не играла, но мамочка мне показала все аккорды, которые необходимы для пения, и я все могу брать на рояле, хотя петь не могу. Мамочка пробовала у меня вчера голос, но он так слаб, что дрожит, и силы у меня никакой нет. Я могу петь, когда пользуюсь летом полным отдыхом, а теперь я страшно устаю. ...Надо выдумать такую деятельность, которая оставляла бы мне свободным утро. Самое лучшее, если бы летом я могла доставать деньги, нужные на зиму, или, если в будущем папочка обеспечит хоть одну зиму..., я по этой же отрасли найду себе заработок» [3].

      Ольга Юльевна не хотела быть классной дамой и учительницей в гимназии, она хотела учиться сама и мечтала о Школе живописи, ваяния и зодчества. Мария Юльевна вспоминает: «Волли, наша милая девочка, мечтательно устремляет глаза вдаль и говорит о том, как она поедет в Москву, в Москву, так что я все еще чувствую себя в Художественном театре на «Трех сестрах» господина Чехова. Притом, среди громкого характерного смеха... она вдруг вздыхает и говорит, что ей очень скучно...» [3]. Но средств в семье катастрофически нехватало – «карманная лихорадка». За проданную избу в Подерках получили только 6 рублей; Ольга Юльевна, несмотря на простуду, заложила свою шубу, заказала ящики для упаковки виолончели дяди Миши на продажу в Петербурге и картин в Москве; послала брату Мише старинные монеты, надеясь, что за них могут дать какие-то деньги; продала 40 кочанов выращенной капусты за 4 рубля, а 15 кочанов отдала портнихе; старалась продать за 3-5 рублей лошадь Голубанку и т. д. Обо всех вологодских расходах семьи Ольга Юльевна давала подробный отчет отцу. Софья Петровна, стараясь как-то поддержать детей, даже переправила в Вологду корову, два воза сена для которой прислали из Заломаихи. Даже на Пасху не было денег, чтобы съездить на праздник к родителям в Кузнецово, а семейное серебро опять было перезаложено. В этот период Ольга Юльевна пишет в одном из писем: «Я себя сравниваю постоянно с ломовой лошадью, которая рано или поздно упадет посреди дороги и не в состоянии будет больше подняться» [3].

      Тем не менее, зубовский оптимизм побеждает. Ольга Юльевна пишет пьесу-сказку «Сон царевича», которая была одобрена цензурой к представлению на народных театрах 9 апреля 1903 года. Рукопись ее, как удалось выяснить автору в 1996 году, хранится в Театральной библиотеке в Санкт-Петербурге.

      В 1903 году большой вологодский дом Зубовых был сдан сначала прокурору, а флигель – Фазлулину, а потом выставлен на продажу, и его хотели купить священники для организации приюта. Спасти дом для семьи Юлия Михайловича Ольге Юльевне так и не удалось.

      В 1904 году она несколько месяцев провела в Крыму, ухаживая за умирающей сестрой Екатериной. После ее похорон на местном кладбище придумала как сделать загородку из камня на могиле, посадить посередине цветы, а вокруг четыре кипариса. Ольгу Юльевну несколько утешило то, что «кладбище замечательно красиво. Везде кипарисы, памятники белеют в зелени и постоянно приходится спускаться по каменным ступеням с одной площадки на другую». В Ялте Ольга Юльевна встретила много «сочувствия от симпат.[ичных] и милых людей, воспоминание о кот.[орых] надолго останется» в ее памяти [2, 3].

      После столь трагических событий Ольга Юльевна вернулась в Вологду к своей работе. Каникулы и праздники ей удавалось проводить в Кузнецове. Новый 1906 год она встречала в имении Костино у Степановских, с которыми давно дружила, а на Рождество съездила к родителям в Кузнецово [7].

      В декабре 1906 года Ольга Юльевна осуществила свою мечту: переехала в Москву и поступила учиться живописи. Ее первый адрес: Арбат, меблированные комнаты «Столица», комн. № 73. Она как-то показала свои рисунки углем сестре Нине, из чего той стало ясно, что Ольга быстро делает огромные успехи [8]. Теперь в Москве жили уже три сестры Зубовы: Елизавета с сыном Митей, Нина и Ольга Юльевна. Они часто встречались и поддерживали друг друга в трудные минуты. Большим счастьем для сестер стала продажа в 1908 году леса, подаренного отцом. Это позволяло им отдать долги и иметь еще по небольшой сумме средств «на черный день» [3].

