Она молча приблизилась, зачарованно смотря на него бездонными мерцающими глазами, села возле бюро.
      - Что, не ждали? - язвительно поинтересовался Эраст Петрович. - За дурачка меня держали?
      Амалия Казимировна молчала, взгляд ее был внимательным и немного удивленным, словно она видела Фандорина впервые.
      - Что означают сии списки? - спросил он, тряхнув "кольтом". - При чем здесь Бразилия? Кто скрывается под номерами? Ну же, отвечайте!
      - Повзрослел, - неожиданно проговорила Бежецкая тихим, задумчивым голосом. - И, кажется, возмужал.
      Она уронила руку, и пеньюар сполз с округлого плеча, такого белого, что Эраст Петрович сглотнул.
      - Смелый, задиристый дурачок, - сказала она все так же негромко и посмотрела ему прямо в глаза. - И очень, очень хорошенький.
      - Если вы вздумали меня соблазнять, то попусту тратите время, -краснея пробормотал он. - Не такой уж я дурачок, как вы воображаете.
      Амалия Казимировна грустно молвила:
      - Вы - бедный мальчик, который даже не понимает, во что ввязался. Бедный красивый мальчик. И мне вас теперь не спасти...
      - Подумали бы сначала о собственном спасении! - Эраст Петрович старался не смотреть на проклятое плечо, которое заголилось еще больше. Разве бывает такая сияющая, снежно-молочная кожа?
      Бежецкая порывисто поднялась, и он отпрянул, выставив вперед дуло.
      - Сидите!
      - Не бойтесь, глупенький. Какой вы румяный. Можно потрогать?
      Она протянула руку и слегка коснулась пальцами его щеки.
      - Горячий... Что же мне с вами делать?
      Вторая ее рука нежно легла на его пальцы, сжимавшие револьвер. Матовые немигающие глаза были так близко, что Фандорин увидел в них два маленьких розовых отражения лампы.Странная пассивность охватила молодого человека, он вспомнил, как Ипполит предупреждал про мотылька, но вспомнил как-то отстраненно, словно и не его касалось.
      А дальше произошло вот что. Левой рукой Бежецкая отвела "кольт" в сторону, правой же схватила Эраста Петровича за воротник и рванула на себя, одновременно ударив его лбом в нос. От острой боли Фандорин ослеп, а впрочем он все равно ничего не увидел бы, потому что лампа с грохотом полетела на пол, и воцарилась кромешная тьма. От следующего удара - коленом в пах -молодой человек согнулся пополам, пальцы его судорожно сжались, и комнату озарило вспышкой, разодрало выстрелом. Амалия судорожно вдохнула воздух, полувсхлипнула-полувскрикнула, и никто больше не бил Эраста Петровича, никто не сжимал ему запястье. Раздался звук падающего тела. В ушах звенело, по подбородку в два ручья стекала кровь, из глаз лились слезы, а в низу живота было так скверно, что хотелось только одного - сжаться в комок и переждать, перетерпеть, перемычать эту невыносимую боль. Но мычать было некогда -снизу доносились громкие голоса, грохот шагов.
      Фандорин схватил со стола портфель, кинул его в окно, полез через подоконник и чуть не сорвался, потому что рука все еще сжимала пистолет. Он не помнил, как слез по трубе, очень боялся не найти в темноте портфель, однако тот был хорошо виден на белом гравии. Эраст Петрович подобрал его и побежал напролом через кусты, скороговоркой бормоча под нос: "Хорош дипломатический курьер... Женщину убил... Господи, что делать-то, что делать...Сама виновата... Я и не хотел вовсе... Куда теперь... Полиция будет искать... Или эти... Убийца... В посольство нельзя... Бежать из страны, скорей... Тоже нельзя... На вокзалах, в портах будут искать... За свой портфель они землю перевернут... Затаиться... Господи, Иван Францевич, что же делать, что делать?..." Фандорин на бегу оглянулся и увидел такое, что споткнулся и чуть не упал. В кустах неподвижно стояла черная фигура в длинном плаще. В лунном свете белело застывшее, странно знакомое лицо. Граф Зуров!
      Взвизгнув, вконец ошалевший Эраст Петрович перемахнул через ограду, метнулся вправо, влево (откуда кэб-то приехал?), и решив, что все равно, побежал направо.
     
     
      Глава одиннадцатая, в которой описана очень длинная ночь
     
      На Собачьем острове, в узких улочках за Миллуолскими доками, ночь наступает быстро. Не успеешь оглянуться, а сумерки из серых уже стали коричневыми, и редкие фонари горят через один. Грязно, уныло, от Темзы потягивает сыростью, от помоек гнилью. И пусто на улицах, только у подозрительных пабов и дешевых меблирашек копошится какая-то нехорошая, опасная жизнь.
      В номерах "Ферри-роуд" живут списанные на берег матросы, мелкие аферисты и стареющие портовые шлюхи. Плати шесть пенсов в день и живи себе в отдельной комнате с кроватью - никто не сунет нос в твои дела. Но уговор: за порчу мебели, драку и крики по ночам хозяин, Жирный Хью, оштрафует на шиллинг, а кто откажется платить - выгонит взашей. Жирный Хью с утра до вечера за конторкой, у входа. Стратегическое место - видно, кто пришел, кто ушел, кто что принес или, наоборот, хочет вынести. Публика пестрая, от такой жди всякого.
      Вот, например, рыжий патлатый художник-француз, только что прошмыгнувший мимо хозяина в угловой номер. Деньги у лягушатника водятся -без споров заплатил за неделю вперед, не пьет, сидит взаперти, первый раз за все время отлучился. Хью, конечно, воспользовался случаем, заглянул к нему, и что вы думаете? Художник, а в номере ни красок, ни холстов. Может, убийца какой, кто его знает - иначе зачем глаза за темными очками прятать? Констеблю, что ли, сказать? Деньги-то все равно вперед уплачены...
      А рыжий художник, не ведая о том, какое опасное направление приняли мысли Жирного Хью, запер дверь на ключ и повел себя, в самом деле, более чем подозрительно. Перво-наперво плотно задвинул занавески. Потом положил на стол покупки - булку, сыр и бутылку портера, вынул из-за пояса револьвер и сунул под подушку. На этом разоружение странного француза не закончилось. Он вытащил из-за голенища дерринджер - маленький однозарядный пистолетик, какими обычно пользуются дамы и политические убийцы, - пристроил это игрушечное на вид оружие возле бутылки портера. Из рукава постоялец извлек узкий, короткий стилет и воткнул его в булку. Лишь после этого он зажег свечу, снял синие очки, устало потер глаза. Оглянулся на окно - не отходят ли шторы - и, сдернув с головы рыжий парик, оказался никем иным как Эрастом Петровичем Фандориным.
