назад

В ноябре 1922 года в обновленных залах бывшего Английского клуба открылась выставка «Красная Москва». Это старинное здание со львами на воротах помнило Пушкина и скольких еще славных людей России! Вскоре здесь должен был разместиться Музей Революции. Владимир Алексеевич Гиляровгский обходил выставку, и ему казалось, что он делает шаг за шагом из прошлого в настоящее...
Задуманная им книга «От Английского клуба к Музею Революции» была лишь малой частью того, что он мог и хотел рассказать о Москве. И по мере работы рождалось желание рассказать о другой Москве, более близкой и знакомой... Останавливало сомнение: интересно ли это будет молодому читателю, новым поколениям людей? Но все чаще обращался он памятью к старой Москве, в которой прожил столько лет, которую так любил. Все шло к тому, что она должна меняться, несомненно, к лучшему. А прошедшее? Он писал:

Я сорок лет в Москве живу, 
Я сорок лет Москву люблю. 
В Ходынке мне бока намяли, 
Ее я славно расписал,

В 905-м на вокзале 
Какой-то бравый генерал 
Меня чуть-чуть не расстрелял, 
Увидев серую папаху,

Вот эту самую, мою,
Не раз отбывшую в бою... 
Я сорок лет в Москве живу, 
Я сорок лет Москву люблю.

