4. Письмо Михаила Михайловича Зубова племяннице Нине Юльевне (там же).

      5. Письмо Веры Степановской Нине Юльевне Зубовой (там же).

      6. Письмо Ольги Юльевны Зубовой Юлию Михайловичу Зубову от 3 декабря 1901 г. (там же).

      7. Письма Софьи Петровны Зубовой дочери Нине Юльевне (там же).

      8. Письма Нины Юльевны Зубовой родителям (там же).

      9. Сборник пьес для постановки на домашних спектаклях. СПб, 1915. С. 49-104.

      10. Материалы семейных архивов Н.В. Лукиной и Р.В. Зубова.

Ольга Юльевна Зубова. Стихи.

      Милые сестры,
      За три тысячи версты,
      И брат Михаил,
      Ты мне по-прежнему мил!
      Целую вас всех, ответьте,
      Не то будет грех...
      Сущевского вы не браните,
      А место на карте найдите.
      Проехать вам надо Уфу...
      Устала писать, фу, фу, фу...
      В Миас вы билеты возьмете,
      С него на завод вы свернете.
      В палатке вы будете жить,
      Баранину есть, кумыс пить.
      Все это не так уж далеко.
      И видит простое ведь око
      Подальше теперешних мест.
      Но все же дойдет от нас весть.
      Целую, прощайте, друзья!
      Вот я! Растрепана после мытья. (Рисунок головы.)
      Мамочку я с толку сбила
      (Правда, это очень мило?)
      Все, друзья, своим письмом!
      Ну, окончу уж потом.

Мария Юльевна Зубова (1875-1971) – драматург и поэтесса.

      Детство. Мария (Маша, Мариан, Марионша, Мiss Mary) была восьмым ребенком и четвертой дочерью в семье Юлия Михайловича и Софьи Петровны Зубовых. Она родилась в имении Кузнецово, где прошло ее детство среди родных и двоюродных братьев и сестер, на лоне русской северной природы. Об этом времени она позже написала в «Моих мемуарах, годы 1878-1886» [1].

      «Вверху живет наша семья, а низ занимает мировой судья Величковский, муж маминой старшей сестры. У них почти такая же большая семья, как и у нас. Старшие мальчики, наши и Величковские, уезжают на зиму в Москву учиться... Сестры мои, Лиза и Катя, уезжают также на зиму, но в Петербург, в Училище Св. Елены... Старшими у нас остаются Петя и Оля... Внизу старшей остается Наташа. Она хорошенькая, бойкая, хохотушка. Она ровесница моему брату Пете. Мальчики Величковские – Коля и Костя – ровесники Нине и Мише».

      «Большое итальянское окно детской выходит на белый двор, а другое, поменьше, – в сад. На окнах белые полотняные занавески. Между косяками рам вставлены зеленые деревянные решетки из опасения, чтобы дети при открытых окнах не свалились вниз. У одной из стен стоят рядом три красных деревянных кроватки – Оли, Нины и моя. У стены напротив – длинный диван. Над ним на стене висит небольшая керосиновая лампа. Стол, табуреты, шкаф для платья и комод для белья – вот и вся обстановка нашей детской. Это же и наши главные игрушки: стол завешивается няниной шалью, и тогда получается отличный дом. А если стол опрокинуть, тогда это – настоящий пароход. Из табуреток мы создаем то мельницу, то карусель. А перед диваном мы играем в 4 руки, как на рояле, сидя на своих сундучках с игрушками. ...Иногда к нам наверх приходили «нижние» дети: Коля и Костя. Они любили только одну игру: бегать и кричать. Поэтому, как только они входили к нам в детскую, мы сейчас же начинали один за другим бегать по комнате и кричать, что называется, «во все горло». Тотчас же шумных гостей отправляли вниз, а нас садили по углам «отдохнуть».

      «Вставали мы в 9 часов..., с Ниной влезали на табурет, с табурета на стол, а со стола на подоконник. Нам виден весь большой белый двор с окружающими его усадебными постройками. Глубокая осень... Снег только слегка запорошил землю, пруд затянуло легкой корочкой льда. Старик Семен везет бочку с водой к кухне. Из погреба выходит повар Михайла. Староста Владимир идет от амбара и несет на ремне огромные амбарные ключи. За ним Наталья, людская кухарка, тащит на собственной спине мешок с мукой. Кучер Егор выводит из конюшни пристяжную лошадку Сиротку и привязывает ее к кольцу столба. «Сейчас будет ее чистить, – говорит Нина. Наша собака Мордашка и Цампа Величковских бегают вокруг солнечных часов...».

      «Скоро завтрак. ...мы с Ниной бежим в кабинет к папе – попросить у него карандашей и бумаги: мы хотим рисовать. ... В кабинете громадный письменный стол занимает большую часть комнаты. Комната светлая, т. к. окно почти во всю стену. У противоположной стены устроены хоры, куда ведет лесенка. На хорах – шкафы с книгами. Есть и отдельный шкафик с детскими книгами. Против отца сидит его письмоводитель – Сергей Васильевич Черноземов. Это молодой худощавый юноша с жиденьким голоском... Отец целует меня и Нину, дает нам бумаги, карандашей и в придачу несколько цветных картинок. Оттуда мы идем вместе в столовую, откуда уже слышится мамин голос, звон чайных ложечек и двиганье стульями. В гостиной нас встречает веселая Дуня обычным возгласом: «Кушать пожалуйте!»

      «Поздоровавшись с мамой, мы садимся на свои обычные места и переговариваемся в полголоса. «Друзья мои, – перебивает отец, – сегодня утром рассыльный принес мне почту: целую кипу газет, журналов и писем. Получен следующий номер «Русского Вестника» и номер «Семейных вечеров». (При этой приятной новости мы, дети, ерзали от удовольствия на стульях.) Получены письма от мальчиков. Юлик пишет, что он и в корпусе продолжает издавать журнал, и его товарищ Куприн пишет стихи не хуже Володи... Да, – прибавил папа, – я желал бы, чтобы в нашей семье были художники, поэты, актеры, певцы, музыканты. Заниматься одним из этих искусств – что может быть благороднее и выше!» Постоянно слыша подобные разговоры между родителями, мы запоминали их, и это увлечение поэзией, театром и музыкой невольно нас заражало».

      «После завтрака младшие дети, начиная с меня, обыкновенно гуляли с няней Апполинарией где-нибудь около балкона. Петя, Оля и Нина уходили гулять с Александрой Алексеевной. Они возвращались с полными руками таких вещей, как – еловые шишки, пучки мха, куски бересты и т. д. Всем этим заполняли нижний ящик шифоньерки, которая стояла в классной. Из картона, бумаги, мха, шишек, соломы, с помощью красок и клея, у Александры Алексеевны выходили интересные игрушки. Старшие дети помогали ей вырезывать, красить и клеить. Очень долго на шкафу в биллиардной стояла доска, на которой красовалось целое село с избами, крытыми соломой; тут было поле с копнами ржи, пруд с купальней, кусты... В стороне – усадебный дом с балконом. Поле отделено изгородью от дороги, по которой лошадка (из бумаги) везет бочку с водой (бочка из желудя). Так Александра Алексеевна занимала досуг старших детей. Позднее любили, гуляя осенью, «заходить в соседнюю деревню Великий Двор. Сначала заглядывали в кузницу Герасимова. Еще интереснее был маслобойный завод Гаврилова. Там в круглом сарае медленно ходила старая седая лошадь, поворачивая большие деревянные зубчатые колеса. А в отделении рядом поворачивался каменный жернов и давил льняные семена. Там вкусно пахло свежим маслом».

      «Среди дня «большие» пили кофе, а детям давали желудевый. Обедали в 5 часов. После обеда Оля или Нина несли вниз пирожное бабушке. У Величковских за обедом «сладкого» не было. Вечером зачастую папа или мама читали нам вслух детские рассказы и почести из журналов: «Детский отдых», «Семейные вечера» и «Детское чтение». До сих пор я помню некоторые из них, как напр.[имер]: «Мандаринка», «Бабушкино благословение», «Волшебная птичка» и другие. ...Отец стремился привить нам любовь к чтению, и это ему вполне удавалось. Очень скоро нас уже не удовлетворяло одно чтение вслух, и мы сами стали прочитывать номера детских журналов, которые для нас выписывал отец. Часто мы разыгрывали прочитанные повести у себя в детской и называли себя именами героинь или героев прочитанного».

      «Вечером, лежа в кроватках, мы с Ниной менялись впечатлениями дня. В небольшом углублении печки горит ночник под матовым колпаком, за окном слышится отдаленный лай сторожевой собаки. Из гостиной доносятся звуки рояля. Это играет мама. Так задумчиво-грустно звучат ноктюрны и вальсы Шопена. Какие-то неясные грезы роятся в голове. Иногда тихонько заплачешь, да так и уснешь в слезах».