      С трапезой было покончено в пять минут - видно, имелись у титулярного советника и беглого убийцы дела поважнее. Смахнув со стола крошки, Эраст Петрович вытер руки о длинную богемную блузу, подошел к стоявшему в углу драному креслу, пошарил в обшивке и достал маленький синий портфель. Не терпелось продолжить работу, которой Фандорин занимался весь день и которая уже привела его к очень важному открытию.
      После трагических событий минувшей ночи Эраст Петрович все же был вынужден заглянуть к себе в гостиницу, чтобы захватить хотя бы деньги и паспорт. Пускай теперь любезный друг Ипполит, мерзавец, Иуда, ищет со своими прихвостнями "Эразмуса фон Дорна" по вокзалам и портам. Кого заинтересует бедный французский художник, поселившийся в самой клоаке лондонских трущоб? Ну, а если все же пришлось рискнуть и совершить вылазку на почту, так на то была особая причина.
      Но каков Зуров! Его роль в этой истории была не вполне ясна, но в любом случае неблаговидна. Непрост его сиятельство, ох непрост. Затейливые кренделя выписывает бравый гусар, открытая душа. Как ловко адресок подсунул, как все рассчитал! Одно слово - шпильмейстер. Знал, что клюнет глупый пескарь, проглотит наживку вместе с крючком. Или нет, его сиятельство что-то такое про мотылька аллегоризировал. Полетел мотылек на огонь, полетел как миленький. И чуть было не сгорел. Так дураку и надо. Ведь ясно было, что у Бежецкой и Ипполита имеется некий общий интерес. Только такой романтический болван, как один титулярный советник (кстати, произведенный в это звание в обход других более достойных людей) мог всерьез поверить в роковую страсть на кастильский манер. Да еще Ивану Францевичу голову заморочил. Стыд-то какой! Ха-ха! Красиво излагал граф Ипполит Александрович: "Люблю и боюсь ее, ведьму, задушу собственными руками!" Вот, наверно, потешался над сосунком! И как ювелирно сработал, не хуже чем в тот раз, с дуэлью. Расчет был прост и безошибочен: занимай пост у гостиницы "Уинтер квин" и спокойно жди себе, пока глупый мотылек "Эразм" на свечку прилетит. Тут тебе не Москва - ни сыскной, ни жандармов, бери Эраста Фандорина голыми руками. И концы в воду. Уж не Зуров ли и есть тот самый "Франц", про которого дворецкий поминал? У, гнусные конспираторы. Кто у них там главный - Зуров или Бежецкая? Похоже, все-таки она... Эраст Петрович поежился, вспомнив события минувшей ночи и жалобный вскрик, с которым рухнула застреленная Амалия. Может, ранена, не убита? Но тоскливый холодок под сердцем подсказывал, что убита, убита прекрасная царица, и жить Фандорину с этим тяжким грузом до конца своих дней.
      Правда, вполне возможно, что конец этот совсем близко. Зуров знает, кто убийца, видел. Наверняка уже охота идет по всему Лондону, по всей Англии. Но почему Зуров упустил его ночью, дал уйти? Пистолета в руке испугался? Загадка...
      Однако была загадка и позамысловатей - содержимое портфеля. Долгое время Фандорин никак не мог взять в толк, что означает таинственный список. Сверка показала, что записей на листках ровно столько же, сколько писем, и все данные совпадают. Только кроме числа, указанного в письме, Бежецкая дописывала еще и дату получения.
      Всего записей было сорок пять. Самая ранняя датирована 1 июня, последние три появились при Эрасте Петровиче. Порядковые номера в письмах были указаны все разные; наименьший - N.47F (Бельгийское королевство, директор департамента, получено 15 июня), наибольший - N.2347F (Италия, драгунский лейтенант, получено 9 июня). Стран отправления насчиталось девять. Чаще всего попадались Англия и Франция. Россия только однажды (N.994F, действительный статский советник, получено 26 июня, на конверте петербургский штемпель от 7 июня. Уф, не запутаться бы с календарями: 7 июня -- это по-европейскому будет 19-ое. Стало быть, за неделю дошло). Должности и чины в основном упоминались высокие - генералы, старшие офицеры, один адмирал, один сенатор, даже один португальский министр, но попадалась и мелкая сошка вроде лейтенанта из Италии, судебного следователя из Франции или капитана пограничной стражи из Австро-Венгрии.
      В общем, выглядело так, будто Бежецкая являлась посредницей,передаточным звеном, живым почтовым ящиком, в обязанности которого входило регистрировать поступающие сведения и переправлять их дальше - очевидно, мистеру Николасу Кроогу в Петербург. Резонно предположить, что списки переправлялись раз в месяц. Ясно и то, что до Бежецкой роль "мисс Ольсен" исполняла какая-то другая особа, о чем гостиничный портье не подозревал.
      На этом очевидное исчерпывалось и возникала жгучая потребность в дедуктивном методе. Эх, был бы здесь шеф, он моментально перечислил бы возможные версии, все само разлеглось бы по полочкам. Но шеф был далеко, а вывод напрашивался такой: прав Бриллинг, тысячу раз прав. Налицо разветвленная тайная организация с членами во многих странах - это раз. Королева Виктория и Дизраэли тут не при чем (иначе к чему отправлять донесения в Петербург?) - это два. Насчет английских шпионов Эраст Петрович сел в лужу, и пахнет здесь именно нигилистами - это три. Да и ниточки тянутся не куда-нибудь, а именно в Росиию, где водятся самые страшные и непримиримые нигилисты - это четыре. И среди них подлый оборотень Зуров.
      Пускай шеф прав, однако и Фандорин не зря подорожные переводил. Ивану Францевичу, поди, и в кошмарном сне не приснилось бы, с какой могущественной гидрой он ведет войну. Тут не студенты и не истеричные барышни с бомбочками и пистолетиками, тут целый тайный орден, в котором участвуют министры, генералы, прокуроры и даже какой-то действительный статский советник из Петербурга!
      Вот когда на Эраста Петровича снизошло озарение (это было уже после полудня). Действительный статский советник - и нигилист? Как-то не укладывалось в голове. С начальником бразильской императорской охраны еще ничего - в Бразилии Эраст Петрович отроду не бывал и тамошних порядков не представлял, но представить себе русского статского генерала с бомбой воображение решительно отказывалось. Одного действительного статского Фандорин знавал довольно близко - Федора Трифоновича Севрюгина, директора Губернской гимназии, где отучился без малого семь лет. Чтоб он был террористом? Чушь!