Старая Москва начала менять свой облик особенно быстро после революции 1905 года. Гиляровский понимал, что процесс этот не остановится. Именно это обстоятельство еще тогда обратило его к прошлому столицы. В 1912 году он открыл в одной из газет рубрику «Московская старина». Но продолжить работу помешала сначала болезнь, а затем война.
Явления московской жизни, события, люди — все рисовалось памятью четко и выпукло. Тогда, в 1912 году, особенно удался, очерк об Огареве, полицейском чиновнике, - личности для Москвы 80-90-х годов примечательной. Во время его юбилея, в середине 90-х годов, в Москве не было газеты или журнала, не откликнувшихся на это событие. «Журнал спорта», выпускавшийся Гиляровским, о юбилее не сообщил. Не замедлил последовать упрек:
— А вы, Владимир Алексеевич, в своем журнале даже моего портрета не напечатали.
Журнал был посвящен конному спорту, и Гиляровский ответил:
— Помилуйте, Николай Ильич, да ведь вы не жеребец.
К счастью, Огарев, несмотря на свой полицейский чин, не отличался злопамятностью, что и создало ему известную популярность в городе. Кроме «Огарева», у Гиляровского были очерки о «Трехгорной мануфактуре» и другие. А. В. Амфитеатров тогда писал ему: «...То, что ты набрасываешь старую Москву — это дело. Хорошо бы нам, старым москвичам, коллективно загнуть такую штуку тома на три. А то смотри-ка, время наше страх опустошено. Усов! Ведь это же такая прелесть! — Огарев в бане! Ну, поправляйся. Фу, как странно писать тебе столь неподходящий совет, да неужели ты в самом деле болен?»
Да, дядя Гиляй тогда в самой деле болел. Оставлена была и мысль о создании книги «Московские чудаки». А она его сильно занимала, он поделился замыслом с В. М. Дорошевичем, и тот ответил: «Хорошо придумано, есть о чем написать, что и говорить, тема интересная, только вот что — не забудь себя поставить, потому что из московских чудаков ты самый любопытный».
Но все это были пока лишь зыбкие планы. Гиляровский отлично знал гордую своей красотой и искусством Москву. Он помнил ее в дни, когда столица праздновала дар Павла Михайловича Третьякова, когда давала москвичам радость послушать Мамонтовскую оперу и Шаляпина. На его глазах родился Художественный театр. Но об этой Москве он не писал, хотя и в ней был своим человеком. Ему ближе всегда оставалась Москва не торжественная, не парадная — ежедневная.
28 июня 1914 года он записал: «Принимаюсь за издание шести томов своих вещей за тридцать пять лет... Один из моих томов — московские трущобы, над которым я проработал и продолжаю работать неустанно 25-й год... Рост трущоб продолжается, а борьба с ними впереди...»!
В 20-е годы он стал свидетелем их уничтожения, писал в «Известиях» о закрытии «Хитрова рынка» и вскоре после этой статьи, в 1924 году, приступив к книге о старой Москве и ее трущобах, начал ее с Хитровки. «Огромная площадь в центре столицы, близ реки Яузы, окруженная промозглыми, облупленными каменными домами, лежит в низине, в которую спускается, как ручьи в болото, несколько переулков.»
Работа над первой книгой о Москве и москвичах продолжалась меньше года. В августе 1925 года рукопись книги была сдана в издательство «Всероссийского союза поэтов». В декабре 1925 года, к дню своего рождения, Владимир Алексеевич получил первые авторские экземпляры и дарил их близким и друзьям.
Еще работая над книгой и как бы убеждая себя в ее необходимости (сомнения возникали: «А стоит ли писать об ушедшем?»), он отметил в дневнике: «Вдоль и поперек — пятьсот улиц и тысячи переулков протяженностью в пятьсот километров: с балкона колокольни Ивана Beликого и еще выше из недоступного для публики... люка под самым крестом средней башни главы храма Христа Спасителя, где для развлечения публики стоял телескоп, я изучал наружную Москву. А еще выше я видел ее с аэростата в 1882 году, a потом с аэроплана. И под землю забирался для рискованных исследований, побывал я в разбойничьем притоне «Зеленая барыня» за Крестовской заставой и в глубоком подземелье заброшенного Екатерининского водопровода, и в клоаках Неглинки и в артезианских штольнях под Яузским бульваром», а несколько позже, когда книга «Москва и москвичи» вышла, написал: «и это только проба пера».
В 1926 году вышла книжка «От Английского клуба к Музею Революции».
Дядя Гиляй был доволен тем, как начался год. Не теряя времени, принимается за новую работу. К ней он мысленно давно приступил, составлял план, делал наброски то на отдельных листках бумага, то в тетрадях. Начал будущую книгу со слов обращенных к читателю и к себе тоже: «Нет! Это не автобиография. Нет! Это не мемуары. Это правдивые кусочки моей жизни и окружающих, с которыми связана летопись эпохи, это рассказы о моем времени». К весне были написаны две главы будущей книги «Мои скитания» — «Детство» и «Конец войны». Владимир Алексеевич был полон желания продолжать работу, чувствовал силу почти прежнюю, но пришлось 
отложить.