      «Как-то папа принес нам свежий номер детского журнала «Семейный вечер» и стал читать вслух стихотворение. Когда мы поняли, что это стихотворение написано о нас, то подняли ликующий гвалт» [1]. Это стихотворение, написанное Ю.М. Зубовым, – «Праздник в Кузнецове»:

      «Славно жить на белом свете,
      А особенно у нас...
      Праздник весь играют дети,
      Сколько смеху и проказ!
      Пароход из стульев строят,
      Петя – за рулем, матрос.
      Под диваном Маша стонет,
      Что отшибла кукле нос.
      Нина птичек расставляет
      Потихоньку на полу,
      И никто-никто не знает -
      Кто там спрятался в углу?
      «Кто там? Э! Да это Коля!»
      И бегут со всех сторон.
      Как волчок прыгнула Оля,
      И пошел у них трезвон!
      Миша носится в столовой,
      Щетка – лошадь у него.
      Этот Миша – он бедовый!
      Не боится никого!
      А Наташа с Катей спорят,
      Или шепчутся тайком,
      Посмеются и повздорят,
      И опять бегут вдвоем.
      За рояль когда в гостиной
      Сядет бабушка у нас,
      Дети все гурьбою длинной
      Побегут туда тотчас.
      И танцуют все прекрасно.
      Настоящий детский бал!
      Вдруг в передней ясно-ясно
      Колокольчик прозвучал.
      «Дети, стойте! Дети, тише!»
      А они летят вперед:
      Да ведь это дядя Миша
      Уж по лестнице идет!
      «Дядя милый, дядя-душка!»
      И хохочут все до слез.
      «Ты, наверно, нам игрушек,
      Или яблочков привез!»
      И с улыбкой молчаливой
      Дядя в комнаты идет
      И компании счастливой
      Он подарки раздает.
      Папа, мама – разговоры
      С приезжающим ведут,
      А в гостиной уже хором
      Дети песенки поют.
      Праздник весь играют дети,
      Сколько смеху и проказ!
      Славно жить на белом свете!
      А особенно у нас!» [1].

      Мария Юльевна вспоминает: «С самого раннего детства... по вечерам мы окружали маму, сидящую у рояля, и пели детские песенки хором. Мама выписывала для нас сборники детских песенок. Слух у всех нас был отличный, и учить нас было легко. Теперь мама решила научить нас танцевать или вернее ходить в полонезе в такт под музыку. И вот каждый вечер пятеро детей Зубовых и трое Величковских собирались вечером у нас в гостиной. Мама устанавливала нас парами и показывала фигуры полонеза. Мы быстро их усвоили... До праздников оставалось несколько дней. Мама и Тятля дошивали нам костюмы. Мне и Нине – розовые сарафаны и такие же кокошники. Костя был одет девочкой – в белом платье – и шел в паре с Мишей, который был в матросском костюме!».

      «Первый день Рождества. Девочек одели в новые платья и новые ботинки. Это совсем не так интересно, как мы думали: новые ботинки скользят по полу и немного жмут ногу. А платья... нельзя мять и пачкать. «Марковские приехали», – кричит Оля, – и все мы лезем на окна. У подъезда остановились громадные сани, толстый кучер Василий едва сдерживает тройку лошадей. Это приехал Федор Ильич Сухотин, марковский управляющий с дочерью и внуками (хозяева Марковского – Лихачевы – живут в своем Воронежском имении). В детской собирается большая компания, но игры у нас плохо налаживаются: Федя и Коля то и дело наскакивают друг на друга, Наташа и Надя Сухотина сели в уголок, шепчутся и над чем-то смеются. Наконец, ...устраивают нам игры: в «фанты», в «краски», в «свои соседи» и т. д. Папа приносит «гусек». А в гостиной украшают елку. ...После обеда мы снова сидим то в детской, то в классной и уже с нетерпением ждем, когда можно будет надеть костюмы и идти на елку. Коля и Петя часто выбегают в коридор и объявляют: «Учитель пришел с учениками!» или «Сыроварка с Альфредом и Ахиллесом!» Сыроварка Варвара Ивановна была швейцарка. Сыновья ее, неловкие и дикие, по-русски не говорили. Наконец нас одевают в мамином будуаре, и попарно, через папин кабинет, мы входим в гостиную. Мама играет полонез, и мы, стараясь двигаться в такт музыки, сходимся и расходимся, исполняя фигуры полонеза. Все проходит гладко».

      «На елке блестят разноцветные стеклянные шарики, золоченые орехи, бомбоньерки, мелькают яблоки, пряничные фигурки. Под елкой лежат незатейливые игрушки: кухонная посуда в жестяных круглых коробках, куклы, волчки, барабаны и трубы для мальчиков. А для школьников, которые приглашены на елку вместе с учителем, – пеналы и книжки. Большая кукла стоит под елкой. На ней надето Ларино платье, темно-красное с черными бархатками. Кому эта большая кукла? На притолоке двери в столовую завертелся огненный кружок, рассыпая искры. Загорелся зеленый, потом красный бенгальский огонь. В дверях кабинета появляется папа в костюме арлекина. У него в руках волшебная палочка. Он вынимает из коробки разные вещи: куколку, цветные шарики. Они исчезают, оказываются то в цветочном горшке, то на диване, то снова оказываются у него в руках. Говорит он ломаным языком, как сыроварка Варвара Ивановна. На громадном подносе целая гора лакомств: пряники, орехи, конфеты, сушеный виноград, винные ягоды. «Большие» садятся на диване и вокруг стола, дети бегают вокруг елки, а в дверях толпится вся наша прислуга и староста с рабочими. «Ряженые идут!» – громко объявляет веселая Дуня, и в гостиную входит десяток замаскированных крестьян. У одного из них склеенная из картона корона на голове. У остальных – солдатские фуражки, лица у всех прикрыты вязаными платками. Между ними огромного роста женщина. Это царь Максимилиан и его свита... Раздают игрушки. Большую куклу отдают мне, и я не знаю что мне с ней делать: она такая большая, немного меньше меня. У ней белое картонное лицо и блестящие черные волосы. Ноги не сгибаются, а в голове катается какой-то шарик. Я и Миша поднимаем куклу и попеременно трясем ее: «Верно, катается что-то!» Рождественский вечер кончается танцами. Мама и бабушка играют вальсы, польки, польки-мазурки, кадрили. Взрослые подхватывают детей и кружат их. Старшие наши: Оля, Петя, Наташа уже умеют танцевать. И мы с Мишей топчемся, воображая, что танцуем. Через несколько дней после елки мы с Мишей стали колотить куклу головой об стол, чтобы, наконец, узнать, что болтается у ней в голове. Когда картонная голова раскололась надвое, из нее выпал кусочек папье-маше, из которого была сделана кукла. Меня наказали, а кукле пришили фарфоровую голову».

      «Рассказывая о наших играх и удовольствиях я должна прибавить, что не все в нашей жизни были одни радости. И горести также случались. Не обходилось у нас в семье и без наказаний. За не выученный урок старших детей оставляли без пирожного или ставили в угол. Младших ставили в угол – за ссоры и капризы. За излишнюю болтовню – на шею навешивали на белой тесемке длинный красный фланелевый язык. По субботам мама стригла нам ногти. Если кто-нибудь из детей, замечала она, грыз ногти, то ему одевали на руки белые полотняные мешочки, которые крепко привязывали тесемкой. С таким украшением заставляли ходить довольно долго...».

      «Зимой нас часто катают в санях. Мы проезжаем по ближайшим деревням, в Поповском (небольшое имение отца, где держали скот-молодняк) мы заходили в лавочку. Лавочник Афанасий Иванович был лысый старичок, говорил необыкновенно писклявым голосом. У него мы покупали пряники и постный сахар. В лавочке у него продавалось все, начиная с керосина, рогож и кончая конфетами и сахаром. Этот смешанный запах постного масла, рогож, махорки и кожи до сих пор памятен мне и нисколько не был противен, а скорее наоборот. Рядом с лавочкой была красильня. У этого красильника руки были всегда темно-синего цвета, очень страшные. Он красил холсты для крестьянской одежды исключительно в синий цвет, чем и объяснялись его страшные руки».

      Постепенно «дни становились все длиннее, наступала весна и пост. Помню любимое постное кушанье: пуховая гречневая каша с миндальным молоком, которую мы звали «каша с червячками». Пост у нас плохо соблюдался, и в церковь ходили только во время говения. ...А там Пасха, главное воспоминание о которой заключается в целой коллекции сахарных и деревянных лакированных яиц разной окраски, с сюрпризами в виде мал.[еньких] куколок, фигурок, драже и проч.[ее]. А тут весна, бегут ручьи, ослепительно светит солнце в высокие окна, снег быстро тает. Около амбара уже открылась земля. Дорога так испортилась, что лошади проваливаются в снег по самое брюхо. В окна гостиной видно иногда, как на дороге остановились возы, и люди с кольями в руках бегают около, «откапывая» лошадей и уминая ногами снег. Такая распутица бывала в деревне каждый год».

      «Наконец, и в саду снег заметно стаял. От парадного крыльца до балкона укладывают длинные доски, по которым мы и проходим на балкон, где долго гуляем, греясь на весеннем солнышке. Мы бегаем по лестницам, заглядываем с нижнего балкона в столовую Величковских. У Кости завязано горло, Коля сидит с книгой рядом с тетей и делает нам гримасы, а тетя качает головой и делает нам знак, чтобы мы отошли... Прилетели грачи и с карканьем носятся над садом. Вот уже столяр Павел и Егор кучер выставляют зимние рамы и уносят их в садовый флигель. Во флигеле несколько комнат: в одной стоят зимние рамы и катки для белья, в другой работает Павел: он чинит мебель, делает садовые диваны и рамы для парников. А в третьей – по летам спят Володя, Юлик и Петя».

