назад | содержание | вперед

Е.М. Юхименко
Народные основы творчества Н.А. Клюева

Николай Алексеевич Клюев был не только талантливым и своеобразным поэтом, творческую манеру которого невозможно спутать ни с чьей другой, но также очень необычным человеком. Если обратиться к фотографиям Клюева, то в ряде случаев трудно сказать, кто перед нами: заонежский крестьянин, старообрядческий начетчик или поэт, о котором высоко отзывались А. Блок, С. Городецкий, Н. Гумилев [1]. На групповых фотографиях Клюев узнаваем сразу: за характерной внешностью (борода, косоворотка) угадывается и духовный облик русского крестьянина – отсутствие суетности, простота, открытость и в то же время подмеченная С. Клычковым «великая мужицкая хитреца» в глазах. Внешний вид Клюева расценивали по-разному, некоторые видели в этом игру и позу. Вряд ли это было так. Ведь Клюев не отказался от своего традиционного облика ни в 20-е, ни в 30-е гг., когда над ним тяготел ярлык «кулацкого поэта». Гармоничность внутреннего мира и внешнего облика Клюева тонко подметила Н.Ф. Христофорова-Садомова (ее знакомство с поэтом состоялось в 1929 г.): «Чисто русский человек – в поддевке, косоворотке, шароварах и сапожках – старинного покроя. Лицо светлое, шатен, борода небольшая, голубые глаза, глубоко сидящие и как бы таившие свою думу. Волосы полудлинные, руки красивые с тонкими пальцами; движения сдержанные; во всем облике некоторая медлительность, взгляд весьма наблюдательный. Говорит ровно, иногда с улыбкой, но всегда как бы обдумывая слова, – это заставляло быть внимательным и к своим словам. Говор с ударением на «о» и с какими-то своеобразными оборотами речи...» [2].

Личность и творчество Н.А. Клюева еще при жизни поэта вызывали различные, порой прямо противоположные суждения. Полемичность некоторых оценок сохранилась и в современном литературоведении. Эта полемика касается не частностей, а принципиального, сущностного вопроса: кто был Клюев – носитель «народной души» или актер-лицедей; поэт, вышедший из народа, воспитанный на народных традициях, или искусный стилизатор. Каждый человек есть тайна, и тем большую тайну заключает в себе личность художника. Возможно, тайну Клюева нам будет суждено постичь очень не скоро. Отнюдь не претендуя на решение этой проблемы, хотелось бы к уже сложившимся в литературе суждениям о Клюеве добавить некоторые соображения, основанные на анализе той культуры и среды, в которой воспитывался и вырос поэт [3].

Клюев не раз указывал: «Родом я из Обонежской пятины – рукава от шубы великого Новогорода» (см., например, «Из записей 1919 г.»). Заонежье, заселенное русскими в XV в., на протяжении веков было хранителем русской старины, которая присутствовала здесь во всем: в жилых и хозяйственных постройках, во внутреннем убранстве домов, одежде, народных промыслах, декоративно-прикладном искусстве, фольклоре, обычаях, семейных отношениях. Недаром именно в этих краях еще в XIX в. сохранились былины, плачи и причитания. Составленные из сделанных в Олонецкой губернии записей сборники П.Н. Рыбникова, А.Ф. Гильфердинга, Е.В. Барсова стали сенсацией в русской общественной жизни и науке.

Заонежье было краем старообрядческим. «Поборники древнего благочестия» избрали эти удаленные, глухие и малонаселенные места своим прибежищем во время жестоких преследований второй половины XVII в. В 1682 г. в Пустозерске были сожжены в срубе первые старообрядческие учители – протопоп Аввакум, дьякон Федор, священник Лазарь, инок Епифаний. В Заонежье подвизались такие видные деятели раннего старообрядчества, как соловецкие выходцы Игнатий и Герман, Иосиф Сухой, Геннадий Качалов, иноки Корнилий, Виталий, Кирилл. В последние десятилетия XVII в. здесь прокатилась целая волна самосожжений, в числе которых было два крупнейших: в 1687 и 1688 гг. в Палеостровском монастыре, по старообрядческим преданиям, погибло около 4 тысяч человек. В Заонежье, на реке Выг, в 1694 г. было организовано Выговское общежительство, вскоре превратившееся в крупнейший в России религиозный, культурный и хозяйственный центр старообрядцев-беспоповцев. Выговская пустынь стала культурной столицей всего Заонежья, ее по праву называли «староверческими Афинами». Не иссякал поток паломников на Выг; написанные здесь книги и иконы расходились по всей стране, сюда привозили детей для обучения грамоте.

