РАЗДЕЛ V
Письма

1. ПОЛИТИЧЕСКИМ ССЫЛЬНЫМ, ПРЕПРОВОЖДАЕМЫМ В г. КАРГОПОЛЬ ОЛОНЕЦКОЙ ГУБЕРНИИ

Между 18 февраля
и 2 марта 1906 г. Вытегра

Я, Николай Клюев, за Крестьянский союз и за все его последствия. Знаю из центров только один – а именно: бюро содействия Крест<ьянскому> союзу в Петербурге – Забалканский проспект, №33; бюро высылает книги и брошюры, но в деньгах всегда отказывает – требуя от членов собственного нелицемерного желания служить делу союза. Отдав себя в полное распоряжение бюро и поселившись в Макачевской волости, Олонецк<ой> губ<ернии>, Вытегорского у<езда>, я делал, что мог, свято веря в счастливый исход. Я отдал всё, что имел, не пожалев себя и старых бедных родителей – добиться удалось: обложить Пятницкое общество Макачевской волости сбором в 5 коп. с души в пользу Кр<естьянского> союза, постановить приговор с требованием Учредительного собрания (приговор отослан Царю), отменить стражников, отобрать церковную землю и все сборы отменить, приобрести 9-11 ружей, сменить старшину, писаря, место которого заменял я – только 2 месяца. Всё дело велось больше года, и я успел за это время раздать больше 800 прок<ламаций>, получен<ы> все от бюро содействия Кр<естьянскому> союзу. Арест произведен за последний приговор о земле и лесах, – которые общество объявило своими. За это только меня и обвиняют, в остальном же меня только подозревают. Я прекрасно знаю, мои дорогие братья, что здесь пропасть человеку очень легко, – знаю, что кругом разбойники, но знаю и то, что бороться за решетками – глупость; к тому же я имел дело и товарищество только с мужиками. Дорогие мои, как будете в Каргополе, то не найдете ли возможным написать открытку – в Ярославль губернский, Духовная улица, типография наследников Фальк – Н.И. Ушакову для Лаптева Александра, сообщив о моем аресте и адрес: Вытегра, Н. Клюеву, он – адвокат и может помочь. Если же откроется всё, то мне, конечно, не миновать ссылки.

Адр<ес> кружка с<оциалистов>-р<еволюционеров>: Петербург, – Васильевский остров, Большой проспект, дом №27, кв. 4, Марии Михайловне Добролюбовой. Сюда можно обращаться и за денежной помощью, только я думаю, и этот кружок арестован, хотя месяц назад был цел. Если желаете, можете написать, сообщив о моем аресте. Вот и всё, что я могу сообщить, мои братья, более или менее полезного. Новостей никаких не знаю. Если <...> достать известия о том, что в Петербург благополучно провезены из Финляндии 400 ружей и патроны, это известие я получил 17 февраля. Думаю, что и вы это знаете... Опасайтесь полагать записки в ватер, это не секрет для надзирателей. Мне необходимо знать ваши фамилии и имена. Предлагаю писать вам в Каргополь. Простите, мои дорогие, если я вам скажу следующее: олонецкие города – это притон попов, стражников и полицейских. Ваша храбрость и надежда на пулю всем покажется разбоем, поэтому на время ссылки вы должны жить как все, если желаете приискать квартиру и хлеб. Здесь перебывали сотни молодых и благородных людей, но редко кто не забывал свои убеждения да сорока <...>. Этим только и страшна ссылка. Пишу это потому, что до тонкости знаю каргопольскую жизнь, где, кроме церковных порогов, буквально негде кормиться. Преклоняюсь перед вашим страданием. Верю, что вы и в пропастях ссылки останетесь такими же, какими кажетесь мне. Я, отказавшись от семьи и службы, – пешком, с пачкой воззваний, обошел почти всю губернию, но редко где встречал веру в революцию – хотя убивать и грабить найдутся тысячи охотников. Это должны знать и вы, раз попали в Оло<нию>. Еще раз простите, что так говорю вам, хотя не имею на это права. Быть не может, что вы будете жить здесь долго. Товар<ищей>-рев<олюционе-ров> в Каргополе не имею, был один, да и тот в тюрьме. Знаю два-три мещанских семейства, но вас они спугаются, потому что не знают сути. Сообщите, если знаете, адрес революционного местного комитета. Кстати, из какого вы города? Быть может, придется увидеться, и очень отрадно, если у вас вера, что у меня те же убеждения. Крепко жму вашу руку.
С<оциалист>-Р<еволюционер>.

2. Л.Д. СЕМЕНОВУ

15 июни 1907 г. Дер. Желеачёва
Июнь – 15.

Получил Ваше дорогое письмо, в котором Вы пишите, что одно мое стихотворение последнего присыла предложено «Русскому богатству», а одно помещено в майской книжке «Трудового пути», – За всё это я очень благодарю Вас... – Рассказ Ваш, про который Вы говорите – мне читать не приходилось. Читал только стихотворение «Проклятье», но оно было вырезано из журнала и прислано мне в письме из Петрозаводска – по моей просьбе одним из моих товарищей. Стихотворение «Проклятье» мне очень нравится: таким, как я, до этого далеко. Больше мне ничего Вашего читать не приходилось. Журнала я ника<ко>го не получаю, кой-когда приходится видеть «Ниву», но она меня не удовлетворяет. Хотелось бы мне просить Вас прислать мне хотя ту книжку «Трудового пути», в которой мое стихотворение, а в случае помещения в «Русское богатство» – то и эту книжку. – Если и этого нельзя – то хоть что-либо из новых поэтов.

Еще прошу Вас – когда получаете мои стихи – и находите некоторые годными для печати – то отписывая – упомяните, какие именно, а то я, не видя их в печати, не знаю, и какие напечатаны, так что в общем чувствуется только какое-то больное томление – хоть плачь. В стихотворении «Рота за ротой проходят полки...» – есть строка: «Мерещится мне въявь военных – плацев – гладь». – Вероятно, было худо написано – и Вы читали «плащей гладь» – я знаю, что плащ – одежда – а плац с буквой Ц – место, «убитое и ровное», – как сказано в учебнике для новобранцев, – «служащее – для учений – выводок и парадов – пехоты, артиллерии и конницы». – Так что четверостишие: «И часто в тишине полночи бездыханной Мерещится мне въявь военных плацев гладь. Глухой раскат шагов и рокот барабанный – Губительный сигнал: идти и убивать!» – Я не могу исправить удачнее – а плацы обыкновенно – гладкие – так тож и слово «гладь» применимо – можно и так: «Мерещится мне въявь дороги снежной гладь», а впрочем, всё предоставляю на Ваше усмотрение – и за всё, дорогой товарищ, буду благодарен, только, ради Христа, будьте терпеливы, выслушивая меня. Например, хотя бы – насчет спроса про А. Блока – это не потому, что Вас одного мне мало, – а потому, что я прочитал в газетах, что Вы «сидите». Ну, спросил про Блока – не желая бросать стихи.

Всего я послал Вам 8 писем – с 52 стихотворениями. Напишите, получили ли Вы их, и если нет, то я повторю. Например, получили ли стихи – печатанные на пишущей машине?

* * *
Напишите – можно ли сообщить Вам про «наши» местные дела? Не писал Вам долго не по нежеланию, а по невозможности, Я теперь живу от почты 30 верст и письма получаю через руки – или когда приду на праздники домой в Желвачёву. Адрес мой старый – Олонецкая губ<ерния>. Вытегорский уезд. Станция Мариинская. Деревня Желвачёва.

3. А.А. БЛОКУ

Конец сентября – начало октября (до 3 го)
1907 г. Дер. Желвачёва

Александр Александрович!
Я, крестьянин Николай Клюев, обращаюсь к Вам с просьбой – прочесть мои стихотворения и, если они годны для печати, то потрудитесь поместить их в какой-либо журнал. Будьте добры – не откажите. Деревня наша глухая, от города далеко, да в нем у меня и нет знакомых, близко стоящих к литературе. Если Вы пожелаете мне отписать, то пишите до 23 октября. Я в этом году призываюсь в солдаты (21 год) и 23 октября последний срок. Конечно, и родные, если меня угонят в солдаты, могут переслать мне Ваше письмо, но хотелось бы получить раньше. Мы, я и мои товарищи, читаем Ваши стихи, они-то и натолкнули меня обратиться к Вам. Один товарищ был в Питере по лесной части и привез сборник Ваших стихов; нам они очень нравятся. Прямо-таки удивление. Читая, чувствуешь, как душа становится вольной, как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей. И жаждется чуда прекрасного, как свобода, и грозного, как Страшный Суд... И чудится, что еще миг и сухим песком падет тяготенье веков, счастье не будет загадкой и власть почитанием. Бойцы перевяжут раны и, могучие и прекрасные, в ликующей радости воскликнут: «Отныне нет Смерти на земле, нужда не постучится в дверь и сомнение в разум. Кончено тленное пресмыкание и грядет Жизнь, жизнь бессмертным и свободным, – как океан, как волны, как звезды, как пенный след крылатых кораблей!»

Бога ради, простите написанное. Я человек малоученый – так понимаю Вас, – и рад, и счастлив возможности передать Вам свое чувствование. Много бы у Вас хотелось спросить – очень тяжело не говорить – прошу Вас, отпишите по возможности скорее, доставьте и мне «Нечаянную Радость».

Адрес: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачёва – Клюеву.

Остаюсь – Николай Клюев.

Не можете ли мне сообщить адреса – поэта Леонида Дмитриевича Семенова?

4. Е.М. ДОБРОЛЮБОВОЙ

Сентябрь – конец, октябрь – начало
1907 г. Дер. Желвагёва

Здравствуйте, Елена Михайловна!
Решился опять написать Вам – от Леонида Дмитриевича не получаю ничего, он велел мне писать В.С. Миролюбову, Тверская, 12, я посылал ему два заказных письма, но ответа не получал. Смею просить Вас – передать присланные стихи – Миролюбову – или Л.Д.

Простите, пожалуйста, что я Вам пишу, но, поверьте, иначе не могу, не могу прямо-таки терпеть безответности. Очень тяжело не делиться с Леонидом Дмитр<иевичем> написанным. Если бы Вы знали мои чувства к нему – каждое его слово меня окрыляет – мне становится легче. 23 октября меня вновь зовут в солдаты – и мне страшно потерять из виду Леонида Дмитриевича – он мое утешенье.

9 месяцев прошло со дня моего свидания с Л.Д., тяжелы они были – долгие, долгие... И только, как свет небесный, изредка приходили его письма – скажите ему об этом.

Прошу Вас – отпишите до 23 октября, – а потом, поди знай, – куда моя голова – покатится.

Буду ждать письма вскорости.

Адрес: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачёва, Николаю Клюеву.

5. А.А. БЛОКУ

Октябрь-ноябрь (до 12 ноября)
1907 г. Дер. Желвачва

Я получил Ваше дорогое письмо и «Нечаянную Радость», умилен честью, которую Вы оказали мне Вашей сердечностью ко мне, так редко видящему доброе человеческое отношение.

В лютой нищете, в темном плену жизни такие переживания, какие Вы доставили мне, – очень дороги. Благодарю Вас!

Вы пишете, что не понимаете крестьян, это немножко стесняет меня в объяснении, поневоле заставляет призывать на помощь всю свою «образованность», чтобы быть сколько-нибудь понятным. Раньше я читал только два отдела Вашей книги – «Нечаянная Радость» и «Ночная фиалка», остальное было вырвано, теперь прочел всю и дерзаю сказать Вам, что несмотря на райские образы и электрические сны, душа моя как будто раньше виела их, видела – «Осеннюю волю», молодость, сгубленную в хмелю, незнаемый, но бесконечно родной образ, без которого кельня плакать и жить, видела Младу – дикой вольности сестру, «Взморье» с кораблем, уносящим торжество, чаяние чуда и прекрасной смерти.

Простите мне мою дерзость, но мне кажется, что если бы у нашего брата было время для рождения образов, то они не уступали бы Вашим. Так много вмещает грудь строительных начал, так ярко чувствуется великое окрыление!.. И хочется встать высоко над Миром, выплакать тяготенье тьмы огненно-звездными слезами и, подъяв кропило очищения, окропить кровавую землю, в славословии и радости дав начало новому дню правды.

Вы – господа, чуждаетесь нас, но знайте, что много нас, неутоленных сердцем, и что темны мы только, если на нас смотреть с высоты, когда всё, что внизу, кажется однородной массой, но крошка искренности, и из массы выступают ясные очертания сынов человеческих, их души, подобные яспису и сардису, их ребра, готовые для прободения.

Вот мы сидим, шесть человек, все читали Ваши стихи, двое хвалят – что красивы, трое говорят, что Ты от безделья и что П. Я. пишет лучше Вас, – за сердце щиплет, и что в стихотворении «Прискакала дикой степью» слово «красным криком» не Ваше, а Леонида Андреева, и что Вы – комнатный поэт, стихот<ворение> «День поблек – изящный и невинный» – одна декорация и что после первых четырех строк – Вы свихнулись «не на то». Что такое «голубой кавалер», нимб, юр? Что «Сказка о петухе и старушке» – это пожар в причте. Милые, милые, дорогие мои братья! Я смотрю на них и думаю: призри с небеси и виждь, и носе за виноград сей, юже насади десница твоя!

Наш брат вовсе не дичится «вас», а попросту завидует и ненавидит, а если терпит вблизи себя, то только до тех пор, покуда видит от «вас» какой-либо прибыток. О, как неистово страданье от «вашего» присутствия, какое бесконечно-окаянное горе сознавать, что без «вас» пока не обойдешься! Это-то сознание и есть то «горе-гореваньице» – тоска злючая-клевучая, – кручинушка злая беспросветная, про которую писали – Никитин, Суриков, Некрасов, отчасти Пушкин и др. Сознание, что без «вас» пока не обойдешься, – есть единственная причина нашего духовного с «вами» несближения, и – редко, редко встречаются случаи холопской верности нянь или денщиков, уже достаточно развращенных господской передней. Все древние и новые примеры крестьянского бегства в скиты, в леса-пустыни, есть показатель упорного желания отделаться от духовной зависимости, скрыться от дворянского вездесущия. Сознание, что «вы» везде, что «вы» «можете», а мы «должны» – вот необоримая стена несближения с нашей стороны. Какие же причины с «вашей»? Кроме глубокого презрения и чисто телесной брезгливости – никаких. У прозревших из «вас» есть оправдание, что нельзя зараз переделаться, как пишете Вы, и это ложь, особенно в Ваших устах, – так мне хочется верить. Я чувствую, что Вы, зная великие примеры мученичества и славы, великие произведения человеческого духа, обманываетесь в себе. Так, как говорите Вы, может говорить только тот, кто не подвел итог своему миросозерцанию. – И из Ваших слов можно заключить, что миллионы лет человеческой борьбы и страдания прошли бесследно для тех, кто «имеет на спине несколько дворянских поколений».

Еще я Вас спрошу: – хорошо ли делаю я, стремясь попасть в печать? Стремлюсь же не из самолюбия, а просто чтобы увидеть – реальный результат затраченной незримой энергии. – Окружающим же меня любо и радостно за меня, – они гордятся мной, просят меня, чтобы я писал больше. Присылаю Вам еще стихотворений – напишите, чего, по-Вашему, в них не хватает. Я мучусь постоянным сомнением – их безобразием, но отделывать их некогда, надо кормиться, – а хлеб дорогой.

Нельзя ли исправить подчеркнутые строки в стихах, – по-моему, они очень плохи. Да и вообще, всё, что плохо с моей стороны, – пусть не огорчает Вас. Такой уж у меня характер.

Пойду в солдаты, пропадут мои песни – про запас прощайте, примите на память мою любовь к Вам, к Вашей «Нечаянной Радости».

Нельзя ли что-либо из моих произв<едений> поместить в «Русское богатство» или «Трудовой путь»? С «Трудового пути» я получил 10 руб. 80 коп., за которые очень благодарен.

Если вздумаете писать, то пишите так: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский у<езд>, станция Мариинская, деревня Желвачёва. Клавдии Алексеевне Клюевой.

Писать нужно заказным письмом, иначе у нас потеряется, почтовое отд<еление> от нас далеко. Письма идут через правленье, где могут заваляться.

6. В.С. МИРОЛЮБОВУ

25 января 1908 г. Петербург

Нахожусь с 5 января в Питере, в Николаевском военном госпитале – по Суворовскому проспекту. Не найдете ли возможным сообщить, – «что» помещено мое в декабре – и не предназначается ли чего – к помещению в следующие месяцы – будьте добры – отпишите.

Адрес: СПб., Суворовский прос<пект>, Николаевский военный госпиталь, 3-е нервное отделение, палата №23.

Приветствую Вас – Н. Клюев.

7. А.А. БЛОКУ

19 февраля 1908 г. Петербург

Сестра писала мне, что Вы спрашивали у ней мой адрес. С 5-го января я нахожусь в Питере, в Николаевском военном госпитале, если что имеете сообщить – то пишите: Здесь, Николаевский военный госпиталь, третье нервное отделение, палата №23. Может быть, найдете возможным зайти лично – прием по четвергам и воскресеньям с 2 ч. до 4 ч. дня.

Приветствую Вас Н. Клюев.

8. А.А. БЛОКУ

16 мая 1908 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, господин Блок.

Вы напечатали мое письмо. К чему это?

Будьте благожелательны, отпишите мне и пришлите что-либо из новой поэзии. Я очень буду Вам благодарен. Если что соблаговолите, то вышлите закрыто, иначе потеряется.

Я пробыл зимой в Петербурге четыре месяца, писал Вам письмо, но ответа не получил... Не оставьте, пожалуйста, в просьбе.

Ваш – Николай Клюев.
16 мая.

Адрес: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачёва, Николаю Клюеву.

9. А.А. БЛОКУ

Май 1908 г. Дер. Желвачёва

Простите за беспокойство, я снова присылаю Вам стихи – прошу поместить их в какой-либо подходящий журнал (может быть, годятся в «Золотое руно»).

Если годятся, то сообщите, я буду дожидать. Я пробыл в Питере 4 месяца, хотел зайти к Вам, походил мимо дома, а потом раздумал. Мне сказывал В. С. Миролюбов, что Вы опубликовали мое письмо к Вам в «Золотом руне» и что потом было по этому поводу писано в газетах Розановым и в «Столичной почте» тоже – мне бы хотелось прочесть – не можете ли переслать эти статьи мне. Читать мне нечего – хочется, как в жару воды испить, прочитать книгу А. Добролюбова «Из книги Невидимой». Не можете ли снабдить меня и ею.

Не томите молчанием, откликнитесь – адрес: Олонецкая губ<ер-ния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачёва, Николаю Клюеву.

Радостно приветствую Вас!

10. А.А. БЛОКУ

6 июня 1908 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, г. Блок, пишу Вам третье письмо за один май. От Вас не получал ни одного. Будьте добры, удостойте ответом, мне так хочется услышать Вас. Прошу Вас – не найдете ли возможным прислать мне книгу А. Добролюбова «Из книги Невидимой». Что-нибудь из поэзии. Я буду очень благодарен. Сообщите, куда можно посылать стихи, кроме «Трудового пути». Адреса каких-либо журналов.

Не откажите.
Приветствую Вас.

Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский уезд, станция Мариинская, деревня Желвачёва – Н. Клюеву.

11. А.А. БЛОКУ

27 июня 1908 г. Дер. Желвачёва

Получил Ваши книги. Очень благодарен. Жду ответа на стихотворения. Приветствую Вас.

Клюев.

12. А.А. БЛОКУ

Июль-август 1908 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр, не знаю как Вас по отечеству. Много Вам кланяюсь и желаю благополучия и в делах Ваших скорого и счастливого успеха. Уведомляю Вас, что книги я получил, за что очень благодарен. Пуще прежнего и больше всех других нравятся в них только Ваши произведения: «Ночная молитва», «Так окрыленно, так напевно», «Я вам поведал неземное», «Искушение», «Сын и мать» и «Король на площади». А насчет опубликованного письма не беспокойтесь, я не то чтобы разобиделся, а просто что-то на душе нелегко: не договорил ли я чего, или переговорил, или просто не по чину мне битым быть. От Миролюбова я получил письмо, просит напирать ему что-нибудь показать французским друзьям, а переслать ему письмо нет никакой возможности, кроме как через Вас, потому что уж больно любопытно будет на почте да и многим другим – какие такие дела я с заграницей имею – человек-то я больно не форсистый, прямо подозрительно для знающих меня. Письмо Миролюбов велел послать «заказным». Прошу Вас, будьте добры, перешлите, не задерживая, эти стихи по адресу: Франция. Париж. France. Paris. Poste restante. V. S. Mirolubov. Заказное.

Об отправлении по этому адресу – пожалуйста, не задержите уведомлением. Я буду ждать с нетерпением – больно хочется слышать что-нибудь от Виктора Сергеевича – на Вас надежда, не откажите.

Вам я тоже посылал заказное письмо со стихами – напишите, будут ли они помещены в какой-либо журнал. Теперь мне вовсе писать некогда стихов, сенокос, – у народа нужда.

Оставайтесь с Богом. Кланяюсь Вам – не забывайте меня.
Н. Клюев.

Адрес старый: Олонецкая губ<ерния>, Вытегорский у<езд>, ст<анция> Мариинская, дер<евня> Желвачёва.

Извините за беспокойство. Письмо пошлите заказным. Нравятся ли Вам посылаемые Миролюбову стихотворения?

13. А.А. БЛОКУ

1 сентября 1908 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Александр Александрович!
Что слышно про мои стихи из «Золотого руна», собираюсь вскорости прислать Вам еще много. Простите, что утруждаю Вас, напишите мне, что и как?

Напишите, как Вам нравится эта статья? Меня она очень заботит. О получении этого письма тоже прошу известить вскорости.

14. А.А. БЛОКУ

Середина сентября 190S г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр Александрович. Много Вам кланяюсь и желаю от Господа – блага и Духа-осенителя – мира душевного. Воспевать красоту наружную – не обходя незримого, в мудрейшей воле пребывающего. 1 сентября послал Вам письмо для В<иктора> С<ергеевича> М<иролюбова> и со страхом и трепетом дожидаю, что он скажет. Не хотелось бы мне брать на себя ничего подобного, так я чувствую себя лживым, порочным – не могущим и не достойным говорить от народа. Одно только и утешает меня, что черпаю я всё из души моей, – всё, о чем я плачу и воздыхаю, и всегда стараюсь руководиться только сердцем, не надеясь на убогий свой разум-обольститель. Всегда стою на часах души моей и если что и лгу, то лгу бессознательно – по несовершенству и греховности своим. О, простите меня, все дорогие мои! Я не виноват, виновен кто-то другой от меня. Простите за утруждение, сообщите, какие из этих стихов годны. Некоторые я, кажется, уже посылал Вам, теперь – в переделанном виде. Что слышно из «Золотого руна» и какие три стихот<ворения> Вы послали в него? Жадно, нетерпеливо жду ответ!