      «Отец уехал в Петербург и Москву за детьми. «Мамочка, скоро ли приедут большие?» – то и дело пристаем мы к маме. «Теперь уж скоро, скоро», – отвечает она. После обеда мама и все дети выходят за калитку сада и прислушиваются: не едут ли? И вот в один из вечеров в открытые окна доносится звон наших колокольчиков. «Едут, едут!» – кричат дети. «Они едут!» Оля и Петя стремительно летят вниз по лестнице. Торопливо идут за ними мама, подпрыгивая бежим – Нина, я и Миша. А там на крыльцо уже вышли все Величковские и бабушка. Сережа Величковский также едет с «нашими», а старший Петя – вот он стоит в охотничьей куртке и высоких сапогах. (Его исключили за шалости из Межевого института, и он жил пока дома.) Дворник Тихон уже отворил ворота, колокольчик заливается все ближе и ближе, и в широко отворенные ворота влетает наша тройка, запряженная в 6-ти местную колымагу. Не успел Егор остановить лошадей у крыльца, как мальчики, а за ними и девочки выпрыгнули один за другим из экипажа. Отец, спокойно улыбаясь, вышел последний. Восклицания, смех, поцелуи, расспросы! Как шумно и весело стало в Кузнецове с приездом старших детей! Чинных обедов и завтраков как не бывало: все громко говорят, шутят, смеются. Отец и братья декламируют стихи, загадывают шарады, и вся семья строит проекты, как бы поинтереснее провести эти два с половиной месяца летних каникул».

      «Мы, младшие Зубовы и Величковские: Нина, Миша и я, Коля и Костя Величковские, под присмотром нянь гуляем то в березовой аллее, которая ведет к церкви и которую все называют бульваром..., «пришпехт» [ом], то в саду на любимой песчаной площадке у «четырех дубов», сросшихся вместе. Иногда заходим во флигель и наблюдаем за тем, как Павел и Яков пилят и стругают... Из флигеля мы идем в огород. ...В 10 часов вечера Олю, Нину, меня отправляют спать. В детской нас едва могут успокоить: мы не хотим спать, не хотим ложиться. В гостиной, на балконе – говор, смех, пение. «Счастливые «большие»!» – вздыхаем мы, укладываясь в свои кроватки... Долго мы не спим по вечерам, прислушиваясь к шуму, движению в доме. Вот поют хором:

      «Кубок янтарный полон давно!
      Пеною парной плещет вино!»

      или донесется до нас из гостиной мягкий звучный голос мамы под аккомпанемент рояля:

      «Однозвучно гремит колокольчик,
      И дорога пылится слегка».

      «Вторую половину лета мы обыкновенно проводили в Порозове. Это усадьба дедушки, Михаила Алексеевича Зубова. Стоит она на слиянии двух рек: Вологды и Маслены. Местность холмистая и очень живописная. В Порозове – большой старый дом, где могут поместиться несколько семейств, и отличное купание. Порозово мы любим не меньше Кузнецова. Уезжают туда сначала папа со старшими детьми. А через два дня мама, Александра Алексеевна и все младшие дети с нянями. Обоз с вещами и кухней и при нем повар Михайла, прачка и горничные уезжают накануне. В Порозово нам отдают левое крыло дома с отдельной кухней, кладовой и т. д. Мама, Александра Алексеевна, Миша, Петя и старшая горничная Клавдюша едут в открытом экипаже. На козлах староста Владимир. В колымаге (6-ти местный экипаж с фордэком) едут: Тятля с Ларей, Матрена с Любой, а на передней скамейке: Оля, Нина и я. На козлах – Егор-кучер и рядом с ним маленький лакей, Вася Филиппов, который должен отворять и затворять ворота многочисленных деревень, мимо которых мы едем. До Вологды 50 верст. В Вологде мы переночуем в дедушкином доме, а на другой день, сделав еще 30 верст, будем в Порозове».

      «Как хорошо я помню эти переезды! Едем полями, деревнями. На звон наших колокольчиков в избах открываются окошечки, и в них показываются – то седобородый старик, то старуха в низко повязанном головном платке. (Все способные работать – в поле.) В городе Кадникове, мимо которого мы едем, также открываются окна в домах, и любопытные горожане смотрят: кто едет? Длинная Трехоконная улица заканчивает город, и мы выезжаем на песчаную дорогу. Вот часовня у поворота к Лопотову монастырю. Монах в порыжелом подряснике подходит к экипажу и протягивает тарелочку. Тятля кладет на нее какую-то монетку, и мы едем дальше. Вот село Рабанга на широкой реке Сухоне. Мы будем ее переезжать на пароме. Колеса тормозят, т. к. спуск к реке очень крутой. Лошади осторожно спускаются вниз, коренник, вороной Кадан медленно переступают, сдерживая на себе тяжелый экипаж. Въехали на паром. Перила парома со всех четырех сторон закрывают жердями, и паромщики тянут мокрый канат. Вода плещет и брызжет на настил парома. Пристяжные жмутся к кореннику и пугливо шевелят ушами. Но вот быстро приближается противоположный берег, паром привязывают к берегу, снимают перила, лошади дружно подхватывают, и мы въезжаем наверх, на дорогу. Опять поля, леса, деревни. Мелькают верстовые столбы. То и дело встречи: то идет обоз из 10-12 телег, нагруженных бочками, ящиками, мешками; то с громыханием бубенчиков и больших поддужных колокольцев промчится почтовая тройка. Это большой Архангельский тракт, и езда здесь большая (железн.[ая] дорога из Вологды в Архангельск была проведена гораздо позже). Солнце жарит, хочется пить, хочется размять ноги, побежать. «Скоро ли Оларево?» – то и дело спрашиваем мы. «Скоро, скоро!» Наконец, Вася поворачивается к нам и говорит, указывая вперед: «Вот и Оларево!» Вдали, в низине, видны соломенные и тесовые крыши, журавли колодцев. Наконец то! Мы въезжаем в деревню и долго едем почти до конца длинной улицы и останавливаемся у небольшой избы ямщика Зуды. Хозяин уж несет лошадям сена в кузове. Егор поочередно вынимает нас из колымаги и ставит на крыльцо. Потом начинает распрягать лошадей. Из окон избы высовываются белые головки детей. А вот и «наши» подъезжают!».

      «В избе жена Зуды уже ставит под трубу громадный медный самовар. Ребятишки смотрят на нас, мы – на них. Тараканы бегают по стенам и печке. Около потемневших икон такие же потемневшие лубочные картины. Тут и «Мыши кота хоронят» и «Ступени человеческой жизни». На первой ступени запеленатый младенец, потом мальчик с кнутиком, отрок с книжкой, молодой солдат, бородатый мужик. Затем ступени уже спускаются вниз и туда идут: старик с седой бородой, горбун с палочкой и, наконец, лысый старец, весь в белом, ступает ногой в гроб. Осень интересные картины! Таких у нас нет! А как вкусны в дороге холодные пирожки, цыплята, котлеты и яйца. А всего вкуснее топленое деревенское молоко. Егор, Вася, няня и Клавдюша пьют чай за одним столом с нами. Это удваивает удовольствие. Мы выходим после чая на крыльцо и смотрим как лошади жуют овес и отгоняют хвостами мух».

      «Наконец, мы снова садимся в экипажи и едем дальше. До Вологды осталось 20 верст. Подул свежий ветер. Егор оглядывается назад и, наконец, говорит: «Дождь будет, надо бы фордэк поднять». «Подымай», – говорит Тятля. «Наши» перегоняют нас, у них уже поднят верх тарантаса. Егор вынимает из-под широких козел свернутый фордэк и еще какие-то приспособления, и через несколько минут мы наглухо закрыты в нашей колымаге. Через маленькие окошечки в кожаных боковых стенках видно, как все чаще и чаще моросит дождь. Он барабанит и щелкает по крыше и бокам экипажа. Но вот снова светит солнышко. Егор слезает с козел и снимает фордэк. Как славно пахнет свежей травой и лесом. Вот опять встречные тройки и обозы. Возчики идут сбоку, курят, и до нас доносится запах махорки. А солнце все ниже и ниже. Скоро город. С обеих сторон дороги начинаются старые развесистые березы. Значит скоро [Спасо]-Прилуцкий монастырь. Впереди блестят главы монастырских церквей. Мы едем мимо белых стен. Осталось 5 верст до города. Впереди мелькают бесчисленные огоньки. Стемнело, когда мы въезжаем в город и медленно едем по булыжной мостовой мимо цветущих палисадников по Архангельской улице. А вот и дедушкин дом! Ворота открыты: приехали!».