На Севере России границы между старообрядчеством и официальной церковью, особенно в XIX в., были сильно размыты. Большинство населения было традиционно старообрядческим; среди людей, числившихся принадлежащими к официальному православию, многие скрытно придерживались старой веры. Не желая входить в конфликт с властями, они, оставаясь в душе и в быту старообрядцами, раз в год приходили к исповеди, крестили детей в церкви, совершали браки.

Видимо, в такой семье вырос и Клюев. Он был записан в метрической книге Коштугской церкви Вытегорского уезда Олонецкой губернии. Недолго Клюев учился в церковно-приходской школе и двухклассном местном училище. В то же время у нас нет оснований сомневаться в словах поэта, что его обучала грамоте мать по Псалтыри и Часовнику («Из записей 1919 г.», «Гагарья судьбина»). Именно так обучали детей грамоте в старообрядческих семьях.

Особая роль в жизни Клюева, как уже не раз отмечалось в литературе, принадлежит его матери – Прасковье Дмитриевне. «Былинщина», «песельница», «плачея», именно она была для поэта носительницей древнего, народного уклада жизни. В автобиографической справке 1922 г. Клюев писал: «Грамоте, песенному складу и всякой словесной мудрости обучен своей покойной матерью, память которой и чту слезно, даже до смерти» (глубокое горе, вызванное смертью матери, нашло отражение в посвященном ей цикле «Избяные песни»).

Мать поэта происходила из крепкой старообрядческой семьи. По семейному преданию, изложенному Клюевым в очерке «Праотцы», его дед и прадед были связаны с Выговской пустынью. Прадеда Андреяна почитали как «выходца и страдальца выгорецкого». Дед Митрий Андреянович был «древлему благочестию стеной нерушимой», «северному Ерусалиму, иже на реце Выге, верным слугой был. Безусым пареньком провозил он с Выгова серебро в Питер начальству в дарево, чтобы военных команд на Выгу не посылали, рублевских икон не бесчестили, и торговать медным и серебряным литьем дозволяли». У бабки поэта, происходившей из фамилии Серых, хранился древний рукописный Часовник с записью: «Книга сия выгорецкого насельника и страдальца боярина Серых».

Рассказывала Клюеву семейные предания мать: «Глядит, бывало, мне в межбровья и весь облик у нее страстотерпный, диавола побеждающий, а на устах речь пречестная: "В тебе, Николаюшка, аввакумовская слеза горит, пустозерского пламени искра шает. В нашем колене молитва за Аввакума застольной была и праотеческой слыла. Как сквозь сон помню, поскольку ребячий разум крепок, приходила к нам из Лексинских скитов старица в каптыре, с железной панагией на персях, отца моего Митрия в правоверии утверждать и гостила у нас долго... Вот от этой старицы и живет памятование, будто род наш от аввакумова кореня повелся..."» (очерк «Праотцы»).

Изложенные Клюевым семейные предания различно трактуются в литературе. Скептическая точка зрения на них изложена в работах К.М. Азадовского. В монографии о жизненном и творческом пути поэта ученый пишет: «...настойчивое стремление Клюева изобразить себя духовным наследником "древлего благочестия", соединить себя чуть ли не кровными узами с вождями старообрядчества (с самим Аввакумом, с братьями Денисовыми...) – все это говорит о тенденциозности его "воспоминаний", об их изначальной "заданности"» [4].

На наш взгляд, подобный подход, рассматривающий биографию Клюева лишь в аспекте фактов и мифов, упускает из вида весьма существенный момент, а именно: несомненное влияние на поэта воспитавшей его крестьянской среды. Как известно, еще на рубеже XIX-XX вв. крестьянская культура сохраняла свой традиционный характер; прежде всего это относится к традиционности сознания русского крестьянства, ориентации его на авторитет предшествующих поколений [5]. В старообрядчестве, социальной базой которого являлось именно крестьянство, эти черты были еще более ярко выражены. Непрерывность традиции, сохранение и передача истинной православной веры из поколения в поколение – в этом заключалась основа основ старообрядчества. Следствием этого глубоко закономерного в старообрядческой среде интереса к истории было не только широкое бытование устных исторических преданий и известий, но также появление значительного количества исторических сочинений, в частности различных летописцев (Лексинского, Дегуцкого и др.), и даже целого исторического цикла о старообрядческом движении второй половины XVII – первой половины XVIII в., написанного выговскими книжниками.