Еще раз – мир Вам.
Адрес прежний.

Любящий Вас Н. Клюев.

15. А.А. БЛОКУ

30 сентября 1908 г. Дер. Желвачёва

Получил Ваше письмо и книгу «Земля в снегу», благодарю Вас, что не забываете – подробно отпишу, как только получу Ваш ответ на второе после «рукописи» письмо со стихами. Сейчас ухожу и когда приду – тогда напишу. Думаю – прошу Вас – не забывать меня.

Мир Вам. Н. Клюев.
Возвращусь я скоро.

16. А.А. БЛОКУ

Конец октября 1908 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Александр Александрович, тронут Вашей добротой ко мне, благодарен за присланную книгу «Земля в снегу»; красивая книга, прекрасны заглавие и внешность ее; но я очень стесняюсь много говорить про нее. Вы ведь сами человек образованный, имеете людей, понимающих искусство и творящих прекрасное, но что по-нхнему неоспоримо хорошо, то, по-моему, быть может, безобразно и наоборот. Взгляды на красоту больно заплевывать, обидно и горько, может, и Вам выслушивать несогласное с этими взглядами. Если я читал Вашу «Нечаянную Радость» и, поняв ее по-своему, писал Вам про нее кой-что хорошее, то из этого еще не значит, что я верно определю и «Земля в снегу». До «Нечаянной Радости» я не читал лучшего, а потому и прельстился ею, как полустертой плитой, покрытой пестрыми письменами, затейливо фигурными знаками далекой, незнаемой руки, в которых нужно разбираться с тихостью сердца и с негордостью духа. Я не умею читать книгу с пеной у рта и если вижу в написанном много личной гордости, самомнения, то всегда смотрю на это, как путник на развалины Ниневии: «Вот, мол, было царство и величие и слава, а стал песок попираемый». «Нечаянная Радость» веет тихой мудростью, иногда грешной, и, видимо, присущей Вам острой страстью, умно прикрытой рыцарским обожанием «к прекрасной», кой-где сытым, комнатным благодушием, чаще городом, где идешь, и всё мимолетно, где глухо и преступно, где господином чувствует себя только богач, а несчастных, просящих хлеба, никому не жаль, изредка – самомнительным, грубо-балаганным фокусом. «Нечаянная Радость» – калейдоскоп, где пестрые камешки вымысла, под циркуль и наугольник, кропотливой работой расположены в эффектный узор, быстро вспыхивающий и еще мгновеннее угасающий. Отдаленная, уплывающая в пьяный сумрак городских улиц музыка продрогшего, бездомного актерского оркестра, скрашенная двумя-тремя аккордами Псалтыри. Уличная шарманка с сиротливой птичкой, вынимающей за пятачок розовый билетик счастья, с хозяином полумужчиной, с невозмужалой похотью в глазах, с жаждой встречи с вольной девой в огненном плаще, который играет и поет только для того, чтобы слушали. Я недоумеваю, за что бранили меня публицисты, когда я высказал Вам впечатление, оставшееся от чтения этой книги, по бумажной ли привычке лаяться, по подозрению ли Вас в рекламе (хотя я не знаю, что было рекламного в моих словах) или по брезгливому представлению о нашей серости, по барскому отношению к простому человеку... Бог с ними и с публицистами, не для них я пишу Вам, но обидно, что люди, считающие себя лучшими в царствии, светом родной земли, духовно не выше публики, выведенной в «Царе Голоде» в картине «Суд над голодными», родственны с нею во взглядах на крестьянина: «оно говорит...», «оно не понимает...», «в таких случаях нужен, казалось...» Отчего милостивые господа хохочут? – спрашиваю я у них.

Отлил пулю помещик Энгельгард, что народ фефёла – ему есть вера. Скажу я, что Ваши стихи красивы, – «господа» публицисты догадаются: «Верно Блок дал на сороковку». Мне чувствуется, что отношения людей литературы умышленно нелепы и лживы. Литературные судьи, как и уголовные, избравшие своей эмблемой виселицу, служат смерти, осуждают во имя дьявола, а не во имя Духа истины, а потому и дела рук их ни на волос не устраняют лжи жизни – безобразия отношений человеческих, а прекрасному даже вредят, потому что оно всегда робкое, по капле нарождающееся.

Нечто по каплям урожденное вижу я и в новой книге «Земля в снегу» – молитвенное пенье предвесенних ласковых капель, борьбу тела с духом. Земля в снегу... Небо как голубой далекий брат, чуть слышны колокола, над равниной бело и смертно, как тонкий сон надвигается и кутает безбрежной тишиной «предчувствуемое». Что оно? Задумчивая ли голубоокая Мэри, легковейная ли весна, палач ли, вобьющий в ладонь роковой гвоздь, да свершится «последнее» – перед ликом Родины суровой закачается на кресте завершительная жертва? Земля в снегу – символ голубиной чистоты и Духа высоты, но старый грех, каранирная мусорность жизни, уродливой изначала, изъязвили целомудренный белый покров бурыми, как сукровица, проталинами «культурной» страсти, за которой, несмотря на пышный художественный альков, настойчиво маячит мертвый, провалившийся рот. Смертная ложь нашего интеллигента это, как мне кажется, не присущее ему по Духу вавилонское отношение к женщине. Многие стихи из Вашей книги похабны по существу, хотя наружно и прекрасны – сладкий яд в золотой тонкой чеканки чаше, но кто вкусит от нее? Питье усохнет, золотой потир треснет, выветрится и станет прахом. Смело кричу Вам: не наполняйте чашу Духа своего трупным ядом самоуслаждения собственным я – я!

В общем «Земля в снегу» проще «Нечаянной Радости», меньше веет городом, а по заголовкам и выпискам из прошлых поэтов знакомее при чтении. Но выписки почти над каждым стихом как будто выдают тайную робость перед чужим суждением. (Прикрываться авторитетом – мудрый прием рецидивиста, указывающего судье на Англию как на оправдание своих дел.) Отдел «Вольные мысли» – мысли барина-дачника, гуляющего, пьющего, стреляющего за девчонками «для разнообразия» и вообще «отдыхающего» на лоне природы. Никому это не нужно, кроме Чулкова, коему посвящены эти «Мысли».

Милы и родны стихи: «В этот серый, летний вечер...», «Русь» (без строчки «И ведьмы тешатся с чертями»), «Мы встретились с тобою в храме», «Осенняя любовь», «Прошли года», «О несказанном», «Я насадил мой светлый рай», «Колдунья», «Инок», «В четырех стенах», «Принимаю» – старые мысли в них – первые четыре и шестой стихи. «Прости».

Стихотв<орения> «Песельник», «Пляска» – балаганные прищелкивания про Таньку и Ваньку.

Я читал их на беседе (посиделке), девки долго смеялись над словом «лови лесной туман косой», a в «Пляске» слово «лютики» будто с того света свалилось, незнакомое, уродливое, смешное как барыня в буклях, с лорнетом и в плиссе, попавшая в развеселый девичий хоровод, где добры молодцы – белы кречеты, красны девушки – што малинушка. Я не упоминаю про внешность стихов, потому что не придаю ей, кроме музыкального, никакого значения.

Земля в снегу... Верю, что будет весна, найдет душа свет солнца правды, обретет великое «Настоящее», а пока надтреснутый колокол звенит и поет и вместе с вьюгой, лесными тропами и оврагами, на огни родных изб несется звон его – вспыхивает, как ивановский червячок в сумерках человеческих душ, отчего длиннее и кручиннее становится запевочка, крепче думушка сухотная неотпадная, голее горюшко голое, ярче и больнее ненависть зеленоглазая, изначальная ярость Земли-матери, придавленной снегами до часа и дня урочного.

Что Вы думаете про такое стихотворство, как моя «Песня о царе соколе и трех птицах Божиих»? Можно ли так писать – не наивно ли, не смешно ли? Если пожелаете, то опубликуйте это письмо, а потом пришлите мне газету. Простите, если что неладно – не огорчайтесь, мне так жалко с Вами расставаться. Буду ждать ответа – мир Вам – Н. Клюев.

17. А.А. БЛОКУ

Ноябрь–декабрь 1908 г. Дер. Желвачёва

Простите, Бога ради, дорогой Александр Александрович, за мое письмо. Быть может, я холодно отнесся к тому, что требует теплоты, благоговения, проникновенного внимания. Простите меня, не омрачайте своих образов моей грубостью, ибо Вы истинны в «своей» правде, без которой Вы не художник, и только теперь я так больно почувствовал это. Я так тоскую, что не могу всего высказать Вам, ибо многое не укладывается в буквы, но я знаю, что Вы бы не поняли меня на словах и были бы светлы. Не знаю, что писать в «Русскую мысль», я ничего из новых писателей не читал, окромя «Трудового пути», Ваших книг да «Царя Голода»; газет я тоже не читаю, разве когда в городе в чайной почитаешь «Свет».

Получил из Москвы, Скатертный переулок, дом 13, кв. 21 денег за стихи 3 рубля 15 копеек, но не знаю, из «Золотого» ли «рун?» они или нет, получал их отец и не посмотрел на перевод, а на отрезанном купоне журнального имени не прописано, а только адрес с изображением лебедя.

Посылаю В<иктору> С<ергеевичу> М<иролюбову> эту рукопись. Стихотворение «Ты разлюбила» он хвалил, но не успел поместить, а потому присылаю его Вам снова. Извините за беспокойство, за мою навязчивость. Быть может, всё скоро отойдет от меня.

Мир Вам и свет.

В «Русскую мысль» – думаю писать – и про литературу, но только сколько знаю, а так в общем могу написать свои мысли. Как Вам кажутся эти стихи. Не помню, были ли они Вам присланы. «Возвращение» – переделано.

«Слово» нужно отдельным листом и ни отнюдь иначе. Так передайте ему.

Еще раз напоминаю Вам, что если стоит, то опубликуйте мое письмо без урезок. В<иктору> С<ергеевичу> собираюсь писать. Не огорчайтесь, если что не ладно, прошу Вас. Я всегда боюсь за свои слова, всё кажется плохо и не так. Буду ждать ответ. Привет и мир Вам. Любящий Вас Н.К. Адрес старый.

18. А.А. БЛОКУ

Ноябрь–декабрь 1908 г. Дер. Желвачёва

Ответил на Ваше письмо с просьбой от «Русской мысли», получили ли Вы его?

Я пишу для «Русской мысли», но сведения мои по этому предмету очень скудны. Передайте это Мережковскому. Хоть я и чувствую, что есть что писать, но нельзя ли чего другого. – Жду ответ.

Приветствую Вас. Н. К.

19. А.А. БЛОКУ

28 декабря 1908 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр Александрович, получил Вашу открытку, Вы в ней не сообщаете явственно, получили ли мое письмо заказное. Я же обеспокоен этим зловеще. Как только получите эту открыточку, то потрудитесь ответить кряду же. Приметы письма моего следующие: Стихи – «Ты всё келейнее и строже», «Возвращение», «Из книги Откровения», «Горние звезды», «Ты разлюбила», «Свое вы счастье» – и «пол-листа» для В<иктора> Сергеевича. Получили ли Вы такое письмо? Еще я в нем сообщал, что из «Золотого руна» денег не получал, а получил из «Лебедя» три руб. 15 коп. Низко Вам кланяюсь и желаю Вам света и тихости душевней. Мир Вам и любовь. Адрес мой прежний. Жду ответа «подробного».

28 декабря.
Какие стихи в «Лебеде» – сообщите тоже.

20. А.А. БЛОКУ

Январь–февраль 1909 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр Александрович. Еще раз беспокою Вас своим письмом, – но я очень озабочен о судьбе письма со стихами: «Ты всё келейнее», «Из книги Откровения», «Горние звезды», «Возвращение», «Победителям», «Ты разлюбила мир иконы» и с полулистом для В<иктора> С<ергеевича>. От Вас я получил открытку, но в ней не говорится о таком письме. Очень и очень прошу Вас: известите меня – получили ли Вы с таким содержанием письмо. Особенно меня беспокоит пол-листа – для В<иктора> С<ергеевича>. И не столько за себя, сколько за Вас.

Долгое же молчание Ваше кажется мне «зловещим». К тому же Вы писали в открытке, что стряслись какие-то неприятности и что Вы беспокойны душой...

Получали ли что от В<иктора> С<ергеевича>?

Думая, что прежние мои письма не дошли, – упоминаю, что я ничего из «Золотого руна» не получил, получил из «Лебедя» 3 руб. 15 коп., за какое стихот<ворение> – не знаю. Мережковскому писал, писал и сорвал, потому всего мало в голове, хоть на сердце и есть многое – про поэзию настоящего времени. Хотелось бы любовно прочесть – Бальмонта, Брюсова – что-либо. Уж больно цветущи кажутся мне их стихи, которые мне изредка приходится прочитывать кой-где, но в целом я ничего, буквально ничего не читал ни из поэзии, ни из прозы нового. Жду Ваше письмо. Привет Вам и любовь.

21. А.А. БЛОКУ

3 марта 1909 г. Дер. Желвачёва

Получил Ваше письмо. Благодарю за всё много. От В<иктора> С<ергеевича> ничего не слышно. Жду обещанное – хотелось бы №10 «Золот<ого> руна» и из поэзии – новых. Впрочем – представляю на Ваше усмотрение. За всё буду больно благодарен. Меня Ваше письмо гораздо обрадовало. Я это время прихварывал – и до сих пор не очень здоров. Простудился – или что другое – не знаю. Приветствую Вас братски и желаю всего светлого. Марта 3 1909 года.

22. А.А. БЛОКУ

12 марта 1909 г. Дер. Желвачёва

Очень благодарю Вас, дорогой Александр Александрович, за присланное. Это большая, большая радость для меня. Какие книги! Как веет от них мучительным исканием «Радости». Каждая заставка вопиет «о смысле». Я, например, поражен, почти пришиблен царственностью стихов из Бодлера – Вячеслава Иванова, умилен Вашим словом «о Прозрачности» и о «Кормчих звездах». Сколько красоты, пророчески провидящих полумгновений. И уж стыдно мне показывать Вам свою мазню, уж заранее я краснею, что скажите Вы. Есть народное выражение: «Свет глаза крадет». Вот и Вы украли у меня глаза наружные и на серой глыбе сердца чуть-чуть наметили – иные очи – жаждут струнно-певучей мудрости. Ведь Вам-то она сестра и милый браг, завечерело, чуть слышны колокола... Похожи на «Соломона» корочки у альманахов «Шиповник», но для «корочек» это простительно. «Черные маски» – жутки, но понятны, как «плачу и рыдаю, камо зрю красоту недвижну, лежащу, вида не имеющу...». Но, по-моему, в них выкрадено «явное» умышленно и несколько даже при всем честном народе. Но больше говорить боюсь. Судите меня без снисхождения.

От В<иктора> С<ергеевича> нет ничего. И от Вас про него ничего не получал. Видно, у них там что-нибудь не ладно, пахнет чем-то зловещим, не антихрист ли народился на «Слово Божие» – он ничего ведь не отвечал??? Как Вам это «Слово» показалось? Да и здоровье у него папиросное, мучаются, мучаются много зря, а единое нужно на потребу – мир и благоволение, а остальное всё приложится.

Простите. Не забывайте когда.
Письмо Ваше получил.

12 марта.

23. А.А. БЛОКУ

3 апреля 1909 г. Дер. Желвачёва

Из «Бодрого слова» получил 23 руб. Очень за них благодарен, они кстати подошли. Писал я что-то Вам про «Черные маски» несуразное. Спутал два текста в один и разобрался, когда письмо уже было заклеено. Думаю написать Вам подробно вскоре. Что нового у Вас? Извините за беспокойство.

Любящий Вас Н.К.

24. А.А. БЛОКУ

Апрель 1909 г. Дер. Желвачёва

Благодарю Вас, дорогой Александр Александрович, что не забыли меня. Письмо я Ваше получил, и оно мне дорого – потому справедливо. В одном фальшь, что Вы говорите, что я имею что-то против Вас за тяготение Ваше к культуре. Я не знаю точного значения этого слова, но чувствую, что им называется всё усовершенствованное, всё покоряющее стихию человеку. Я не против этого всего усовершенствования от электричества до перечницы-машинки, но являюсь врагом усовершенствованных пулеметов и американских ошейников и т.п.: всего, что отнимает от человека всё человеческое. Я понимаю Ваше выражение «Не разлучны с хаосом», верю в думы Ваши, чувствую, что такое «Суета» в Ваших устах. Пьянящие краски жизни манят и меня, а если я и писал Вам, что пойду по монастырям, то это не значит, что я бегу от жизни. По монастырям мы ходим потому, что это самые удобные места: народ «со многих губерний» живет праздно несколько дней, времени довольно, чтобы прочитать, к примеру, хоть «Слово Божие к народу», и еще кой-что «нужное». Вот я и хожу и желающим не отказываю, и ходить стоит, потому удобно и сильно и свято неотразимо. Без этого же никак невозможно.

Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казенного бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верующих – разве я не понимаю этого, нечаянный брат мой!

В одном я грешу, что пленяет меня «грусть несказанных намеков»; боюсь, что

«Люди придут и растратят
Золоторунную тишь,
Тяжкие камни прикатят,
Нежный растопчут камыш».

А «одинокая участь светла, безначальная доля свята». Не знал, как бы Вам пояснее, так хорошо выражено это Вами в отделе «Нечаянная Радость». И я люблю Вас заочно тихо, не спрашивая, «что» Вы такое есть. И не желать Вам мира, а я подразумеваю под ним высшую, самую светлую радость, – я не могу – сердце ее дозволяет. Такой уж я человек зарожден, что от дум и восторгов, и чаяния радости жизнь для меня разделена на два – в одном красота, «жемчуговые сны наяву», в другом нечто «Настоящее», про что говорить я не умею, но что одно со мной нерушимо, но что не казенный бог или «православие».

Дорогой мой Александр Александрович, буде Вам тяжело валандаться со мной, то Вы напишите мне об этом и простите меня. Не омрачайте Духа своего моей серостью.

В<иктор> С<ергеевич> говорил мне, что Вы больно впечатлительный и милый и что я должен показывать Вам свои стихи. Но если для Вас это нудно, то не откажите хоть передавать всё присылаемое В<иктору> С<ергеевичу>. Вам кажется странным, что Вы не знаете меня в лицо, а мне ничуть, я часто вижу Вас в своем внутреннем храме ровно таким, каким Вы чуетесь в письмах. Мне слышно, что Вам тошно от наружного зла в жизни – это тоже знак благополучия, и радуюсь этому я высоко. Настоящее в человеке делается из ничего, это-то ничто и есть Всё. Желаю Вам большого Духовного страдания, «чтобы услышать с белой пристани Отдаленные рога», и на этот путь «если встанешь – не сойдешь, и душою безнадежной Безотзывное поймешь». Не мне бы говорить Вам об этом, но так хочется сказать Вам что-либо, от чего не страшна бы стала «пучина темных встреч».

Присылаю Вам еще стихов и буду ждать ответа нетерпеливо и о присланных с «полулистом» тоже. Не забудьте упомянуть, какое стихотворение помещено в «Лебеде» и пошлет ли деньги «Золотое руно» за те стихи. Не можете ли Вы прислать мне этот №10, так жадно хочется читать, но чтение взять негде. Все эти просьбы исполняйте, если они для Вас не сопряжены с неудобствами, если же они чуть неудобны, то и не нужно Вам беспокоиться и простите меня за них...

Любящий Вас – НК.
Адрес прежний.

Не знаете ли Вы, где Семен Федорович Быстров? Кажется, Вы знакомы с ним?

25. А.А. БЛОКУ

Начало июля 1909 г. Дер. Желвачёва

Насилу дождался возможности написать Вам, дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович>. Стосковался я по Вам очень. – Не видали ли в далеких краях В<иктора> С<ергеевича>? Как он поживает? Как бы мне хотелось сказать ему кое-что. Чтоб не кручинились они попусту, милые, милые люди. Что нужно забыть «кто горд и зол, что тучи вдали встают, и слышатся песни далеких сел, что плачет сердце, просится в бой, зовет и манит». Ах, дорогие мои, милые люди! Сколько раз я говорил про то, что теперь исполнилось. Дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович>, будьте светлы, властной ненужности не подчиняйтесь. Безбрежно счастье смотреть в глаза белому сиянию жизни.

В мае получил письмо из «Золотого руна» – просят написать статью «Интеллигенция и народ». Извиняются, что денег за стихи в №10 потому не высылали, что не знали адреса. – Теперь, т.е. 6 мая, некто Г. Таставен распорядился, чтобы выслали, но вот уже два месяца, а их нет. Что бы написать, что интересно чистой публике знать про интеллигенцию и народ, а так я не знаю. Разницы всякие по воздуху ловить – мукушка одна. Да и стоит ли овчинка выделки? Вот если бы оказалась возможность пожить в Питере, то чувствую, что написал бы. Низко кланяюсь и жду ответа. Адрес старый. Если что мое в «Лебедь», «Слушай, земля», и какое стих<отворение> в «Бодрое слово»? Очень хочется знать. Получили ли до отъезда мое письмо со стихами: «Поэт», «Предчувствие», «Змей», «Прельщение»?

Мир Вам.

26. А.А. БЛОКУ

4 сентября 1909 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр Александрович, пятый месяц пошел, как не получал я от Вас весточки. Послал в Подсолнечную заказное письмо, получили ли Вы его? Очень мне хочется знать, видали ли Вы В<иктора> С<ергеевича>? Я получил из тех краев очень нехорошее письмо – и тяжелое для сердца. Необходимо также мне узнать, какое отношение, кроме литературного, имеете Вы к В<иктору> С<ергеевичу>?

Всегда Ваше долгое молчание почему-то мне кажется зловещим и так тяжело становится и даже одиноко на душе, что со мной очень редко бывает. Не забывайте меня. Жду от Вас письмеца.

Любящ<ий> Вас Н. Клюев.
Я по-прежнему стихи пишу.

4 сентября.

27. А.А. БЛОКУ

Конец сентября 1909 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович>. Я очень обрадован Вашим письмом, благодарен за теплоту Вашу. Писал бы Вам больше, но боюсь наболтать негожее. За последнее время так и не хочется говорить. Буду молчать. Не знаю, верно ли, но думаю, что игра словами вредна, хоть и много копошится красивых слов, – позывы сказать, но лучше молчать. Бог с ними, со словами-стихами. Буду бороться с ними. Присылаю Вам еще, быть может, последние. Будьте добры написать, какие стих<отворения> мои напечатаны в №5 «Бодрого слова» и «Лебеде» и предполагаете ли из новых поместить что и что это за «Новый журнал для всех», имеет ли он общее со старым «Ж<урналом> для всех»? И, простите назойливость, что это за грусть мутная в Вашем последнем письме – куда сокрылась «Нечаянная Радость»? Дорогой Ал<ександр> Ал<ександрович> – неверно то, что в хаосе нет света своего, «Покорности» умиленной. Радуйтесь. (Жду ответ поскорее.)