Ранней весной 1926 года проходил по Неглинке около Малого театра и увидел открытыми люки — проверяли состояние труб, в которые была заключена река. Почти-полвека назад, в 1882 году, он, первым из репортеров, прошел весь этот подземный путь. Тогда это была дорога тайного преступного мира, дорога «дна» старой Москвы. Репортажи Гиляровского заставили городские власти многое переделать в подземных катакомбах Неглинки, очистить, установить более строгий надзор за люками. Как было не посмотреть, что творилось там теперь! Сказалась репортерская страсть! Стояла ранняя холодная весна. В шубе он пролезть в люк не мог, да и двигаться под землей в ней было бы неудобно. Долго не раздумывая, сбросил шубу на мостовую и снова прошел Неглинку от Малого театра до Трубной. Только написать об этом путешествии не смог — на другой день слег с тяжелым воспалением легких, которое дало осложнение на слух и зрение. Болезнь надолго выбила из колеи, и, выздоровев, он не сразу сумел восстановить рабочий ритм.
Поправиться помогло Картино. Это был подарок старому писателю, сделанный Советской властью по случаю его семидесятилетнего юбилея по ходатайству литературно-художественной общественности Москвы.
В 1924 году в Картине на поляне, окруженной лесом, выстроили по проекту братьев Весниных небольшой дом. Рубленный в лапу, он стоял на высоком фундаменте, окна его смотрели словно большие, широко открытые глаза.
Шло последнее десятилетие жизни В. А. Гиляровского — самое напряженное и плодотворное, когда создавались книги, которые в наше время так известны и так читаемы. Писатель работает над ними в Москве, в своих «Столешниках», — зимой, в Картине — летом. Теперь он не мог просто и легко, как раньше, умчаться вдруг на Кавказ, в Крым или в степи. И первое, что он делает, поселившись в Картине, дает всему окружающему названия, напоминающие об особенно дорогом. В Картине появляется «Задонская степь» — поляна за домом, покрытая густым ковром травы с ромашками, огоньками полевой гвоздики. Небольшой пригорок стал «Охотничьим курганом» — в память сражения на Охотничьем кургане во время русско-турецкой войны. Одно место вдоль Москвы-реки — оно несколько выдавалось вперед от береговой линии — было названо «Мысом Доброй Надежды». Крутым обрывом, покрытым густым смешанным лесом, уходил этот мыс к реке. С него открывался вид на пологий противоположный берег: деревенька, за ней до самого горизонта квадраты полей, окруженные плотной стеной леса. Внизу сквозь деревья проглядывала река, и все это тонуло в удивительной, нарушаемой только пением птиц тишине.
В 1926 году Гиляровский приехал в Картино позже, чем в предшествующие два лета. Первая же прогулка на «Мыс Доброй Надежды» вызвала желание продолжать работу над «Моими скитаниями». Сначала записал в дневнике: «...Жизнь я начал в лесу, суровом дремучем лесу Вологодчины. За свои семьдесят лет перевидал и неприступные горные вершины Кавказа, и бескрайние степи Задонья, бури и штили на море, летал вместе с Уточкиным на его первом самолете и вот на склоне лет снова вернулся к лесу. Только этот нежнее и теплее, чем дремучие леса детства». Эта запись помогла найти начало книги, которое всегда мучительно давалось Гиляровскому: «Бесконечные дремучие, девственные леса вологодские сливаются на севере с тундрой, берегом Ледовитого океана, на востоке, через Уральский хребет, с сибирской тайгой, которой, кажется, и конца края нет, а на западе опять до моря тянутся леса да болота, болота да леса».
Книгу «Мои скитания» Гиляровский писал увлеченно и радостно. Тому было много причин: возвращавшееся здоровье, сама тема, — перед глазами проходила жизнь, и ложились на страницах бумаги строка за строкой. Радовало ощущение свободы: «Теперь можно писать все, — отмечает в дневнике, — не то что в 80-х годах, когда в «Русских Ведомостях» печатал рассказ «Обреченные» из жизни рабочих на заводе свинцовых белил. Тогда не только имена изменил, и место действия не указал».
Окончив рукопись, Гиляровский долго и упорно работал над вступлением, беспокоил вопрос, как воспримут новую книгу. Со всех сторон ему твердили друзья и знакомые: садитесь за мемуары.
Снова и снова перечитывал дядя Гиляй рукопись «Моих скитаний», и снова появлялись записи: «...Здесь только те памятки, которые уцелели от жизни. Прикрас никаких. И без того ярко было. Типов, созданных из разных лиц, как у всех наших знаменитых беллетристов, — нет. Здесь все новые люди с собственными именами целиком каждый, как я его видел... О себе только то, что было в действительности, без всяких добавлений и прикрас... Я действительно ходил в народ, был и бурлаком, и крючником, и табунщиком и ушел в народ вслед за Рахметовым в «Что делать?». Махнул на Волгу. Силушка наружу рвалась. Пишу теперь это и нахожу современным. Теперь много людей, у которых детство и юность сложились так же дико, много людей, вступивших в жизнь с теми же данными, какие я приобрел в детстве и юности Это новый тип, созданный за время революции... И вот для этих новых людей я пишу».
Работа над «Моими скитаниями» продолжалась и весь следующий год. Возвратившись из Картина осенью 1927 года, дядя Гиляй отдал рукопись на машинку.
Затем еще несколько раз читал, шлифовал ее в Москве. Отправил рукопись в издательство «Федерация» 18 марта 1928 года.
17 сентября — в день рождения дочери дядя Гиляй дарит ей экземпляр «Моих скитаний», с надписью:

«Здесь все: тревоги и мечтанья. 
Порывы грозных, бурных дней, 
Зарниц далекие сверканья 
И беды юности моей.

Милая Надюша. получи и почитай «Мои скитания», откровенно и правдиво рассказанную повесть бродяжной жизни отца твоего.
1928 г. Вл. Гиляровский».
«...Из «Моих скитаний» можно сделать пять романов и пятьдесят рассказов...» — писал возглавлявший в те годы издательство «Всемирная литература» писатель А. Н. Тихонов-Серебров Гиляровскому, когда книга вышла, а дядя Гиляй ниже приведенных строк пометил: «Я пишу только правдивую повесть».
«Мои скитания» были самой любимой книгой дяди Гиляя.
Рукопись книги долго хранилась в издательстве. В августе 1935 года, за месяц с небольшим до смерти Гиляровского, работинки издательства, придя навестить его принесли рукопись «Моих скитаний» и подарили ее автору в той же папке, в какой несколько лет назад получили ее от него.
Под последней строкой «Моих скитаний» Гиляровский написал: «Картино, 1927 год» Это подмосковное место, где он проводил летние месяцы, сыграло значительную.роль в его жизни. Иногда дядя Гиляй замечал: «Этюды пишутся только в Картине, а в Москве деревяшки выходят».
Картино удивительно помогало писателю в его работе. Порой одолевали все те же сомнения: будут ли интересны его книги «молодому другу»? Случалось, от усталости, недомоганий терялась работоспособность. Избавиться от этого состояния Гиляровскому помогали две вещи — либо друг, которому он мог бы все рассказать о работе, либо общение с природой. Когда не работалось, он отправлялся на «Мыс Доброй Надежды», и там эта добрая надежда обрести нужное состояние никогда не обманывалась.

Горят болота, пахнет дымом. 
Но все ж мне дорог край родной,
И не прельстить меня ни Крымом,
Ни заграничной суетой. 
Всего дороже мне одно — 
Родное сердцу Картино.