      Новый 1909 год и Рождество Ольга Юльевна встречала с родителями в Кузнецове и даже каталась на пруду на коньках, но потом, испугавшись волков, которых вокруг усадьбы стало очень много, убежала домой [3]. Затем она вернулась в Москву, где по утрам стала посещать студию Мешкова, обучаясь скульптурной лепке. Два раза в неделю эту же студию посещал будущий известный скульптор Коненков [2].

      В 1910 году Ольга Юльевна поселилась в небольшой комнатке в одной квартире с сестрой Ниной Юльевной и ее мужем Владимиром Казимировичем Герман. Позднее, когда из Кузнецова привезли их детей Вадю и Соню, Ольга Юльевна поселилась отдельно. Денег на жизнь ей постоянно не хватало, и она взялась делать уколы мышьяка одной даме за 15 рублей в месяц [8]. Увлекалась театром, музыкой. В одном из писем матери в Кузнецово от 27 марта 1911 года рассказала о посещении лекции некоей Унковской, которая «в своей школе преподавание на скрипке... ведет при помощи красок. Каждая нота связывается с представлением о каком-ниб.[удь] из 7 цветов. До – красный цвет, ре – оранжевый» и т. д. Перекладывая видимые цвета «на соответствующие им ноты, Вы получаете основной мотив... Очень интересно было исполнение музыки на распускающийся, распустившийся, вянущий и, наконец, завядший цветок кактуса. И, действительно, музыка, положенная на закон соответствия цвета нот, вполне соответствовала этому». Затем, в одном из писем Ольга Юльевна описала встречу с матерью Андрея Белого, которая много рассказывала о путешествиях сына с его невестой по Египту, так что Ольге Юльевне показалось, что она тоже уже едет на верблюде по пустыне и сидит у подножья сфинкса. И она «от всей души пожалела», что у нее «нет ни одного сантима, чтобы насладиться всеми этими прелестями на самом деле...» [2].

      Лето 1912 года Ольга Юльевна вместе с сестрой Ниной провела в Кузнецове. Возможно, именно в это время, когда сестра Маша ставила в имении спектакли с крестьянскими детьми, Ольга Юльевна написала пьесу-сказку «Сон королевича Любомира» в 5 действиях. Потом она вернулась в Москву. В начале 1914 года к ней приезжала сестра Маша, а лето они опять вместе провели в Кузнецове [8].

      В связи с начавшейся Первой мировой войной, Ольга Юльевна решила вернуться в Москву и поступить на курсы сестер милосердия. В сентябре 1914 года она прислала матери открытку такого содержания: «Сегодня к 4 ч. иду в Общедворянскую организацию с бумагами. Там, если не будет каких-либо неожиданностей, меня назначат в санитарный поезд, и я буду ездить с ранеными». В октябре она уже прислала свой адрес: Общедворянская организация. Дворянский военно-санитарный поезд № 169», а письма нужно было посылать в Москву на Бол. Дмитровку в Общедворянскую организацию, которая переправляла их к месту нахождения поезда. В ноябре от Ольги Юльевны в Кузнецово пришло письмо из Львова. Она писала о том, что ее содержание, как сестры милосердия, составляет 40 рублей в месяц [2, 7].

      В 1915 году в санитарном поезде Ольга Юльевна получила известие о том, что ее пьеса-сказка «Сон королевича Любомира» напечатана в детском журнале «Путевой огонек», а также в Сборнике пьес для постановки на домашних спектаклях, что ее очень порадовало [9].

      В конце 1915 года в письме матери «трусиха» Ольга Юльевна, боявшаяся волков в Кузнецове, писала, что совсем не страшилась немецких обстрелов. А в письмах к сестре Нине Юльевне она даже не писала о трудностях своей работы, а только рассказывала о занятиях французским языком или об изготовлении елочных игрушек к Рождеству, а также благодарила за посылки кофе и сухарей. Во всех письмах содержались просьбы поздравить кого-нибудь из родных и знакомых или помочь им чем можно. В то же время, сама Ольга Юльевна, видимо, не слишком хорошо себя чувствовала, т. к. начала делать себе очень болезненные уколы железа попеременно в руки и ноги [3].