28. А.А. БЛОКУ

4 ноября 1909 г. Дер. Желвачёва

Получил Ваше письмо из Шахматова и в конце сентября отписал по петербургскому адресу – получили ли Вы что?

Жду не дождусь от Вас письмишка, вот уже почти два месяца, но не унываю и всё жду, жду... Желаю Вам доброго от любви моей.

Адрес старый.
1909 г. Ноября – 4.

29. А.А. БЛОКУ

29 декабря 1909 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Алек<сандр> Ал<ександрович> после Вашего письма из Шахматова пишу Вам третье письмо по старому петербургскому адресу. Четвертый месяц от Вас не слыхать ничего, верно, Вы меня совсем забыли, но страшно не хочется верить в это. Не допускается мысль, что это разрыв духовный меж нами. Так хорошо бывает на душе от Вас, и этого жалко – смертно. Всего Вам светлого, дорогой Александр Александрович. Я живу по-старому, т.е. в бедности и одиночестве наружно. Услышьте меня на этот раз – потрудитесь написать что-либо. Радуйтесь. Любящий Вас

Н.К. Адрес прежний.
29 декабря 1909.

30. А.А. БЛОКУ

22 января 1910 г. Дер. Желвачёва

Здравствуйте, дорогой Александр Алек<сандрович>. Получил Ваше письмо от 11 января. Оно резко, но не отличимо от прежних. Если бы Вы не упоминали почти в каждом письме про свое барство, то оно не чувствовалось бы мною вовсе. Бедный человек, в частности крестьянин, любовен и нежен к человеку-барину, если он заодно с душой-тишиной, т.е. с самой жизнью, которую Вы неверно зовете елейностью. Эта тишина-жизнь во всех людях одна, у бедных и неученых она сказывается в доброте, ласке, у иных в думах, больше религиозных, у иных в песнях протяжных, потому что так ощутительней она. Так поют сапожники за работой, печники, жнецы, ямщики и т.д. У ненуждающихся и ученых, когда наука просто надоест, а это в большинстве так и бывает, живущая в человеке Тишина проявляется (как это ни странно) тоже в думах. Но думы всегда певучи, красочны – отсюда музыка и живопись, и живопись и музыка вместе – это книги – проза и поэзия. Есть премия-картинка к Всеобщему календарю Сытина – «Свят. Николай спасает от смерти трех невинно осужденных граждан», прибавка «с картины Репина». Вероятно, эта картина нарисована наперво барином, но глядя на нее не помыслишь, что это затея, и как сквозь туман видишь не усы колечком, не гусиное мясо, а «Лик», беру на себя смелость прибавить: родной, общедушевный. (Чтобы полюбить, что за этой картиной, необходима тишина и в обыкновенном значении.) В Питере мне говорили, что Ваши стихи утонченны, писаны для брюханов, для лежачих дам, быть может, это и так в общем, но многое и многое, в особенности же «Тишина» их, какие-то жаворонковые трепеты, переживанья мгновенные – общелюдски, присущи каждому сердцу. Ведь в тех же муках рождала и простого человека мать, так же нежно кормила у груди («пришлецы» из «Неч<аянной> Рад<ости>»), и исчезает «род презренья», а уж «кто-то ласковый рассыпал золотые пряди, луч пронис в невидимую дверь».

И Ваше жестокое: «Я барин – вы крестьянин» становится пустотой – «новой ложью», и уж не нужно больше каяться» (что Вы каялись раньше мне почему-то не узнавалось). И верится, что «во тьме лжи лучится правда» (слова из вашего письма). Быть может, Вам оттого тяжело – что время летит, летит… или что я хорошо думаю о Вас, но не вскрывайте себе внутренностей, не кайтесь мне, не вспугивайте то малое, нежное, что сложилось во мне об Вас. Говорить про это много нельзя, иначе истратишь слова, не сказав ничего. Понимаю, что наружная жизнь Ваша несправедлива, но не презираю, а скорее жалею Вас. Никогда не было в моих помыслах указывать Вам пути и очень прошу Вас не считать меня способным на какое-либо указание. Желание же Ваше «выругать» не могу исполнить, – слишком для этого Вы красивы. Желаю Вам от всего сердца Света, Правды и Красоты новой, здоровья и мужества переносить наружные потери жизни. Крепко желается не забыть Вас. Не отталкивайте же и Вы меня своей, быть может, фальшивой тьмою. Сам себя не считаю светлым, и Вы не считайте меня ни за кого другого, как за такого же. Всякое другое мнение Ваше для меня тяжко. Если я Вас огорчил этим письмом окончательно, – то не огорчитесь моей старой просьбой о книгах стихов Бальмонта, Брюсова, Сологуба, Гип<п>иус, какие Вам не трудно. Всего Вам светлого. Без презрения любящ<ий> Вас Клюев.

1910 г. 22 января.
Жду ответа.

31. А.А. БЛОКУ

14 марта 1910 г. Дер. Желвачёва

Получил книжку стихов, за что очень благодарен. Радуюсь, что мои слова утешительны для Вас. Желал бы дарить Вас радостью большей – Любимый. Всегда поминаю Вас светло, так как чувствую красоту и правду Ваши.

Дивлюсь стихотворению Сергея Городецкого – «Ну-ка, сердце, вспоминай...», по-моему, он весь в этих словах – весь, как куст белой калины – утренней, росной – «у тесового крута крыльца на беду девичью срощеный». Как Вам кажется?

Остаюсь в неизменности с горячим желанием Вам – надежд и радости.

14 марта 1910 г.

32. А.Л. БЛОКУ

Апрель – май 1910 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Ал<ександр> Алек<сандрович>, я Вашу книжку стихов получил давно – и давно уже сообщил Вам об этом открытым письмом. Хочется Вам сказать, что Ваше недоумение насчет своего барства и моей простоты поверхностно, ложно. Как пример – это изустный вам писатель Леонид Дмитриевич Семенов. Вы, кажется, вместе учились. Он ведь тоже барин потомственный, – а иначе не обращается ко мне как к брату и больше чем близок душе моей. Еще, может, Вы не забыли Александра Добролюбова. Ваши стихи о Прек<расной> Даме подарены ему Вами с надписями как другу. – Он то же самое. Он во мне, и я в них – и духовно мы братья. Ваш же, живущий во мне образ, – не призрак, а правда моя. Я видел и побои, и пинки – их легче сносить, чем иногда слово простое, будничное – от которого иногда разреветься недолго, а такие ведь слезы никогда не остаются неотомщенными, хотя бы и невидимо. Жизнь Вам и радость.

Николай Клюев.

33. А.А. БЛОКУ

Июнь 1910 г. Дер. Желвачёва

Вновь потянуло написать Вам, дорогой Ал<ександр> Алек<сандрович>. Что напишется, то хочется нестерпимо показать Вам. Хоть пишу я теперь и редко. Кажется, мало-помалу, быть может, отвыкну вовсе. А пока, что напишется, то всё еще дорого и мучительно. Мне прямо стыдно больше беспокоить Вас, но иначе пока нельзя. – Все мои петерург<ские> друзья рассеялись или рассеяны и уж пишут мне не о стихах, а всё спрашивают и спрашивают, и я мучусь, что не могу рассказать им о Нечаянной Радости – о свете, который и во тьме светит. Вас я постоянно поминаю и чувствую близким, родным и очень боюсь, как бы не солгать Вам чего бессознательно – помимо воли. Я писал Вам о стихах С. Городецкого из Вашей книги. – Простите меня за слова!.. Напишите, прошу, об этих моих стихах. И еще: какие мои стихи помещ<ены> в «Бодром слове» №5 за 1909 г. Всего Вам светлого.

Любящ<ий> Вас Н. Клюев.

Я всё не могу отделаться от тюремных кошмаров, как-то невольно пишется всё больше о них.

34. А.А. БЛОКУ

7 сентября 1910 г. Дер. Желвачёва

Приветствую Вас, дорогой Александр Александрович. Вновь затосковал по Вам, что не слышно Вас, всё нет от Вас весточки хотя бы и с сомнениями и раздражением. Послал Вам в Питер заказное письмо в июне, получили ли Вы его? Теперь боюсь присылать Вам свои стихи, чтобы не подумали Вы, что ради их я тоскую по Вам. Да и не пишу я теперь почти вовсе. Виктор Сергеевич половину чего-то (как будто) увез с собой... И теперь горько. Свет Вам и жизнь весенняя. Не огорчайтесь на меня за слова – я не в них. Жду от Вас слов Ваших – радостно и любовно. Еще раз приветствую. Адрес прежний.

Н.К.

35. А.А. БЛОКУ

5 ноября 1910 г. Дер. Желвачёва

Дорогой Александр Александрович, благодаренье Вам за Ваши слова ко мне – любезные моей душе. Статью Вашу о современном состоянии русского символизма прочел, но по темноте своей многого не уразумел, не понял отдельных, неизвестных мне слов вроде: теурга, Бедекера, конкретизировать, теза и антитеза, Беллини и Беато, Синьорелли, но чувствую что-то роковое в ней для вообще символистов, какой-то трубный звук над полем костей. Отсюда заключаю, что в области русского художественного слова что-то, действительно, не ладно. Насколько я знаком с этим словом, а знаком я с ним смутно, оно, по-моему, за малым исключением, выдумывается людьми, не сообразующимися со средствами своего таланта, стремящимися сказать больше своего пониманья, людьми, одержимыми злой грезой построить башню до небес. При таком положении дела, т.е. когда вместо, как предполагалось, величественного здания, вырастают только бесчисленные «шаткие леса» и происходит то, что Вы зовете «глухой полночью искусства», – смешение языков, такое состояние, при котором внешний человек перестает понимать внутреннего и наоборот. Когда утрачен мысленный чертеж постройки, а упорные думы не хотят вспомнить его. Страшный, зловещий час. (Мгновенье, – остановись!) Безмолвие, холод и дым. И над бездной жалкие и жадные строители. Если действительно это так, то строителям ничего не остается делать, как «спасаться», – побросать циркули и молотки, все предумышленные вычисления и схемы, спуститься в зеленый дол и, не оглядываясь, рассеяться каждому в свою отчизну. Отчизна простит им прошлое, а о будущем пусть сердце не плачет:

«Тихо ведаю: будет награда:
Ослепительный всадник прискачет...»

Творчество художников декадентов, без сомнения, принесло миру более вреда, чем пользы. Самая дурная сторона их – это совершенная разрозненность с действительной, жизнью, искажение правды жизни по произволу, только для проведения непонятых даже самими авторами, ложных в действительности мыслей (напр<имер>, о Боге, о любви, о Мировой душе). Если такие мысли и действовали на людей, то всегда губительно, возбуждая в них чудовищные, неисполнимые устремления, разжигая, например, и без того похотливую интеллигентскую молодежь причудливыми и соблазнительными формами страсти, выкроенной авторами из собственных блудливых подштанников (подобные неисполнимости могут быть причиной самоубийства). Бог же и Мировая душа не могут быть предметом каких бы то ни было художественных описаний, которые только запутывают, затемняют и порождают ложные мысли о величайшей тайне в Мире. Тайну эту нельзя выразить ни аллегорией, ни так наз<ываемыми> новыми словами, ни тонкостью образов, ничем, по единственной причине ее несказанности. Сказаться же душой без слова, о чем, как говорите Вы, мечтает каждый художник, – может только Сын разуменения – Человек, уразумевший единую душу во всем, прозревший, что весь род человеческий одно, что отдельные видимые люди – есть бесчисленные, его же собственные отражения в зеркале единой души (хоть это и не точно).

Только при таком прозрении, а это дело мгновения, человеку всё понятно без слов, потому что уже не нужны и даже вредны. Современные словесники-символисты, пройдя все стадии, все фазы слова, дошли до рубежа, за которым царство молчания – «пустая, далекая равнина, а над нею последнее предостережение – хвостатая звезда», поэтому они неизбежно должны замолчать, что случалось и раньше со многими из них, ужаснувшихся тщете своих художнических исканий. Как пример: недавно замолчавший Александр Добролюбов и год с небольшим назад умолкший Леонид Семенов. Человеческому слову всегда есть предел, молчание же беспредельно. Но перейти за черту человеческой речи – подвиг великий, для этого нужно иметь великую душу, а главное – веру в жизнь и благодаренье за чудо бытия – за милые лица, за высокие звезды, за разум, за любовь... Познание же «Вечной красоты» возможно только при освобождении себя от желаний Мира и той наружной, ложной красивости, которая людьми, не понимающими жизни, выдается за творчество, за искусство. Странным, конечно, покажется, что я, темный и нищий, кого любой символист посторонился бы на улице, рассуждаю про такой важный предмет, как искусство. Но я слушаюсь жизни, того, что неистребимо никакой революцией, что не подчинено никакой власти и силе кроме власти жизни. И я знаю и верую, что близок час падения Вавилона – искусства пестрой татуировки, которой, через мучительство и насилие, размалевали так наз<ываемые> художники – Мир. Явить себя миру можно только двумя путями: музыкой слова и подвигом последования Христу, как единственному, воплотившему в себе совершенную Красоту и Истину, чтоб через Него проявить свое всеединство, свою сущность, стать подобным Отцу, как говорит Евангелие. Я сказал: «Музыкой слова». О, если б только музыкой! Не всё ложь, что скажется, ибо язык человека – грубый и несовершенный инструмент, – пустая бочка с натянутой вместо днища свиной кожей, в которую бьют дикари, как в барабан при своих плясках вокруг костра. Остается одно: воздыхание неизреченное... молитва всемирная... сожаленье бесконечное... Но такое душевное состояние, Христово настроение несовместимо с каким-либо художественным творчеством в здешнем мире, недаром Христос – величайший Художник, чудо тогдашнего искусства, Иерусалимский храм, не пожалел обречь на разрушение, чтоб воздвигнуть его в Вечной Красоте в душах людей. Христос похерил изреченную красоту – «и вот осталась нежность линий, и в нимбе пепельном чело», то светлое молчание, невыразимая красота, которая сквозит в русской природе и в нашем мужике в пору его юности и глубокой старости. Вглядывались ли Вы когда-нибудь в простонародную резьбу, например, на ковшах, дугах, шеломках, на дорожных батожках, в шитье на утиральниках, ширинках, – везде какая-то зубчатость, чаще круг-диск и от него линии, какая-то лучистость, «карта звездного неба», «знаки Зодиака». Народ почти не рисует, а только отмечает, только проводит линии, ибо музыка линий не ложна, краски же всегда лгут. Душу народного искусства, сознательно или бессознательно, силится проявить в своих стихах Сергей Городецкий, но слово не резец, и оно вовсе в этой области не приложимо, и если бы Городецкий вырезывал дуги и ложки, то был бы прекрасным, ибо его душа живет в линии и народное искусство безглагольно. Вы скажите: а песня? На это я отвечу так: народная песня, наружно всегда однообразная, действует не физиономией, не словосочетаниями, а какой-то внутренней музыкой, опять-таки линией, и кому понятен язык линий, тому понятна во всей полноте и народная песня. Художники не познают Вечной красоты до тех пор, пока не плюнут и не дунут на Сатану, не отрекутся мира и того ложного искусства, которым они тешат себя и князя воздушного. Но так как они собственной кровью расписались в верности Зверю, то не могут верить в неизреченное, не могут быть творцами невидимого и должны устыдиться своей дурацкой болтовни о таких вещах, как Бог, Мировая душа, Красота и Любовь. Храм невидимый не для самопоклонников, каковыми являются вообще художники, они же должны удовольствоваться только наружной жизнью – «фатерой» с пыльным, загрязненным окном-мыслью, за которым чуть сквозит таинственный, прекрасный мир, где место не земному слову, ни даже музыке линий, а только единому «Есмь».

Ноября 5 дня 1910 г.

Простите меня, если этим письмом сделал Вам больно. Но не могу иначе, милый... Если бы я послушался верхней души, то написал бы обратное, написал бы благодаренье за очарованье сказкой, которую подарили символисты Мир, про любовь к сладким звукам... Как плод этой верхней души прилагаю свои стихи. С печалью и тоской посылаю я Вам это письмо. Знаю, что не всё сказано им, но не смею и не умею сказать про неизвестный символистами мир, мир молитвы...

Дорогой мой братик, я в постоянных муках сам с собой и на видимой бумаге все-таки лгу – простите меня за это. Напишите мне, что это за «служение» – которое Вы упоминае<те> в письме, говоря про самих себя? Вы ведь больше, милый, знаете, и мне очень тяжело про что-либо Вам высказываться, но из любви к Вам все-таки написал и в этот раз. И хоть горько, но почему-то желается, чтоб оно (письмо) пропечаталось где-либо. Быть может, оно в ком и пробудит что-нибудь. Тяжело мне, если огорчитесь Вы. Не можете ли мне сообщить адрес какого-нибудь недорогого журнала, где бы были Ваши стихи. Я ведь ничего не читаю и ничего не знаю, а так бы иногда хотелось узнать – почитать!

Жизнь Вам и радость! Приветствую Вас лобзанием невидимым. (Будут ли эти стихи где напечатаны?) Очень больно иногда без книг.

Тяжело утруждать Вас, но приходится просить еще о книгах поэзии – Брюсова, Бальмонта, Надсона, А. Белого, Сологуба, «Иней» Соловьевой, Тютчева, из них только не трудных для Вас. Все надежды на Вас – услышать, как пишут эти поэты.

Я стараюсь следовать Вашему совету писать короче и не повторяться в одном стихе – заметно ли в этих стихах? Нравится ли Вам посвященное стих<отворение> «Верить ли песням твоим?», как бы мне хотелось, чтобы его напечатали! Чем дальше я пишу, тем явственней становится какое-то незнакомое страдание, – когда пишу Вам, то легче. Не огорчайтесь просьбой о книгах.

36. А.А. БЛОКУ

3 апреля 1911 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Брат Александр, жизнь тебе и радость. Не знаю почему, за последнее время часто вижу тебя или ты мучишься много, или наоборот – перестал стремиться к Высшему. Прошу тебя – сообщить мне на мое письмо, которое вызвано твоей статьей о символизме. Много ли, по-твоему, в нем правды или полное невежество и тьма? Я же остаюсь неизменным к тому малому прекрасному, которое получил от общения с тобой, и вижу в этом не свою волю.

Приветствую тебя лобзанием любви. Твой брат Николай. Адрес: Станция Мариинская, Олонецкой губ<бернии>, Вытегорского уезда.

37. А.А. БЛОКУ

Август 1911 г. Москва

Дорогой Александр Александрович.

Я в настоящее время нахожусь в Москве, здесь мне предлагают издать мои стихи, которые получше. Обещают выполнить все мои желания по изданию. Книжку обещают издать красиво, и издатель, говорят, очень богатый. Спрашиваю у Вас совета. Мне почему-то немного тревожно, но меня уверяют, что книжка моих стихов в настоящий момент нужна и найдет много читателей. Также сулят написать об ней в двух-трех газетах... Если Вы посоветуете, то желаю я в духе своем посвятить книгу Вам – «Нечаянной Радости» и прошу Вас написать хотя бы маленькое предисловие. Озаглавить книгу (стихи) я предлагаю так:

Николай Клюев.
Сосен перезвон.
Не то, что мните вы, – природа!
Ф.Тютчев

Адрес мой: Москва, Новослободская улица, дом №13, кв. 9.
Редакция журнала «Новая земля» Н. Клюеву.
Жду скорого ответа, так как пробуду здесь недолго. Приветствую
Вас в любви.

Н. Клюев.

38. А.А. БЛОКУ

22 сентября 1911 г. Петербург

Я (Клюев) в настоящее время нахожусь здесь. Пробуду очень недолго. Буду весьма огорчен, если не удастся увидеть Вас. Если можно, то сообщите, когда можно к Вам зайти.

Мой адрес: Садовая улица №112-114, кв. 1. Н. Клюеву.

39. А.А. БЛОКУ

Около 30 ноября 1911 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Александрович.

Это мое приветствие к Вам уже не имеет характера «С добрым утром», ибо воочию убедился, что Вы спите, хотя и не в зачарованном замке, как думается с первого взгляда. И кажется Вам, что всё еще ночь в мире и еще далеко до того, когда наступит день, и что два необъятных привидения, Убийство и Чувственность, бродят по всей земле и называют ее своею. Тщетно я подбрасываю сучьев в свой одинокий лесной костер, чтобы огонек его стал виден Вам в пустыне Вашей Ночи и чтоб почувствовали Вы, что он приводит на грудь брата. Все мои письма и слова к Вам есть раздувание этого костра, – я обжег руки, на губах у меня пузыри и болячки, валежник и сучья разорвали мою одежду... Но сон обуял Вас. Мнится Вам, что Мир во власти демонов. Демоны кишат, рыщут в безднах ночи и, покорные Вашей воле, приносят Вам то аметист, то священного скарабея. На самом же деле происходит следующее: в сером безбрежье всерусского поля, где синь-горюч камень, ковыль-трава и ракитов куст, чарым сном спит прекрасный Иван Царевич. В шумучих ковылях теряется дикий шлях – путь искания возлюбленной (Прекрасной Дамы) и с какой-нибудь Непрядвы или речки Смородицы доносятся лебединые гомон и всплески. Далеким-далеко, за нитью багровой заряницы, скоком-походом мчится серый волк: несет воду живую и мертвую. И не демоны ширяют в дымных воздухах, а курганное воронье треплет шибанками (крыльями), клюет падаль-человечину: то белую руку со златым кольцом, то косицу с жарким волосом молодецким. За синим бором, на ровном месте (как хлеб на скатерти) идет побоище смертное, правый бой с самим Диаволом...

И зигзица прокуковала тридцать годов судины. Пора вставать Прекрасному на резвы ноги, да заломил Враг отступную дань – немного-немало – душу из белой груди. Мается маятой смертной в Кощеевом терему Царевна: чья возьмет?..

Топится воск в малой келье на бору. Истекает смоль-душа – Спасу в дар приносится: «прими, Господи, за грехи наши». И «сосен перезвон», как колокол, красное яйцо сулит, – белую вербу, ключевую виду, частый гребень, ворона коня, посвист удалецкий, зазнобу – красную девицу...