      «На следующий день мы выезжаем в Порозово. Едем проселком, а не большим почтовым трактом. Дорога в Порозово, насколько я помню, всегда была разбитая и плохая. В Окуловском лесу, на половине дороги, мы останавливаемся и завтракаем на лужайке, пока кормят лошадей. Помню, как мы потеряли в лесу Петину собачку Амишку, которую Петя вез с собой в Порозово. Ее искали долго, наконец, она прибежала, и мы поехали дальше. Вот и последняя деревня: Лживка. Отсюда уже видны громадные березы Порозовского парка, а вдали на горке, на другом берегу реки – усадьба дяди Миши Заломаиха. (Дядя Миша жил по летам с дедушкой в Порозове и переехал в Заломаиху только после его смерти.) При виде этих милых знакомых мест мы, три девочки, начинаем прыгать в колымаге и кричать от радости. А Тятля и няня смеются и держат нас за платья, чтобы мы не вывалились из экипажа. Вот и прогон между полями высокой ржи и, наконец, мы въезжаем в ворота усадьбы, где нас встречают наши приятели – дети старосты Якова. А там, на крыльце, стоят: папа, дядя Миша и вся Порозовская молодежь, которая гостит у дедушки. А сам дедушка стоит в окне своего кабинета, в пестрой турецкой венгерке и с ермолкой на голове».

      «Пока идет раскладка вещей и приготовления к обеду (мы в Порозове живем отдельным хозяйством и обедаем у себя) мы, девочки, пытаемся обойти весь дом, посмотреть – висят ли по-прежнему в столовой часы с кукушкой, не переменилось ли что в большом зале и в «кругленьких». Но дом дедушки очень велик. Где-то, в длинном коридоре или в чайной, мы с Ниной заблудились и едва нашли дорогу в свою часть дома... Иногда, пробегая мимо кабинета дедушки, заглянешь к нему в дверь. «Пойди-ка сюда!» – позовет дедушка. Он отворял свой красный шкаф, вынимал оттуда то горсть чернослива, то кисть сушеного винограда и давал мне».

      «В Порозове мы, младшие дети, целый день играем на дворе под липами и около гигантских шагов. А старшие целый день на реке: купаются, катаются в лодках, уходят на «Жоли рив» [«Красивый берег»] (берег Маслены, названный так дедушкой) или в многочисленные Порозовские рощи. (С ними племянник дедушки и внучатый племянник поэта К.Н. Батюшкова Леша Батюшков, который часто по летам гостил у дедушки в Порозово.) В Порозово всегда доносится шум мельничной плотины. Мельница – сразу за парком. Оттуда к нам прибегают дети мельника».

      «По вечерам иногда он [дедушка] собирал всех младших детей, а также старостиных, садился за рояль и разучивал с нами песенки. Все какие-то старинные и странные. Помню одну:

      «С тобою быть как счастлив я,
      Поешь ты лучше соловья,
      А ключ, под камнем что течет,
      К уединению нас влечет».

      «Иногда во время нашего пения дядина собака Крэк начинала выть на балконе. (Видно, хорошо было наше пение!) Я и Миша в испуге лезли на колени к дедушке. Нам казалось, что это не Крэк воет, а воет тот самый волк, про которого рассказывал нам Федор, дедушкин лакей, что он переплыл Маслену и «зарезал» овцу в деревне Овчино».

      «Дедушка очень любил смотреть как веселится молодежь, и поэтому почти каждое воскресенье в Порозове устраивались танцевальные вечера. ... Я и Миша, конечно, на этих вечерах не были, а сидели у себя в боковом крыле... Иногда нам удавалось каким-то чудом убежать... в большой коридор. Там, за закрытой дверью в зал, слышались звуки музыки, веселые голоса, шарканье ног... Мы ложились на пол и заглядывали под дверь; мы видели только мелькающие ноги...».

      Бывали дети и в гостях у «барышень Зубовых» [трех сестер из «погореловской» ветви рода, фото которых с братом Николаем помещено в Ч. I «Вологодских дворян Зубовых» – Н.В.Л.]. «Они жили летом в своем имении, верстах в 3-х от Порозова. Усадьба их называлась Жегалиха. Очень уютно было там и в доме, и в саду, который спускался к реке Масляне. Барышни Зубовы были мастерицы занимать детей. Когда мы приезжали в Жегалиху, то нам вырезали из бумаги кукол, мебель кукольную и прочие интересные вещи, показывали фокусы, угощали особым вареньем из розовых лепестков. У них были детские книжки с красивыми рисунками, на которых девочки были одеты в платья, широкие, как колокольчики. Бумага в этих книжках была толстая синеватая и как-то особенно пахла...».

      «В 20-ти верстах от Порозова жил в своем имении Жуково Сергей Алексеевич Зубов, родной брат дедушки. ...старшая его дочь Лидинька часто бывала в Порозове..., всегда была ласкова, за что мы и любили ее и называли не «тетя Лида», как полагалось, а просто «Лидинька». Она любила потанцевать и умела плясать по-цыгански, подрагивая плечами под пение плясовой:

      «Преча веста, преча веста, туман бервалы,
      Колоаром, колоаром, месом зорары...».

      Что означали по-русски эти слова никто не понимал и не мог объяснить. Лидинька любила подшутить, рассказать в смешном виде какое-нибудь событие, но все это так добродушно, что сердится на нее было нельзя. А если она увидит, что ты сердишься, то смеясь начинает петь:

      «Ты ль меня, я ль тебя огорчила,
      Я ль тебя, ты ль меня извела,
      Ты ль меня, я ль тебя из графина,
      Я ль тебя, ты ль меня – из ведра!».

      В конце лета семья возвращалась домой. Мария Юльевна вспоминала «пожар в Кузнецове. Это было ранней осенью. Ночью я проснулась: в доме и на дворе слышались громкие голоса, беготня. Нина и Оля не спали и стояли в одних рубашках у окна. Комната была освещена каким-то странным красноватым светом. «Пожар! – сказала Нина. Иди сюда. Видишь?» И я увидела за скотным двором длинные красные языки пламени. Это горят снопильни сараи. «Молитесь!» – вскрикнула не то Нина, не то Оля, и все три девочки опустились на колени перед образом. Я послушно стала на колени, но как молиться – не знала и была очень смущена. Я знаю «Отче наш», «Богородицу» и несколько других молитв, но и Оля, и Нина молились «своими словами», а я не умела. Помню, как в комнату вошла мама, успокоила нас, сказала что пожар утихает и заставила нас лечь в кроватки... Оля, Нина и я решили, что мы стали бедные, «совсем» бедные. Нам было и страшно, и жалко папу и маму. Помню, как мама дала нам денег, чтобы мы купили себе сладкого в лавочке, а мы плакали и не хотели брать денег, потому, что деньги нужны папе. Вообще я помню, что все мы трое были в эти годы очень впечатлительные».

      В соответствующем возрасте началось домашнее обучение детей. «Учитель, Николай Александрович Обросов, приезжал три раза в неделю по вечерам и занимался с Олей и Ниной. Когда мне минуло 8 лет, – вспоминает Мария Юльевна, – и я присоединилась к ним. Но учение мое шло неважно. Я была рассеянна и занималась неохотно. Скучно было высчитывать бесконечные «столбики» в арифм.[етическом] задачнике и еще скучнее переписывать буквы и слова из азбуки. Я старалась сократить эти два часа учения, и как только услышишь, что в буфетной заскрипит дверца посудного шкафа, а в столовой девушка станет накрывать на стол к вечернему чаю, – и убежишь из классной в детскую».

      «Мама начала учить музыке всех трех девочек. Но и Оля, и я были менее понятливы, чем Нина. Вернее, мы были рассеянны и более нервны. Нина была более спокойного характера, и дело у нее пошло лучше. Помню, как мама заставляла меня заучивать ноты, причем «do» третьей октавы называлось: «раз по головке, раз по шейке»; «mi» – «раз по головке, два раза по шейке». Это наглядное обозначение нот заставляло мою голову работать совсем в другом направлении: я представляла себе, что кого-то ударяют по шейке и по головке и рассеянно слушала объяснения мамы и ничего не понимала!»

      «Перед Рождеством родители решили переехать всей семьей в Вологду. В городском доме дедушки для нашей большой семьи были отданы антресоли, состоящие из 5-ти комнат. Зал и столовая дедушки были в общем пользовании. И в Вологду, как и в Порозово, мы переезжали со своим хозяйством и прислугой. Тятля, Клавдюша и Аннушка, Михайла-повар, прачка Аннушка [прислуга] – ехали в Вологду с нами... Как нравилась детям вся суета сборов. У подъезда стоит вереница лошадей, запряженных в сани (розвальни). Их нагружают корзинами, ящиками, ведрами и т. д. По лестнице взад и вперед ходят – прислуга, рабочие, вынося и укладывая в сани вещи. Вот понесли и наши кроватки. Мы будем спать эту последнюю ночь на диванах. Вот к одному из нагруженных возов привязывают корову: она тоже идет в Вологду. Няня постоянно снимает нас с окон, откуда видна вся картина укладывания».