      В 1916 и в начале 1917 гг., когда «все гражданские уже привыкли к ужасам войны», Ольга Юльевна писала сестре Нине: «Недавно на месте нашей стоянки нем.[ецкий] аэроплан бросил 5 бомб, и убило одного солдата и пленного австрийца. Мы наблюдали как наш летчик гнался за немцем, но не мог его совсем прогнать. Был обстрел немца, но шрапнель, очевидно, не доставала до него. Дымки были следом за его аэропланом, и когда все они рассеялись, а наш аппарат снизился, немец и устроил эту штуку. Я из вагона услышал гром разорвавшегося снаряда и пошла узнать, куда он попал. Это несчастье случилось не так далеко от поезда... А пока сражались оба аппарата в воздухе, весь почти персонал высыпал на улицу и чувствовал себя довольно-таки оживленно. Никто не думал об опасности. Я хотела забраться на горку, чтобы виднее было, и санитар, и завед.[ующий] хозяйств.[ом], которые собирались втянуть меня туда, полетели вниз, подтолкнутые доктором, который, конечно, нарочно это устроил. Вообще, живя близко к фронту, привыкаешь к аэропланам, грохоту снарядов с фронта,



Ольга Юльевна Зубова. Наверху в центре – сестра милосердия в 1917 г. Внизу конверт с печатью: «Двор.[янский] воен.[но]-санит.[арный] поездъ № 169 Общедвор.[янской] орган.[изации]». (из семейного архива автора).

      а когда близко затрещит пулемет, знаешь уже, что нем.[ецкий] аэроплан близко. ... Опять залетают немецкие аэропланы. В продолжение одного месяца немцы много напортили. Три раза обстрел кончался неблагополучно. Два раза были жертвы. Последний же раз дерево спасло солдат от смерти, но все же они были сильно ранены. Верхушку дерева совсем отломило. Один из раненых, только что новоиспеченный рядовой, приехал на эту станцию и шел искать своего унтера. На войне не был, пороха не нюхал и был ранен, и опять отправлен назад. Какова судьба!» [3].

      А вот еще один рассказ Ольги Юльевны о жизни в военно-санитарном поезде: «У нас своя баня-теплушка, и в этот раз умные санитары так разожгли железную печку, что она стала красная и прозрачная. Когда мы пришли, дышать было нечем. Сестры отворили окно. С одной стороны шел холодный воздух, а с другой приходилось поворачиваться то тем, то другим боком, чтобы не обжечь себе кожу. Конечно, после такой бани почти все перехворали... В вагонах то доходит до 18 и 20 градусов тепла, то холодно совсем, и мерзнешь. ... Я здесь делаю массаж руки одному санитару и делала массаж плеч одной сестре. Она простудилась в бане. Мылась с открытым окном. У нас простудиться очень легко. Так раньше и было, но теперь я закалилась» [3].

      Несмотря на трудности работы и неудобства жизни в санитарном поезде, Ольга Юльевна не бросала увлекшее ее ранее занятие скульптурой: «Я вылепила анатом.[ическую] голову, потом облекла ее плотью, т. е. сделала живой. Глаза только вышли не особенно удачно. Хочу снять фотографию» [3].

      В 1919 году легче не стало. При советской власти О.Ю. Зубова продолжала работать на санитарных поездах. Вот что она писала 9 апреля этого года сестре Нине: «Только что кончился рейс на Самару. Перегружаем больных и раненых для отправки в Москву на 137 поезд и едем опять назад. В Самаре ни одного открытого магазина, но я достала тебе и Мане [жене Петра Юльевича Зубова – Н.В.Л.] что надо. ...Все свои нужды надо сокращать до минимума. Мне очень хотелось выпить молока и съесть что-нибудь вкусное. В одной кондитерской на мою долю осталось 1/2 стак.[ана] молока и вафля... Кондитерская, кажется, закрывается. Рейс был трудный. Мне пришлось дежурить ночь на 1-ый день Пасхи. Грузили в страстную субботу. Перевязок много...». Тем не менее, Ольга Юльевна все еще замечает что-то вокруг: «Очень красивая и широкая Волга, когда переезжаешь ее в Сызрани... Всю ночь прыгали к окнам, боялись пропустить. Волга покрыта льдом, но по краям он отстал. Наверно, когда поедем назад туда и обратно, Волга пройдет» [3].