Я знаю, что Вам опять это письмо покажется неверным, опять заговорите Вы в лермонтовском «и скучно, и грустно», но мне теперь видно Ваше действительно роковое положение, так как одной ногой Вы стоите в Париже, другой же – «на диком бреге Иртыша». Отсюда то тяжелое и нудное, что гнело нас при встрече и беседе друг с другом. Я видел Вас как-то накосо, с одного бока, и тщетно пытался заглянуть Вам прямо в лицо, то отдаваясь течению Ваших слов в надежде, что (как это иногда бывает) оно прибьет к берегу, то окликая Вас Вашим тайным, переживаемым. Напрасно! Даже Ваш прощальный поцелуй был (если не из физического отвращения) половинчат и не унесен мною в мир. Ясно, что такие люди, как я, для Вас могут быть лишь материалом, натурой для Ваших литературных операций, но ни в коем случае не могут быть близкими, братьями. Доказательством этому служит Ваше признание, что Вы творите не для себя в другом человеке, а во имя свое, т.е. как Бог, и не знаете, боитесь поверить, что Ваше «я» вовсе не Ваше Я, а наполовину мое «Он», Тот, Кого назвать я не умею и не смею, и еще: вещи, которые меня волнуют настолько, что под тяжкой улыбкой приходится скрывать слезы, Вами встречены даже с иронией, с полным недоверием. (Помните за обедом я заикнулся о Прощении, и Вы засмеялись в ответ.) Всё это открыло мне, что Вам грозит опасность, что Ваше творчество постольку религиозно а, следовательно, и народно, поскольку далеко всяких Парижей и Германий и т.п. Повторяю, что моя беседа с Вами была сплошной борьбой с иноземщиной в Вас. Я звал Вас в Назарет, – Вы тянули в Париж, я говорил о косоворотке и картузе, – Вы бежали к портному примеривать смокинг, в то же время посылая воздушный поцелуй и картузу, и косоворотке. Такое положение долго продолжаться не может, а если и продолжится, то вскоре Мир увидит вместо Ивана Царевича «Идолище поганое», нового бога с лицом быка и спиной дракона. В тот день безумства и позора дунет Дух и велико будет падение идола, и Вечная Зима (которую Вы уже слышите в «Земля в снегу») дохнет метелью и мраком на светлый рай Ваш...

В настоящий вечерний час я тихо молюсь, да не коснется Смерть Вас, и да откроется Вам тайна поклонения не одной Красоте, которая с сердцем изо льда, но и Страданию. Его храм, основанный две тысячи лет тому назад, забыт и презрен, дорога к нему заросла лозняком и чертополохом; тем не менее отважьтесь идти вперед! – На лесной прогалине, в зеленых сумерках дикого бора приютился он. Под низким обветшалым потолком Вы найдете алтарь еще на месте и Его тысячелетнюю лампаду неугасимо горящей. Падите ниц перед нею, и как только первая слеза скатится из глаз Ваших, красный звон сосен: возвестит Миру-народу о новом, так мучительно жданном брате, об обручении раба Божия Александра, – рабе Божией России.

В этом смысле понимайте и название моей книжки, всецело обращенной к Вам. Простите меня за беспокойство, которое я причинил Вам своим посещением. Если найдете удобным, то покажите это письмо С.М. Городецкому, так как ничего другого в настоящее время я ему сказать не имею. Что он написал (как говорил) обо мне в газете; «Речь»? Спрашиваю Вас, воздержаться ли мне писать о Вас в «Аполлон», о чем есть оттуда просьба ко мне? Не могу больше писать, очень еще слаб после болезни. Было воспаление легких, в боку еще очень колет и кашель страшный.

Жизнь Вам и Прощение.
Освящайтесь, просветляйтесь и прославляйтесь.
Остаю<сь> в любви Н. К.

О моей книжке ни слуху ни духу. Видимо, меня книгоиздательство «Знаменский и К°» обмануло и теперь не хочет знать. Не высылают ни книг, ни денег, хотя и есть на это писаный договор, Обидно и противно об этом говорить, но мне тут ничего не поделать. Вся надежда на Вас: быть может, Вы потрудитесь написать два слова по адресу: Москва, Грузинская, дом №3, книгоиздательство «Знаменский и К°». Только это и подействует на них, так как они боятся Вас. Очень прошу об этом.

40. В.Я. БРЮСОВУ

Около 30 ноября 1911 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Извините за беспокойство, но меня потянуло написать Вам. При свидании с Вами я чувствовал только род боязни к Вам и прятался от Вашего света, принимая его за соблазн. Но теперь, прочтя «Пути и перепутья», я необыкновенно остро сознаю утрату, т.е. то, что я бежал от Вас, приняв общечеловеческое за господина в визитке, Прометеев огонь за костер шабаша. Не хочу упоминать имен, но случившееся со мной открыло мне, что мое бегство от повсюду проникающего красного света «новой звезды на востоке» есть бегство вымирающих пород животных в пущи, в пустыни и пещеры гор, – всё дальше, всё вперед... Но бежать больше некуда. В пуще пыхтит лесопилка, в ущельях поет телеграфная проволока и лупеет зеленый глаз семафора. – И чтобы не погибнуть, нужно если и не идти встречу «Красному Рыцарю», то забежать в тыл Ему, – в полосу сравнительного затишья. Я избираю последнее. И вот кожаный пояс на чреслах моих и в руке грубое тесло, как бы у ученика-каменотесца...

Умолчу об остальном, скажу только, что первые слабые и неикусные удары моего долота коснулись Вашего слуха, и как бы на дикой гранитной глыбе видели Вы след строительных усилий моих (щербины, зазубрины и борозды – мои стихи). Я подавлен величиной данной мне глыбы, – она подобна утесу, сера и кремниста, в ней тысячи пудов, и ни я сам, никто другой не знает, чем станет она (облака над нею как дымы, и ветер вокруг смолист и горек как куренье). Говорю так, потому что через прикосновенье к Вам получил крепость и утверждение – сознанье того, что опасно держать огонь за пазухой, – прописным молчаньем жечь себе внутренности. И еще потому, что яснее, чем эти строки, вижу свет и могущество Ваши. Прозрение сего родило во мне Благоговение и, быть может, больше, чем кому-либо, дало мне право выразить Вам любовь свою.

«Пути и перепутья» потрясли, обожгли душу мою, и сладко нежащий вещий страх обуял меня.

И в настоящий вечерний час, когда на всем заревая желтизна, за обледеневшей оконницей треплется под ветром мшистая прадедовская рябина, сидя за пряжей вздыхает глухая мать, – жалуется Богу на то, что дочь ее «ушла в Питер», и захожий старик-ночлежник строгим голосом, в который раз, заводит рассказ о том, как его сына Осипа «в городе Крамштате в двадцать ружей стрелили», я простираюсь Духом по лицу Матери-России, зырянских зимовок до железных грохочущих городов. И золотым гулом захлёбывается Дух мой. Ибо надо всем Заря – Безглагольное Золотое Прощение. И уж не вечеровая желтизна, а свет Вашей рабочей лампы за моим окошком... Не могу больше писать, – очень еще слаб после болезни. По дороге простудился, лежал почти три недели. Чуть не помер. В боку очень колет, и харкотина прямо задушила.

Жизнь Вам и радость. Приветствую Вашу жену и ту барышню, которую я видел у Вас. Жизнь всем.

Остаюсь в любви Н. Клюев.

Присылаю пять своих стихот<ворений>. Быть может, и найдете их годными для «Русской мысли». Вышла ли моя книжка стихов? Я ничего об ней не слышу. Писал своему издательству «Знаменский и К°», но ответа не получил. Денег тоже, хотя и есть на это у меня писаный договор. Наверно, меня эта компания обманула и больше не хочет знать. Обидно и противно говорить об этом, но мне-то тут ничего не поделать. Вся надежда на Ваше заступничество. Быть может. Вы потрудитесь сказать по телефону №103-82 – книгоиздательство «Знаменский и компания», чтобы мне выслали должные деньги и 25 штук моих книжек. Только это и подействует на них, так как они не посмеют огорчить Вас. Кстати, самого В.И. Знаменского-студента знает поэт Сергей Соловьев. Причастны к этому издательству и профессора – Озеров и Коган.

41. А.А. БЛОКУ

30 ноября 1911 г. Мариинское

Сейчас получил «Ночные часы»: и так обрадовался, что на первых же страницах нашел те самые слова, которые написаны в этом заказном письме... Сейчас получил и «Сосен перезвон» – свою книжку, – изуродованную, с перепутанными стихами, и с не моими заглавиями, с множеством опечаток, и вдобавок с недохваткой многих непонравившихся издателю стихов. Видите, как с нашим братом церемонятся, что даже за свои книжки нужна плата. Напишите что-либо об ней. Очень буду ждать.

С любовью Н. К.

42. В.Я. БРЮСОВУ

30 ноября 1911 г. Мариинское

Дорогой Валерий Яковлевич, присылаю Вам свою книжицу, изуродованную до неузнаваемости, с перепутанными стихами, с множеством опечаток, с не моими заглавиями и с недостающими, потерянными издательством стихами. Книжки я выписал сам и получил их на почте, сдавая к Вам это заказное письмо. Простите меня, если я через свою книжку чем огорчил Вас.

Жадно, нетерпеливо жду от Вас ответ.

С любовию Н. Клюев.

43. А.А. АХМАТОВОЙ

Ноябрь–декабрь 1911 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Извините за беспокойство, но меня потянуло показать Вам эти стихотворения, так как они родились только под впечатлением встречи с Вами. Чувства, прихлынувшие помимо воли моей, для меня новость, открытие. До встречи с Вами я так боялся такого чувства, теперь же боязнь исчезла, и, вероятно, напишется больше в таком духе. Спрашиваю Вас – близок ли Вам дух этих стихов? Это для меня очень важно. Или неужели я ошибся: ввел себя и Вас в ложное.

Еще хочется сказать Вам, чтобы Вы не смущались моей грубостью и наружной холодностью, которая так запомнилась Вам от нашего свидания в «Аполлоне». Я знаю, что Вам было нудно и неприятно, но поверьте, что я только и знал, что оборонялся от Вас – так как в моем положении вредно и опасно соблазниться духом людей Вашего круга. Только потому и приходится запереть свои двери...

Простите за слова. Жизнь Вам и Радость.
Жду ответа, только, пожалуйста, заказным письмом.
Николай Клюев.

Адрес: Почтовое отделение Мариинское, Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

44. А.А. БЛОКУ

Конец декабря 1911 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

А<лександр> А<лександрович>.

Получил от Вас два заказных письма – ответ на мое письмо. В одном Вы пишете, что Знаменский ответил Вам, что деньги мне посланы, денег же я не получил никаких. Прилагаю к сему письмо дорогих для меня людей, из которых видно, как мучительно нужно сейчас сколько-нибудь рублей и как бы к месту была получка за книжку, дорогой Александр Александрович, ради малого хорошего, что мы с Вами нашли в самих себе и что связывает нас с людьми и с родиной, прошу Вас послать по прилагаемому адресу сколько для Вас не жалко. В письме Вы найдете строки: «У меня всё пожгли, всю солому – так что не осталось ничего, – не скотину кормить, не топить нечем». – Это ужасно, дорогой, мой милый, родной Александр Александрович! 5, 10, 15 рублей нужно немедля.

Адрес: станция Урусово Рязанской губ<ернии>, деревня Гремячка, крестьянину Григорию Васильевичу Еремину.

На переводе поставьте мою фамилию, так как хоть там Вас и знают, но деньги, пожалуй, с Вашим именем отошлют назад. Не могу больше писать ничего и не успокоюсь, пока не получу ответа на деньги из Рязанской губ<ернии>.

Остаюсь в любви Н.К.

45. В.Я. БРЮСОВУ

3 феврали 1912 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Дорогой Валерий Яковлевич,
я давно послал Вам свою книжку и заказное письмо со стихотворениями и очень беспокоюсь, получили ли Вы их.

Я читаю и перечитываю «Пути и перепутья» и теперь в душе у меня много нового, невыраженного в посланном Вам заказном письме, которое хотя и неповторя<е>мо искренно, но (теперь я почувствовал) несколько грубо.

Простите меня за этот «род грубости» и верьте, что я запомнил Вас навеки – дружески крепко и братски нежно и еженочно думаю о Вас и чувствую к Вам какое-то доселе незнаемое влечение и простоту доверия.

Жадно, нетерпеливо жду ответа.
Остаюсь в любви Н. Клюев.

Низко кланяюсь Вашей супруге и прошу, если будет возможность, прислать мне обещанную книгу «Пепел» – А. Белого.
А. Белому я послал свою книжку на Ваш адрес. Очень хотелось бы знать, что слышно про «Сосновый звон» в печати и устно.
Адрес: Почтовое отделение Мариинское
Олонецкой губ.,
Вытегорского уезда.

46. А.А. БЛОКУ

Конец февраля – начало марта 1912 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Алек<сандр> Алек<сандрович>.

Я послал на Ваше имя письмо В. С. Миролюбову, очень прошу отослать его заказным письмом, я не умею написать иностранного адреса. Обращаюсь к Вам еще с просьбой: посоветуйте, что мне делать? «Новая земля» предлагает мне издать книжку стихов в духе «Песнь братьям» – в №7–8 «Новой земли». Все чтоб были стихи в таком же роде – обещает за это триста рублей и просит отвечать немедленно, так как надо пропечатать в газетах, что будет за этот год к журналу приложена моя книга. Пишут так убедительно с заголовком: «Торопитесь делать добро», что мне как-то неловко ответить необоснованным отказом. Быть может, новоземельцы и искренне веруют, что мои песни «отклик Елеонских песнопений». Я вовсе сбит с толку. Но Москве распространяют мои письма, поют в Ямах мое стих<отворение> «Поручил ключи от ада...» и «Под ивушкой зеленой»... Не знаю, врут или правду пишут. Брюсов мне пишет, что я должен держаться «на занятом положении», одним словом, недоумениям моим нет конца. Книга предполагается с вступительной статьей что ли епископа Михаила. Но беспокоит меня больше следующее: не повредит ли мне книжка с такими песнями с художественной стороны? Быть может, Вы прочтете в №7-8 «Новой земли» одну песню – как образец предполагаемой книжки. Очень и очень прошу написать поскорее. Без Вашего же слова я не смею ни соглашаться, ни отказывать. Знаменский и К° Вам всё врет, денег я за «Сосновый звон» не получал. С Рязанской губ<ернии> ответа на 10 руб. не получил. Потрудитесь ответить мне насчет книжки – приложения к «Нов<ой> земле» и простите, что я Вас беспокою. – Вышла ли книга с Вашими статьями?

Н. Клюев.

47. А.А. БЛОКУ

16 марта 1912 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Дорогой Александр Александрович, я получил Ваше письмо от 7 марта. Я не забыл Вас и всегда Вы у меня в сердце, не писал же я Вам, потому что остерегаюсь на белом мраморе Вашей залы наследить сапогами, в атмосферу левкоев и гиацинтов внести запах ночлежки. В общем же только из такой трепетной заботливости о Вашей радости – о Вашей белизне, святости – «прибела».

Я был бы благодарен Вам, если б Вы сказали Руманову, что Знаменский обидел меня. Про свои обиды я уже привык говорить Вам и в этот раз не утаиваю ее. В Рязани 10 руб. получили. Спасибо. От Миролюбова на письмо получил.

В любви крепкой Н. К.

48. В.Я. БРЮСОВУ

16 марта 1912 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Дорогой Валерий Яковлевич!

«Новая земля» предлагает мне издать второй сборник стихов в Духе журнала под названием «Братские песни». А. Блок советует издать, говорит об этом твердо. Спрашиваю Вашего совета. Быть может, Вы потрудитесь прочесть в №1-2 «Новой зем<ли>» мою «Братскую песню», чтобы знать, какой характер будет иметь книжка. Без Вашего совета я не решаюсь ответить Ионе положительно, а ему нужно печатать объявления, что моя книжка будет приложена к журналу за этот год. Очень прошу Вас ответить, что и как? – Одно письмо я получил от Вас в феврале. «Р<усскую> м<ысль>» получаю. Спасибо. Адрес старый. Приветствую Вас.

Н. Клюев.

49. И.М. БРЮСОВОЙ

25 апреля 1912 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Прошу Вас передать Валерию Яковлевичу, что я получил книгу «Зеркало теней» и тронут и взволнован таким вниманием. Каждая строка книги для меня так дорога... Теперь прошу Вас прислать мне «Пепел» Белого, как Вы обещали, Надежде Яковлевне я послал книгу Коневского и свою в Каргополь, но получила ли она их? Скоро выйдет вторая моя книга «Братские песни» в издании «Новой земли».

Адрес: станция Мариинское
Олонецкой губ., Вытегорского уезда,
Николаю Клюеву.

50. А.А. БЛОКУ

Апрель-май 1912 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Я очень и очень тронут Вашим подарком – книгами. Пишу, и слезы застилают глаза, вспоминая первую встречу с «Нечаянной Радостью». Чем-то родным, извечным пахнуло на меня, когда я взял эту книгу в руки и все три поистине называю «Рекою жизни».

Целую Вас в сердце Ваше и прошу не смущаться моим молчанием, ибо я не перестаю дышать ароматом Вашим и говорил Вам из уст в уста, что «мой Блок» со мной и всегда и вовеки. Всё это слова не простые, но оправданные опытом, и потому я не скрываю их от Вас. Жизнь Вам и слава, дорогой мой и единственный. Где Вы будете летом?

В любви крепкой Н. Клюев.

Что написал Гумилев в «Аполлоне» про «Сосен перезвон»? Просили ли Вы Руманова за меня., т.е. чтобы он воздействовал на Знаменского? Ведь Знаменский – человек богатый, книжка уже почти разошлась, срок уплаты февраль месяц, а за ним еще 125 руб. Огромная для меня сумма. Кроме того, есть слухи, что Знаменский напечатает еще две тысячи книжек без моего согласия и спроса. Что тут делать, я не знаю. Пусть Руманов подпишется на письме, что он – редактор «Русского слова» и «Бир<жевых> в<едомостей>». Это, думаю, подействует.

51. А.В. РУМАНОВУ

Июль? 1912 г. Мариинское, Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Жизнь Вам и радость, дорогой Аркадий Вениаминович! Мне С.Г. передал от Вас поклоны и лишь так любо, что Вы не забыли меня.

Обращаюсь к Вам с насущной просьбой: не найдете ли возможности поместить в «Бирж<евых> вед<омостях>» и в «Русском слове» прилагаемое мое объявление о моей новой книжке. Журнал «Новая земля» очень беден, и Брихничев, издающий его, едва кормится с женой и тремя детьми, а потому и не может печатать объявлений за деньги.

Мне очень нудно беспокоить Вас необычайной для меня просьбой, но иначе нельзя.

Простите и не огорчайтесь, что я привязываюсь к Вам. Спрос, как говорится, не беда. Я было отправился в Рязанскую губ<ернию>, но наступил босой на гвоздь и наколол ногу, видно, Богу не угодно аль что иное, но пока сижу дома.

Очень бы хотелось получить от Вас весточку, а также крымский адрес С. Городецкого.

Остаюсь в любви живой Николай Клюев.

Как Вам показалась вторая моя книжка? Рязанцы так меня, кажется, разлюбят за книжки. Леонид взят в солдаты и теперь, вероятно, отправлен в Екатеринославль.

Адрес мой: Почтовое отд<еление> Мариинское Олонецкой губ<ернии>, Вытегорского уезда.

52. А.А. БЛОКУ

5 сентября 1912 г.
Петербург

Дорогой Александр Александрович, я нахожусь в настоящее время в СПб и не могу уехать, не увидев Вас, когда Вам удобнее свидеться, – я приду.

Адрес: Усачев переулок, дом №11, кв. 1. К.А. Ращепериной, для Николая Клюева.
С приветом Н. Клюев.

53. А.А. БЛОКУ

9 сентября 1912 г.
Петербург

Озеро Лаче, оказывается – по-местному зовется «Ляча», а не «Плача». О Данииле же с ним не упоминается, хоть я и знаю Даниила. Кажется, я согласился с Вами, что оно (озеро) Плача; это осталось во мне терпко, потому и спешу сказать Вам.

Н.К.

54. В.В. ГИППИУС

28 сентября 1912 г.
Москва

Я сейчас в Москве. Здесь очень хорошие люди около журнала «Новое вино». Я не мог не говорить о Вас и о Бестужеве. «Новому вину» очень, оказывается, близки Ваши слова – образ Ваш, поэтому прошу прислать что-либо из писаний Ваших, к тому же я уверен и уверяю, что Вы не откажетесь.

Очень уж я четко запомнил Вас, милый...
Жизнь Вам и свет в любви: Н. Клюев.

Адрес: Москва, Пименовская улица, дом №31, кв. 28, журнал «Новое вино».
Письмо
С.-Петербург, Фонтанка, дом №143, кв. 5 Сергею Городецкому, для Василия Гиппиус от Н. Клюева.

55. А.В. РУМАНОВУ

Октябрь-ноябрь 1912 г. Москва

Дорогой Аркадий Вениаминович, помогите моему горю. Дело в следующем. Вы ведь помните, что Иван Димитриевич Сытин видел меня у Вас и говорил, что переиздаст мою книжку «Сосен перезвон», в надежде на слово Сытина я проехал в Москву и вот уже две недели добиваюсь свидания с Иваном Дмитриевичем, но никак не могу к нему проникнуть, каждый день по нескольку раз звоню по телефону и не могу дозвониться, денег у меня нет, приходится голодать на панели.

Прошу Вас по получении этого письма сообщить мне, как поступить? Издавать ли книгу в другом книгоиздательстве или всё еще надеяться на Сытина. Если я не увижу Сытина еще несколько дней, то пароходы перестанут ходить и мне придется пешком добираться в Олонецкую губернию, а это прямо бедствие... Прошу Вас напишите два слова про меня Сытину и мне дайте совет, – как поступить? Адрес мой: Москва, Пименовская улица, дом №31, кв. №28 – Николаю Клюеву.

Любящий вас Клюев.

Адрес для газеты «Русское слово» и журнала «Искра»: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губернии, Вытегорского уезда. Николаю Клюеву.

56. К.Ф. НЕКРАСОВУ

12 ноября 1912 г. Москва

Глубокоуважаемый Константин Федорович,
Алексей Ник<олаевич> Толстой передал мне о Вашем согласии издать мою книгу стихотворений. С двумя первыми книжками Вы уже знакомы, новые стихи я могу Вам доставить не раньше первых чисел декабря, т.е. недели через две. Составится довольно порядочный томик под общим названием «Сочинения Николая Клюева». Том первый. Три тысячи экземпляров, цена 750 рублей.

Если Вам угодно что-либо изменить в моих условиях, то благоволите сообщить по адресу: Москва, Пименовская улица, дом №31, кв. 28 Николаю Алексеевичу Клюеву.

С иск<ренним> уважением Николай Клюев.

57. К.Ф. НЕКРАСОВУ

28 ноября 1912 г. Москва

Многоуважаемый Константин Федорович, я получил Ваше письмо и согласен на две тысячи издания, но не меньше 600 рублей. Первые книжки изданы по три тысячи каждая. «Сосен перезвон» разошлась вся без остатка, а «Братские песни» допродают последнюю тысячу, а она издана в июне месяце этого года. Если Вы согласны, то телеграфируйте, я приеду в Ярославль, – только чтоб было наверно, т.е. чтобы Вы были дома в этот день и деньги в один раз.

Адрес: Москва, Пименовская улица, дом №31, кв. 28. Николаю Алек<сеевичу> Клюеву.

С уважением Н. Клюев.