Здесь все спорилось, все давалось легче, меньше требовало усилий. С каждым днем дороже становились тропки, проложенные, им среди нехоженых окрестностей. В любую сторону готов был отправиться дядя Гиляй после трудового рабочего дня и шел то за речку Мухановку, то к дубовой роще, что лежала на пути к Тучкову, спускался к Москве-реке. Иной раз он просто подходил к спуску и оттуда подолгу любовался открывающимися далями, колокольней, что возносилась на той стороне реки над бесконечными лесными гребнями. Там, в долине, рядом со старой, полуразрушенной церковью, летом жил композитор Н. Я. Мясковский, и часто вечерами с «Мыса Доброй Надежды» Владимир Алексеевич слушал его игру.
Обычно В. А. Гиляровский уезжал в Картино в самом начале мая и возвращался в Москву 27—28 сентября.
После сдачи рукописи «Моих скитаний» в «Федерацию» Владимир Алексеевич получил предложение от издательства написать еще книгу о старой Москве. Оно совпало с его собственными желаниями — знал и чувствовал: рассказал еще мало.
При любой необходимости поговорить о старой Москве обращались к дяде Гиляю.
Он был гласно и негласно признан ее знатоком. Сыпались предложения из журналов, газет — и он писал. В эти годы печатаются его очерки в рассказы «Страшное подземелье», «Ходынка» и многие другие. Общество «Старая Москва», возглавляемое А. М. Васнецовым и П. Н. Миллером, просит его сделать доклад «Москва 80-х годов». Гиляровский записывает: «...Слишком широкая тема — Москва в 80-х годах! Кусочки той жизни, которые блеснут в памяти могу еще рассказать, а обстоятельно ничего. Подумайте, Москва 80-х годов! Да это десятки томов. И дайте мне десятки лет, я не могу написать Москвы 80-х годов. Обстоятельный человек вроде Кони может справиться с такой задачей, а я, бродяга, везде налетом, на минуточку, а там новые и новые впечатления. Все прыгает, вертится, исчезает и опять новое. 80-е годы — это мой расцвет репортера... Жил семнадцать часов в сутки. Работаю в будильнике», служу в Пушкинском театре у А. А. Бренко, дружу с артистами Андреевым-Бурлаком, Писаревым, Гламой, а через них с «Русской Мыслью», С. А. Юрьевым, В. М. Лавровым, Г. И. Успенским. А тут доклад!»
Но в какие бы стороны ни уходила его работа, какое бы ни принимала направление, непременно дядя Гиляй возвращался к Москве. 
Работу над новой книгой он начал с папки, в которую вкладывал отдельные листки с записями мыслей, фактов, неожииданно всплывавших в памяти, фамилий, вариантов возможных названий будущиx глав. Эти заготовки делались в Москве зимой. На папке написал: «Москва. Картино, 1928—?», то есть работа начата в 1928 году, а когда кончится, пока остается вопросом. Летом того года в Картине работать почти не пришлось, снова подвело здоровье. Зато окончательно определилось название будущей книги: «Записки москвича». В дневник внес: «...Название скромное, да другого и быть не может. Москва не описуема, и одному человеку не описать ее. Историю и быт новой Москвы опишет современная писательская молодежь, и она справится с этой огромной задачей.
И в помощь молодым, исследователям и бытописателям надо дать картины Москвы дореволюционной, дать типы верные, правдивые. Для того, чтобы писать новое, надо знать старое. Каждый бытописатель старого быта пусть даст только то, не мудрствуя лукаво, что он сам наблюдал, переживал, знал. Это облегчит работу молодежи...»
Владимир Алексеевич с пристрастием следил за тем, что происходило в городе, как он менялся, ходил по улицам и переулкам, знакомым столько лет, на стройки, которые велись на месте снесенных трущоб. Много новых тем подсказывала жизнь — и он порой роптал на отсутствие сил. Писатель А. Н. Зуев вспоминает, как однажды, придя к Гиляровскому, рассказывал ему о последних новостях литературной жизни. Дядя Гиляй внимательно слушал и вдруг, резко повернувшись на стуле и ударив кулаком по столу, крикнул: «Эх, ты, проклятая старость!» Видимо, в минуты подобных настроений появлялись в дневнике такие строки: «...Работаю над книгой о старой Москве. Приходится жить прошлым, в то время как кругом творится новая жизнь, народился новый люд, создающий эту новую жизнь. Москву не узнать, скоро Волга будет поить ее водой. Москва-река будет гаванью для пароходов. Древняя столица растет вверх, и скоро закипит жизнь ее в недрах...»
Новая книга о Москве была написана меньше чем за год. Конец стал виден к осени 1929 года, когда Владимир Алексеевич сделал такую запись: «...Импровизировать и фантазировать мне не надо. Я пишу о делах былых, из которых могут родиться легенды, но я дальше былей не иду». 3 мая 1930 года он сообщает своему доброму знакомому ученому-медику И. М. Саркизову-Серазини: «Писал мою последнюю книгу «Записки москвича» совсем больной, мучился писал и закончил». И приблизительно в это же время в дневнике: «...Книгу о Москве закончил. Она переписана. Последняя работа: вычитываю и делю на главы. Кажется, сделал большое дело, а успокоения душе нет. Состояние неприятное, чем ближе подхожу к концу, тем хуже мне... Кончена книга. Перечитываю, отчеканиваю каждую строку, каждое слово и снова переживаю пережитое…»
Весной 1930 года Гиляровский сдал рукопись в издательство «Федерация», а в первый день 1931 года дарил «Записки москвича» О. И. Гапоновой — подруге своей дочери. На очереди стояла книга «Друзья и встречи».
Гиляровский давно хотел написать о своих друзьях. Среди них были и знаменитые и миру неведомые. Рассказывать об известных? Но незнаменитые люди могут быть не менее интересны, его самого привлекали именно незнаменитые. Огромная галерея их прошла перед ним за жизнь. Быть может, так ни о ком из своих знаменитых друзей и не написал бы дядя Гиляй (о многих он и не написал), если бы не Ольга Ивановна Богомолова, подруга его дочери, профессор Московского университета. Это она и письменно и устно повторяла ему: «...Нельзя не рассказать о Ваших встречах с великими людьми...» В августе 1930 года Владимир Алексеевич пишет Ольге Ивановне в Москву из Картина: «...Сегодня на скамеечке над обрывом я решил, что буду писать книгу моих встреч. Я назову ее «Друзья и встречи» и начну с Ермоловой...»