      «В день отъезда нас поднимают рано, при огне. Закутанные, в валенках мы едва двигаемся. Да двигаться и не придется: нас посадят в крытую кибитку, под головами – подушки в дорожных наволочках, сверху нас покроют суконным на меху дорожным одеялом. Мы сидим как в гнездышке. Полозья скрипят по снегу, колокольчики позванивают под дугой коренника. По проселочной дороге лошади идут гусем: одна за другой. За городом Кадниковым идет уже широкий Архангельский тракт, и тройку запрягают в ряд. Это та же дорога, что и летом, но далеко не так интересно ехать по ней зимой. Та же обстановка у Зуды. Зимний день невелик. Выехав из Оларева я по временам засыпаю, убаюканная звоном наших мелодичных колокольчиков. Вот и Вологда. Мелькают фонари, освещенные дома. А вот и ярко освещенные окна дедушкиного дома. Меня несут на антресоли, я сижу рядом с сестрами, на диване в детской снимают с меня валенки. А мне все кажется, что я еду: подо мной колыхаются сани, и в ушах все еще звенят колокольчики».

      «Прибежала Пашета, горничная дедушки. Она целует нам руки, охает, ахает, удивляется, что мы все так необыкновенно выросли. А вот дядя Миша и дедушка пришли поздороваться с нами. Целует меня дедушка и укалывает своей бритой щекой. У дедушки почему-то над глазами зеленый шелковый зонтик. Потом приходит Ваня, сын старосты Якова. Дедушка взял его к себе. Ваня поступил в гимназию, и Юлинька учит его играть на рояле. Придя в себя и отогревшись, мы уже бегаем по всему «верху». Вниз пока еще не решаемся сходить: у лестницы сделана решетчатая калитка, которая запирается на крючок – из предосторожности, чтобы дети не свалились с лестницы. Но очень скоро мы научились отпирать дверцы и даже не сходить, а съезжать вниз по лестнице, лежа грудью на перилах. Обедали мы внизу, в общей столовой, и полдня проводили в огромном зале, где так хорошо было бегать, играть».

      «В одной из стен папиной комнаты два окна выходят вниз, в зал. Они обыкновенно закрывались деревянными рамами. Когда у дедушки и дяди бывали музыкальные вечера, то окошки в кабинете отворялись, перед ними постилали ковер, и детям разрешалось оттуда слушать музыку, сидя на ковре. Каждую субботу у дяди Миши исполнялись трио, квартеты, и исполнялись они обыкновенно все теми же лицами: дядя – виолончель, Александр Семенович Брянчанинов (местный помещик, впоследствии Самарский губернатор) – первая скрипка, затем член Суда – Бантле Александр Антонович и служащий в акцизе Вознесенский. Аккомпанировала на рояле Фаина Алек.[андровна] Межакова, наша родственница, жена Кадн.[иковского] Уездного Предводителя Дворянства, а также мама».

      «Наши ближайшие знакомые дети были Волоцкие, дочери доктора Волоцкого и Степановские. Помню наш первый к ним визит: мы входим в детскую, а обе девочки сидят в опрокинутых табуретках в теплых штанишках поверх платьев. «Мы играем в мальчиков», – сказала старшая Оля. У них же мы познакомились с их двоюродными братьями Сережей и Сашей Волконскими. Их общая бабушка, Лидия Платоновна Окулова, была близкая знакомая и частая гостья в доме Зубовых. Это была пожилая дама, причесанная и одетая по-старинному. Она любила музыку, пение. В молодости чудесно танцевала танцы вроде «качучи», «pas de chale» и всегда была живая и веселая. При виде меня она грозила пальцем и говорила: «Машка-коза, лубяные глаза!» Мы, дети Зубовы, называли ее просто «бабушка». У нее было три дочери, в замужестве: Степановская, Волконская и Королева. Все три были красивы. Отец мой написал посвященное им стихотворение» (Cм. «Вологодские дворяне Зубовы. Ч. I.) Иван Константинович Степановский, которого мы звали дядей Ваней, был веселый живой господин очень маленького роста. Он любил детей, придумывал для своих девочек и для их гостей очень интересные развлечения и игры. Как-то раз нас пригласили к Степановским обедать. Обед Ив.[ан] Конст.[антинович] устроил в детской: мы сидели перед низеньким столом, на низеньких креслицах. Дядя Ваня во фраке, с салфеткой под мышкой прислуживал нам».

      «Чаще других к нам приезжала Маша Волоцкая. Это была девочка белокурая, с большими темными глазами. Она старалась держать себя как взрослая барышня, но часто забывала об этом и весело носилась с нами по большому залу, широким коридорам и лестницам. Отец ее служил в Дворянской опеке и, между прочим, лечил электо-гомеопатией. Мама очень верила в это средство лечения, и других докторов, кроме Волоцкого, у нас в Вологде не было. Не знаю, электро-гомеопатия тому причиной или просто здоровые натуры, но никаких тяжелых заболеваний в семье нашей не было. Бывало простудишься, закашляешь, или желудок расстроится, – и сейчас же посылают за Николаем Аполлоновичем. Он придет, посмотрит язык, выслушает и скажет: «Поставьте ей компресс из зеленого электричества на подвздошье и давайте утром и вечером по две крупинки «Scrofoloso». Крупинки были маленькие, с булавочную головку, и сладкие, как сахар».

      «С Машей Волоцкой часто приходил к нам ее двоюродный брат – Коля Шеин, мой ровесник. У Шеиных вскоре после Нового года, в день рождения Коли, каждый год была елка, на которую обязательно приглашали детей Зубовых. Шеины жили на краю города, на улице, еле освещенной редкими фонарями. Помню, как сидя в возке (карета на полозьях) я почему-то пугалась и все ждала, что вот-вот на нас нападут разбойники в этой страшной темной улице. Я облегченно вздыхала, подъезжая к освещенному дому, где жили Шеины».

      «Но чаще всего дети собирались у нас. Лакей дяди, старик Николай, смотря на наши игры и беготню, качал головой и говорил со вздохом: «О, дети, дети! Как опасны ваши лета!» Когда на Рождественских праздниках Николай зажигал в зале люстры, мы знали, что или у дедушки будет карточный вечер, или у дяди – музыка. Чаще всего к дедушке приезжали Неёловы – двоюродный брат отца и его жена, племянники дедушки. Неёлов был Управляющим Волог.[одского] Государст.[енного] банка. Приезжали Межаковы, также родственники наши. Фаина Александровна Межакова прекрасно играла на рояле, аккомпанировала маминому пению и не пропускала ни одной дядиной субботы».

      «Мой дядя, Алексей Михайлович, с женой Евлалией Алексеевной каждое воскресенье обедали у дедушки... Евлалия Алексеевна... была живая и очень веселая. Детей у ней не было, но она любила детей и более других тетушек баловала нас. Мы любили бывать у ней. У нее в комнате стоял стеклянный шкаф, на полках которого стояли всевозможные фарфоровые безделушки. Фрукты у ней подавались на тарелке, в донышке которой был вставлен маленький орган. Как только тарелку ставили на стол – начиналась тихая музыка. В гостиной висела клетка с птицей, у которой были малиновые перышки. Птичку заводили, и она начинала насвистывать какой-то мотив, поднимала крылышки и вертела головкой. Тетушка заставляла свою горничную вертеть ручку какого-то органа, вроде шарманки, и заставляла нас танцевать. Брала также для нас ложи в театр, когда давались подходящие для детей пьесы. Первое посещение театра оставило во мне сильное впечатление. Действие пьесы происходило в американских лесах. Видимо, это была инсценировка какого-либо романа Жюль Верна или Майн Рида. Когда мы приезжали к Евлалии Алексеевне, она закармливала нас сластями, и потому кто-то из детей прозвал ее «сладкой тетей».

      «Семья лакея Николая жила в отдельном флигеле, тут же на дворе. Две девочки, наши ровесницы: Лена и Пашка, часто прибегали к отцу, у которого была комнатка около передней. Мы спускались к ним вниз и в передней на диване учились у них играть в камешки».

      Когда Марии Исполнилось 9 лет, ее «засадили за настоящее ученье. Осенью, пока до зимнего пути мы оставались в деревне, – вспоминала она, – к нам, трем девочкам, продолжал ходить сельский учитель Обросов. Он занимался с нами арифметикой, русским языком и законом Божьим. К арифметике я питала отвращение. Когда я решала задачу о том, что три мальчика купили 15 слив и разделили между собою, то мне совсем не хотелось высчитывать, сколько заплатил каждый. Перед моим мысленным взором рисовалась картина того, как мальчики входят в магазин, покупают желтые и синие сливы, какие эти сливы сочные и сладкие... Я медленно считала и слыла ленивой. Мама учила меня по-французски. И тут дело шло неважно: меня больше интересовали странные звуки чужого языка, а не значение слов. Отец занимался с нами географией следующим оригинальным образом: он расстилал на полу гостиной громадную карту одной из частей света: Европы, Азии, Америки. Мы ползали по карте, и отец показывал нам горы, реки, города. рассказывал о них. И так мы путешествовали по американским пампасам, плавали по реке Амазонке. А на карте Европейской России катались по Волге, посещали Кавказ, где разыскивали город Батуми и Тифлис, где жили наши родные. На этих уроках отец часто описывал нам свои путешествия. Чтобы приохотить нас к любимому предмету своему – географии, он давал нам читать почти исключительно романы Майн Рида и Жюль Верна, которыми зачитывалась даже и я, хотя многого в них и не понимала. Иногда случалось так: нашалишь что-нибудь, или поссоришься с Мишей, и посадят меня в угол отдохнуть и опомниться. Проходит отец: «Девочка, что ты тут делаешь?» Я опускаю голову и молчу. «Как это можно сидеть и ничего не делать!» – возмущается он и через минуту приносит мне книгу: «Вот, читай!» Я углубляюсь в чтение какого-нибудь путешествия и забываю о том, что я наказана».