58. К.Ф. НЕКРАСОВУ

27 декабря 1912 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович,
я в настоящее время в Петербурге – пробуду до шестого января. Моя насущная к Вам просьба вот какая: присылайте корректуру моих книг Сергею Городецкому по адресу: С.-Петербург, Фонтанка, дом №143, кв. 5.

Он очень близок моим песням, и никто, кроме него, не прочтет их верно. Очень Вас прошу.

Уважающий Н. Клюев.

Адрес Клюева до 6 января: С.-Петербург, Усачев переулок, дом №11, кв. 1. Постоянный: Почтовое отделение Мариинское Олонецкой губернии, Вытегорского уезда.

Дорогой Константин Федорович!

Еще вторая просьба: выкиньте из новой моей книги «Лесные были» в стихотворении под названием «Святая быль» посвящение «Ионе Брихничеву» и в стихотворении «Набух, оттаял лед на речке...» – посвящение «Нине Дорофеевой». Вот эти два подчеркнутые слова и уничтожьте (не самые стихотворения, а только, значит, эти две фамилии над ними).

Извините, что пишу карандашом, чернил под рукой сейчас нет.

Третья моя просьба к Вам вот какая: обозначьте на первой тысяче «Сосен перезвон» (на обложке, где цена) «Четвертая тысяча». На второй же тысяче этой же книги «Пятая тысяча». Это очень важно, так как три тысячи первого издания разошлись необозначенными. Теперь же отметить количество очень важно как для газетного обзора, так и для читательского внушения.

59. К.Ф. НЕКРАСОВУ

17 января 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович!

Присылаю Вам три стихотворения из моей книги «Лесные были». Будьте любезны изъять из этой книги первые варианты прилагаемых стихотворений и поместить на их месте новые, т.е. те же самые, но исправленные и поместить страницы по порядку.

Значит, из книги «Лесные были» Вы снимите стихотворение под названием «Свадебная» и на его место вложите прилагаемое «Свадебная». Потом снимите стихотворение «Певучей думой обуян» и на его место положите новое «Певучей думой обуян», потом снимите стихотворение «Я молился бы лику заката» и на его место положите такое же, прилагаемое при сем письме, и отметите страницы по порядку.

В скором времени я пришлю еще одно новое стихотворение. Извините за беспокойство, но в данном случае иначе нельзя. Адрес: С.-Петербург, Усачев переулок, дом №11, кв. 1. Николаю Клюеву.

С уваж<ением> Н. Клюев.

60. К.Ф. НЕКРАСОВУ

28 января 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович!

Присылаю Вам корректуру и новое стихотворение «В белесоватости окна...». Поместите его в «Лесные были» предпоследним стихотворением, т.е. перед «Песней о соколе и о трех птицах Божиих». Книжку необходимо мне видеть сверстанной, так что Вы потрудитесь и в сверстанном виде прислать ее С. Городецкому, СПб., Фонтанка, Дом 143, кв. 5. Он был два дня болен, потому и несколько запоздала эта корректура.

Низко Вам кланяюсь Николай Клюев.

В книжке «Лесные были» прошу отметить в оглавлении: две песни – «Песня о соколе и о трех птицах Божиих» и «Лесная быль» взяты из книги «Сосен перезвон».
Н.

61. С.А. ГАРИНУ

3 февраля 1913 г. Петербург

Дорогой Сергей Александрович,
я пробуду до 10-го февраля в Петербурге, не потрудитесь ли Вы выслать мне карточек, что снимались мы вместе. Кланяюсь Вам и супруге.

Адрес: С.-Петербург, Усачев переулок, дом №11, кв. 1
Николаю Алексеевичу Клюеву.

62. К.Ф. НЕКРАСОВУ

9 февраля 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович,
есть недоумение: Вы пишете, что на днях книги выйдут, между тем как «Лесные были» в корректуре присланы были Вами частью (проверены и отосланы обратно Вам), половина же «Лесных былей» еще не просмотрена Городецким и остается до сих пор у Вас.

«Сосен» же «перезвон» весь целиком лежит у Городецкого посейчас, следовательно, книги никак не могут быть отпечатаны до тех пор, пока Вы не получите проверенную корректуру «Сосен перезвон» и не пришлете вторую часть «Лесных былей» для просмотра Городецкому.

Умоляю Вас вставить в «Лесные были» мое новое стихотворение «В белесоватости окна» и в стихотворении «Певучей думой обуян» в четвертой строчке первого куплета поставить вместо слова «за Ладою» – слово «за пленницей» (это в «Лесных былях»). Вот всё, что я прошу у Вас. Следовательно, за Вами остается вторая часть «Лесных былей», которую Вы и пришлете Городецкому для просмотра. Обложку прошу Вас напечатайте шрифтом без всяких закорючек – черным и горизонтально, а не с боку и не с угла в угол или еще там как... Очень-то можете и не торопиться, ведь февраль впереди, можно приблизительно до половины марта, но, конечно, Вам это лучше знать.

Еще раз молю вас вставить в «Лесные были» мое новое стихотворение «В белесоватости окна...» предпоследним стихотворением или как возможно и дослать вторую часть «Лесных» же «былей» по адресу: СПб., Фонтанка, №143, кв. 5.

Мой адрес приблизительно до 15 февраля: СПб., Усачев переулок, дом №11, кв. 1.

С уваж<ением> Н. Клюев.

63. К.Ф. НЕКРАСОВУ

15 февраля 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович,
Садовским и Кузминым получены от Вас «лесные были». Вышлите еще С. Городецкому один экземпляр их же – это необходимо поскорей, так как Городецкий будет писать о книге в «Речи». Мне вышлите закрытой посылкой по адресу: Мариинское почтовое отд<еление> Олонецкой губ., Вытегорского уезда, так как я с часу на час могу уехать из СПб. По-моему, необходимо опечатки отметить отдельным листиком и вложить в книжку. Опечатки: в стихот<ворении> «На малиновом кусту» – напечатано: «На калиновом кусту» и в стихот<ворении> «Кабацкая» два раза пропечатано «зачумленною», в обоих случаях надо «загумённою». Это очень важные слова. Корректуру «Сосен перезвон» посылаю. Внешне книжка мне нравится. Спасибо Вам за труды.
Н. Клюев.

64. К.Ф. НЕКРАСОВУ

18 февраля 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович,
как только получите эту открытку, – пошлите немедля «Лесные были» Городецкому: он скоро уезжает, и если Вы замедлите, то он не успеет написать о книге в «Речи». Так же и «Сосен перезвон» ему пришлите немедля. Мне высылать самому можно, но это будет долго. Корректуру «Сосен перезвон» присылаю.

С уваж<ением> Н. Клюев.

65. К.Ф. НЕКРАСОВУ

Февраль 1913 г. Петербург

Дорогой Константин Федорович,
не найдете ли возможным оговорить эти опечатки отдельным ярлычком, вложенным в книжку. Очень я Вас прошу об этом. Так же прошу выслать мне по 24 штуки «Лесные были» и «Сосен перезвон» по адресу: Почтовое отд<еление> Мариинское Олонецкой губ., Вытегорского уезда.
Опечатки в «Лесных былях»: 
ст. 9, ст<рока> 1, сверху напечатано: «На калиновом», нужно «На малиновом». Ст. 22, строка 10 снизу, напечатано «причет» нужно «причит». Стр. 29, строка 9, сверху напечатано «зачумленною», нужно «загумённою». Стр. 46, строка 6 напечатано «сон», нужно «сонь».

Всего Вам светлого Н. Клюев.

Самим же Вам необходимо разослать книжки по журналам и крупным газетам как в столицу, так и в провинцию.

66. ПИСЬМО В РЕДАКЦИЮ ВЕЧЕРНИХ «БИРЖЕВЫХ ВЕДОМОСТЕЙ»

Конец февраля 1913 г. Петербург

Милостивый государь, господин редактор! До меня дошли слухи, что критик из «Современного мира» г. Львов-Рогачевский в недавнем фельетоне в газете «День» обвинил «Цех поэтов», к которому я имею честь принадлежать, в том, что меня «заманили» туда. Мне это кажется обидным, и я спешу разуверить г. Львова-Рогачевского в его представлении обо мне, как о полном незнайке своей дороги в искусстве. Мое тяготение именно к «Цеху поэтов», а не к иным группам, вполне сознательно.

Примите и пр. Николай Клюев.

67. А.В. ШИРЯЕВЦУ

11 марта 1913 г. Петербург

Дорогой Александр Васильевич – я получил наше письмо и бандероль. Мне очень радостны все Ваши слова и выводы и я всегда буду любить Вас, как любил заочно по песням в «Народном журнале». Вы мне очень близки по духу и по устремлению к песне. Я сейчас уезжаю из Питера домой и из дому напишу Вам подробно. Адрес мой: Почтовое отд. Мариинское Олонецкой губ., Вытегорского уезда. Николаю Клюеву.

Не нужно, родной, кручиниться. Приветствую Вас лобзанием братским.
Н. Клюев.

11 марта 1913 г.

68. К.Ф. НЕКРАСОВУ

30 апреля 1913 г. Марианское
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Уважаемый Константин Федорович!

Очень прошу Вас прислать мне следуемые мне авторские экземпляры моих книг – «Сосен перезвон» и «Лесные были». Я обращался к Вам с этой просьбой несколько раз, теперь прошу еще... 15 экземпляров. «Сосен перезвон» мною получены от Симакова в СПб.

Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губернии, Вытегорского уезда. Николаю Клюеву.

69. С.А. ГАРИНУ

Май (до 15-го) 1913 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Сергей Александрович – я писал Вам из СПб открытку и просил прислать мне часть следуемых мне карточек, но ответ не получил. Теперь пишу еще и прошу ответить мне. Адрес мой до 15-20 мая – Мариинское почтовое отд. Олонецкой губ., Вытегорского уезда. После же этих чисел я уезжаю из своих мест надолго и тогда мой адрес: СПб., Усачев переулок, дом 11, кв. 1, Ращеперину, для Клюева. Будьте здоровы.

Н. Клюев.
Низко кланяюсь Нине Михайловне и Н.А. Шахову.
Я живу по-прежнему, т.е. в бедности и одиночестве.

70. В.Я. БРЮСОВУ

22 мая 1913 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Валерий Яковлевич,
я получил письмо от Брихничева, в котором он выражает сожаление о том, что написал Вам обо мне и 800-х экземплярах «Сосен перезвона». Дело объясняется очень просто, и к нему я никакого касательства не имею. С Брихничевым я порвал знакомство, так как убедился, что он смотрит на меня как фартовый антрепренер на шпагоглотателя – всё это мне омерзительно, и я не мог поступить иначе.

Дорогой Валерий Яковлевич, я очень тоскую по Вам и чувствую глубокую потребность в Вас, радуюсь, что Вы «есмь» и утешаюсь только Вашими книгами.

Низко Вам кланяюсь.
Николай Клюев.

71. С.А. ГАРИНУ

3 июня 1913 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Сергей Александрович, я страшно взволнован, тронут Вашим добрым письмом и приветом обожаемой Нины Михайловны, но воспользоваться Вашим приглашением приехать в Лубны, к несчастью, не могу, так как от нас проезд длителен и невероятно дорог, да и домашние условия у меня очень тяжелы... Если в Москву меня и занесло, то это, вероятно, в последний раз. Я страшно мучусь душой о многом и в постоянной борьбе с собой забываю о наружной жизни и о так называемых «условиях существования». Жизнь Вам и радость. Я очень Вас люблю и светло помню.

Н. Клюев

72. А.В. ШИРЯЕВЦУ

16 июля 1913 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Милый братик, меня очень трогает твое отношение ко мне, но, право, я гораздо хуже, чем ты думаешь. Пишу я стихи, редко любя их, – они для меня чаще мука, чем радость, и духовно и материально. Не думай, друг, что стихи дают мне возможность покупать автомобили, они почти ничего мне не дают, несмотря на шум в печати и на публичные лекции о них и т.п. Был я зимой в Питере и в Москве, таскали меня по концертам, по гостиным, но всегда забывали накормить, и ни одна живая душа не поинтересовалась, если ли у меня на завтра кусок хлеба, а так слушали, собирались по 500 человек в разных обществах слушать меня. Теперь я, обглоданный и нищий, вновь в деревне – в бедности, тьме и одиночестве, никому не нужный и уже неинтересный. И никто из людей искусства не удостаивает меня весточкой-приветом, хоть я и получаю много писем, но всё – от людей бедных (не причастных литературе) из дальних углов России. В письмах эти неученые люди зовут меня пророком, учителем, псалмопевцем, но на самом деле я очень неказистый, оборванный бедный человек, имеющий одно сокровище – глухую, вечно болеющую мать, которая, чуть поздоровше, всхлипывающим старушьим голосом поет мне свои песни: она за прялицей, а я сижу и реву на всю избу, быть может, в то время, когда в Питере в атласных салонах бриллиантовые дамы ахают над моими книжками.

Братик мой милый, тяжко мне с книжками и с дамами и с писателями, лучше бы не видеть и не знать их – будь они прокляты и распрокляты! Страшно мне и твое писательство и твой сборник стихов, который ты думаешь издавать! – погоди еще, потерпи, ведь так легко, задарма, можно погибнуть через книжку, а вылезать из ямы, восстановлять свое имя трудно, трудно. Присылаю тебе три свои книжки, быть может, напишешь про них в местной хотя бы газете и в «Народном журнале» – где тебя любят и считают за очень талантливого человека и где с удовольствием примут твою статью, если таковую ты не поленишься написать. Буду очень благодарен – но это всё между прочим. Главное же наша любовь и вера в Жизнь. Люби и веруй в свою веру. Целую тебя в сердце твое и в уста твои, милый.

Николай Клюев.
16 июля 1913 г.

Жду жадно карточку.

73. С.А. ГАРИНУ

Вторая половина 1913 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Сергей Александрович,
Меня вновь потянуло написать Вам, приветствовать Вас и дорогую Нину Михайловну, так как из всех московских знакомств только встреча с Вами и Ваше отношение ко мне глубоко тронули и запомнились в духе моем. Я очень стесняюсь говорить про себя людям, так как чаще всего они норовят залезть с сапогами в душу, но с Вами не боязно мне. Жизнь Вам и радость с поклоном низким!

В Москве я постараюсь не быть дольше, так как ни московская жизнь, ни люди не соответствуют складу души моей, тишиной, безвестьем живущей – на зеленой тихой земле под живым ветром, в светлой печали и чистом труде для насущного. Не хотелось бы мне говорить о том, «что по чужим углам горек белый хлеб, брага хмельная неразымчива», так как чаще всего разговор об этом становится похожим на жалобу, но все-таки тяжко мне, дорогой Сергей Александрович. Живу я в деревне о 8 дворах, имею старых-престарых отца и мать, любящих «весь Белый свет»; то-то была бы радость, если на этом Белом свете был бы для них свой угол г, их «Миколаюшка» не скитался бы на чужой стороне, а жил бы в своей избе и на своей земле, но всё это дорогое, бесконечно родимое слопали тюрьма да нужда. Нестерпимо осознавать себя как поэта, 12 тысяч книг которого разошлись по России, знать, что твои нищие песни читают скучающие атласные дамы, а господа с вычищенными когтями и с безукоризненными проборами пишут захлебывающиеся статьи в газетах «про Надсона и мужичков» и, конечно, им неинтересно, что у этого Надсона нет даже «своей избы», т.е. того важного и жизненно необходимого, чем крепок и красен человек деревни. Хотел я с этой нуждой обратиться к Шахову, ведь эта просьба так свята и нетленна по жизненности своей, потому что на земле только наше бессмертие и, в частности, бессмертие всякой жертвы и помощи человеку от человека исходящих. Это, я знаю, чувствует и Шахов. Но пишу сперва Вам, в простосердечной уверенности, что Вы найдете действенные, живые слова для просьбы обо мне к Шахову, а если найдете удобным, то прочитайте ему это письмо, – нужно 300–400 рублей, и я оживу и уверяю, что заплачу людям за это песнями до сего времени невыраженными и, быть может, и неслыханными... Жадно, нетерпеливо жду ответа. Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда, Николаю Клюеву. Жду карточки. Жизнь Вам и любовь. Н. Клюев.

74. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Вторая половина 1913 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Здравствуйте, дорогой <Виктор Сергеевичу я недавно получил Ваше письмо. Долго не переда<ва>ли его мне из правленья, вероятно, оно бы и еще валялось, если бы случайно не попалось на глаза моему товарищу. Приходится письма посылать заказными, тогда они остаются в почтовом отд<елении> до востребования по повестке. Я наперед знал, что с Леонидом Вам будет тяжело. Я не знаю, какой мудростью предписано такое поведение и такая любовь, которые на практике становятся жерновом остальным на шею ближнего, и вера, которая уничтожает самый предмет веры, т.е. вера в то, чего вовсе и нет. Например, помню, я ему говорил, что ношу золотые часы и не умею распрячь лошади, и не знаю, что такое вилы с тремя железцами, – и он не улыбнулся, не сказал легко, «что этого не может быть», а забранился на меня, твердо уверовав в слова, как б действительность. Такая вера у наших монахов зовется бесовской, и про такого человека говорят, «что он в беса верует». Эта вера и не народна, потому что во главу угла ставит радость Франци<с>ка А<ссиз>ского: «Когда изобьют тебя и выгонят на снег люди». «Не желай, чтобы они – люди – стали лучше, так как кто тогда даст тебе побои ради Господа?» И еще: боязнь поделиться своей праведностью с людьми, запачкать свои одежды... эта боязнь-любовь не допустить того, чтобы прикрыть своей хламидой блудницу на ложе греха или отдать себя на растление ради чистоты другого. Древние святые ходили в публичные дома, чтобы если не чере<з> любовь, то через грех приблизиться к людям; теперешних же святых приблизит к людям только меч – про который сказано в Евангелии: «И купите себе меч, чтобы не погибнуть вам напрасно». Я понимаю это буквально, т.е. есть люди, которых полезно и спасительно встряхнуть за шиворот, и чаще всего для таких людей спасительно преступление, даже убийство: как с<вятому> Павлу убийство Стефана, Петру – отсечение уха Малхова (покушение на убийство) и отречение с клятвой и т.д. Как и поется в одном русском стихе:

А злодея Бог ды помилует,
Душегуба Бог ды пожалует
Как честным венцом –
Ликом андельским.
А как кукицу-богомолицу
Он помилует да пожалует
Мукой огненной, удой медною.

Нет, уж если я и святой, то и греха не должен бояться, чтоб не впасть в ложь, как лисица в капкан, чтобы не пришлось перегрызть ей собственную лапу – для спасения «жизни» – настоящей и будущей. Вот я люблю Леонида, рвусь к нему, готов бы быть псом у порога его – и оказывается, что это по его вере грех... Мир, мир ему и улыбка, и зори весны, и цвет яблони, стук плотничьего топора, и детский крик на лужайке... Дорогой <Виктор Сергеевич> не сердитесь на меня, что я не пишу Вам статьи про деревню, – я знаю, что напишу ее неизбежно, но когда – не знаю. Приветствую Вас лобзанием братским и кланяюсь земно и заране прошу прощения за ложь мою, буде таковая есть во мне – и в словах и делах моих. Жизнь Вам и сила жизни. Адрес: Мариинское, Олонецкой г<убернии>, Вытегорского уезда, Николаю Клюеву. Нельзя ли высылать мне Ваш журнал?

Я давно послал Вам стихи на имя «Заветов». Одно стих<отворение> начинается так: «Теплятся звезды-лучинки». Получили ли Вы их? Отпишите.

75. К.Ф. НЕКРАСОВУ

29 октября 1913 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд.

Дорогой Константин Федорович!
Мне предлагают переиздать мою книгу «Братские песни». Но мне очень бы хотелось, чтобы все мои песни издавали Вы – как-то приятно и внушительно, если на всех книгах стоит одно книгоиздательство. Поэтому будьте добры ответить не задерживая, согласны ли Вы переиздать упомянутую мою книгу. Конечно, без предисловия и несколько добавленную, Цена 300 рублей за 3000 экземпляров. Будет очень мне жалко, что по бедности своей я должен продать кому-либо другому, но поверьте, что Вы окажете мне и насущную помощь, купив книгу – так как заработков по нашим местам сейчас нет, хлеба не выросло, к тому же мать и отец у меня больны и стары, а жить, пить-есть надо, а кормилец один – я.

Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда. Николаю Клюеву.

76. А.А. БЛОКУ

Конец (после 19-го) ноября 1913 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Видно, мне не забыть Вас, дорогой Александр Александрович! Опять тянет поговорить с Вами, выклянчить от Вас весточку и с ней какую-то звуковую волну – Ваше дыхание. Когда умер у Вас отец и Вы написали мне об этом, я вздыхал и припадал головой к Вашему письму, теперь пришел черед Вам пожалеть меня: у меня умерла Мама... Родная моя, сиротинка моя, унывщица и былинщица моя – умерла! Теперь я остался только со стариком-отцом, у осиротевшей печи, у заплаканной божницы, у горькой нуды-работушки...

Последняя встреча с Вами непамятна мне: в ней было что-то злое, кто-то загораживал Вас от меня. Запомнилась мне лишь старая, любимого народом письма – икона «без лампадки» (Чья душа?). Я пришел в отчаяние от Питера с Москвой. Вот уж где всякая чистота считается Самарянскою проказою и потупленные долу очи и тихие слова от жизни почитаются вредными и подлежащими уничтожению наравне с крысиными полчищами в калашниковских рядах и где сифилис титулован священной болезнью, а онанизм под разными соусами принят как «воробьиное занятие» – походя, даже без улыбки, отличающей человеческие действия вообще, а непроизвольно, уже без памяти о совершившемся. Нет, уж лучше рекрутчина, снохачество, казенка, чем «Бродячая собака», лучше Семеновские казармы, Эрмитаж с гербами и с привратником в семиэтажной ливрее, чем «танец апашей», лучше терем Виктора Васнецова, чем «Зон», и крест на месте убиения князя Сергия в Кремле лучше искусства Бурлюка. Я теперь узнал, что к «Бродячей собаке» и к «Кривому зеркалу», и к Бурлюку можно приблизиться только через грех, только через грех можно сблизиться и с людьми, живущими всем этим. Я по способности своей быть «всем для всех» пожил два месяца Собачьей жизнью, аил даровой коньяк, объедался яблоками в 6-ть руб. десяток, принимал ласки раздушенных белых, как кипень (и почему они такие белые?) мужчин и женщин (но в баню с ними все-таки не ездил). Из них были такие, которые чуть не лизали меня. И ни одной души не выискалось спросить о моей жизни, о моем труде, о матери!..

У меня на столе старая, синяя, глиняная кружка с веткой можжевельника в ней. В кружку налита горячая вода, чтобы ветка, распарясь, сильнее пахла. Скажите это кому-либо из Собачьей публики. Вам скажут, что, по Бунину, деревне этого не полагается (мне часто говорили подобное). И не знает эта публика, что у деревни личин больше, чем у любого Бунина, что «свинья на крыльце» и «свиное рыло», и Сергий Радонежский, а недавний Трошка Синебрюхов, а сейчашный Трофим Иванов по формуляру (в командировке Валентин Викентьеьич Воротынский), око охранки и кокотка Норма (на деревне Стешка) – только личины, только «Бесовское действо» в ночь на «Воскресенье».