В старообрядчестве была сильно развита историческая память, которая, видимо, вообще отличала древнерусского человека. Основу исторической памяти составляло осознание единства человеческой истории, неразрывной связи людей и поколений, живых и умерших. На этом строилось православное богослужение, церковные обряды и обычаи. Каждый человек чувствовал себя членом большой христианской семьи; это давало ему опору в жизни и образцы для подражания [6].

Историческая память сохранялась у крестьян-старообрядцев и в XIX в. С этой точки зрения вряд ли должен вызывать сомнения и упреки в мифотворчестве следующий фрагмент из автобиографической справки Клюева 1922 г.: «Родовое древо мое замглело коренем во временах царя Алексия, закудрявлено ветвием в предивных Строгановских письмах, в сусальном полыме пещных действ и потешных теремов. До Соловецкого страстного сидения восходит древо мое, до палеостровских самосожженцев, до выговских неколебимых столпов красоты народной...».

Конечно, мы не должны сводить мировоззрение Клюева к традиционной духовной жизни русского крестьянства; безусловно, его взгляды были шире, но глубинные основы мировосприятия и творчества поэта определялись его крестьянским происхождением, впитанной им с детства культурой и особенностями среды, в которой Клюев не только родился и вырос, но и жил почти до 40 лет. Народные основы его творчества несомненны (об этом совершенно очевидно свидетельствуют тематика, стилистика, образность, язык произведений поэта). «Певец олонецкой избы», Клюев в любых житейских обстоятельствах, как известно, хранил верность опрятному «обиходу» севернорусского крестьянского быта, стремясь окружать себя с детства привычными, родными вещами.

Крестьянская подоснова мировоззрения Клюева особенно проявилась в его отношении к революции и Ленину: воспринимая «игуменский окрик» как проявление «керженского духа» [7], а кровавые жертвы революции как знак сораспятия России Христу, поэт мыслил современность в категориях народной культуры. Наступление пролетарской революции на деревню, воспринятое как разрушение традиционного крестьянского мира, заставило Клюева решительным образом изменить свою оценку революционных событий. Во многом ощущения поэта были сродни тем, которые двигали старообрядцами в эпохи гонений, когда дело защиты традиции, преданий отцов и дедов, истинной православной веры становилось смыслом жизни и основой поступков тысяч людей. Не случайно в стихах и поэмах Клюева 1920-1930-х гг. усиливаются старообрядческие мотивы и апокалиптические предчувствия. Аналогичным образом в революционной действительности видели знамения пришествия антихриста и современные Клюеву старообрядцы (об этом свидетельствуют выявленные сибирскими и московскими археографами сочинения енисейского старообрядца Афанасия Герасимова и переписка кубанского старообрядца Анания Клеоновича Килина) [8].

Как протопоп Аввакум, призывая своих единомышленников стойко держаться древнего благочестия, чувствовал в себе апостольское призвание, так и Клюев еще в 1919 г. начинает осмыслять свое творчество в системе вечных ценностей:

По мне пролеткульт не заплачет, 
И Смольный не сварит кутью. 
Лишь вечность крестом обозначит 
Предсмертную песню мою. [9]

Отстаивая «избяной рай», Клюев чувствовал свою преемственность по отношению к первым старообрядцам, неколебимо стоявшим за сохранение традиций и основ русской жизни. Он ощущал, очевидно, и свою духовную связь с ними, что позволило ему сказать в письме Сергею Клычкову из колпашевской ссылки: «Я сгорел на своей "Погорельщине", как некогда сгорел мой прадед Аввакум на костре пустозерском. Кровь моя волей или неволей связует две эпохи: озаренную смолистыми кострами и запалами самосожжений эпоху царя Феодора Алексеевича и нашу, такую юную и потому многого не знающую» [10].

Скорее всего, именно исторические аналогии подвели Клюева еще в 1921 г. к горькому провидению своей собственной судьбы:

Стариком, в лохмотья одетым,
Притащусь к домовой ограде...
Я был когда-то поэтом,
Подайте на хлеб Христа ради! (С. 130)

Подтверждением этого пророчества может служить письмо Клюева В.Н. Горбачевой, написанное в декабре 1934 г. из томской ссылки: «Мороз под 40°. Я без валенок, и в базарные дни мне реже удается выходить за милостыней. Подают картошку, очень редко хлеб. Деньгами от двух до трех рублей – в продолжение почти целого дня – от 6 часов утра до 4-х дня, когда базар разъезжается. Но это не каждое воскресенье, когда и бывает мой выход за пропитанием. Из поданного варю иногда похлебку, куда полагаю все: хлебные крошки, дикий чеснок, картошку, брюкву, даже немного клеверного сена, если оно попадет в крестьянских возах» [11].