      «Бабушка часто приходит к нам по вечерам, играет на рояле, а потом садится с работой в глубокое кресло в биллиардной, мы окружаем ее, и она нам рассказывает разные интересные вещи из своей жизни. Вот один из ее рассказов. Бабушка поехала в Петербург из своего имения в Ярославской губернии, чтобы взять из Смольного института окончившую там курс тетю Лизу Величковскую. Поехала на своих лошадях со своей прислугой: кучером, лакеем и горничной. Отдыхать и кормить лошадей останавливались в усадьбах, в деревнях. Как-то раз им пришлось остановиться на постоялом дворе, среди леса. Бабушку провели в отдельную комнату, где она и расположилась со своей горничной. Когда совсем стемнело, кто-то осторожно стукнул в окно. Она отворила окно. Это был лакей, который сказал, что они попали к «разбойникам» и надо поскорее уезжать. Кучер уже вывел лошадей тихонько за ворота и ждет там. Они через окно вынесли все вещи, сели в карету и помчались по лесной дороге. Разбойники верхами бросились их догонять, но, к счастью, лес уже кончался, они выехали на открытое место, и их перестали преследовать».

      Летом дети снова поджидали «старших». «Володя кончил корпус, Лиза – институт. Лиза будет жить с нами и учить нас, девочек. Вместе со «старшими» едет к нам гостить кавказская кузина Нина, дочь дяди Николая. У дяди такая же большая семья, как и у нас. И вот опять наши колокольчики заливаются за садом, и вся семья стоит на парадном крыльце, встречая «больших» детей. Уже в воротах из колымаги выпрыгнул Володя, за ним Петя, Лиза, Катя, Сережа Величковский; Юлик первый соскочил с козел, где он сидел рядом с другом своим Егором. С громким смехом они бегут к крыльцу. Егор улыбается и, качая головой, направляет тройку прямо к каретнику и легонькой трусцой переезжает белый двор. Среди говора и поцелуев мама спохватывается: «А где же Нина?» Все сразу замолчали и удивленно переглянулись. А из колымаги, которая подъезжала к каретнику, высунулось ее смеющееся лицо. Громкий смех раздался на крыльце. Егор оглянулся, повернул лошадей и быстро подъехал к подъезду. Нина больше всех смеялась над своим торжественным въездом в Кузнецово. Она сразу же всем понравилась. Лиза и Володя особенно с ней подружились. А Миша часами простаивал около рояля, когда она играла. Кроме нее, этим летом гостили у нас девочки Волоцкие. Младшая из них – Маша, была такая же фантазерка, как и мы. Любимой нашей игрой была игра в путешествия. Мы, младшие дети, и она увлекались романами Жюль Верна, плавали по океану, разыскивая капитана Гранта... Оля, Нина и я в жаркие дни носили костюмы, состоящие из русской рубашки и таких же штанишек. В них мы качались на трапеции, лазили по лестницам гимнастики и лазали на старую липу. Помню, как-то летом в Кузнецово приехал директор народных училищ Тимофеев. Отец привел его в сад к гимнастике и, указывая на нас, сказал: «Вы видите, у меня все мальчики».

      «Мы иногда ходили в Марковское. В Марковском я помнила всегда старичка-управляющего Федора Ильича, которого все окрестные крестьяне звали просто «дедушка». С ним жила его жена, старушка, сын Иван Федорович и дочь Марья Федоровна. К ним приезжали по летам внучата, дети замужней дочери, наши большие друзья: Надя, Федя и Еня. В Марковском был большой запущенный сад, были круговые качели, каких в Кузнецове не было, а, главное, был громадный пруд; там можно было кататься в лодке, срывать желтые кувшинки и делать из них великолепные ожерелья. Как-то раз, возвращаясь из Марковского, мы попали под дождь и сильно промокли. Через несколько дней одна за другой мы заболели корью. От нас заразились и старшие дети, и гости, и Величковские дети. Словом, Кузнецовский дом превратился в лазарет. Единственный из детей был Миша, который остался здоров. У меня была очень сильная корь: я металась в жару, кричала. Помню ясно галлюцинации, которые я видела: какие-то люди в красных рубашках с длинными ножами в руках, порывались подойти ко мне... Я кричала от ужаса, вскакивала на постели, а няня и кто-то из взрослых укладывали меня и уговаривали. После кори у меня долго болели глаза».

      «Помню еще одно событие, которое произвело на меня сильное и тяжелое впечатление. Вот оно. Школьный учитель Николай Александрович Обросов жил в сельце Поповском; близко, через речку, находилась его школа. Дом, где он жил, как и все деревенские дома в вологодской губ.[ернии] был разделен на две половины: в передней половине – жили, а в задней половине – наверху был сеновал, а внизу стояла скотина. Учитель спал летом на сеновале, любил перед сном почитать. На этот раз он заснул, забыв потушить свечу. Он проснулся, когда около его постели уже бушевало пламя. Полуодетый, он едва успел выскочить. В Кузнецове проснулись от звона набата. До Поповского было всего 1 1/2 версты, и небо вздрагивало красным заревом. Встала вся усадьба. Повезли бочки с водой, багры. Вся молодежь и рабочие поехали и побежали на пожар. А несчастные погорельцы сидели на берегу речки с тремя маленькими детьми. Вынести они ничего не успели. Родители мои снабдили их всем необходимым и дали им квартиру у нас в Кузнецовском флигеле, куда Обросовы тотчас же и перешли. Несчастный этот случай особо плохих последствий для них не имел» [1].

      Институт. В 1887 году Юлий Михайлович повез Машу в Москву для поступления в Екатерининский институт благородных девиц. Она была принята сразу в 6-ой класс. Привыкнуть после дома к казенной жизни ей было очень трудно. Она писала сестре Нине, которая училась в Петербурге: «Я не знаю, что со мной, я не больна, но не могу часа провести, чтобы не плакать. Такая тоска по мамочке и тебе, что не знаю, что делать... Как только вспомню о вас, так и зарыдаю, не могу удержаться. Я знаю, что должна учиться, но не могу, всегда рассеянна, мне делают замечания, бранят меня, и мне еще тошнее. Я молюсь, чтобы мы разбогатели, и меня бы взяли до Рождества домой, я бы училась и на Рождество и перешла в Петербург. Эта мысль так сидит у меня в голове, что я не знаю, что буду делать, если этого всего не будет. Я хочу домой к милой, дорогой мамочке! Господи, когда же это, наконец, кончиться?» Мария очень боялась экзаменов, особенно математики и закона Божьего, но, тем не менее, по Божьему закону получила высший балл – 12, а по остальным предметам 8 и 9 и ни одной 7-и [2].

      С нетерпением ждала Мария рождественских праздников, когда можно было побывать дома. Вот ее воспоминания об одних из таких каникул: «Первый день [Рождества] мы были у Бантле, было очень весело, и я все время танцевала. Второй день были у Шумилиных... Третий день были у Макшеевых на елке... Четвертый день мы украшали нашу елку до 12 часов. На другой день папочка покупал игрушки и помогал украшать елку. Елка была огромная, до самого потолка, так что с самого верху не могли ничего снять и пришлось повалить ее. Было очень много гостей, особенно детей, и было очень весело. Шестой день встречали новый год, и папочка принимал масок по карточке М-ье Зеленецкого. Потом были еще раз у Бантле и у Ивановых, ...в театре на «Бокаччио». Прелесть как хорошо играют... Мы сидели в 4-ой ложе, а мамочка, Лизочка, папочка и дядя в 14-ой. Володя и Сережа Бантле были в нашей ложе» [2].

      Возвращение в институт уже не было горестным. У Марии появляются подруги, ее навещал брат Юлий, который учился в Московском кадетском корпусе, по выходным дням ее отпускали к знакомым, и она постепенно привыкла к такой жизни. «Об институте, – буднично сообщает она сестре Нине, – мне совершенно нечего писать. У нас форма такая же, как и Еленинском институте – зеленая. Мы летом ходили гулять в сад, сад у нас большой, и сперва там была горка, с которой мы сбегали, но теперь ее сняли. Теперь мы гуляем на дворе. Перед завтраком и обедом у нас поют. У нас дают читать книги. Я читала «Задушевное слово» и «Осень». «Осень» – это не та книга, которую ты привезла от Брянчаниновых, а гораздо интереснее...» [2].

      Мария играет в институтском спектакле «Много шума из-за пустяков» самую большую роль, потому что знала ее раньше наизусть; учится танцевать венский вальс и участвует в лотерее в пользу бедняков. В один из дней к ней «приезжала Клеопатра Николаевна Понофидина, родственница Паши Зубовой. Я ужасно смутилась первый раз, – писала Мария сестре, – но она такая милая; разговаривала со мной все время, смеялась и говорила про всех нас, как будто знакома с нами. Это Паша не говорила про нас. Она знает папочку, и я уже послала ему письмо от нее. Клеопатра Николаевна обещала приезжать ко мне и познакомить с сестрой своей, которая живет также в Москве. Про Катю Паша им много рассказывала, и обе очень хотят с ней познакомиться. Вообще, Клеопатра Ник.[олаевна] мне очень и очень нравится и, знаешь, она мне немного напоминает Пашу» [2].