      И вдруг сердце у Эраста Петровича сжалось. Никакие это не террористы, все эти солидные и респектабельные господа! Они - жертвы террора! Это нигилисты из разных стран, зашифрованные каждый под своим номером, доносят центральному революционному штабу о совершенных террористических актах!
      Хотя нет, в июне в Португалии министров вроде бы не убивали - об этом непременно написали бы все газеты... Ну, значит, это кандидаты в жертвы, вот что! "Номера" испрашивают позволения у своего штаба о проведении террористического акта. А имена не указаны из конспирации.
      И все встало на свои места, все прояснилось. Ведь говорил Иван Францевич что-то о ниточке, которая тянулась от Ахтырцева на какую-то подмосковную дачу, но не дослушал шефа Фандорин, распаленный своими шпионскими бреднями.
      Стоп. А драгунский-то лейтенант зачем им понадобился? Уж больно мелкая сошка. И очень просто, тут же ответил себе Эраст Петрович. Видать, перешел им дорогу безвестный итальянец. Так же как в свое время перешел дорогу белоглазому душегубу один юный коллежский регистратор из московской сыскной полиции.
      Что же делать? Он тут отсиживается, а столько достойных людей под смертью ходит! Особенно жалко было Фандорину безвестного петербургского генерала. Наверно, достойный человек, и немолодой, заслуженный, дети малые... И ведь похоже, что карбонарии эти каждый месяц свои злодейские реляции высылают. То-то по всей Европе что ни день кровь льется! А нити не куда-нибудь, в Питер ведут. И вспомнились Эрасту Петровичу слова, некогда сказанные шефом: "Тут судьба России на карту поставлена". Эх, Иван Францевич, эх, господин статский советник, не только судьба России - всего цивилизованного мира.
      Известить письмоводителя Пыжова. Тайно, чтобы посольский предатель не разнюхал. Но как? Ведь предателем может оказаться кто угодно, да и опасно Фандорину возле посольства появляться, хоть бы и рыжим французом в художничьей блузе... Придется рискнуть. Послать городской почтой на имя губернского секретаря Пыжова и приписать "в собственные руки". Ничего лишнего - только свой адрес и поклон от Ивана Францевича. Умный человек, сам все поймет. А городская почта здесь, говорят, письмо адресату чуть ли не за два часа доставляет...
      Так и поступил Фандорин и вот теперь, вечером, ждал - не раздастся ли осторожный стук в дверь.
      Стука не было. Все произошло совсем иначе.
      Поздно вечером, уже заполночь, сидел Эраст Петрович в ободранном кресле, где был спрятан синий портфель, и клевал носом в полудреме. На столе почти догорела свеча, в углах комнаты сгустился недобрый сумрак, за окном тревожно погромыхивала приближающаяся гроза. В воздухе было тоскливо и душно, будто кто-то грузный, невидимый сел на грудь и не дает вдохнуть. Фандорин покачивался где-то на неопределенной грани между явью и сном. Важные, деловые мысли вдруг вязли в какой-нибудь ненужной чуши, и тогда молодой человек, спохватившись, тряс головой, чтоб не уволокло в сонный омут.
      Во время одного из таких просветлений произошло странное. Сначала раздался непонятный тонкий писк. Потом, не веря собственным глазам, Эраст Петрович увидел, как ключ, торчавший в замочной скважине, стал сам по себе поворачиваться. Дверь, противненько скрипнув, поползла створкой внутрь, и на пороге возникло диковинное видение: маленький щуплый господин неопределенного возраста с бритым, круглым личиком и узкими, в лучиках мелких морщин глазами.
      Фандорин, дернувшись, схватил со стола дерринджер, а видение, сладко улыбнувшись и удовлетворенно кивнув, проворковало чрезвычайно приятным, медовым тенорком:
      - Ну вот и я, милый отрок. Порфирий Мартынов сын Пыжов, господний раб и губернский секретарь. Прилетел по первому же мановению. Как ветр на зов Эола.
      - Как вы открыли дверь? - испуганно прошептал Эраст Петрович. - Я ведь помню, что повернул ключ на два оборота.
      - А вот-с, магнитная отмычка, - охотно объяснил долгожданный гость и показал какой-то продолговатый брусок, впрочем тут же исчезнувший в его кармане. - Удобнейшая вещица. Позаимствовал у одного татя из местных. По роду занятий приходится вступать в сношения с ужасными субъектами, обитателями самого дна общества. Совершеннейшие мизерабли, уверяю вас. Господину Юго такие и не снились. Но ведь тоже души человеческие, и к ним можно подходец сыскать. Я их, извергов, даже люблю и отчасти коллекционирую. Сказано у поэта: всяк развлекается как может, но всех стреножит смерть одна. Или, как говорит немчура, йедес тирхен хат зайн плезирхен - у каждой зверушки свои игрушки.
      По всей видимости, странный человечек обладал способностью без малейших затруднений молоть языком на любую тему, но его цепкие глазки времени даром не теряли - основательно обшарили и самого Эраста Петровича, и убранство убогой каморки.
      - Я - Эраст Петрович Фандорин. От господина Бриллинга. По крайне важному делу, - сказал молодой человек, хотя первое и второе было указано в письме, а о третьем Пыжов без сомнения догадался и сам. - Только вот он мне никакого пароля не дал. Забыл, наверно.
      Эраст Петрович с тревогой посмотрел на Пыжова, от которого теперь зависело его спасение, но тот только всплеснул короткопалыми ручками:
      - И не нужно никакого пароля. Вздор и детские забавы. Что ж, русский русского не распознает? Да мне довольно в глазки ваши ясные посмотреть (Порфирий Мартынович придвинулся вплотную), и я вижу все, как на ладони. Юноша чистый, смелый, благородных устремлений и патриот отечества. А как же, у нас в заведении других не держат.
      Фандорин насупился - ему показалось, что губернский секретарь дурачится, держит его за несмышленыша. Поэтому свою историю Эраст Петрович изложил коротко и сухо, без эмоций. Тут выяснилось, что Порфирий Мартынович умеет не только балаболить, но и внимательнейше слушать - по этой части у него был просто талант. Пыжов присел на кровать, ручки сложил на животе, глаза, и без того в щелочку, совсем зажмурил, и его будто не стало. То есть он в буквальном смысле обратился в слух. Ни разу не перебил Пыжов говорившего, ни разу не шелохнулся. Однако временами, в ключевые моменты рассказа, высверкивало из-под закрытых век острой искоркой.