Я вспомнил «Бесовское действо» Ремизова, прибавлю, что это всеславянское писание, вещественное доказательство Буниным, что «Золотой вертеп» и «Святой вечер» нетленны на Руси. Быть может, потрудитесь передать мой поклон Ремизову.

Прочитали ли Вы «Лесные были» и что про них скажете? В глаза Вы мне говорили: «Вот у А. Толстого есть много былин, но все второго сорта», но из этого я не заключил, что не может быть былин «первого сорта».

Александр Александрович, вспомните: «Загляжусь ли я в ночь на метелицу», «Ой, синь туман ты мой», «Ой, косыньку развей» – ну разве после таких былин можно не запеть «Плясею» или «Бабью песню» с «Сизым голубем»?

Как показался Вам отдел «Скорбящая весна» в «Иве» Городецкого, «Потаенный сад» Клычкова, «Осанна» Брихничева? – мне важно услышать от Вас про них. Нравятся ли «Лесные были» Ремизову и Философову? Кроме этого, у меня к Вам насущная просьба: похлопотать перед «Сириным» о переиздании «Братских песен», – это даст возможность пожить мне со стариком некоторое время на теплом куске с прихлебкой... Очень прошу Вас об этой помощи. Я бы написал Вам много про «бедность горемычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобы, а потому я избегаю их, особенно с Вами – моей радостью и благоуханием (еще Вам мою <!>) Итак, жизнь Вам и алая кровь, и ветер с моря – возлюбленный.

Николай Клюев.
Ноябрь. 1913 г.

77. А.В. ШИРЯЕВЦУ

Не позднее 22 декабря 1913 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Возлюбленный мой!

Я получил твое письмо давно, но карточка так пристала к письму, что по отлеплении ты оказался без глаза и без губы, но все-таки ты мне нравишься, ты очень похож на свои песни – в них, как и в тебе, есть что-то размашисто-плоское, как «наша улица – за ясные луга». Не показался ты мне и издержанным или одержимым особенными страстями, о которых пишешь. Ты очень пригожий паренек, и мне это сугубо приятно; да и хорошая примета. Мне страшно хотелось бы обнять, поцеловать тебя, но в СПб я этой зимой не буду, а тебе ехать ко мне немыслимо, ибо я живу 600 верст от железной дороги, и добираться нужно на лошади, а где и пешком... Я живу ведь, родной, «от жизни» далеко, да и отнеси, Господи, от этой жизни, если под ней подразумеваешь Питер. Ничего не может быть убийственнее для песни, чем он. Вот приедешь – увидишь... Сходи в исторический музей, в кустарный склад, музей Александра III... Особенно просмотри картины Рериха. Твой «Бурлак» помещен в журнал «Хмель», это хороший и на виду журнал, и его читает художническая публика, а это важно для тебя. Пришли мне новые свои песни, я постараюсь их поместить в журнал Миролюбова, это один из больших русских редакторов, недавно вернулся из-за границы и будет издавать журнал. Раньше он издавал известный «Журнал для всех». Я обожаю этого человека. Мне бы хотелось прочитать твоих песен штук десяток, я до сих пор не могу уловить их души. Так они мне кажутся только размашисто-плоскими, в них нет древнего воздуха, финифти и киновари, которые должны бы быть в них. Тебе ради песни следовало бы жить , в старой Ладоге или в Каргополе, а не в Бухарщине, хотя и Бухарщина есть в Руси. Бога ради, погоди издаваться книжкой… Вот ты восхищаешься «Лесными былями», а я очень жалею, что издал се – теперь усматривается столько пробелов! Буду ждать песен и письма. Целую тебя, хороший мой, и желаю жизни песенной. Присылаю № «Хмеля».

Н. Клюев.

78. Я.Л. ИЗРАИЛЕВИЧУ

Декабрь 1913 г. – январь 1914 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Меня страшно обрадовало Ваше письмо, Яков Львович.
Я часто помню Вас в духе – и вижу Вас.
Мир Вам и жизнь!

Я оговариваюсь: Вам пишет не тот Клюев, которого Вы встретили на Невском в чужом пальто и шляпе «от знакомого», а настоящий – из восьмидворной лесной деревушки, из серой избы, от заплаканной божницы. Клюев, у которого есть (еще теплая) могила матери на погосте.
Яков Львович, неужели Вам не чуялось, как я тянулся к Вам при встречах и как боялся Вас? Я не смогу любить «немножко», и Ваше «немножко полюбил» как будто не фальшивое, но и не настоящее – в нем есть «Собачий воздух», но есть и что-то родимое мне – тому мне, который тоже «не настоящий». Какое бы было счастье, если бы Вы полюбили меня «настоящего». Вы упоминаете «про весточку» – живу я в бедности и одиночестве, со стариком-отцом (мама – былинщица и песельница-унывщица – умерла в ноябре), с котом Оськой, со старой криворогой коровой, с жутью в углу, с низколобой печью, с тупоногой лоханью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. В Питер я больше не собираюсь, ибо вынес я из него только «триковую пару» да собачью повестку на лекц<и>ю «об акмеизме». Правда, много было знакомых в Питере, угощали даже коньяком, не жалели даже половинкой яблока угостить (как дать целый, когда яблоки 4 руб. десяток), но пока приветил только один Вы. Спасибо за это. Спасибо и за обещанные книжки. У меня не только нет Верхарна, но никогда я и не слыхал про такого. Нет и Львовой, да и Бальмонта, напр<имер>, я читал стихов пять-шесть. Я бы много мог написать Вам про «бедность горемычную, к куску черствому привычную», но всегда такие разговоры бывают похожи на жалобу и тяжелы для людей, но все-таки не могу утаить от Вас, что в бедности писать стихи очень вредно, как вредно и нехорошо играть в свайку, когда хлеб на корню, скотина не кормлена и хворый дед просит подать «промочить горло». Мое же писанье, а особенно пребывание в Питере очень похожи на игру в свайку, и я завсегда и кажинный раз казню себя за это сугубо, даже больше, чем за то, что я нссил полтинники в «Собаку», когда у меня дома... Но про это «в следующем номере». Уж и так я Вам выкаялся, как никому, – милый. Очень приятно, что моя книжка полюбилась Вам. Не слыхали ли, что говорит про нее М.А. Кузмин?

Кланяюсь я ему низко, кланяюсь и юноше, который при нем, – кажется, Юркун его зовут, кланяюсь и Николаю Сталю, я писал ему письмо, но ответа не получил.

Посылаю Вам низкий поклон, жизнь Вам, деревенский поцелуй, алая кровь и ветер с моря, возлюбленный. Адрес мой до февраля старый.

Николай Клюев.

79. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль 1914 г.
Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич,
нахожусь в великой скорби: у меня умерла Мама. Былинщица, песельница моя умерла – «от тоски» и от того, что «красного дня не видела»... Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Теперь я один со стариком-отцом, с криворогой старой коровой, с котом Оськой, с осиротевшей печью, с вьюгой на крыше... Неужели и у меня жизнь пройдет без «красного дня»? Помните, Вы у Городецких пожалели меня – назвали бедным, – как въелась мадам Городецкая за это на меня – стала Вас уверять, что я вовсе не заслуживаю таких слов, что я устроюсь гораздо лучше Сергея. Какая холодность душевная! Сколько расчета в словах оскорбить человека, отняв возможность возражать! Тяжко мне, Виктор Сергеевич. Много обиды кипит у меня на сердце против Питера, из которого я вынес лишь триковую пару да собачью повестку на лекцию «об акмеизме». Был ли у Вас второй раз Леонид? Чем помнил меня? Вы находите хорошим стихотворение «Пушистые, теплые тучи», мне бы очень хотелось, чтоб оно было напечатано. – Очень прошу Вас об этом. Не помните ли, был ли отзыв о моих «Лесных былях» в «Заветах»? Очень прошу о высылке Вашего журнала. Низко Вам кланяюсь. Жизнь Вам.

Николай Клюев.

80. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль (до 24-го) 1914 г.
Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич,
только что отправил Вам письмо, сейчас же посылаю Вам мою новую вещь – был бы счастлив, если бы она Вам понравилась. Сложена она под нестерпимым натиском тех образов и слов, которыми в настоящее время полна деревня. Перекроить эти образы и слова так, чтобы они были по плечу людям, знающим народ поверхностно и вовсе не имеющим представления о внутреннем содержании «зарочных», «потайных», «отпускных» слов бытового народного колдовства (я бы сказал народного факиризма), которыми народ говорит со своей душой и природой, – считаю за великий грех. И потому в этой моей вещи, там, где того требовала гармония и власть слова, я оставлял нетронутыми подлинно народные слова и образы, которые прошу не принимать только за олонецкие, так как они (слова, наречие) держатся крепко, как я знаю из опыта, во всей северной России и Сибири. Некоторая густота образов и упоминаемых выше слов, которая на первый взгляд может показаться злоупотреблением ими, – создалась в этом моем писании совершенно свободно по тем же тайным указаниям и законам, по которым, например, созданы индийские храмы, представляющие из себя для тонкого (на самом деле идущего не из глубин природы) вкуса европейца невообразимое нагромождение, безумное изобилие и хаос скульптур богов, тигров, женщин, слонов, многокрылых и многоликих существ... Вы знаете, дорогой Виктор Сергеевич, что с Вами одним я могу говорить так, потому что не знаю никого из писателей, встречи с которыми имели бы для меня такой смысл и значение, как встречи с Вами – недаром же и в последнюю встречу с Вами я просидел у Вас 8 часов и всё думал, что 10 часов вечера, когда уж давно пробило 2 часа ночи. (Я мучусь за последнюю встречу с нами, всё думаю, что Вы слышали от меня винный запах и судили меня в душе, но поверьте, что я выпил вина по дороге к Вам – только для того, чтобы не мучительна и недолговечна была ложь моя перед Вами, в случае если привелось бы прибегнуть к ней.) Жду жадно ответа. Ваш искренний друг и любящий ласково брат Николай Клюев.

Вещь, про которую я пищу, идет отдельным письмом.

81. В.Я. БРЮСОВУ

2 марта 1914 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Валерий Яковлевич!
Мне очень стыдно беспокоить Вас, но поверьте, что год разлуки с Вами для меня не пустяки. Всё, что пережито мною в эту жуткую чародейную зиму, так или иначе связано с Вашим образом, который живет во мне неистребимо. При прощании Вы говорили мне, чтобы я сообщал Вам о себе, о своей жизни. – Живу я по-прежнему, т.е. и бедности и одиночестве со стариком-отцом. (Мать – песельница и былинщица, умерла в ноябре «от тоски» и от того, что «красного дня не видела»), с криворогой сохатой коровой, с лобастой печью, с вьюгой на крыше, с Богом на небе. Писания мои... но на них так мало остается времени, так много уходит ясных, свежительных дней на черный труд, чтобы прокормиться. Но вместе с этим шире раскрываются глаза на Жизнь, ближе и возможнее становятся ни с кем не разделенные, пустынные слезы.

Потрясает невольно идущая Жизнь. Потрясает и грядущая гибель себя наружного: горьким соком одуванчика станет прекрасное, столь любимое тело мое. Чему я радуюсь, так это, к изумлению моему, народившимся врагам своим: Иван Гус ел арбуз, Брихничев корки подобрал, но от этого Гусом не стал – и Брихничев стал врагом моим.

Откуда-то вынырнуло и утвердилось понятие, что с появлением «Лесных былей» эпосу Городецкого приведется заяриться до смерти, и Городецкий закатил болотные пялки и загукал на мои песни, и т.д., и тому подобно<е>. Как-то по зиме я видел во сне Ивана Коневского, – будто всё торопится идти к Вам. Я рассказываю ему про его книгу, а он спрашивает: «И во храме сумрака читали?» – и подает мне веревку, и я знаю, что веревка Ваша – белая, крученая, финской работы. Только, говорит, ему (т.е. Вам) не показывайте. Вот и все слова, какие я имею в настоящий час сказать Вам.

Жизнь Вам и торжество.
Николай Клюев.

Адрес: Мариинское почт. отд. Олонецкой губ., Вытегорского уезда.
Февраль 1914.

82. В.С. МИРОЛЮБОВУ

21 марта 1914 г. Вытегра

Дорогой Виктор Сергеевич – стихотворение «Пушистые, теплые тучи» принято в «Заветы», поэтому прошу не печатать его в Вашем журнале.

Прилюбился ли Вам мой «Скрытный стих»? По-моему, он будет получше, чем «Лоси» Верхоустинского. Еще прошу Вас в стих<отворении> «Осиротела печь» в пятой строке сверху вместо слова «в саду» поставить «в лесу», а в стих<отворении> «Ноченька темная» в последней строке вместо слова «сироте» поставить «бобылю». Очень прошу об этом.

Любовь Вам и жизнь!
Н. Клюев.

83. А.В. ШИРЯЕВЦУ

3 мая 1914 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Благодарю тебя, милый мой, за посылку и вообще за твое отношение ко мне. Материя чудесная, чудесно и яичко – у нас ничего подобного не видали. Вся деревня переглядела твои подарки. Я слышал, что ты в переписке с Городецким – он писал о туркестанском альманахе в «Речи» и хвалил тебя: мол, в лице Ширя<е>вца мы «имеем новую поэтическую силу, идущую прямо от земли, как Клюев и Клычков. Песни Ширя<е>вца отмечены печатью богоданности, тем, что они не могут не петься. В них мы опять имеем то драгоценное совпадение форм искусства, лично-народного и нашего литературного, которое так поразило всех в Клюеве. Талант волжского певца силен и несомненен, а пример Клюева показывает, как русское общество дорожит певцами народа, когда узнает их и о них». Вот уж не дай Бог, если русское общество отнесется и к тебе так же, как ко мне! Если бы я строчил литературные обзоры, я бы про русское общество написал: «Был Клюев в Питере – русское общество чуть его не лизало, но спустя двадцать четыре часа русское общество разочаровалось в поэтическом даровании этого сына народа, ибо сыны народа вообще не способны ездить в баню с мягкими господами и не видят преображения плоти в педерастию». В феврале был в СПб Клычков, поэт из Тверской губернии из мужиков, читал там в литературном интимном театре под названием «Бродячая собака» свои хрустальные песни, так его высмеяли за то, что он при чтении якобы выставил брюхо, хотя ни у одной петербургской сволочи нет такого прекрасного тела, как у Клычкова. Это высокий, с соколиными очами юноша, с алыми степными губами, с белой сахарной кожей... Я предостерегаю тебя, Александр, в том, что тебе грозит опасность, если ты вывернешься наизнанку перед Городецким. Боже тебя упаси исповедоваться перед ними, ибо им ничего и не нужно, как только высосать из тебя всё живое, новое, всю кровь, а потом, как паук муху, бросить одну сухую шкурку. Охотников до свежей человеческой крови среди книжных обзоршиков гораздо больше, чем в глубинах Африки. Городецкий написал про меня две статьи зоологически-хвалебные, подарил мне свои книги с надписями: «Брату великому слава»; но как только обнюхал меня кругом и около, узнал мою страну-песню (хотя на самом деле ничего не узнал), то перестал отвечать на мои письма и недавно заявил, что я выродился, так как эпос – не принадлежащая мне область. Есть только «эпос» С. Городецкого. Вероятно, он подразумевает свою «Иву». Вот, милый, каковы дела-то. А уж я ли не водил «Бродячую собаку» за нос, у меня ли нет личин «для публики». То же советую и тебе, Брат мой: не исповедуйся больше, не рассылай своих песен каждому. Не может укрыться город, на верху горы стоя. В апрельском №«Ежемесячного журнала» уже мы рядом. Будешь писать, упомяни, прилюбились ли тебе эти мои стихот<ворения>? В твоем «Кладе» плохая четвертая строфа и от литературщины последняя строфа. В четвертой строке два шелудивых слова «кто-то» и «чьих-то», и нет гармонии красок, – ведь лес не комната для прислуги, где шепот чьих-то голосов... – и скрипит кровать. Я бы написал так:

В дуплах ветра перезвоны
Али сходбище бесов?!
Кто-то бродит потаенный
Меж насупленных стволов.

Последняя же строка «и в онучах до сих пор» не<и>скусна, чуть-чуть не из Мельшина.
Для меня очень интересна твоя любовь и неудовлетворенность ею. Но я слыхал, что в ваших краях сарты прекрасно обходятся без преподавательниц из гимназий, употребляя для любви мальчиков, которых нарочно держат в чайных и духанах для гостей. Что бы тебе попробовать – по-сартски, авось бы и прилюбилось, раз уж тебя так разбирает, – да это теперь и в моде «в русском обществе». Хвати бузы или какого-нибудь там чихирю, да и зачихирь по-волжски. Только обязательно напиши мне о результатах <...>. Стихов твоих я не поправляю – это будет вредно для тебя. В письмах писателям я расхваливаю тебя на все корки. Целую тебя, ягодка, прямо в... сердце.

Н.К.
3 мая.

Спиши мне то место, где говорится про меня, из доклада Замысловской.

84. А.В. ШИРЯЕВЦУ

28 июня 1914 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Я получил твое письмо. Спасибо, что не забываешь. Всё, что ты говоришь, правда. Очень рад тому, что Клычков тебе прилюбился. В июньской книге «Заветов» 6-ть его стихотворений – свежих, как Апрельский Лес, особенно 4-ое и 5-ое с шестым.

«Как ряски в полночь одевают
Ряды придорожные ив...»

«А за лесом гаснет и манит
Меж туч заревой городок...»

Удивительны по строгости, простоте и осиянности строки! Его адрес: станция Талдом, Север<ная> ж<елезная> д<орога>, деревня Дубровки (губ<ер>ния> Тверская). Сергею Антоновичу Клычкову. Он мне писал про тебя, что ты с головой человек, но что стихи твои, которые читал ему Городецкий, нравятся ему местами, но ему кажется, что с них, т.е. стихов, содрана кожа, иначе говоря, они схематичны, похожи на план еще не построенного здания. Но так это потому, что неволя твоя видна в песнях твоих. Ты правду сказал, что на нас с Клычковым ни<ч>то не висит, кроме бедности. Особенно прекрасен мой север с лесами, с озерами, с избами такими же, каку<ю> я присылаю тебе. Это <так> называемая «столбовая или Красная изба», а есть еще Белая и черная – т.е. курная. У нас не надо картин Горюшкина-Сорокопудова аль Васнецовых – всё еще можно видеть и ощущать «взаправду». Можно посидеть у настоящего «косящата окна», можно видеть и душегрейку, и сарафан-золотарь, и жемчужную поднизь, можно слышать и Сказителя. Милый Шура, что ты держишься за лишних 20 руб. Подай прошение в Архангельский округ – попадешь куда-либо в Кемь или город Шенкурск – аль в село купецкое. Живут же чиновники с семьями в наших краях – не умирают с голоду... Почему тебе кажется, что мне не идет говорить про любовь и про сартские нравы – я страшно силен телом, и мне еще нет 27-ми годов. Встречался я с Клычковым, и всегда мы с ним целовались и дома, и на улице... Увидел бы я тебя, то разве бы удержался от поцелуев? <...> В приезд в Россию Верхарн читал лекцию «О культуре энтузиазма». Итог этой лекции такой: «Восхищайтесь друг другом, люди», – а я и без Верхарна знаю, что это так, и живу «восхищенным». Еще ты пишешь, что если бы я ничего больше не написал – то и старого достаточно, чтобы я «остался»... Ну разве это утешение? Вот Брюсов так не считает себя «вечным», а утешается настоящим, тем, что ему подносят цветы, шлют письма, описывают в «Огоньке»...

Меня вовсе не радуют свои писанья. Вот издам еще книжку, – к прикрою лавочку: потому что будь хоть семи пядей во лбу, – а Пушкинские премии будут получать Леониды Афанасьевы да Голенищевы-Кутузовы, – а тебе гнилая изба, вонючая лохань, первачный мякиш по праздникам, а так «кипятоцик с хлибцём», сущик да день в неделю крутиковая каша с коровсячим маслом, бессапожица и беспорточица, а за писания – фырканье г<оспод> поэтов да покровительственный басок г<оспод> издателей – вот и всё. И ты, милый, не жди ничего другого – предупреждаю тебя... Есть у тебя хлеба кусок, правда, горький, но в случае писательского успеха тебе не перепадет и крошки. Вот, напр<имер>, в январской книжке «Заветов» пропечатаны мои стихи, и до сих пор не высланы деньги за них. В майской кн<иге> «Северных записок» – то же. Получил ли ты с «Ежемесячного» что и по сколько за строку? Пишу это потому, что очень нуждаюсь. Мама умерла; на руках у меня 70-тилетний отец, пеку и варю сам, мою пол, стираю – всё это надбавка к моей лямке. Ты говоришь про общину «Писателей из народа». Я принимаю братство – житие вкупе вообще людей, а не одних писателей. Община осуществима легко при условии безбрачия и отречения от собственности и довольствования «насущным», Какая радость жить вместе с людьми одного духа, одного Света в очах!.. Есть община в Воронежской губ<ернии>, основана Иваном Беневским по-толстовски, но мне что-то не по себе, когда подумаю об ней. Братству, Шура, писанье будет мешать. Только добровольная нищета и отречение от своей воли может соединить людей. Считать себя худшим под солнцем, благословить змею, когда она ужалит тебя смертельно, отдать себя в пищу тигрице, когда увидишь, что она голодна, – вот скрепы между людями. Всемирное, бесконечное сожаление – вот единственная программа общежития. Вере же в человека нужно поучиться, напр<имер>, у духоборов или хлыстов-бельцов, а также у скопцов. Вот, братик мой, с кем надо тебе сойтись, если ты искренне ищешь Вечного и Жизни настоящей. Александр Добролюбов и Леонид Семенов, два настоящих современных поэта, ушли к этим людям – бросив и прокляв так наз<ываемое> искусство, живут в бедности и в трудах земельных (сами дети вельмож), их молитвами спасемся и мы. Аминь.

Любящий тебя – брат твой Николай.
28 июня <1>914 г.

Некрасову напишу про тебя.
Блока я знаю лично – он такой же, как и все.
Будешь писать Замысловской – кланяйся от меня.

85. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Осень 1914 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Благодарю Вас, г. Измайлов (имени и отчества Ваших я не знаю), за добрые слова. – Они такие же, как и в 1907 году, когда Вы написали мне ответ на мое письмо к Вам. Считаю за великую честь иметь от Вас Ваши «Осени мертвой цветы запоздалые». Уверьтесь в этом.

Живу в бедности и одиночестве в лесной деревушке, около пятисот верст от чугунки, еще дальше водою, не близко и от почтового отделения, и рад всякой книге, тем более Вашей, к тому же связанной с воспоминаниями о моих песенных зачалах.