      В последние годы учебы в Москве Мария сообщает сестре Нине: «Про институт нечего писать, все по-прежнему: уроки, перемены, обеды и ужины. До выпуска 605 дней; очень приятная для меня, хоть и очень крупная цифра. Мы будем писать сочинения французские два раза в месяц, наверное, трудные. Русское уже писали, и я надеюсь получить не больше и не меньше 10. А перед очередными рождественскими
 

Мария Юльевна Зубова (фото из семейного архива автора)

     праздниками даже спрашивает Нину: «Едешь ли ты в Вологду? Если ты не поедешь, то, конечно, и я останусь. А мне, признаюсь, очень хочется увидеться с нашими» [2].

      Мария окончила Московский Екатерининский институт в 1891 году и вернулась в Вологду «в разгар уборки нашего дома. Вчера, – пишет она сестре Нине, – я почти устроила свою комнату, обои которой изображают нечто вроде макарон на великолепном апельсиновом фоне. Вчера уехал отче наш, который был здесь по делам. Он нашел, что Москва принесла мне пользу, так как я стала веселее, и по этому случаю мы с ним немножко покружились по комнате» [2].

      Действительно, обучение в институте благородных девиц развило у Марии разные дарования: она играла на фортепьяно и гитаре, неплохо пела, танцевала, рисовала и играла в домашних спектаклях. В 1892 году на масленицу, например, у Зубовых была поставлена пантомима «Коварство и любовь» [2].

      Служба в Вологде. Мария Юльевна поступила служить классной дамой в Вологодскую женскую гимназию. «Я здорова и очень весела, в гимназии чувствую себя хорошо... Сегодня была у Большаковой и заказала ей шубку на беличьем меху. Соблазнилась ценой: всего 35 рублей, и можно в рассрочку» [2]. Находила Мария Юльевна время и для изучения латинского языка, и для ежедневного катания зимой на коньках на Пятницком пруду в компании с сестрой Лариссой и Лукиными. В мае 1893 года она ездила в Петербург, в феврале 1895-го – на масленицу в Москву. В 1904 году вместе с молодоженами, сестрой Лариссой и Николаем Шеиными, была на концерте малороссийского цыганского ансамбля, пение и пляски которого понравились Марии Юльевне не меньше, чем московская опера [2].

      Жизнь в Кузнецове. В 1908 году письма Марии Юльевны сестре Нине приходят уже из имения Кузнецово, куда она переехала, видимо, в 1907 году, чтобы помогать в работе отцу и по хозяйству матери. «Я рыскаю по лесам, – пишет она, – с таким диким жаром, что благодарю Господа Бога, что на голове моей не парик, а собственные волосы, – парик бы непременно остался в лесу... В один прекрасный, но злополучный день я в сопровождении прислужниц пустилась в экскурсию за черникой, которой нынче такое изобилие. В лесу я заблудилась и заблудила почтенную Марфу Михайловну и малолетнюю Анютку. Дело дошло до того, что мне пришлось лезть на дерево. На общем совете решили ночевать в лесу. (Для того, чтобы «не блазнило» [?], делалось обыкновенно так: крестятся на все 4 стороны и говорят: «Матушка сосна, пусти к себе ночевать!»). Мы, к счастью, не были принуждены проситься ночевать у сосны, так как выкарабкались из лесу и очутились на берегу Пельшмы [реки] против Поповского, тогда как вышли на экскурсию за Марковским заводлесом» [2].

      В имении Кузнецово начали развиваться литературные способности Марии Юльевны, которые еще в детстве проявились в ее «публикациях» в домашнем семейном журнале «Кузнецовская хроника». В 1908 году она пишет свои институтские воспоминания: «По плану глав всего 10, а у меня уже пишется 5-я, так что может быть к Пасхе и кончу. Выходит, кажется интересно. Если напишу (я печатаю) и понравится (самой), то буду хлопотать куда-нибудь поместить в журнал. Скоро в «Золотом детстве» будет напечатана моя повесть, которую я послала в конце февраля и получила через неделю письмо от редактора с лестным отзывом о ней» [2].

      С удовольствие участвует Мария Юльевна и в хоровом пении. В имении часто бывали «очень веселые, живые и симпатичные барышни» Сысоевы. Они «ужасно любят музыку, пение. В Леденгске, где они живут по летам, они организовали хор из одной почти своей семьи... Сестра учительницы Марии Ивановны Сысоевой – Екатерина Ивановна» управляла хором в церкви [Святой Троицы в селе Поповском], в котором на клиросе пела и Мария Юльевна. В хоре было «человек 10 школьников и школьниц, 3 мужика, псаломщик и 3 девицы. Хор вышел изрядный, особенно сравнительно с прежним пением. Спевки три раза в неделю. Я иногда, – пишет Мария Юльевна сестре Нине, – помогаю на фисгармонии, если надо подучить голоса. Хорик страждет и в Пасху петь все службы. Ждем Мишу на Пасху и надеемся, что он примет участие в этом.
 

Мария Юльевна Зубова (Miss Mary) в 1894 году (из семейного архива автора)
Рисунки Марии Юльевны Зубовой в альбом сестре Нине. Кузнецово. 1900 и 1902 гг. (из семейного архива автора)
Рисунки Марии Юльевны Зубовой в альбом сестре Нине. Кузнецово. 1900 и 1902 гг. (из семейного архива автора)

      Приезжай и ты с Влад.[имиром] Казим.[ировичем] [мужем Нины Юльевны – Н.В.Л.]. Такую закатим заутреню, что просто малина!» [2].

      После 1910 года Мария Юльевна учила и воспитывала детей своих братьев и сестер. В эти годы в Кузнецове жили дети Петра Юльевича Володя, Нина и Ларя, дети Лариссы Юльевны Милица и Нина и дети Нины Юльевны Вадя и Соня, а также их троюродная сестра Лёля. Мария Юльевна «возилась» со всей этой детской оравой: играла им на рояле, учила петь и танцевать, разыгрывала шарады, ставила разные сценки. Выпускался и журнал «Кузнецовская коммуна», в который дети писали стихи и рассказы.

      В школе, которую каждое воскресенье вела Мария Юльевна для крестьянских детей и взрослых для ликвидации неграмотности, устраивалось чтение даже с волшебным фонарем. «Ребята сидят совсем непринужденно, но зато и совсем тихо, не дичатся ни капельки, а напротив все вызываются отвечать и, как кому что нужно, так себе преспокойно с доской или тетрадью или книгой отправляется с места к учительнице и совсем тихо держится, когда она обратит на него внимание и покажет, что надо. Сверх ожиданья воздух совсем чистый, и все одеты чисто, ни одного дырявого не видели. Всех их 69 и из них 10 девочек» [3].

      После создания Юлием Михайловичем Зубовым большого зимнего театра в городе Кадникове Мария Юльевна увлеклась сценической деятельностью и в начале 1900-ых годов организовала в Кузнецове детский сельский театр, собрав труппу из крестьянских детей соседних деревень от 6 до 16 лет. Для этого театра Мария Юльевна писала пьесы-сказки («Морозко», «Спящая красавица» и другие [см. ниже список пьес М.Ю.Зубовой], сочиняла для них песни и танцы, рисовала эскизы костюмов, по которым они потом ею же и создавались. Многие пьесы были опубликованы в журналах «Золотое детство» и «Тропинка». В Художественно-педагогическом журнале за 1911 год говорится: «Пьески М.Ю.Зубовой (сказочные) скомпонованы просто и мило, для самого младшего возраста, с действиями необычно краткими и моралью, которая в данном случае не портит дела и не кажется неуместною. а) «Морозко», ...конец сказки смягчен: девушка не замерзает, мачеха приходит к сознанию своей вины перед падчерицей. Декорации: I и III – изба, II и IV – лес. Введено пение: падчерица, Мороз и хор девушек. в) «Спящая красавица» ...удачнее первой. Декорации: зал во дворце. Волшебницы поют. с) «Не в богатстве счастье», пьеса поучительна. d) «Принц-дрозд». Декорация: зал. Число ролей 29. Рисунки костюмов приложены. е) «Березкины именины». Декорации: лесная полянка. Ролей: 2 мальчика, 2 девочки, 20-30 растений, насекомых, животных. Рисунки костюмов имеются. f) «Чудесная ночь». Декорации: лес зимою. Ролей: 1 мужчина, 1 мальчик, 2 девочки и около 20-30 сказочных персонажей. g) «Царевна-земляничка» в стихах...» [4].