      Своей гипотезой по поводу писем Эраст Петрович делиться не стал -приберег для Бриллинга, а напоследок сказал:
      - И вот, Порфирий Мартынович, перед вами беглец и невольный убийца. Мне нужно срочно переправиться на континент. В Москву мне нужно, к Ивану Францевичу.
      Пыжов пожевал губами, подождал, не будет ли сказано еще чего-нибудь, потом тихонько спросил:
      - А портфельчик? Не переправить ли с дипломатической? Так оно обстоятельней получится. Неровен час... Господа, по всему видать, серьезные, они ведь вас и в Европе искать станут. Через проливчик я вас, ангел мой, конечно, переправлю - дело небольшое. Если не побрезгуете утлым рыбацким челном, завтра же поплывете себе с Богом. Ловя под парус ветр ревущий.
      Что у него все "ветр" да "ветр", сердито подумал Эраст Петрович, которому, по правде сказать, ужасно не хотелось расставаться с портфелем, доставшимся такой дорогой ценой. А Порфирий Мартынович, словно бы и не заметив колебаний собеседника, продолжил:
      - Я не в свои дела не лезу. Ибо скромен и нелюбопытен. Однако вижу, что многого мне недосказываете. И правильно, персиковый мой, слово серебро, а молчание золото. Бриллинг Иван Францевич - птица высокого полета. Можно сказать, орел прегордый меж дроздами, абы кому важного дела не доверит. Так как же-с?
      - В каком смысле?
      - Насчет портфельчика-то? Я бы его со всех сторон сургучом обляпал, дал бы курьеру посмышленней, вмиг бы до Москвы долетел, как на троечке с бубенцами. А уж я бы и телеграммку шифрованную заслал - встречайте, мол, владык небесных дар бесценный.
      Видит Бог, не почестей жаждал Эраст Петрович, не ордена и даже не славы. Отдал бы он Пыжову портфель ради пользы дела, ведь с курьером и вправду надежней. Но воображение уже столько раз рисовало ему картину триумфального возвращения к шефу, с эффектным вручением драгоценного портфеля и захватывающим рассказом о перенесенных приключениях... Неужто ничего этого не будет?
      И смалодушничал Фандорин. Сказал строго:
      - Портфель спрятан в надежном тайнике. И доставлю его я сам. Головой за него отвечаю. Вы уж, Порфирий Мартынович, не обижайтесь.
      - Ну что ж, ну что ж, - не стал настаивать Пыжов. - Воля ваша. Мне же и спокойней. Ну их, чужие секреты, мне и своих хватает. В тайнике так в тайнике. - Он поднялся, скользнул взглядом по голым стенам комнатенки. -Вы пока отдохните, дружочек. Младость сна требует. А у меня, старика, все равно бессонница, так я покамест насчет лодочки распоряжусь. Завтра (а получается, что уже сегодня) чуть светочек буду у вас. Доставлю к морскому брегу, облобызаю на прощанье и перекрещу. А сам останусь на чужбине сиротой бесприютным прозябать. Ох, тошно Афонюшке на чужой сторонушке.
      Тут Порфирий Мартынович, видно, и сам понял, что пересиропил и виновато развел руками:
      - Каюсь, заболтался. Соскучился по живой русской речи, все, знаете, на витиеватость тянет. Наши умники посольские больше по-французски изъясняются, не с кем душу отвести.
      За окном загрохотало уже нешуточно, кажется, и дождь пошел. Пыжов засуетился, засобирался.
      - Пойду. Ой-е-ей, там бурны дышат непогоды.
      В дверях обернулся, напоследок обласкал Фандорина взглядом и, низко поклонившись, растаял во мраке коридора.
      Эраст Петрович запер дверь на засов и зябко передернул плечами -громовой раскат ударил чуть не в самую крышу.
      Темно и жутко в убогой комнатке, что выходит единственным окном в голый, без единой травинки каменный двор. Там ненастно, там ветер и дождь, но по черно-серому, в рваных тучах небу рыщет луна. Желтый луч через щель в шторах рубит конуренку надвое, рассекает до самой кровати, где мечется в холодном поту одолеваемый кошмаром Фандорин. Он полностью одет, обут и вооружен, только револьвер по-прежнему под подушкой.
      Отягощенная убийством совесть посылает бедному Эрасту Петровичу страшное видение. Над кроватью склонилась мертвая Амалия. Глаза ее полузакрыты, из-под век стекает капелька крови, в голой руке черная роза.
      - Что я тебе сделала? - жалобно стонет убитая. - Я была молода и красива, я была несчастна и одинока. Меня запутали в сети, меня обманули и совратили. Единственный человек, которого я любила, меня предал. Ты совершил страшный грех, Эраст, ты убил красоту, а ведь красота - это чудо господне. Ты растоптал чудо господне. И зачем, за что?
      Кровавая капля срывается с ее щеки прямо на лоб измученному Фандорину, он вздрагивает от холода и открывает глаза. Видит, что никакой Амалии, слава Богу, нет. Сон, всего лишь сон. Но на лоб снова капает что-то ледяное.
      Что это, в ужасе содрогнулся Эраст Петрович, окончательно просыпаясь, и услышал вой ветра, шум дождя, утробный рокот грома. Что за капли? Ничего сверхъестественного. Протекает потолок. Успокойся, глупое сердце, затихни.
      Однако тут из-за двери тихо, но отчетливо донесся шелест:
      - Зачем? За что?
      И еще раз:
      - Зачем? За что?
      Это нечистая совесть, сказал себе Фандорин. Из-за нечистой совести у меня галлюцинации. Но здравая, рациональная мысль не избавила от гнусного, липкого страха, который так и лез через поры по всему телу.
      Вроде бы тихо. Зарница высветила голые, серые стены и снова стало темно.
      А минуту спустя раздался негромкий стук в окно. Тук-тук. И снова: тук-тук-тук.
      Спокойно! Это ветер. Дерево. Сучья в стекло. Обычное дело.
      Тук-тук. Тук-тук-тук.
      Дерево? Какое дерево? Фандорин рывком сел. Нет там, за окном, никакого дерева! Там пустой двор. Господи, что это?
      Желтая щель меж занавесок погасла, посерела - видно, луна ушла за тучи, а в следующий миг там колыхнулось что-то темное, жуткое, неведомое.
      Что угодно, только не лежать так, чувствуя, как шевелятся корни волос. Только не сойти с ума.