Глава эта была названа «Восходящая звезда». М. Н. Ермолова в галерее встреч писателя занимала особое место. Если и хотел он рассказать о ком-либо из своих знаменитых друзей, так о ней в , первую очередь. Но оказалось, что осуществить замысел так, как хотелось ему, трудно — работа шла медленно и тяжело. Писал и переписывал. Порой казалось: вот-вот получится именно то, что надо, а на другой день начинал все заново.
Над главой о М. Н. Ермоловой Гиляровский продолжал работать параллельно с остальными главами книги еще много времени, работал даже тогда, когда все остальное было завершено.
Нелегко давался ему и рассказ об Антоне Павловиче Чехове.
Из именитых людей России, с которыми свела Гиляровского жизнь, он рассказал в своей книге о Л. Н. Толстом, В. Я. Брюсове, А. К. Саврасове.
Вторую часть книги начал с рассказа «Люди с волчьим видом», возвратившись в ней к трущобному миру российской нищеты.
Из тьмы прошлых дней возникали все новые и новые эпизоды, а с ними и целые главы. «...Работаю и работаю, и все новое открывается...» — признавался он. 15 сентября 1931 года, наконец, сообщает Богомоловой: «...Я закончил книгу, как обещал, подобрал главы, сложил в папку и стараюсь о ней забыть, но не выдерживаю характера — правда, если и обращаюсь, то только к первой части Ермоловой... В хорошие дни гуляю по Картину и счастлив...»
Но только в августе 1932 года, то есть еще через год, книга «Друзья и встречи: была закончена. В эти дни он сообщил Ольге Ивановне: «...Пишу Вам, только что закончив Ермолову... Я доволен концом…»
Работа над одной книгой подсказывала мысль о другой. В своем дневнике писатель отметил: «Перечитывая мои напечатанные книги, я вижу то, чего в них нет, и вырастают передо мной те страницы, которые были не написаны».
Рассказ о М. Н. Ермоловой возвратил его мысль к театру. Со строк о театре началась литературная работа Гиляровского, но «...яркая жизнь литератора, — писал он с рядом приключений увлекла меня, и я совсем перестал писать о театре. Бежали годы, шли десятилетия... грянула революция, которая захватила меня своей стремительностью, и я весь отдался литературной работе среди пылкой и мчавшейся вперед литературной молодежи».
Еще в прошлом веке был задуман роман. Вот что говорил писатель по этому поводу в 30-х годах: «...Давным-давно я наметил роман о театре. Я набросал эпизоды к будущему роману, который так и не продолжал. Назвать я его хотел «Люди театра». В этом романе можно было показать жизненные детали того времени долгого, людей интересных, обстановку; где они жили и как действовали, незриму связь великих с малыми, трущоб с дворцами, подвалов с палатами. И я мог это сделать, даже фабул придумывать не надо, такое у меня на глазах совершалось, что и фантазии не создать. Хоть ложкой хлебай! И делал я наброски, рисовал отдельные типы, картины, а за ними вырастали толпы знакомых лиц и вереницы событий. Выбирай, что хочешь! Создавай жизненные типы из ряда живых людей... Да и это не надо!! Типичных и эффектных героев и злодеев, простаков и героинь к ним — девать некуда, а деяния их мне известны. Надо только их перепутать с другим «созданными» типами, или во всяком случае изменить, перепутать имена, место действия, словом, так сделать, как делали; делают и великие и малые писатели — характеризующие эпоху... Но, — добавляет Гиляровский, — мне вот не хочется писать придуманные романы, рассказы и обижать тех, с кого бы я рисовал моих героинь и героев, людей, которых я любил, и хоронить их навеки, их, и без того ярких и красивых, которых хочется показать с адресами и с удостоверениями личности» и так, чтобы историки могли бы по архивам а записям доказать, что они действительно были, нет, не буду писать романа, а напишу правдивую повесть о людях театра».
Дядя Гиляй написал ее. Сначала создал несколько вариантов плана будущей книги, которые в процессе работы неоднократно менялись. Он припоминал «безвестных перелетных птиц», заполнявших провинциальные сцены страны, и вел рассказ о них. Дядя Гиляй с глубочайшим уважением относился к самому маленькому актеру, повидал |немало, путешествующих, часто пешком, поляющихся то в тех, то в иных городах России.
В разгар работы над «Людьми театра» план книги круто меняется. В издательстве «Советская литература», где печатались «Друзья и встречи», главу «Восходящая звезда» (о Ермоловой) предложили сократить, а он, с таким волнением и любовью работавший над ней, предпочел вообще исключить ее. Ольге Ивановне Богомоловой он пишет по этому поводу; «Всю романтичность, поэзию, которыми полна перва глава — моя любимая глава, над которой я особенно с увлечением работал,— долой. От Ермоловой осталось очень мало. «Ага» совсем не пойдет. Все-таки я ничуть-не раскаиваюсь, что написал Ермолову - Ага, которые приходится вынуть из этой книги, я их писал с удовольствием и радовался».
Главу о Ермоловой он решает перенести в книгу «Люди театра».
Летом 1932 года он сообщает Ольге Ивановне из Картина: «...На другой день по инерции после Москвы я набросился на работу. Стал воскрешать рассказ мой Вам о Южине, но той яркости, что заинтересовала Вас, из-под пера не выходит... бросил, прообовал начинать — выходит деревянно. Перебираю памятки моей театральной жизни-— делаю наброски короткие — все туманно, туманно, не жизненно. Мои старые наброски и моя память — это «лавочка старьевщика», груды ржавых металлических обломков, побитой посуды, кусочки парчи... оружия, беспорядочные обломки, покрытые пылью и окутанные полумраком... Солнышко кругом, но лавочка не освещается. А луч бы заиграл золотом на ржавчине чугунного литья... засиял бы на осколке фарфоровой китайской вазы, на бронзовой чернильнице с собачками. Одна из них напоминает мне Дружка (собака в Картине. — Е. К.), а другая — чеховскую Каштанку и Либерку в Тамбове. А там звено за звеном... Словом:

Все покрылось слоем пыли, 
Пыли вековой, 
А под ней таятся были, 
Дремлет мир живой...»

В доме напротив Исторического музея жил поэт Сергей Митрофанович Городецкий. Владимир Алексеевич часто бывал в музее и потому, что там работали его дочь и зять, и потому, что он любил его тихие залы, такие шумные в дни выставок, — это были значительные моменты в жизни Гиляровского. Не случайно пятидесятилетие своей творческой деятельности он захотел отметить именно в Историческом музее, который в сознании старых москвичей был связан со многими значительными событиями русской культурной жизни.
Словом, то ненароком встречаясь во дворе музея, то специально сговорившись погулять, Гиляровский и Городецкий нередко виделись в 20-е годы.
Гиляровский любил Блока и мог говорить о нем часами. Сергей Митрофанович лично знал поэта — еще со времен, когда жил в Петербурге, и потому он был для дяди Гиляя еще более желанным собеседником. После этих прогулок и бесед как не выпить чаю, даже если он морковный, а за чаем как не почитать стихов!
Гиляровский видел Блока только однажды в Москве. Поэт написал тогда на память ему размашисто и ясно: «Как часто плачем вы и я над жалкой жизнью своею». Это был последний приезд Блока в Москву. Когда он умер, у Гиляровского сложились строки:

Не видит око, 
Туманна даль, 
Всех больше Блока 
Мне Блока жаль.

Смежились очи, 
Окончен стих. 
Вот жить кому бы, 
А он затих.

Написав несколько страниц о Блоке, он захотел их немедленно прочесть именно С. М. Городецкому. «...Милый Сережа! — писал ему, — сейчас закончил новую книгу «Повесть театральной жизни». В книге моей есть о Блоке А. А. Ты его друг, и мне надо, надо тебе прочесть, что я написал. Жду тебя с нетерпением — я сегодня дома...»
Городецкий пришел и слушал главу, которой дядя Гиляй закончил свою книгу «Люди театра».
Но только 18 июня 1934 года в Картине были написаны последние строчки книги: «Рука Блока была горячая, влажная. Он крепко пожал мою... Этой гамлетовской фигурой как бы заканчивается для меня галерея промелькнувших более чем за полвека людей театра. От безвестных перелетных птиц, от случайных обликов до таких вершин, как В. Н. Андреев-Бурлак, А. И. Южин, К. С. Станиславский, М. Н. Ермолова.
Картино, 1932 — 1933.
Столешники, 1934 — 1935.
При жизни дяди Гиляя «Люди театра» не увидели свет. Книга была опубликована только в 1941 году тиражом 5000 экземпляров. В 1960 году впервые была опубликована его книга — «Москва газетная». Она создавалась автором параллельно с названными. Рядом с рукописными главами «Моих скитаний», «Друзей и встреч», «Людей театра», книгами о Москве лежали и главы «Москвы газетной».
Возвращаясь памятью к разным людям, рассказывая об обычаях и нравах газетного и журнального мира, он снова жил этим миром, он даже предполагал назвать книгу «Записки репортера», но потом остановился все же на «Москве газетной». Именно с Москвой была связана вся его деятельность репортера и журналиста.
Сколько им написано о столице и все казалось мало. Москва была везде, во всех его книгах, в стихах.

Я старину твою люблю, люблю твои преданья,
Деянья пращуров и дедов и отцов, 
Твои запущенные зданья 
И роскошь барскую дворцов, 
В сиянье русского ампира 
Амбары, биржу и ряды, 
Уют пахучего трактира, 
Твои бульвары и сады, 
Пасущихся на клумбах куриц, 
На каланчах шаров узлы, 
И безалаберности улиц 
Извивы, выступы, углы, 
Люблю тебя, Москва седая, 
Священной былью повитая...

«Я — москвич! Сколь счастлив тот, кто может произнести это слово, вкладывая него всего себя! Я — москвич!» так начал свою последнюю, третью книгу о Москве и москвичах, соединив в ней две предшествующие, дядя Гиляй. Писал ее совсем больной, торопясь, писал — и все еще оставалось «недосказанное слово, недопетой песни стон...»
Шел 1935 год. «Исчезают нестройные ряды устаревших домишек, на их месте растут новые огромные дворцы. Один за другим поднимаются первоклассные заводы…Но чтобы сделать новую Москву на месте старой, почти тысячу лет строившейся кусочками, надо особые, невиданные доселе силы... Это стало возможно в стране, где советская власть. Москва уже на пути к тому, чтобы сделаться первым городом мира, и это на наших глазах... И чтобы знали жители новой столицы, каких трудов стоило отцам выстроить новую жизнь на месте старой, они должны узнать, какова была старая Москва, как и какие люди бытовали в ней».