В эпистолярном наследии Клюева 1930-х гг. совершенно явственно чувствуется народная основа его личности. В письмах, адресованных немногим близким поэту людям, невозможно заподозрить литературную позу и игру; это был крик души, вопль отчаяния. В своем первом письме из ссылки Н.Ф. Христофоровой-Садомовой (от 10 июня 1934 г.) Клюев писал: «После четырех месяцев тюремной и этапной агонии я чудом остался живым, и, как после жестокого кораблекрушения, когда черная пучина ежеминутно грозила гибелью и океан во всей своей лютой мощи разбивал о скалы корабль – жизнь мою, – до верха нагруженный не контрабандой, нет, а только самоцветным грузом моих песен, любви, преданности и нежности, я выброшен наконец на берег! С ужасом, со слезами и терпкой болью во всем моем существе я оглядываюсь вокруг себя» [12]. Постигшие его бедствия поэт осмысляет в традиционном для христианского сознания образе корабля в бурном море (примечательно, что аналогично говорил о своих скитаниях и протопоп Аввакум). Бесконечно тяжелую для пожилого и больного человека, каким был Клюев, жизнь в ссылке поэт рассматривает как свой крестный путь и плаху. «В моем великом несчастии только ты один,– писал он Сергею Клычкову 18 августа 1934 г. из Колпашева,– и остался близ моего креста...» [13].

Стиль и форма писем Клюева этого периода необычны. Но то, что в них современному читателю (особенно читателю-филологу) может показаться стилизацией, на самом деле есть проявление глубинных основ мировосприятия и мироощущения их автора. Письма Клюева из ссылки представляют собой сложный сплав эпистолярного жанра и идущего от древнерусской литературы жанра духовного завещания. В этом нет ничего удивительного: годы и болезни не оставляли Клюеву никакой надежды на благополучное возвращение из ссылки. Удивительно другое: письма поэта свидетельствуют, сколь прочно и глубоко жили в народе восходящие к средневековой древности взгляды и понятия, сколь неистребимо сохранялась этикетность мышления и поведения русского крестьянина.

Традиционно духовное завещание начинается с исповедания веры, за которым следует просьба о прощении Собственных прегрешений с одновременным разрешением и прощением грехов других людей [14]. Понятно, что первая часть никоим образом не могла присутствовать в подлежащих перлюстрации письмах ссыльного. Но вторая часть наличествует почти в каждом письме. Н.Ф. Христофоровой-Садомовой 10 июня 1934 г.: «Не ищу славы человеческой, ищу лишь одного прощения. Простите меня, дальние и близкие! Все, кому я согрубил или был неверен, чему подвержен всякий, от семени Адамова рожденный! Благословляю всякого за милостыню мне недостойному...» [15]. Сергею Клычкову из Колпашева 12 июня 1934 г.: «Бормочу с тобой, как со своим сердцем. Больше некому. Целую твои ноги и плачу кровавыми слезами. Благословляю Егорушку, земно кланяюсь куме и крепко верю в ее милосердие. Не ищу славы человеческой, а одного лишь прощения, ото всех, кому я согрубил или был неверен. Прощайте, простите! Ближние и дальние» [16]. Тоже Сергею Клычкову, месяцем позже: «Прощай, прости! За грубость, но не за холод сердца... Прощай, милый и любимый! ...Завещаю тебе в случае моей смерти поставить на моей могиле голубец...» [17]. Вновь Христофоровой-Садомовой 28 июля 1934 г.: «Простираюсь к вам сердцем своим. Земно кланяюсь. Простите меня за все вольное и невольное, за слово, за дело, за помышление. Желаю Вам жизни, света и крепости душевной. Передайте от меня поклон всем, кто знает меня или спросит обо мне» [18].