      Эраст Петрович встал и на непослушных ногах двинулся к окну, не отводя глаз от страшного темного пятна. В то мгновение, когда он отдернул шторы, небо озарила вспышка молнии, и Фандорин увидел за стеклом, прямо перед собой, мертвенно-белое лицо с черными ямами глаз. Мерцающая нездешним светом рука с растопыренными лучеобразыми пальцами медленно провела по стеклу, и Эраст Петрович повел себя глупо, по-детски: судорожно всхлипнул, отшатнулся и, бросившись назад, к кровати, рухнул на нее ничком, закрыл голову ладонями.
      Проснуться! Скорей проснуться! Отче наш, Иже еси на небесех, да святится имя Твое, да приидет Царствие Твое...
      Постукивание в стекло прекратилось. Он оторвал лицо от подушки, осторожно покосился в сторону окна, но ничего ужасного не увидел - ночь, дождь, частые вспышки зарниц. Примерещилось. Определенно примерещилось.
      К счастью, вспомнились Эрасту Петровичу наставления индийского брамина Чандры Джонсона, учившего правильно дышать и правильно жить. Мудрая книга гласила: "Правильное дыхание - основа правильной жизни. Оно поддержит тебя в трудные минуты бытия, в нем обретешь ты спасение, успокоение и просветление. Вдыхая жизненную силу прану, не спеши выдохнуть ее обратно, задержи ее в своих легких. Чем дольше и размеренней твое дыхание, тем больше в тебе жизненной силы. Тот достиг просветления, кто, вдохнув прану вечером, не выдохнет ее до утренней зари". Ну, до просветления Эрасту Петровичу было пока далеко, но благодаря ежеутренним упражнениям он уже научился задерживать дыхание до ста секунд. К этому верному средству прибег он и теперь. Набрал полную грудь воздуха и затих, "превратился в дерево, камень, траву". И помогло - стук сердца понемногу выровнялся, ужас отступил. На счете сто Фандорин шумно выдохнул, успокоенный победой духа над суеверием.
      И тогда раздался звук, от которого громко заклацали зубы. Кто-то скребся в дверь.
      - Впусти меня, - прошептал голос. - Посмотри на меня. Мне холодно. Впусти...
      Ну уж это слишком, из последних остатков гордости возмутился Фандорин. Сейчас открою дверь и проснусь. Или... Или увижу, что это не сон.
      Он в два прыжка достиг двери, отдернул засов и рванул створку на себя. На этом его отчаянный порыв иссяк.
      На пороге стояла Амалия. Она была в белом кружевном пеньюаре, как тогда, только волосы спутались от дождя, а на груди расплылось кровавое пятно. Страшнее всего было ее сияющее нездешним светом лицо с остановившимися, потухшими глазами. Белая, вспыхивающая искорками рука протянулась к лицу Эраста Петровича и коснулась его щеки - совсем как давеча, но только исходил от пальцев такой ледяной холод, что несчастный, сходящий с ума Фандорин попятился назад.
      - Где портфель? - свистящим шепотом спросил призрак. - Где мой портфель? Я за него душу продала.
      - Не отдам! - сорвалось с пересохших губ Эраста Петровича. Он допятился до кресла, в недрах которого таился похищенный портфель, плюхнулся на сиденье и для верности еще обхватил его руками.
      Привидение подошло к столу. Чиркнув спичкой, зажгло свечу и вдруг звонко крикнуло:
      - Your turn now! He's all yours!1
      В комнату ворвались двое - высоченный, головой до притолоки Морбид и еще один маленький, юркий.
      Вконец запутавшийся Фандорин даже не шелохнулся, когда дворецкий приставил к его горлу нож, а второй ловко обшарил бока и нашел за голенищем дерринджер.
      - Ищи револьвер, - приказал Морбид по-английски, и юркий не подкачал -- моментально обнаружил спрятанный под подушкой "кольт".
      Все это время Амалия стояла у окна, вытирая платком лицо и руки.
      - Ну, все? - нетерпеливо спросила она. - Какая гадость этот фосфор. И, главное, весь маскарад был ни к чему. У него даже не хватило мозгов спрятать портфель как следует. Джон, поищите в кресле.
      На Фандорина она не смотрела, словно он внезапно превратился в неодушевленный предмет.
      Морбид легко выдернул Эраста Петровича из кресла, все так же прижимая к его горлу клинок, а юркий сунул руку в сиденье и извлек оттуда синий портфель.
      - Дайте-ка. - Бежецкая подошла к столу, проверила содержимое. - Все на месте. Не успел переправить. Слава богу. Франц, принесите плащ, я вся продрогла.
      - Так это был спектакль? - нетвердым голосом произнес храбрящийся Фандорин. - Браво. Вы великая актриса. Рад, что моя пуля пролетела мимо. Как же, такой талант пропал бы...
      - Не забудьте кляп, - сказала Амалия дворецкому и, накинув на плечи принесенный Францем плащ, вышла из комнаты - даже не взглянула напоследок на опозоренного Эраста Петровича.
      Юркий коротышка - вот кто за гостиницей следил, а вовсе не Зуров -достал из кармана моток тонкой веревки и туго прикрутил руки пленника к бокам. Потом схватил Фандорина двумя пальцами за нос, и когда задыхающийся Эраст Петрович разинул рот, сунул туда каучуковую грушу.
      - Порядок, - с легким немецким акцентом объявил Франц, удовлетворенный результатом. - Несу мешок.
      Он выскочил в коридор и очень быстро вернулся. Последнее, что видел Эраст Петрович перед тем, как ему на плечи, до самых колен, натянули грубую мешковину, - была бесстрастная, абсолютно каменная физиономия Джона Морбида. Жаль, конечно, что белый свет показал Эрасту Петровичу на прощанье именно этот, не самый чарующий свой лик, однако в пыльной темноте мешка оказалось еще хуже.
      - Дай-ка я еще веревочкой поверх перехвачу, - донесся голос Франца. -- Ехать недалеко, но так оно верней будет.
      - Да куда ему деться? - басом ответил Морбид. - Чуть дернется, я ему в брюхо нож всажу.
      - А мы все-таки перехватим, - пропел Франц и обмотал веревкой поверх мешка так крепко, что Эрасту Петровичу стало трудно дышать.
      - Пошел! - ткнул пленника дворецкий, и Фандорин вслепую двинулся вперед, не вполне понимая, почему его нельзя прирезать прямо здесь, в комнате.
      Два раза он споткнулся, на пороге гостиницы чуть не упал, но лапища Джона вовремя ухватила его за плечо.
      Пахло дождем, пофыркивали лошади.
      - Вы двое, как управитесь, вернитесь сюда и все приберите, - раздался голос Бежецкой. - А мы возвращаемся.