      Как видно из писем, несмотря на личные трудности, Ольга Юльевна постоянно заботиться о своих родных и даже знакомых. В июне 1919 года она через кого-то передает в Москву муку: в наволочке для сестры Нины, Мани и Елены Даниловны (?), в маленьком мешочке всего 3 фунта для некоей Марьи Владимировны Штейнгель [3]. Ольга Юльевна понимает, что «холодно и голодно в Москве» и обещает, если возможно, послать сухарей «по почте всем. Беда только, что наволочек нет». В декабре она посылает с 56-м поездом немного сухарей Нине Юльевне и 1 фунт табаку для сестры Марии. А сама пишет: «Про московские цены рассказывают что-то невероятное. Хотя и здесь тоже все дорого, да и достать нельзя. Мне надо ручку для пера, так я до их пор не достала. Надо разрешение на приобретение канцелярских принадлежностей» [3].

      В декабре этого же года она пишет из Сызрани: «Здесь такая страшная эпидемия сыпного тифа, что поезда не отсылают, а присылают из Москвы. По вашу сторону Волги не полагается возить сыпнотифозных, а тут только такие и есть. Уфа, Казань, Оренбург, Самара, Сызрань – это очаг заразы. Сегодня пришел 151 п.[оезд] из Самары. Кроме завед.[ующего] хозяйством и доктора, да двух прикомандир.[ованных] сестер весь персонал и санитары больны. Со стороны взято 12 санит.[аров], чтобы ухаживать за больными. Не все вагоны топятся за неимением достаточного количества дров. Эта волна, кот.[орая] приносит с фронта больных, неизвестно когда кончится. Какой-то сплошной кошмар. Ведь их привозят в ужасном виде. Немудрено, что умирает масса. В грязи, в холоде и т. д. Во что только обратили санитарные поезда, трудно сказать. Их просто жаль. Судьба их развозить заразу, когда и без того ее приносят. Теперь будет еще в большем количестве. Слава Богу, север в этом отношении благополучен. Перед нами идет в Самару 2214, что всегда стоял с нами на Савел.[овском] вокз.[але]. Он был здесь. С ним едет на эпидемию 28 врач.[ей] из числа 250 мобилизованных в Москве» [3].

      В 1921 году Ольга Юльевна прекратила работу сестры милосердия и вернулась домой в Кузнецово. Родители были стары, и необходимо было помогать в усадьбе по хозяйству. Осенью она убирала остатки урожая с огорода, перебирала картофель, рубила капусту, возилась с табаком. В общем, дел было по горло. «Что касается до меня, – писала она, – то с 7 ч. или с 1/2 7 утра я на ногах и только в 3 часа или позже могу вымыть свою физиономию как следует и переодеться. Руки как у самой заправской кухарки... Вечером топлю печи у себя и Миши [брата Михаила Юльевича, который тоже приехал в Кузнецово]. О чтении давно забыла... Обратилась в чернорабочую силу, и когда будет конец – не вижу. На скотный двор ходит Маша [Мария Юльевна]. Мне не вынести холода. Руки не вытерпят» [3].

      Конечно, такая работа не могла не сказаться на здоровье: «С каждым днем мне все хуже», – писало Ольга Юльевна. «Вернее, если опухоли на ногах и руках не пройдут, то конец близок. Левая рука уже работать не может. Сердце совсем плохо работает. Грудь в области аорты болит» [3]. И в марте 1922 года Ольга Юльевна написала сестре Нине о том, что она собирается уехать из Кузнецова, т. к. работа стала ей не по силам [3].

      Осенью этого же года Ольга Юльевна переехала в Кисловодск. Там доктор установил, что в легких у нее был процесс, и что она хорошо сделала, что приехала на юг. Ольга Юльевна поселилась на одной из дач и стала ходить на работу в одну семью, где больной мальчик, помогая его матери по хозяйству и читая мальчику вслух. Работа была нетрудная, Ольга Юльевна не уставала, но она была занята весь день – с 10 утра до 7-ми вечера. Ужин она брала с собой, так что насчет стола ей можно было не беспокоиться. Воздух в Кисловодске легкий, и по горам ходить ей было легко [3].