Жанр духовного завещания был широко распространен в древнерусской литературе; духовные завещания оставили церковные иерархи, настоятели монастырей, светские лица. Был известен этот жанр и в выговской старообрядческой литературе. Обращались перед смертью к своим единомышленникам первый уставщик Выго-Лексинского общежительства Петр Прокопьев (1719 г.), настоятели Даниил Викулин (1733 г.), Семен Денисов (1740 г.), Иван Филиппов (1744 г.). Например, Петр Прокопьев писал перед смертью инокиням Лексинской обители: «Молю убо вас, недостойный аз, и припадаю всем вам... простите мя, убогаго, в сем веце и в будущем, елико аз вам кому досадих словом и делом, елико кого от вас чим оскорбих и грубо и жестоко сотворих и глаголах, во всем прощения прошу и разрешения и не воспомните моего к вам сопротивства» [19]. Семен Денисов за несколько дней до смерти собственноручно писал своей пастве: «По сем прощения прошю у всего общежительства и у всех отец и братии: кого оскорбих, опечалих делом и словом, кому согрубих каковым-любо случаем, обаче пред самем Богом извещаюсь, яко по злобе или по каковой досаде досадити весма блюдохся, разве по некакому недоумению или восхищению и человеческим наговором. Однако во всяком случаи и во всякой досаде всежелательно прошю: простите мя, окаяннаго, святый сонме, и не помяните моих досаждений и грубости...» [20].

Не правда ли, похожий голос звучит и в письмах Клюева; та же система ценностей стоит за словами поэта. Тут не может быть речи о каком-либо литературном заимствовании, не приходится также говорить и о стилизации и подражании – ведь перед нами не литературное произведение Клюева, а как оговорился он сам в одном из писем, «кровавый крик о помощи».

Подтверждением сказанному может служить еще одна параллель. В письмах Клюева из ссылки есть много фрагментов, которые современный человек прочтет с удивлением и недоумением: слишком непривычны выражения, слишком самоуничижительна позиция автора. Клюев писал Н.Ф. Христофоровой-Садомовой 10 июня 1934 г.: «Кланяюсь Вам земно. Плачу в ладони рук Ваших с истинной преданностью, любовью и обожанием, которые всегда жили в моем духе» [21]. Сергею Клычкову в июле 1934 г.: «Земно тебе кланяюсь и целую ноги твои, плача кровавыми слезами... Горячо целую. Безмерно скучаю. Долгим рыданием покрываю это письмо» [22]. Н.Ф. Христофоровой-Садомовой в октябре того же года: «Кланяюсь Вам земным поклоном, приветствую от всей крови сердечной, преисполняясь глубокой преданностью и благодарностью за Ваше милосердие ко мне недостойному... Простираюсь к Вам душой своей и, умываясь слезами, вызываю перед внутренним своим зрением все дни и часы, прожитые мною в общении с Вами» [23].

Недавно было обнаружено несколько частных писем Ивана Прокопьева, младшего брата упоминавшегося выше Петра Прокопьева. В 10-е гг. XVIII в. Иван Прокопьев был послан по делам пустыни в Сибирь и с дороги писал на Выг своим сестрам Февронии и Татьяне [24]. Не надо обладать особым чутьем, чтобы увидеть, как близки по духу и, что самое поразительное, по форме выражения эти письма к клюевским.

Старшей сестре Февронии Прокопьевне: «Превозлюбленней и превозжеленней государыне голубушке, веселию и утехи души моей и свету очима моима, прелюбезней сестрице Февронии Прокопьевне от последних последний раб и досадник милости твоей Иван Прокопьев, рабски унижение пад к честным стопам ног твоих, умильне со слезами и прелюбезне прощения прошу в моей досаде...» [25]. Младшей сестре Татьяне: «-.превозлюбленней и превозжеленней и единолюбовней прекрасней голубушке, забытию всем скорбным моим, свету очима моима и гласу сладкопоющему моему, прелюбезней государыне сестрице Татияне Прокопьевне раб и досадник милости твоей и брат Иван Прокопьев, рабски, унижение, всеусердне, прежелательне пад пред честныя стопы... ног твоих, любезне и жалостне слезами моча персть, прощения прошу о преждебывших мною досад и злоб» [26]. Обеим сестрам: «...прекрасным сестрицам Февронье и Татияне Прокопьевнам последний раб милости вашея Иван Прокопьев, пад к честным стопам ваших, благодарствую любовь вашю родителскую, и слезами выю вашу любезне облобызаю, и к плещем вашим честным припадаю, и молю сестрелюбную и родителскую любовь вашу, еже молити Господа Бога, дабы сподобитися честнаго видения вашего и насладитися сладкия беседы и гласа вашего, сладосне поющаго, и пребывания вселюбезне вашего желаю» [27]. Клюев не мог знать писем Ивана Прокопьева: они известны только в автографе, который сохранился в собрании А.Н. Попова. Тем более впечатляет совпадение процитированных мест из писем двух авторов – XVIII и XX веков...