      - Не беспокойтесь, мэм, - пророкотал дворецкий. - Вы сделали свою работу, мы сделаем свою.
      О, как хотелось Эрасту Петровичу сказать Амалии напоследок что-нибудь этакое, что-нибудь особенное, чтоб запомнила его не глупым перетрусившим мальчишкой, а храбрецом, доблестно павшим в неравной схватке с целой армией нигилистов. Но проклятая груша лишила его даже этого последнего удовлетворения.
      А тут поджидало бедного юношу еще одно потрясение, хотя, казалось бы, после всего перенесенного какие еще могли быть потрясения?
      - Душенька Амалия Казимировна, - сказал по-русски знакомый уютный тенорок. - Позвольте старику с вами в карете прокатиться. Потолкуем о том о сем, да и посуше мне будет, сами видите, вымок весь. А Патрик ваш пускай в мои дрожечки сядет да за нами едет. Не возражаете, лапушка?
      - Садитесь, - сухо ответила Бежецкая. - Да только я вам, Пыжов, никакая не душенька и уж тем более не лапушка.
      Эраст Петрович глухо замычал, ибо разрыдаться с грушей во рту было совершенно невозможно. Весь мир ополчился на несчастного Фандорина. Где взять столько сил, чтобы сдюжить в борьбе против сонма злодеев? Вокруг одни предатели, аспиды злоядные (тьфу, заразился от проклятого Порфирия Мартыновича словоблудием!). И Бежецкая со своими головорезами, и Зуров, и даже Пыжов, сума переметная - все враги. Прямо жить не хотелось в этот миг Эрасту Петровичу - такое он ощутил отвращение и такую усталость.
      Впрочем, жить его никто особенно и не уговаривал. Похоже, у конвоиров на его счет были планы совсем иного свойства.
      Сильные руки подхватили пленника и усадили на сиденье. Слева взгромоздился тяжелый Морбид, справа легкий Франц, хлопнул кнут, и Эраста Петровича откинуло назад.
      - Куда? - спросил дворецкий.
      - Велено к шестому пирсу. Там поглубже и течение опять же. Ты как думаешь?
      - А мне все едино. К шестому так к шестому.
      Итак, дальнейшая судьба Эраста Петровича представлялась достаточно ясно. Отвезут его к какому-нибудь глухому причалу, привяжут камень и отправят на дно Темзы, гнить среди ржавых якорных цепей и бутылочных осколков. Исчезнет бесследно титулярный советник Фандорин, ибо получится, что не видела его ни одна живая душа после парижского военного агента. Поймет Иван Францевич, что оступился где-то его питомец, а правды так никогда и не узнает. И невдомек им там, в Москве и Питере, что завелась у них в секретной службе подлая гадина. Вот кого изобличить бы.
      А может, еще и изобличим.
      Даже будучи связанным и засунутым в длинный, пыльный мешок, Эраст Петрович чувствовал себя несравненно лучше, чем двадцатью минутами ранее, когда в окно таращился фосфоресцирующий призрак и от ужаса парализовало рассудок.
      Дело в том, что имелся у пленника шанс на спасение. Ловок Франц, а правый рукав прощупать не догадался. В том рукаве стилет, на него и надежда. Если б изловчиться, да пальцами до рукоятки достать... Ох, непросто это, когда рука к бедру прикручена. Сколько до него ехать, до этого шестого пирса? Успеешь ли?
      - Сиди тихо. - Морбид ткнул локтем в бок извивающегося (верно, от ужаса) пленника.
      - Да уж, приятель, тут вертись не вертись, все одно, - философски заметил Франц.
      Человек в мешке еще с минуту подергался, потом глухо и коротко гукнул и затих, видимо, смирившись с судьбой (проклятый стилет перед тем как вытащиться, больно обрезал запястье).
      - Приехали, - объявил Джон и приподнялся, озираясь по сторонам. -Никого.
      - А кому тут быть в дождь, среди ночи? - пожал плечами Франц. -Давай что ли, пошевеливайся. Нам еще назад возвращаться.
      - Бери за ноги.
      Они подхватили перекрученный веревкой сверток и понесли его к дощатому лодочному причалу, стрелой нависшему над черной водой.
      Эраст Петрович услышал скрип досок под ногами, плеск реки. Избавление было близко. Чуть только воды Темзы сомкнутся над головой, полоснуть клинком по путам, взрезать мешковину и тихонечко вынырнуть под причалом. Отсидеться, пока эти не уйдут, и все - спасение, жизнь, свобода. И так легко и гладко это представилось, что внутренний голос вдруг шепнул Фандорину: нет, Эраст, в жизни так не бывает, обязательно приключится какая-нибудь пакость, которая испортит весь твой чудесный план.
      Увы, накаркал внутренний голос, накликал беду. Пакость и в самом деле не замедлила нарисоваться - да не со стороны кошмарного мистера Морбида, а по инициативе добродушного Франца.
      - Погоди, Джон, - сказал тот, когда они остановились у самого конца пирса и положили свою ношу на помост. - Не годится это - живого человека, словно кутенка, в воду кидать. Ты бы хотел быть на его месте?
      - Нет, - ответил Джон.
      - Ну вот, - обрадовался Франц. - Я и говорю. Захлебнуться в тухлой, поганой жиже - бр-р-р. Я такого никому не пожелаю. Давай поступим по-божески: прирежь его сначала, чтоб не мучился. Чик - и готово, а?
      Эрасту Петровичу от такого человеколюбия стало скверно, но милый, чудный мистер Морбид проворчал:
      - Ну да, буду я нож кровянить. Еще рукав забрызгаешь. Мало с этим щенком хлопот было. Ничего, и так сдохнет. Если ты такой добрый, придуши его веревкой, ты по этой части мастер, а я пока схожу, какую-нибудь железяку поищу.
      Его тяжелые шаги удалились, и Фандорин остался наедине с человечным Францем.
      - Не надо было поверх мешка обвязывать, - задумчиво произнес тот. -Всю веревку перевел.
      Эраст Петрович ободряюще замычал - ничего, мол, не переживай, я уж как-нибудь обойдусь.
      - Эх, бедолага, - вздохнул Франц. - Ишь стонет, сердце разрывается. Ладно, парень, не трусь. Дядя Франц для тебя своего ремня не пожалеет.
      Послышались приближающиеся шаги.
      - Вот, кусок рельса. В самый раз будет, - прогудел дворецкий. -Просунь под веревку. Раньше чем через месяц не всплывет.
      - Подожди минутку, я только ему петельку накину.
      - Да пошел ты со своими нежностями! Время не ждет, рассвет скоро!