Низко Вам кланяюсь и благодарно благодарю.
Николай Клюев.

86. А.В. ШИРЯЕВЦУ

До 15 ноября 1914 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Дорогой мой братик! Я не забыл тебя и постоянно ты у меня в сердце, но жизнь так строга, что не позволяет многого и многое осуждает. Всё это время у меня не было слов к тебе. Когда придут слова, тогда напишу больше. Стихи я пишу очень редко – и помалу. Твоя матросская песня размашиста и ярка, но кряду видно, что море-океан не знакомы тебе. Пиши свое – телеграфное или домашнее, или бухарское. Брихничев и я хотели ехать по осени в Ташкент, но война помешала, Присылаю тебе вид одного из погостов Олонии. Неизъяснимым очарованием веет от этой двадцатичетырехглавой церкви времен Ивана Грозного. Фотография моего петроградского знакомого и в продаже навряд ли есть. Клюев.

Всмотрись, милый, хорошенько в этот погост, он много дает моей Душе, еще лучше он внутри, а около половины марта на зорях – кажется сказкой. У нас давно зима, сутёмки. Светло только около полу-Дня, а в два часа дня достаем огонь. Кланяется тебе мой отец. Он читал тебя.

19 ноября – 1913 года

Хорошо ввечеру при лампадке
Погрустить и поплакать втишок,
Из резной низколобой укладки
Недовязанный вынуть чулок.

Ненаедою-гостем за кружкой
Усадить на лежанку кота.
И следить, как лучи над опушкой
Догорают виденьем креста.

Как бредет позад дремлющих гумен,
Оступаясь, лохмотница-мгла...
Всё по-старому... Дед, как игумен,
Спит лохань и моргает метла.

Лишь чулок, как на отмели верша,
И с котом раздружился клубок;
Есть примета, – где милый умерший,
Там пустует кольцо иль чулок.

Там божничные сумерки строже,
Дед безмолвен, провидя судьбу,
Глубже взор и морщины...
О Боже! Завтра год, как родная в гробу!

Это мое последнее стихотворение. Напиши, как оно тебе покажется, сладостным или недоуменным?

Твоя баская занавеска вся пошла на блёзны, т.е. на прорехи, и висит-то, кажется, недвижимо... прямо что-то зловещее. Я каждый день хожу в рощу – сижу там у часовенки – а сосны столетние, в небе вершок, думаю о тебе: какой ты горячий да <к>руглоголовый – и хочешь стать памятником в Жигулях...

Целую тебя в очи твои и в сердце твое – милое. Сегодня такая заря сизоперая смотрит на эти строки, а заяц под окном щиплет сено в стогу. О матерь пустыня! рай душевный, рай мысленный! Как ненавистен и черен кажется весь так называемый Цивилизованный мир, и что бы дал, какой бы крест, какую бы Голгофу понес, чтобы Америка не надвигалась на сизоперую зарю, на часовню в бору, на зайца у стога, на избу-сказку...

87. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

26 ноября 1914 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Глубокоуважаемый Александр Алексеевич! Присылаю Вам пять своих стихотворений. Они написаны с ошибками в словах и знаках, так уж Вы сами потрудитесь исправить.

Если стихи окажутся годными для «Бирж<евых> вед<омостей>», то нельзя ли выслать мне хотя эти номера, где они (стихи) будут помещены.

Низко Вам кланяюсь
Николай Клюев
26 ноября 1914 г.

88. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Ноябрь-декабрь 1914 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич!
Получил ноябрьский №журнала. Как он меня радует, Ваш журнал! Какие чудесные вещи у Гребенщикова! А я вот всё не могу написать Вам рассказа, хотя и копошится в голове кой-что, но так много уходит ясных, свежительных дней на черный труд, что немного остается времени на писанье стихов, к которым есть любовь. Очень бы желательно, чтобы Вы прочитали мои стихи в №5 «Северных записок». От Иванова-Разумника получил письмо – очень хвалит мои новые стихи. За этот год я получил больше 70-ти вырезок о себе и о «Лесных былях» и десятка три писем. – Вот только Городецкий, несмотря на то, что чуть не собственной кровью дал мне расписку в братстве – молчит и на мои письма ни гу-гу... Или это и есть тот сорт публики, которая увлекается и братством лишь на полчаса времени? Дорогой Виктор Сергеевич! Нет ли в редакции книги «Звенья» Бальмонта, я до сих пор его не читал толком. Всех книг мне не купить – а в этой его избранные стихи – если возможно, то нельзя ли мне эту книгу прислать – стоимость вычтя из моих стихов. Очень буду благодарен.

Опечатки.
В первой песне –
Строка 17-ая сверху напечатано – «коротать», надо «коротати». Строка 2-ая снизу напечатано – «пугавица», надо «пугвица».
Во второй песне –
Строка 23-я сверху – напечатано «мелкосборчатая», надо «медносборчатая». Строка последняя – напечатано «кипучая», надо «капучая».
В пятой песне –
Строка 15-ая – напечатано «крылечко», надо «крылечико».

* * *

Это опечатки в «Песнях из Заонежья» – быть может, можно будет оговорить их в декабрьской книжке, – потому что искажены нужные и характерные слова.

* * *
Вскоре пришлю Вам «Избяные песни». А. Ширяевец – мой знакомец и, по-моему, подвига<е>тся вперед. Душа у него хорошая, он молоденький и собой пригожий, а это тоже хорошая примета. От всего сердца желаю Вам здравия и успеха. Нельзя ли мне написать адрес Гребенщикова, так тянет поговорить с ним – милым и таким могучим.

Николай Клюев.

89. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Январь (до 23-го) 1915 г.
Олонецкая губ.

Дорогой Виктор Сергеевич!

Шлю Вам «Избяные песни». Радостно бы увидеть их в «Ежемесячном журнале». Песни немногословные и потому желательно бы их напечатать в одном №в указанном порядке, который имеет смысл и, по-моему, обостряет впечатление.

Какая чудесная декабрьская книга журнала! И как хорошо, что в отделе поэзии не встречается Година, Вяткина, Галиной и т.п. до Андрусона включительно. Какая строгость линий намечается у Анны Ахматовой:

«Божественна, спокойна и легка.
Допишет Музы смуглая рука».

Я знаю, что Ахматова и компания не верят в мое понимание искусства, думают, что под искусством я подразумеваю прикладное искусство, слышал я, что они фыркают на мои писания, так как, видите ли, у меня истощился «запас культурных слов», что, по их понятию, является показателем скудости душевной – на всё это претит возражать.

Дай, Господи, жизнь Вашему журналу!

В предыдущем письме я беспокоил Вас просьбами – простите за них и если они Вам неприятны, то предайте их забвению.
Приветствую Вас поцелуем живым и искренним.

Н. Клюев.

90. Л.В. БЕРМАНУ

Январь-апрель 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Милостивый Государь, господин редактор, благодарю Вас за извещение о том, что мои стихотворения «Рыжее жнивье» и «Судьба» приняты Вами в «Голос жизни». Присылал Вам еще несколько своих произведений, которые нуждаются в предварительном исправлении, так как написаны с ошибками в словах и знаках.

Извиняюсь за беспокойство, почтительнейше прошу Вас о следующем: живу в бедности и одиночестве и был бы обрадован несказанно, если бы Вы нашли возможность выслать мне Ваш журнал. Я же со своей стороны обещаюсь предоставлять на Ваше усмотрение всё лучшее, что мною будет написано.

Усердно прошу известить о судьбе настоящих стихотворений и в случае напечатания их не задержать авторских по 50 коп. за строчку.

Примите уверение в совершенном к Вам уважении –
Николай Алексеевич Клюев.

Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губернии, Вытегорского уезда.

91. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Февраль 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич,
низко кланяюсь Вам и присылаю две песни. Они написаны для деревни, но шлю их Вам. Если приглянутся, то пусть «Бир<жевые> вед<омости>» печатают по 50 коп. за строчку, так как везде, где я печатаюсь, мне платят не меньше.

Будьте милостивы, пришлите мне вырезки с моими первыми к Вам стихами – их всего четыре, из которых одно – «В родном углу» я получил при Вашем ко мне письме. О пятом же стихотворении «Ночь на Висле», посланном вместе с упомянутыми четырьмя, я никаких сведений не имею. Если оно забраковано, то мне необходимо знать это, чтобы при наличности свободного стихотворения не огорчать отказом любимые журналы.
Жизнь нам невольно идущая.

Николай Клюев.

Февраль 1915 г.

92. Л.А. ИЗМАЙЛОВУ

Феврале? 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич! Я давно послал Вам письмо со стихами «Гей, отзовитесь, курганы» и «Рыжее жнивье» – погодились ли для газеты? Посылаю Вам еще песню, буде годится, то побеспокою Вас просьбой выслать мне деньги. Мука у нас 20 руб. куль, пшено 15 коп. фунт, не знаю, как перебьемся этот год. Будьте добры и милостивы, не задержите денег за стихи. Адрес старый. Низко кланяюсь.

Николай Клюев.

93. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Февраль? 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич, благодарю Вас за извещение о моих стихах последнего присыла. Стихот<ворений> было два – одно «Как у кустышка» и другое про солдатку, как Вы сообщаете, похеренное цензурой. Значит ли это, что первое стихотворение «Как у кустышка» принято Вами для «Бир<жевых> вед<омостей>»? Присылаю Вам еще два стихот<ворения> – одно из них как будто и не военное, но навеяно оно переживаемым временем. Никакого Вашего письма с предложением писать о себе я не получал. Почтовое отд<еление> от меня далеко, письма идут через волостное правление, а там много всякого любопытствующего начальства, у которого я на дурном счету, так что Ваше письмо, верно, попало Попу или Уряднику, а не то и самому Становому. Но уже и то, что Вы написали обо мне в «Биржевых» – прибавило мне врагов из лиро-эпических и разных протчих столичных поэтов. Так что не лучше ли быть подальше от греха?

Низко Вам кланяюсь и извиняюсь за беспокойство.

Николай Клюев.

94. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Февраль? 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич, беспокою Вас вновь своим письмом с приложением «Поминного причита», который очень желательно мне пропечатать и за который больно, если он окажется негодным для «Бирж<евых> ведомостей».

Усердно прошу Вас посоветовать мне о следующем: стоит ли издавать мне мои песни о теперешних событиях отдельной книжкой и если стоит, то не укажете ли Вы мне подходящего издателя, т.е. такого, который бы мне заплатил за книгу и взял бы на себя корректуру.

Кроме настоящего письма я послал Бум два предварительных со стихами: «Гей, отзовитесь, курганы», «Рыжее жнивье» и «Кабы я не Акулиною была».

С искр<енним> уваж<ением> Николай Клюев.
Мариинск<ое> Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

95. В.С. МИРОЛЮБОВУ

17 марта 1915 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич, напишите два слова, – я болен и одинок – давно послал Вам письмо со стихами под названием «Избяные песни». Как Вы живете? Как журнал? Мне страшно тяжело, дорогой Виктор Сергеевич! В последних моих к Вам письмах были нехорошие строки – в них я любовался собой как поэтом – простите меня, Бога ради, за них – они написаны не из совести, а по подсказу со стороны – людьми жестокосердными и стоящими вне матери-жизни. Я во многом провинился в последнее время, но теперь болен и казню вдобавок себя за провинки – за измены своей природе ради похвалы глупых – ничего не смыслящих в жизни – людей. Если теперешнее мое состояние пройдет болезнью – то я спасен, если же и болезнь не выручит, то надеяться не на что – больше меня как поэта существовать не будет. Еще раз усердно прошу об ответе. Целую Вас, как отца родного.

Николай Клюев.

96. А.В. ШИРЯЕВЦУ

4 апреля 1915 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Любезный друг и поэт любимый! Сегодня узнал, что письмо, посланное тебе недавно по бабе для отправки на почту, утеряно бабой, и вот пишу вновь. Так тяжело себя я чувствую за последнее время, и тяжесть эта особенная, испепеляющая, схожая со смертью: не до стихов мне и не до писем, хотя и таких дорогих, как твои. Измена жизни ради искусства не остается без возмездия. Каждое новое произведение – кусочек оторванного живого тела. И лжет тот, кто книгу зовет детищем. Железный громыхающий демон, г не богиня-муза – помога поэтам. Кто не молится демону, тот не поэт. И сладко и вместе нестерпимо тяжело сознавать себя демонопоклонником. Твоей муке я радуюсь – она созидающая, Ванька-Ключник сидит в тебе крепко, и если он настоящий, то ты далеко пойдешь. Конечно, окромя слов «боярин, молодушка, не замай, засонюшка» необходимо видеть, какие пуговицы были у Ванькиной однорядки, каков он был передом, волосаты ли у него грудь и ляжки, были ль ямочки на щеках и мочил ли он языком губы или сохли они, когда он любезничал с княгиней? Каким стёгом был стёган слёзный ручной платочек у самой княгини и употреблялись ли гвозди при постройке двух столбов с перекладиной? И много, страшно много нужно увидеть певцу старины... У нас теперь весна, жавор<о>нки поют, уток налетело на плёса дочерна.

Как у вас в Бухаре? Выезжаешь ли ты в Россию? Если выезжаешь, то когда будешь в Петрограде? Приблизительно с половины мая меня не будет тоже в здешних местах, и если ты будешь писать, то адрес: Чуровское, Новгородской губернии, Елене Голубовой для Н.А. Клюева. Н.А. необходимы.

Читал ли ты «Ананасы в шампанском» Игоря Северянина? И что про них скажешь? Многие его стихи в «Громокипящем кубке» мне нравятся. Не слышал ли ты п<р>о Константина Липскерова – он живет где-то в Бухарщине, кажется, в Самарканде, и пишет чудесные стихи про Азию – и печатает в «Северных записках». В стихах Липскерова истинная красота и истинная оригинальность. Как тебе показались «Избяные песни» в мартовском №«Ежем<емесячного> жур<нала>»? В твоем последнем письме есть слова про Невский проспект, что не скит, а он прельщает тебя. Слова эти родили во мне что-то недоброжелательное, что-то... но неужели это ревность? И неужели ты становишься моей новой болью? Если это так, то в этом есть опасность, но есть и возможность испить восторг горький. Сейчас нет слов во мне передать это, и не всё принимает бумага. Присылай свои песни – но издавать их, пока война, я не советую. Мои военные песни имеют большой успех и почти каждая вызывает газетные обсуждения, но издателя им как в столицах, так и в провинции, я не нашел. Желаю тебе песен могучих и молодых красных улыбок и ярых кудрей – мой Александр, мой братик, мой поэт кровный!

Твой искреннейший друг и ласково любящий брат
Николай Клюев.
4 апреля. 1915 год.

Напиши мне, что за сапоги у сарта, что сидит на осле – на открытке? Они поразили меня сходством с сапогами царя Алексея Михайловича, что я видел в Москве в палатах бояр Романовых. Цветные ли эти сапоги али черные? Ес<ть> ли на переде шнуровка? Они удивительно татарско-русские. И если возможно, то пришли мне такие с загнутыми носами подлинно сартские сапоги, конечно, если они не дороже 8 руб. и не имеют шнуровки. Деньги я могу выслать наперед, если что или налож<енным> плат<ежом>. Мерка на калоши №11. Буду ждать ответа.

97. В.С. МИРОЛЮБОВУ

16 апреля <1915 г.>
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич! Спасибо и спасибо за весточку! Услышать от Вас несколько слов для меня приобретение. Усердно прошу и впредь не оставлять моих писем без ответа, особенно тех, которые порождены сомнениями о моем творчестве. «Нездоровая суета», которой я, как Вы пишете, должен остерегаться – мне ненавистна и никогда не обольстит меня, как и город, и люди, обожившие «Бродячую собаку». Совет же Ваш «гордо держать сердце» давно доказан мною делами, хотя бы, например, моим отношением к князьям поэзии. Еще Вы советуете не «уснащать местными словами общих мотивов» – и этот совет лишь подтверждает мои розмысли «об общих мотивах», и до сих пор мною не написано ничего на общие мотивы, что бы было уснащено местными словами. – Самое большое, что я себе позволяю, это четыре народных слова на 32 строчки стихотворения, и то поясняя упомянутые слова предыдущим содержанием, в строгом согласии с формой и с замыслом стихотворения, т.е. так, чтобы не требовалось никаких пояснительных сносок.

В меня не вмещается ученое понятие о том, что писатель-певец дурно делает и обнаруживает гадкий вкус, если называет предметы языком своей родной местности, т.е. все-таки языком народным. Такое понятие есть лишь недолговечное суеверие. Народная же назывка – это чаще всего луч, бросаемый из глубины созерцания на тот или иной предмет, освещающий его с простотой настоящей силы, с ее огнем-молнией и мягкой росистой жалостью, и не щадить читателя, заставляя его пробиваться сквозь внешность слов, которые, отпугивая вначале, мало-помалу оказываются обладающими дивными красотами и силой, – есть для поэта святое дело, которое лишь обязывает читателя иметь больший запас сведений и обязывает на большее с его стороны внимание. В присланном Вам мною моем «Беседном наигрыше», представляющем из себя квинтэссенцию народной песенной речи, есть пять-шесть слов, которые бы можно было объяснить в подстрочных примечаниях, но это не только изменяет мое отношение к читателю, но изменяет и самое произведение, которое, быть может, и станет понятнее, но в то же время и станет совсем новым произведением – скорее нарушением моего замысла произвести своим созданием известное впечатление. Поэтому будьте добры и милостивы не делать никаких пояснительных сносок к упомяну тому «Беседному наигрышу» и оставить его таким, каким к Вам его передал, причем напечатать его в майской книжке журнала, но не летом в июне, когда (как принято думать) пускаются вещи более слабые и бочком протискиваются папиросные стишки. Если же сие моление мое неприемлемо и трикрато помянутый «Наигрыш» не заслуживает майской или осенней книжки, нуждаясь к тому же в пояснительных примечаниях, то паки молю сообщить мне о сем, за что заранее приношу мою Вам благодарность.

Дорогой Виктор Сергеевич! Я подавал прошение о желании моем поступить братом милосердия, но помехой послужило мое увольнительное свидетельство по тяжкой болезни от солдатчины, то я думаю ехать в Петроград на переосвидетельствование, как Вы посоветуете – Ваше слово мне и в этом деле поможет. Брат у меня бросил всю домашность и ушел добровольцем. В первых числах мая к Вам зайдет Алек<сандр> Ширяевец, к тому времени, может, и я буду в Петрограде, то Вы пошлите Ширяевца ко мне по адресу: Усачев переулок, дом №11, кв. 1, спросить Ращеперину.

Желаю Вам здравия душевного и телесного. Христос Воскресе. Своими тяготами не буду Вам надоедать. Ваш, крепко любящий брат Н. Клюев.

Жду ответа жадно.
16 апреля.

98. К.Ф. НЕКРАСОВУ

23 апреля 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Константин Федорович,
будьте милостивы сообщить, как мои «Лесные были»? и еще моя нижайшая просьба к Вам: не найдете ли возможным прислать мне стихи Сухотина и Натали Крандиевской безвозмездно, чем обрадуете меня несказанно.

Низко Вам кланяюсь. Николай Алексеевич Клюев.
Адрес: Мариинское почт<овое> отд<еление> Олонецкой губ.,
Вытегорского уезда.

99. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Апрель-июнь? 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич, благодарю Вас за добрый совет о предполагаемой книге моих военных песен. Я обрадован Вашей похвалой песни «Кабы я не Акулиною была».

Еще до выступления моего в печати Вы написали мне о моих песнях следующее: «Всё это настоящая лирика, земная, свежая, национальная, сильная», и я верю Вам, как отцу родному. Вы и В.С. Миролюбов говорите о моих песнях одинаково, почитай что одними и теми же словами. Дай Вам Бог здоровья и отгони от Вас Господь Духа уныния и холодности. Окромя прилагаемой «Мирской думы» Вам послал «Поминный причит», сверху его я упустил поставить «Из песен о войне».

Деньги 51 руб. 80 коп. я получил, за что премного благодарю.
Жизнь Вам и крепость!
Остаюсь известный Вам Николай Клюев.

«Речную сказку» посылаю для «Огонька», быть может, погодится.

100. К.Ф. НЕКРАСОВУ

2 мая 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Константин Федорович!

Не угодно ли Вам издать мои песни о войне, которые в печати имеют большой успех, и почти каждая вызывает газетные обсуждения, что подтверждает прилагаемое письмо А. Измайлова, отзыв которого для книгопродавца действеннее, чем отзыв Вячеслава Иванова и т.п.

С выходом новой книги неизбежно увеличится спрос и на мои прежние книги «Лесные были» и «Сосен перезвон», потому что новая моя книга под названием «За родину» не может пройти незамеченной.

За «Полынь?» Сухотина мое Вам глубокое благодарение. Жду скорого и благоприятного от Вас ответа и еще раз усердно благодарю за доброе Ваше ко мне отношение.

Н. Клюев.
Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губернии.

У меня на примете есть несколько икон, по-моему, 14 или начала 15 века «Восхищение пр. Илии», «Воскрешение мертвых» и несколько однощельных медных складней. Как поеду в Москву, то завезу их Вам.

101. С.А. ЕСЕНИНУ

2 мая 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Милый братик, почитаю за любовь узнать тебя и говорить с тобой, хотя бы и не написала про тебя Гиппиус статьи и Городецкий не издал твоих песен. Но, конечно, хорошо для тебя напечатать наперво 51 стихотворение.

Если что имеешь сказать мне, то пиши немедля, хотя меня и не будет в здешних местах, но письмо твое мне передадут. Особенно мне необходимо узнать слова и сопоставления Городецкого, не убавляя и не прибавляя их. Чтобы быть наготове и гордо держать сердце свое перед опасным для таких людей, как мы с тобой, соблазном. Мне много почувствовалось в твоих словах, продолжи их, милый, и прими меня в сердце свое.

Н. Клюев.

102. В.С. МИРОЛЮБОВУ

5 мая 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Мир Вам и жизнь, возлюбленный Виктор Сергеевич. На Ваше горе имеем в сердцах восклицаю умильно: благодарим Господа!

Предаюсь Вам весь и верю Вам, как отцу родному. Простите за беспокойное заказное письмо, но я переживаю тяжкое время – и что это выдумал Городецкий? Как я просил всех не писать обо мне, а если и писать, то касательно лишь моих произведений. Меня теперь не будет дома, буду в другом уезде по сплаву лесных материалов – но письма можно писать по-старому, лишь подольше придется ждать ответа.

103. С.А. ЕСЕНИНУ

9 июля 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Что же ты, родимый, не отвечаешь на мои письма? Мне бы хотелось узнать, согласен ли ты с пониманием моим твоих стихотворений: я читал их в «Голосе жизни» и в «Еже<месяч>ном журнале»... Читал ли ты в №20 «Голоса жизни» мои стихи и что про них скажешь? Я очень люблю тебя, Сережа, заочно – потому что слышу твою душу в твоих писаниях – в них жизнь, невольно идущая. Мир тебе и любовь, милый. Адрес: Мариинское почтовое отделение Олонецкой губ., Вытегорского уезда, Николаю Клюеву.