С детства поэт впитывал в себя ту культуру, которая сложилась еще в Древней Руси, а позднее, после раскола русской церкви, была представлена именами протопопа Аввакума, дьякона Федора, в начале XVIII в. – именами выговских писателей братьев Андрея и Семена Денисовых, Петра Прокопьева, Ивана Филиппова, Трифона Петрова, Василия Данилова Шапошникова. Старообрядческая культура продолжала развиваться в рамках выговской школы и позднее, вплоть до первой четверти XIX в., когда на ниве литературного творчества подвизались Андрей Борисов, Федор Петров Бабушкин и др. С закрытием в 1854 г. Выговского общежительства эта культура разошлась по всему Северу России, ее традиции сохранились и «до сего дни». Одним из носителей этой культуры, талантливо соединившим ее основы с поэзией начала века, и был поэт Н.А. Клюев.

Примечания

1 См., например, фотографии, опубликованные в книге К.М. Азадовского «Николай Клюев: Путь поэта» (Л., 1990. С. 2, 212, 286).

2 Огонек. 1984. №40. С. 26-27 (публикация С.И. Субботина). Пользуюсь случаем принести глубокую благодарность С.И. Субботину, любезно предоставившему мне возможность ознакомиться с подготовленным к печати томом сочинений Клюева, включающим разбросанную в редких послереволюционных изданиях прозу поэта и часть его не собранной ранее воедино переписки. 

3 По этому сборнику цитируется далее проза Клюева.

4 Азадовский К.М. Николай Клюев... С. 20.

5 См.: Громыко М.М. Традиционные нормы поведения и формы общения русских крестьян XIX в. М., 1986. С. 10-11; Она же. Семья и община в традиционной духовной культуре русских крестьян XVIII-XIX вв. // Русские: семейный и общественный быт. М., 1989. С. 10-12.

6 Подробно эта проблема была рассмотрена Н.В. Понырко в докладе «Историческая память протопопа Аввакума» на Аввакумовских чтениях 1991 г. в Нижнем Новгороде.

7 Н.А. Клюев упоминает заселенный старообрядцами еще в XVII в. Керженец, ставший одним из центров старообрядчества и позднее описанный П.И. Мельниковым-Печерским в романах «В лесах» и «На горах», а также составленные в Выговской пустыни в 1723 г. «Поморские ответы», содержащие изложение основ старообрядческой идеологии и догматики и ставшие настольной книгой русского старообрядчества.

8 См.: Зольникова Н.Д. Современный писатель-старообрядец с Енисея // Традиционная духовная и материальная культура русских старообрядческих поселений в странах Европы, Азии и Америки. Новосибирск, 1992. С. 283-287; Асеева Е.А. Современный старообрядческий писатель А.К. Килин // Там же. С. 277-282.

9 Клюев Н.А. Песнослов: Стихотворения и поэмы / Сост., вступ. статья и коммент. С.И. Субботина и И.А. Костина. Петрозаводск, 1990. С. 105. Далее указание на страницы этого издания дается сразу после цитаты.

10 Новый мир. 1988. №8. С. 168 (публикация Г.С. Клычкова и С.И. Субботина).

11 Там же. С. 180.

12 Нева. 1988. №12. С. 185 (публикация К.М. Азадовского).

13 Новый мир. 1988. №8. С. 174.

14 См.: Понырко Н.В. Житие протопопа Аввакума как духовное завещание // Труды Отдела древнерусской литературы ИРЛИ (Пушкинский Дом) АН СССР. Л., 1985. Т. 39. С. 381.

15 Нева. 1988. №12. С. 185-186.

16 Новый мир. 1988. №8. С. 168.

17 Там же. С. 170.

18 Нева. 1988. №12. С. 187.

19 РГБ. Ф. 236. №207. Л. 172-172 об.

20 РГБ. Ф. 98. №1311. Л. 94 об.-95.

21 Нева. 1988. №12. С. 186.

22 Новый мир. 1988. №8. С. 169-170.

23 Нева. 1988. №12. С. 187.

24 Подробнее см.: Юхименко Е.М. Родственные связи на Выгу в первой половине XVIII в. // ТОДРЛ. СПб., 1996. Т. 49. С. 157.

25 Там же. С. 158.

26 Там же.

27 Там же. С. 158.

назад | содержание | вперед