      - Извини, парень, - жалостливо сказал Франц. - Видно, такая твоя судьба. Das hast du dir selbst zu verdanken2.
      Эраста Петровича снова подняли, раскачали.
      - Azazel! - строгим, торжественным голосом воскликнул Франц, и в следующую секунду спеленутое тело с плеском ухнуло в гнилую воду.
      Ни холода, ни даже маслянистой тяжести водяного панцыря не чувствовал Фандорин, кромсая стилетом намокший шнур. Больше всего возни было с правой рукой, когда же она освободилась, дело пошло споро: рраз! - и левая рука стала помогать правой; два! - и мешок рассечен сверху донизу; три! - и тяжелый обрезок рельса нырнул в мягкий ил.
      Теперь только бы не всплыть раньше времени. Эраст Петрович оттолкнулся ногами, а руки выставил вперед и зарыскал ими в мутной темноте. Где-то здесь, совсем близко, должны быть опоры, на которых стоит причал. Вот пальцы коснулись скользкой, обросшей водорослями древесины. Тихо, не спеша, вверх по столбу. Чтоб без всплеска, без звука.
      Под деревянным настилом пирса темным-темно. Вдруг черная вода беззвучно исторгла из своих недр белое, круглое пятно. В белом круге сразу образовался еще один, маленький и черный - это титулярный советник Фандорин жадно глотнул речного воздуха. Пахло гнилью и керосином. То был волшебный запах жизни.
      А тем временем наверху, на причале, шел неспешный разговор. Затаившийся внизу слышал каждое слово. Бывало, Эраст Петрович доводил себя до умильных слез, представляя, какими словами будут вспоминать его, безвременно погибшего героя, друзья и враги, какие речи будут звучать над разверстой могилой. Можно сказать, вся юность прошла в этих мечтаниях. Каково же было негодование молодого человека, когда он услышал, о каких пустяках болтают те, кто почитал себя его убийцами! И ни слова о том, над кем сомкнулись мрачные воды, - о человеке с умом и сердцем, с благородной душой и высокими устремлениями!
      - Ох, обойдется мне эта прогулочка приступом ревматизма, - вздохнул Франц. - Вон как сыростью тянет. Ну чего тут стоять? Пойдем, а?
      - Рано.
      - Слушай, я ведь с этой беготней без ужина остался. Как думаешь, дадут нам пожрать или еще какую-нибудь работенку придумают?
      - Не нашего ума дело. Как скажут, так и сделаем.
      - Хоть бы телятинки холодной перехватить. В животе бурчит... Неужто будем с насиженного места срываться? Только прижился, пообвыкся. Зачем? Ведь обошлось все.
      - Она знает, зачем. Раз велела, значит, надо.
      - Это уж точно. Она не ошибается. Ради нее я что хочешь - папашу бы родного не пожалел. Если б, конечно, он у меня был. Мать родная для нас столько не сделала бы, сколько она сделала.
      - Само собой... Все, идем.
      Эраст Петрович подождал, пока вдали стихнут шаги, для верности досчитал еще до трехсот и лишь тогда двинулся к берегу.
      Когда он с великим трудом, несколько раз сорвавшись, взобрался на низенький, но почти отвесный парапет набережной, тьма уже начинала таять, теснимая рассветом. Несостоявшегося утопленника била дрожь, стучали зубы, а тут еще икота накатила - видно, наглотался затхлой речной воды. Но жить все равно было замечательно. Эраст Петрович окинул любовным взглядом серый речной простор (на той стороне ласково светились огоньки), умилился добротности приземистого пакгауза, одобрил мерное покачивание буксиров и баркасов, вытянувшихся вдоль пристани. Безмятежная улыбка озарила мокрое, с мазутной полосой на лбу лицо восставшего из мертвых. Он сладостно потянулся, да так и замер в этой нелепой позе - от угла пакгауза отделился и быстро-быстро покатился навстречу низенький, проворный силуэт.
      - Вот ироды, вот бестии, - причитал силуэт на ходу тонким, издалека слышным голоском. - Ведь ничего поручить нельзя, за всем догляд нужен. Куда вы все без Пыжова, куда? Пропадете, как щенята слепые, пропадете.
      Охваченный праведным гневом, Фандорин рванулся вперед. Похоже, изменник воображал, что его сатанинское отступничество осталось нераскрытым.
      Однако в руке губернского секретаря сверкнуло нехорошим блеском что-то металлическое, и Эраст Петрович сначала остановился, а потом и попятился.
      - Это вы правильно, клубничный мой, рассудили, - одобрил Пыжов, и стало видно, какая упругая, кошачья у него походка. - Вы разумный отрок, я сразу определил. Это ведь что у меня, знаете? - Он помахал своей железякой, и Фандорин разглядел двуствольный пистолет необычайно большого калибра. -Жуткая штука. На здешнем разбойном жаргоне "смэшер" называется. Вот сюда, изволите ли видеть, две разрывные пульки вставляются - те самые, что Санкт-Петербургской конвенцией 68-го года запрещены. Да ведь преступники, Эрастушка, злодеи. Что им человеколюбивая конвенция! А пулька разрывная, как в мягкое попадет, вся так лепесточками и раскрывается. Мясо, косточки, жилки всякие в сплошной фарш преображает. Вы уж, ласковый мой, полегонечку, не дергайтесь, а то я с перепугу выпалю, а потом не прощу себе такого зверства, каяться буду. Очень уж больно, если в живот попадет или еще куда-нибудь в той области.
      Икнув, но уже не от холода, а от страха, Фандорин крикнул:
      - Искариот! Продал отчизну за тридцать серебряников! - И снова попятился от зловещего дула.
      - Как изрек великий Державин, непостоянство - доля смертных. Да и зря вы меня обижаете, дружочек. Не на тридцать сиклей я польстился, а на сумму гораздо более серьезную, аккуратнейшим образом в швейцарский банк переводимую - на старость, чтоб под забором не околеть. А вас-то, дурашку, куда занесло? На кого тявкать вздумали? В камень стрелять, только стрелы терять. Это ж силища, пирамида Хеопсова. Лбом не сковырнешь.
      Эраст Петрович между тем допятился до самой кромки набережной и был вынужден остановиться, чувствуя, как низенький окаем уперся ему в лодыжку. Этого-то Пыжов, судя по всему, и добивался.
      - Вот и хорошо, вот и славно, - пропел он, останавливаясь в десяти шагах от своей жертвы. - А то легко ли мне такого упитанного юношу до воды потом волочь. Вы, яхонтовый мой, не тревожьтесь, Пыжов свое дело знает. Хлоп -- и готово. Вместо красна личика - красна кашица. Если и выловят - не опознают. А душа сразу к ангелам воспарит. Не успела она еще нагрешить, душа-то юная.