Любящий тебя светло, остаюсь в ожидании.
Я живу в большой скорби.

104. В.С. МИРОЛЮБОВУ

22 июля 1915 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Виктор Сергеевич.

Низко Вам кланяюсь, желаю здоровья и в делах Ваших скорого успеха, журнал получаю и восхищаюсь им каждономерно. Какие простые неискусные песенки Есенина в <и>юньской книжке, – в них робость художника перед самим собой и детская, ребячья скупость на игрушки-слова, которые обладателю кажутся очень серьезной вещью. Когда пойдет мой «Беседный наигрыш» и пойдет ли вообще? Мне нужно это знать. По осени думаю издать книжку про то, что волнует теперь всех – не знаю, найдется ли издатель, а стихи, навеянные событиями, хвалят и газеты, и книжники.

Шлю Вам три стихотворения под общим заголовком «Лесная пороша». Про «Избяные песни» я получил большую статью, где я сравнен ни много ни мало как с Метерлин<к>ом – но по прочтении упомянутой статьи во мне осталась какая-то обида, род презрения к себе. Как Вы поживаете? Как журнал?

Жизнь Вам и крепость.
Остаюсь с любовью к Вам
Н. Клюев.
22 июля.

105. А.А. ИЗМАЙЛОВУ

Июль? 1915 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Дорогой Александр Алексеевич,
извините, что долго не отвечал на Ваше письмо, где Вы упоминаете о моем портрете.

Не отвечал я потому, что был в отлучке в другом уезде по сплаву лесных материалов, а теперь сенокос – всё недосуг, да к тому же я один по избяным и по протчим делам, а портретов у меня нет. Приеду в Петроград в сентябре, снимусь и почту за удовольствие преподнести Вам свой портрет – за великую честь считаю иметь в свою очередь и Ваш.

Я писал в контору «Бирж<евых> вед<омостей>», чтобы мне выслали деньги за стихи: «Мирская дума», «Кабы я не Акулиною была», «Поминный причит», «Речная сказка», «Слезный плат» и «Рыжее жнивье», но оттуда ни слуху ни духу, а деньги мне нужны – они дадут мне возможность съездить в Питер – на эту получку вся моя и надежда.

Мне стыдно Вас беспокоить, но и на этот раз будьте добры посодействовать высылке мне за упомянутые стихи по 50 коп. за строчку. Страшно бы хотелось повидаться с Вами.

Известный Вам Николай Клюев.
Мариинск<ое> Олонецкой губ., Вытегорского уезда.

Присылаю Вам песни под тальянку, быть может, они представляют некоторый интерес.

106. С.А. ЕСЕНИНУ

Август? 1915 г. Олонецкая губ.,
Вытегорский уезд

Голубь мой белый, ты в первой открытке собирался о многом со мной поговорить и уже во втором письме пишешь через строчку и то вкратце – и на мои вопросы не отвечаешь вовсе. Я собираюсь в Петроград в конце августа, и ты, может быть, найдешь что-либо нужным узнать про тебя, но я не знаю, что тебя больше затрагивает, и наберу мелочей, а нужное и полезное тебе упущу. Ведь ты знаешь, что мы с тобой козлы в литературном огороде и только по милости нас терпят в нем и что в этом огороде есть немало ядовитых и колючих кактусов, избегать которых нам с тобой необходимо для здравия как духовного, так и телесного. Особенно я боюсь за тебя: ты как кует лесной щипицы, который чем больше шумит, тем больше осыпается. Твоими рыхлыми драчёнами объелись все поэты, но ведь должно быть тебе понятно, что это после ананасов в шампанском. Я не верю в ласки поэтов-книжников и не лягать их тебе не советую. Верь мне. Слезы мои оправданы опытом. Ласки поэтов – это не хлеб животный, а «засахаренная крыса», и рязанцу, и олончанину это блюдо по нутру не придет и смаковать его нам прямо грешно и безбожно. Быть в траве зеленым и на камне серым – вот наша с тобой программа, чтобы не погибнуть. Знай, свет мой, что лавры Игоря Северянина никогда не дадут нам удовлетворения и радости твердой, между тем как любой петроградский поэт чувствует себя божеством, если ему похлопают в ладоши в какой-нибудь «Бродячей собаке», где хлопали без конца и мне и где я чувствовал себя наинесчастнейшим существом из земнородных. А умиляться тем, что собачья публика льнет к нам, не для чего, ибо понятно и ясно, что какому-либо Кузьмину или графу Мон-те-тули не нужно лишний раз прибегать к шприцу с морфием или с кокаином, потеревшись около нас. Так что радоваться тому, что мы этой публике заменили на каких-либо полчаса дозу морфия – нам должно быть горько и для нас унизительно. Я холодею от воспоминаний о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моем творчестве, которые в свое время послужат документами, вещественными доказательствами того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и еще того, что салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества. Я помню, как жена Городецкого в одном собрании, где на все лады хвалили меня, выждав затишья в разговоре, вздохнула, закатила глаза и потом изрекла: «Да, хорошо быть крестьянином». Подумай, товарищ, не заключается ли в этой фразе всё, что мы с тобой должны возненавидеть и чем обижаться кровно. Видите ли – не важен дух твой, бессмертное в тебе, и интересно лишь то, что ты холуй и хам Смердяков, заговорил членораздельно. Я дивлюсь тому, какими законами руководствовались редакторы, приняв из 60-ти твоих стихотворений 51-но. Это дурная примета, и выразить, вскрыть такую механику можно лишь фабричной поговоркой «За горло, и кровь сосать», а высосавши, заняться тщательным анализом оставшейся сухой шкурки, чтобы лишний раз иметь возможность принять позу и с глубомысленным челом вынести решение: означенная особь в прививке препарата 606-ть не нуждается, а посему изгоняется из сонма верных.

Мне очень приятно, что мои стихи волнуют тебя, – конечно, приятно потому, что ты оттулева, где махотка, шелковые купыри и щипульные колки. У вас ведь в Рязани – пироги с глазами, – их ядять, а они глядять. Я бывал в вашей губернии, жил у хлыстов и Даньковском уезде, очень хорошие и интересный люди, от них я вынес, братские песни. Напиши мне, как живешь, какое ваше село – меня печалили рязанские бесконечные пашни – мало лесов и воды, зимой всё как, семикопеечным коленкором потянуто. У нас на Севере – воля, озера гагарьи, ельники скитами украшены... О, как я люблю свою родину и как ненавижу Америку, в чем бы она ни проявлялась. Вот нужно ехать в Питер, а я плачу горькими слезами, прощаясь с рекой окуньей, с часовней на бору, с мошничьим перелетом, с хлебной печью... Адрес мой: Петроград, Фонтанка, №149, кв. 9. К.А. Ращепериной. Бога ради, не задержи ответ. Целую тебя, кормилец, прямо в усики твои милые.

Н. Клюев.

Что скажешь о стихах в 20 №«Голоса жизни»?

107. С.А. ЕСЕНИНУ

6 сентября 1915 г. Петроград

Милый мой! Я получил твое письмо и рад ему несказанно. Я пробуду в Петрограде до 20 сентября, хорошо бы устроить с тобой где-либо совместное чтение моих военных песен и твоей белой прекрасной Руси.

Жду на это ответ.

Коля.

108. Ж.М. БРЮСОВОЙ

9 сентября 1915 г. Петроград

Глубокоуважаемая Жанна Матв<еевна>!

Убедительно прошу Вас известить меня о следующем: можно ли надеяться на устройство чтения новых произ<ведений> в Обществе свободной эстетики – но только на чтение немедленное по моем приезде в Москву. Низко Вам кланяюсь с Валерием Яковлевичем вкупе.

Адрес: Петроград, Фонтанка 149, кв. 9. Николаю Клюеву.
С искрен<ним> ув<ажением>

Н. Клюев

109. А.М. РЕМИЗОВУ

10 сентября 1915 г. Петроград

Извините за беспокойство, но мне очень бы хотелось показать Вам досюльный рукописный Требник. Я приехал на малое время и никого знающего старое письмо не знаю.
Адрес: Фонтанка 149-9, телефон 609-81.

Николай Клюев.

110. С.А. ЕСЕНИНУ

23 сентября 1915 г. Петроград

Я получил твою открытку, но как быть? Я смертельно желаю повидаться с тобой – дорогим и любимым, и если ты – ради сего – имеешь возможность приехать, то приезжай немедля, не отвечая на это письмо. Я пробуду здесь до 5 октября.

Я слышал, что ты хочешь издать свою книгу в «Лукоморье» – это меня убило: преподнести России твои песни из кандального отделения «Нового времени!»

Н. Клюев.
23 сентября.

111. А.А. БЛОКУ

Конец сентября 1915 г. Петроград

Дорогой Александр Александрович!
Я приехал в град Петра на малое время – уехать вновь года на три, не взглянув на Вас, мне тяжело...

Н. Клюев.
Адрес: Фонтанка 149-9, для Н. К. тел. 609-81.

112. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Февраль (после 10-го) 1916 г. Петербург

Дорогой Виктор Сергеевич.

Н.Н. Шульговский желает написать отзыв о моих «Мирских думах» в Вашем журнале. Если позволите, то благоволите сообщить по телефону 606-68. Лично для меня отзыв Шульговского весьма приятен. Я с Есениным просим у Вас прощения за среду – но проф. Сакулин читал в этот же день доклад о нас, и весь вечер в педагогическом институте был занят нашим стихочитачием. Приветствую Вас, остаюсь изв<естный> Вам
Н. Клюев.

113. Д.Н. ЛОМАНУ

Конец марта – начало апреля, до 5-го, 1916 г. Петроград

Полковнику Ломану.
О песенном брате Сергее Есенине моление.

Прекраснейший из сынов крещеного царства мой светлый братик Сергей Есенин взят в санитарное войско с причислением к поезду №143 имени е. и. в. в. к. Марии Павловны.

В настоящее время ему, Есенину, грозит отправка на бранное поле к передовым окопам. Ближайшее начальство советует Есенину хлопотать о том, чтобы его немедленно потребовали в вышеозначенный поезд. Иначе отправка к окопам неустранима. Умоляю тебя, милостивый, ради родимой песни и червонного всерусского слова похлопотать о вызове Есенина в поезд – вскорости.

В желании тебе здравия душевного и телесного остаюсь о песенном брате молельщик
Николай, сын Алексеев Клюев.

114. И.И. ЯСИНСКОМУ

Май – начало июня 1916 г.
Петроград

Позволю себе беспокоить Вас, дорогой Иероним Иеронимович, просьбой поместить в «Биржевых ведомостях» заметку о моих крестьянских вечерах с Плевицкой, пользовавшихся большим успехом в весеннюю поездку.

Весьма и весьма будем Вам благодарны.
Остаюсь с любовию Николай Клюев.
Фонтанка, 149-9, телефон 609-81.

115. М.В. АВЕРЬЯНОВУ

26 июля 1916 г. Мариинское, Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Любезный Михаил Васильевич, я в настоящее время дома, прошу прошения, что не зашел к Вам решить об издании моих сочинений, но это не по нежеланию, а по невозможности: я был у Сережи в Рязанской губернии, и оттуда проехал прямо домой. Мое последнее Вам слово о первом томе моих стихов следующее: за три тысячи экземпляров, на одно издание, 500 рублей, ни на что другое я не согласен. В случае Вашего нежелания на это – сообщите мне – сколько я Вам должен за взятые у Вас «Мирские думы»? И я немедля Вам вышлю деньги.

Мир Вам и здравие! Н. Клюев.
Адрес: Мариинское почтовое отд<еление> Олонецкой губернии, Вытегорского уезда.

116. А.В. ШИРЯЕВЦУ

21 ноября 1916 г. Армавир

Голубь мой, я на Кавказе. Спасибо за «Запевку». Может, доеду до тебя.
Клюев.

117. А.В. РУМАНОВУ

1916 или начало 1917 г. Петроград

Аркадий Вениаминович, будьте милостивы – внесите плату за учение в Вытегорском реальном училище мужицкого сына Василия Хотякова. Великим трудом, собирая копейки, я довел его до шестого класса, но в настоящее время сам голодаю и живу где попало, добрых же людей всех отняла война. Спасите Васю Хотякова, ведь он – такая радость и гордость крестьянская. В противном случае он должен, не доучась лишь года, бросить школу, и его немедля заберут в солдаты, так как ему 18 лет. На вас всё упование. Деньги 50 рублей высылать по адресу: город Вытегра Олонецкой губ., г-ну директору Вытегорского реального училища – взнос платить за ученика Василия Хотякова.
Мой же адрес: Фонтанка, 149-9, телефон 609-81.
Николай Клюев.

118. А.В. ШИРЯЕВЦУ

Начало 1917 г, Петроград

Сокол мой, красная Запевка моя, прости меня, ради Бога, за молчание! Но я всё сам собираюсь приехать к тебе. Я был на Кавказе и положительно ошалел от Востока. По-моему, это красота неизреченная. Напиши мне, можно ли у тебя пожить хотя бы месяц? Я не стесню ни в чем, и деньги у меня на прожитие найдутся. Теперь я в Петрограде живу лишь для Сереженьки Есенина – он единственное мое утешение, а так всё сволочь кругом. Читал ли ты «Радуницу» Есенина. Это чистейшая из книг, и сам Сережа воистину поэт – брат гениям и бессмертным. Я уже давно сложил к его ногам все свои дары и душу с телом своим. Как сладостно быть рабом прекраснейшего! Сереженька пишет про тебя статью. Я бы написал, но не умею. Вообще с появлением Сереженьки всё меньше и меньше возвращаюсь к стихам, потому что всё, что бы ни написалось, жалко и уродливо перед его сияющей поэзией. Через год-два от меня не останется и воспоминания. Что ты думаешь про свою «Запевку»? Придаешь ей значение или издал просто так, не сознавая значения? Издана «Запевка» безобразно, и очень мило книгоиздательство «Коробейник». Если бы не стихи про экипажи и про безумные химеры, то можно бы было верить многому в тебе. Так издаваться нельзя: это страшно вредит стихам. Мы в Петрограде читали и пели твои стихи братски – четыре поэта-крестьянина: Сереженька, Пимен Карпов, Алеша Ганин и я. Нам всем понемножку нравится в тебе воля и Волга – что-то лихое и прекрасное в тебе. Быть может, Сереженька удосужится сам написать тебе, это бы было такое счастье, а слова его о тебе я бессилен передать на бумаге.

Милый мой Шура, я очень люблю тебя и никогда не забуду.
Клюев.
Фонтанка, 149-9, Петроград.

119. А.В. ШИРЯЕВЦУ

4 мая 1917 г. Петроград

Милый Шура, получил твою открытку. Верен тебе по-прежнему и люблю бесконечно. Умоляю не завидовать нашему положению в Петрограде. Кроме презрения или высокомерной милости мы ничего не видим от братьев образованных писателей и иже с ними. Христос с тобой, милый.

Клюев.

120. А.М. РЕМИЗОВУ

Май 1917 г. Мариинское почтовое отделение
Олонецкой губернии. Вытегорский уезд

Алексей Михайлович, Бога ради высылайте немедля свидетельств Карпинского. Берут.

Н. Клюев.
Адрес: Мариинское почт<овое> отд<еление> Олонецкой губернии, Вытегорского уезда.
Заказным письмом.

121. А.М. РЕМИЗОВУ

29 мая 1917 г. Вытегра
Карпинскому ждат<ь> меня Петрограде от Клюева.

122. И.И. ЯСИНСКОМУ

Начало июня 1917 г. Петроград

Дорогой Иероним Иеронимович, я призываюсь на военную службу, крайне нуждаясь в деньгах. Ради Бога, вышлите по почте гонорар за стихи в «Страде». По Вашей записке я денег от Семёновского не получал – и гонорар целиком остается за «Страдой». Адрес: Фонтанка, 149-9, Н.А. Клюеву.

Приветствую Вас сердечно Н.А. Клюев.

123. М.В. АВЕРЬЯНОВУ

29 августа 1917 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд,
Макачевское волостное правление

Я уже писал Вам, дорогой Михаил Васильевич, чтобы Вы выслали мне следуемые 500 руб., ведь квитанцию отправления можно подшить к нашему договору, как документ. Сам я приехать не могу по нужде моей и по нездоровью. Я так устраивал свои дела, что полученные от Вас деньги все израсходованы – осталась надежды на сентябрьские пятисот – вот о них-то к Вам мое слезное прошение – не заставьте голодать – у нас ничего нет съестного: сахарный песок 5 рублей фунт, керосин 90 коп. фунт и т.д. Еще я Вас просил задержать на некоторое время издание, так <как> я почти уже приготовил его в еще раз подчищенном виде и немедля высылаю его Вам. Вышлите мне список непонятных, по-Вашему, слов для приложения к книге.

Мир Вам. Н. Клюев.

124. М.В. АВЕРЬЯНОВУ

3 октября 1917 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Мир Вам и крепость, возлюбленный Михаил Васильевич! Присылаю Вам «Песнослов» в окончательном виде и буду ждать издания в радости, с уверенностью во внешности его соответствующей содержанию. Особенно тревожит меня обложка, которую Вы, как говорили, собираетесь заказать художнику, при заказе нельзя ли обратить внимание художника на название книги – в нем вся душа книги, весь рисунок ее.

Если художник будет руководствоваться словом «Песнослов», то не ошибется в выражении лица – обложки.

Моя новая книга подвигается вперед успешно, но ответственное, страшное время обязывает меня относиться к своему писанию со всей жестокостью. Но к осени 1918 г. она будет готова, по крайней мере по количеству оговоренных с Вами стихов (100).

Жду декабрьских 500 руб. Живу я в большом сиротстве, в неугасимой душевной муке, в воздыханиях и молитвах о мире всего Мира, об упокоении всех убиенных, в том числе об одном известном Вам младенце, жизнь которого и торжество так дороги и насущны мне. Но чего не сделает человек, когда покидает его Ангел? Верую, что младенцы, пожранные Железом, будут в Царстве и наследуют Жизнь вечную. Это меня утешает, хоть и плачет Золотая Рязань... Не забываю Вам напомнить, что на обложке Песнослова» можно поставить: «Книга первая», но никак «тетрадь первая». Мне кажется, что лучше всего напечатать это на корешке: Николай Клюев. Песнослов 1-й, или книга первая.

Покорнейше прошу сообщить о получении рукописи, в ней прибавлено штук десять не вошедших в первые издания стихотворений.

Остаюсь искренне Ваш
Н. Клюев.

125. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Первая декада октября 1917 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Здравствуйте, возлюбленный Виктор Сергеевич, присылаю Вам три стихотворения, и на этот раз очень прошу напечатать, они для меня и лично нужны, но очень был бы благодарен, если бы Вам понравились они и литературно. Я журнала не получаю. А хотелось бы сто читать в избяной тишине – дома. Я много грешил в Питере – и так сладостно покаяние под родными соснами. Впротчем, и грехи мои так понятны, а иногда даже и нужны. Досадно лишь, что кой-когда я доверялся слишком честным мошенникам. Мир Вам и крепость. Остаюсь сыновне Ваш Н. Клюев.

126. М.В. АВЕРЬЯНОВУ

Октябрь-ноябрь 1917 г. Мариинское,
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Возлюбленный Михаил Васильевич!

В первых строках моего письма низко Вам кланяюсь и желаю от Господа Бога здравия и в делах Ваших скорого и счастливого успеха. Извещаю Вас через сие мое малое рукописание, что я по милости Божией жив и здоров, чего и Вам от всей моей души желаю. Еще прошу Вас, возлюбленный, книжку мою печатать повременить, так как я готовлю ее в новом, раньше непредвиденном виде и вышлю посылкой вскорости. А печатать ее необходимо одним томом, так как, располагая стихи погуще (по Вашему желанию), я вижу, что в двух книжках они будут иметь жидкое и жалкое подобие. Я живу по-старому, т.е. в бедности и одиночестве, и беспокою Вас просьбой отложить для меня следуемые пятьсот рублей между августом и сентябрем. Остаюсь Ваш молитвенник и сын Николай Клюев.

Мариинское почт, отд., Олон<ецкой> губ.

127. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Первая половина января 1918 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Присылаю Вам, дорогой Виктор Сергеевич, три стихотворения под общим названием «Республика». Не знаю, как они сложены, но по чувству истинны и необлыжны. Если Вы найдете достойным напечатать их в «Ежем<есячном> журнале», то вышлите за них и деньги кряду же по получении, как Вы обещали в письме за стихотворение «Уму республика», причем и за это последнее стихотворение уплатить заодно. Мне стыдно с Вами говорить так, но я очень нуждаюсь. Мука ржаная у нас 50 руб. и 80 руб. пуд. Есть нечего и взять негде. Сам я очень слаб и болен, вся голова в коросте, шатаются зубы и гноятся десны, на ногах язвы, так что нельзя обуть валенки, в коросте лоб и щеки, так что опасно и глазам. Я очень и очень удручен, ни за что придется пропадать. Хотя при пролетарской культуре такие люди, как я, и должны погибнуть, но все-таки не думалось, что погибель будет так ужасна, – ведь у меня столько друзей с братьями, которым стоило бы один раз в неделю не сходить в «Привал комедиантов» или к любовнице, и я бы был сыт в моей болезни. Вот Есенин – так молодец, не делал губ бантиком, как я, а продался за уголь и хлеб, и будет цел и из него выйдет победителем – плюнув всем «братьям» в ясные очи. Низко Вам кланяюсь.
Николай Клюев.

128. В.С. МИРОЛЮБОВУ

Начало марта (н. ст.) 1918 г.
Олонецкая губ., Вытегорский уезд

Я не большевик и не левый революционер, дорогой Виктор Сергеевич. Тоска моя об Опоньском царстве, что на Белых Водах, о древе, под которым ждет меня мой царь и брат. Благодарение Вам за добрые слова обо мне перед Сережей, так сладостно, что мое тайное благословение, моя жажда отдать, переселить свой дух в него, перелить в него все свои песни, вручить все свои ключи (так тяжки иногда они, и Единственный может взять их) находят отклик в других людях. Я очень болен и если не погибну, то лишь по молитвам избяной Руси и, быть может, ради «прекраснейшего из сынов крещена царства».

Простите меня грешного, ради Бога, Жизни и слез моих.
Н. Клюев.

129. М.В. АВЕРЬЯНОВУ

Первая половина 1918 г.
Петроград

Дорогой Михаил Васильевич, мне предлагают две тысячи рублей за мои четыре книги с тем, чтобы я продал их в неограниченное пользование на десять лет, но мне тяжело расставаться с Вами, – потому прошу Вас – сообщить мне письмом – приемлемы ли Вам такие же условия – чему я буду весьма рад, иначе же я, по нужде, должен буду отдать книги в другие руки.

Н. Клюев.
Очень прошу не задержать ответом.
Фонтанка, 149-9, тел. 609-81.

назад | содержание | вперед