      После выселения Зубовых из Кузнецова и смерти Софьи Петровны в 1925 году Ольга Юльевна вернулась в Вологду, поселилась, видимо, в «маленьком домике» Зубовых (ул. Чернышевского, д. 14) вместе с семьей сестры Лариссы и братом Михаилом, считая своим долгом помогать ему по хозяйству. Жизнь была непростой. Опять пришлось возделывать огород, держать даже коз и т. д. Ольга Юльевна часто болела, лежала в больнице, но потом опять делала что-то по хозяйству по мере сил. В 1930 году у Ольги Юльевны и Михаила Юльевича в Вологде гостила дочка Нины Юльевны Сонечка. Приняли ее там очень хорошо, помогли найти пианино для занятий музыкой, кормили как могли [3].

      В 1932 году, когда Михаил Юльевич уехал в Ленинград, Ольга Юльевна стала продавать вещи и дом в Вологде, чтобы помочь брату приобрести квартиру на новом месте. В 1933 году она стала выправлять свои документы, чтобы иметь возможность перебраться к сестрам Нине и Маше в Москву или к брату Михаилу в Ленинград. Решила все-таки поддержать брата, считая, что ему она нужнее, и поехала в Ленинград. Когда же Михаил Юльевич решил вернуться в Вологду для преподавательской работы в музыкальном техникуме, Ольга Юльевна переехала в Москву и некоторое время (по крайней мере, в 1938 году) жила у Нины Юльевны в квартире в Бол. Левшинском пер. [позднее ул. Щукина, д. 4 – Н.В.Л.] [3].

      В декабре 1938 года Ольга Юльевна опять попала в больницу и оттуда писала, что когда поправиться, то обязательно будет работать, т. к. брать деньги у сестры Маши (с которой она стала позже жить вместе на 1-ом этаже того же доме, что и семья Недовичей), не хочет [3].

      Ольга Юльевна нашла работу в кукольной артели, т. к. могла неплохо делать куклам головы. Недаром же она училась на скульптора! Но в Великую Отечественную войну работу она потеряла и в 1942 году скончалась от воспаления легких в возрасте 70 лет. Мария Юльевна написала стихотворение

      «Памяти сестры моей О.Ю. Зубовой».

      «Живая девочка с блестящими глазами -
      Она невольно привлекала взоры всех,
      И в детской весело командовала нами,
      Изобретая столько игр весёлых и утех.
      Горячее сердечко билось в Оле -
      Любимице знакомых и родных.
      Она умела всякого утешить в горе,
      Не уставала навещать больных...
      Сестра её на юге умирала.
      Кого пошлешь( Кто ей помочь бы мог(
      Любимая сестра больную утешала
      И приняла её последний вздох.
      Пришла война, сестра бойцов возила
      В Москву и из Москвы, и мертвых и живых...
      За раненными с жалостью ходила
      И преданно обслуживала их.
      Родители в нужде беспомощной остались.
      Она вернулась к ним, и снова, как всегда,
      Сил не жалея, им служить старалась,
      Чтоб скрасить жизни их последние года.
      Для брата, слабого здоровьем, всё бросала
      И ехала к нему, служить ему, питать.
      Всю чёрную работу исполняла,
      Чтоб музыке он мог всё время отдавать.
      На склоне лет мы вместе поселились
      В Москве, работали усердно мы с тобой.
      В последнюю войну работы мы лишились
      И заболели обе мы цингой.
      И ночью неожиданно скончалась,
      Угасла тихо женщина-герой...
      А я в печали горестной склонялась
      Над мёртвою подругой и сестрой!
      Я в эти дни на улице упала...
      В больницу увезли с поломанной ногой.
      А мёртвая сестра моя одна лежала,
      И гроб стоял в углу – досчатый и простой.
      Когда сожгли её, похоронили -
      Молитвы не было, священника, венков...
      В могилу общую сестру мою зарыли
      Средь массы одиноких бедняков.
      Я каждый день в молитве поминаю
      Сестру мою, семейных всех и мать.
      Настанет скоро время – твердо знаю,
      Что мы соединимся все опять» [10].

      Источники:
      1. Зубова М.Ю. Мои мемуары, годы 1878-1886 (из семейного архива Л.П. Васильевой).

      2. Письма Ольги Юльевны Зубовой родителям в Кузнецово с 1884 по 1911 гг. (из семейного архива Н.В. Лукиной).

      3. Письма Ольги и Марии сестре Нине Юльевне с 1888 по 1938 гг. (там же).