      Спектакли разыгрывались в судебной камере отца (он служил мировым судьей) – большой комнате-зале первого этажа кузнецовского усадебного дома, где сценой было возвышение для судьи и присяжных, а зрители сидели «в партере». Первый спектакль состоялся в конце 1903 года, за ним последовал второй. В Рождество Мария Юльевна устраивала елку для крестьянских детей и давали спектакль. В декабре 1905 года были поставлены «Богатыри», пьеса из времен князя Владимира, составленная Марией Юльевной из разных былин, потом «Бедность не порок». Ребята были в восторге, хотя и очень волновались, а публика (родители) довольны, что их дети играют на сцене. Позднее Мария Юльевна начала писать и другие пьесы для школьных театров, а также народных и фабричных. Многие из пьес прошли цензуру, и рукописи их хранятся в Театральной библиотеке Санкт-Петербурга.

      Труппа пельшемских крестьян под руководством Марии Юльевны в 1914 году дала на сцене Кадниковского театра Юлия Михайловича спектакль «Русалка» А.С.Пушкина и комическую пьеску «Я умер». За несколько часов до спектакля уже не осталось ни одного билета. Публика, которой билетов не досталось, набилась в проходы и на балкон. Юлий Михайлович писал в одном из писем, что «если бы в Кадникове были цветы, то Марию Юльевну забросали бы букетами» [5].
 

Мария Юльевна Зубова	Мария Юльевна в Вологде в 1903 году
Мария Юльевна в Кузнецове с племянником Сашей Зеленецким	Мария Юльевна Зубова в Москве в 1938 году Фото из семейного архива автора

      В Москве. Примерно в 1912 году М.Ю. Зубова поехала в Москву, остановилась у Оли, которая уступила ей свою комнату, а хозяева уступили ей одну из своих. Это обошлось Марии Юльевне в 20 рублей за месяц. Цель поездки – сдать свои пьесы в репертуарную комиссию литературного отделения Общества Народных университетов, которое предполагало издавать сборник пьес. «Конечно, – пишет Мария Юльевна в письме матери, – трудно сказать – понравятся ли там мои пьесы. По всему видно, что здесь обращают внимание на внешность пьесы, на костюмы, обстановку. Мне показали боярские костюмы удивительно красивые издали. На самом же деле – из крашеного коленкора и холста с отпечатанным золотом рисунком. Они показали мне как это делается. Показали и книгу, руководство к постановке деревенских спектаклей... Секция высылает желающим рублей за 25 пьесу и к ней декорации и все костюмы (Декорации – мягкие, складывающиеся» [6].

      Мария Юльевна стремилась узнать – что желательно было бы инсценировать и не может ли она в репертуарной комиссии получить литературную работу для народного театра. Она записывается в две библиотеки и читает много новых пьес. «Пьесу [«Враги»], которая понравилась Мамонтову, – пишет она далее, – я отнесла к Коршу [в театр Корша]. Велели прийти за ответом в конце масленицы. Если возьмут туда, то мне необходимо записаться в Общество драматических писателей, хотя это и стоит 25 рублей. Талызина заставила меня ждать больше часу и кажется приняла меня за искательницу приключений. Место в 25 рублей порядочной девушке в Москве не предложат. Здесь надо быть одетой хорошо, а с 25 рублями даже и сытой быть нельзя, не то, что об костюме думать. У всех получающих такие гроши должны быть побочные доходы. Вообще устроиться здесь нельзя без специальности. Я теперь хлопотать буду о том, чтобы иметь литературный заработок. Помолитесь об этом» [6].

      В конечном итоге две «школьные пьески» были «разобраны комиссией» и «одна уже принята в сборник, который секция будет издавать (кажется, с помощью художников, так как там упоминали о Поленове, который хлопотал о том, чтобы секция сама издавала детские сборники). Другая [пьеска] понравилась, и ее хотят тоже включить в сборник. Это решено, но еще не утверждено комиссией. Остальные 4 пьесы еще разобраны по рукам между членами комиссии. Узнаю об их судьбе... на первой неделе поста. Тогда же узнаю и о судьбе 2-х народных пьес. Если же и тогда окончательно не узнаю, то не буду сидеть здесь, а попрошу дальше хлопотать Олю. Здесь очень все-таки дорого жить. Деньги плывут так, что едва-едва хватит прожить первую неделю поста, если папочка отдаст мне, то есть пошлет 13 рублей. Я рассчитываю с ними... В театрах не бываю, но все пьесы московских театров читала у Рассохина, и одна хуже другой, оттого и надеюсь, что моя не хуже будет. Очень обрадовалась я сегодняшнему успеху. Оказывается, что мне не надо хлопотать и сдавать в цензуру те пьесы, которые пройдут в сборник. Комиссия сама проведет их через цензуру... Теперь я знаю, что у меня есть куда обращаться со своими пьесами, и это меня радует. Недаром все-таки я покинула женскую гимназию. Если бы не жила в Кузнецове, никогда бы не написала ничего. А может быть это и заработок мне даст... Думайте о том, чтобы дела мои шли успешно. Может быть, и вправду найду себе выгодное и приятное дело. Попасть в сборник, издающийся Отделом Народн.[ых] университетов – большая честь. А кроме того, детских пьес приличных, то есть мало-мальски художественных с внешней стороны (язык и сценичность) и со стороны внутренней (то есть содержания) – очень немного. Пока, кажется, есть одна приличная и даровитая писательница, Соловьева (сестра философа), которая пишет под псевдонимом «Allegro», но я ее произведения еще не могла найти. Мне ее только назвали в секции. Будем надеяться, что «на безрыбье и рак рыба», и я попаду в приличные» [6].

      Снова в Кузнецове. Во время Первой мировой войны и в годы революции на Марию Юльевну легло все хозяйство кузнецовской усадьбы (дома и после 1918 г. оставшегося небольшого надела земли): пахота, сев, сенокос, жатва, уборка урожая в поле, огороде и саду, сбор ягод и грибов, заготовка дров и кормов для еще остававшихся сначала двух, потом одной лошади и двух коров, а, главное, запасы продовольствия на зиму для большой семьи, в которую входили престарелые родители, многочисленные племянники – дети брата Петра, сестер Ларисы и Нины (Вдадимир Зубов, Милица и Нина Шеины, Вадя и Соня Герман) – и 3-4 человека состарившейся прислуги. «Зрительный зал театра» (судебная камера) превратился одновременно в амбар, овощехранилище, дровяной сарай, склад, инструментарий и т. п., а «свидетельская» комната – в хлев. Всех домочадцев пришлось перевести на строгий продовольственный паек, иначе бы хлеба и пищи зимой не хватило, т. к. «излишки» отбирали по продразверстке и еще брали продналог. (Подробнее об этом периоде кузнецовской жизни см. «Вологодские дворяне Зубовы. Ч. II, кн. I , гл. 1).

      Мария Юльевна осуществляла все дипломатические переговоры с местной властью, которая в 1918 году «приняла» усадьбу в «советское хозяйство», а также с жителями окрестных деревень, многие из которых ее хорошо знали и уважали. Издавна сложившиеся добрые отношения Зубовых с крестьянами сберегли Кузнецово от погромов и поджога, которые прокатились по многочисленным дворянским усадьбам России, и позволяли получать некоторую помощь от крестьян и крестьянских ребят за часть урожая и подарки и после революции [7].

      Официально Мария Юльевна числилась библиотекарем кузнецовской библиотеки, выдавала зубовские книги. Однако дом постепенно разоряли, отбирая пианино, мебель, вещи и все мало-мало ценное, вплоть до сельскохозяйственного инвентаря, без которого, естественно, прожить было бы просто невозможно. Мария Юльевна много хлопотала об утверждении Кузнецова и окружающей земли за Зубовыми, т. к. они уже давно живут своим трудом, за возвращение части отнятых вещей и т. д. Удивительно, но в это трудное время она не переставала писать пьесы на злободневные темы и «издавать» «Кузнецовскую хронику времен революции» [7].

      Несмотря на то, что все постройки усадьбы были отняты, на 2-ом этаже кузнецовского дома расквартированы то геодезисты, то солдаты, в доме находилась сельская библиотека, а Зубовы занимали всего 1-2 комнаты первого этажа, в 1921 году усадебный дом хотели отобрать и сделать в нем правление Марковского отделения совхоза и всех законных владельцев выселить. Мария Юльевна добралась до Кадникова, где ее знакомый Александр Николаевич Самарин, помощник Максима Горького, посоветовал ей, как члену Общества русских драматических писателей, написать к нему прошение. Для этого Марии Юльевне пришлось из Кадникова идти пешком сначала на пристань р.Сухоны, где ее не взяли на пароход, затем до станции Сокол, через которую не шли поезда, и далее по шпалам до Вологды, всего 62 версты, и столько же обратно, тоже пешком. Отделалась кровавыми мозолями на ногах. Зато пришедшее вскоре письмо пролетарского писателя Вологодскому Губземотделу было таким: «Уважаемые товарищи! Очень прошу Вас – не отбирайте, если это возможно, дом семьи Зубовых в с. Кузнецове Пельшемской волости Кадниковского уезда. Мне пишут, что дом старый, а семья Зубовых – все люди, много поработавшие в области культуры и лишать их жилища не следует. Буду очень рад и благодарен, если Вы исполните эту просьбу. Привет. М.Горький. 6.07.21г. Москва». На некоторое время беда от семьи была отведена, специальная комиссия даже решала – сколько семье Зубовых отвести земли с учетом, что в Кузнецово приехали еще Ольга Юльевна и Михаил Юльевич [7].

далее