      С этими словами он поднял свое орудие, прищурил левый глаз и аппетитно улыбнулся. Стрелять не спешил, видно, наслаждался моментом. Фандорин бросил отчаянный взгляд на пустынный берег, тускло освещенный рассветом. Никого, ни единого человека. Это уж точно был конец. Возле пакгауза вроде бы возникло какое-то шевеление, но рассмотреть толком не хватило времени - грянул ужасно громкий, громче самого громкого грома выстрел, и Эраст Петрович, качнувшись назад, с истошным воплем рухнул в реку, из которой несколько минут назад с таким трудом выбрался.
     
     
      Глава двенадцатая, в которой герой узнает, что у него вокруг головы нимб
     
      Однако сознание не покинуло застреленного, да и боли почему-то совсем не было. Ничего не понимая, Эраст Петрович замолотил руками по воде. Что такое? Жив он или убит? Если убит, то почему так мокро?
      Над бордюром набережной возникла голова Зурова. Фандорин ничуть не удивился: во-первых, его в данный момент вообще трудно было бы чем-то удивить, а во-вторых, на том свете (если это, конечно, он) могло произойти и не такое.
      - Эразм! Ты живой? Я тебя задел? - с надрывом вскричала голова Зурова. - Давай руку.
      Эраст Петрович высунул из воды десницу и был единым мощным рывком выволочен на твердь. Первое, что он увидел, встав на ноги, - маленькую фигурку, что лежала ничком, вытянув вперед руку с увесистым пистолетом. Сквозь жидкие пегие волосенки на затылке чернела дыра, снизу растекалась темная лужица.
      - Ты ранен? - озабоченно спросил Зуров, вертя и ощупывая мокрого Эраста Петровича. - Не понимаю, как это могло приключиться. Просто revolution dans la balistique1. Да нет, не может быть.
      - Зуров, вы?! - просипел Фандорин, наконец уразумев, что все еще находится не на том свете, а на этом.
      - Не "вы", а "ты". Мы на брудершафт пили, забыл?
      - Но за-зачем? - Эраста Петровича снова начало колотить. -Непременно хотите сами меня прикончить? Вам что, премию за это обещал этот ваш Азазель? Да стреляйте, стреляйте, будь вы прокляты! Надоели вы мне все хуже манной каши!
      Про манную кашу вырвалось непонятно откуда - должно быть, что-то давно забытое из детства. Эраст Петрович хотел и рубаху на груди рвануть - вот, мол, тебе моя грудь, стреляй, но Зуров бесцеремонно тряхнул его за плечи.
      - Кончай бредить, Фандорин. Какой Азазель? Какая каша? Дай-ка я тебя в чувство приведу. - И незамедлительно влепил измученному Эрасту Петровичу две звонкие оплеухи. - Это же я, Ипполит Зуров. Немудрено, что у тебя после таких напастей мозги расквасились. Ты обопрись на меня. - Он обхватил молодого человека за плечи. - Сейчас отвезу тебя в гостиницу. У меня тут лошадка привязана, у этого (он пнул ногой недвижное тело Пыжова) - дрожки. Домчим с ветерком. Обогреешься, хватанешь грогу и разъяснишь мне, что у вас здесь за шапито такое творится.
      Фандорин с силой оттолкнул графа:
      - Нет уж, это ты мне разъясни! Ты откуда (ик) здесь взялся? Зачем за мной следил? Ты с ними заодно?
      Зуров сконфуженно покрутил черный ус.
      - Это в двух словах не расскажешь.
      - Ничего, у меня (ик) время есть. С места не тронусь!
      - Ладно, слушай.
      И вот что поведал Ипполит.
     
      x x x
      - Думаешь, я спроста тебе адрес Амалии дал? Нет, брат Фандорин, тут целая психология. Понравился ты мне, ужас как понравился. Есть в тебе что-то... Не знаю, печать какая-то, что ли. У меня на таких, как ты, нюх. Я будто нимб у человека над головой вижу, этакое легкое сияние. Особые это люди, у кого нимб, судьба их хранит, от всех опасностей оберегает. Для чего хранит - человеку и самому невдомек. Стреляться с таким нельзя - убьет. В карты не садись - продуешься, какие кундштюки из рукава ни мечи. Я у тебя нимб разглядел, когда ты меня в штосс обчистил, а потом жребий на самоубийство метать заставил. Редко таких, как ты, встретишь. Вот у нас в отряде, когда в Туркестане пустыней шли, был один поручик, по фамилии Улич. В любое пекло лез, и все ему нипочем, только зубы скалил. Веришь ли, раз под Хивой я собственными глазами видел, как в него ханские гвардейцы залп дали. Ни царапины! А потом кумысу прокисшего попил - и баста, закопали Улича в песке. Зачем его Господь в боях сберег? Загадка! Так вот, Эразм, и ты из этих, уж можешь мне поверить. Полюбил я тебя, в ту самую минуту полюбил, когда ты без малейшего колебания пистолет к голове приставил и курок спустил. Только моя любовь, брат Фандорин, - материя хитрая. Я того, кто ниже меня, любить не могу, а тем, кто выше, завидую смертно. И тебе позавидовал. Приревновал к нимбу твоему, к везению несусветному. Ты гляди, вот и сегодня ты сухим из воды вышел. Ха-ха, то есть вышел-то, конечно, мокрым, но зато живым, и ни царапинки. А с виду - мальчишка, щенок, смотреть не на что.
      До сего момента Эраст Петрович слушал с живым интересом и даже слегка розовел от удовольствия, на время и дрожать перестал, но на "щенка" насупился и два раза сердито икнул.
      - Да ты не обижайся, я по-дружески, - хлопнул его по плечу Зуров. -В общем, подумал я тогда: это судьба мне его посылает. На такого Амалия беспременно клюнет. Приглядится получше и клюнет. И все, избавлюсь от сатанинского наваждения раз и навсегда. Оставит она меня в покое, перестанет мучить, водить на цепке, как косолапого на ярмарке. Пускай мальчугана этого своими казнями египетскими изводит. Вот и дал тебе ниточку, знал, что ты от своего не отступишься... Ты плащ-то накинь и на, из фляги хлебни. Изыкался весь.
      Пока Фандорин, стуча зубами, глотал из большой плоской фляги плескавшийся на донышке ямайский ром, Ипполит набросил ему на плечи свой щегольский черный плащ на алой атласной подкладке, а затем деловито перекатил ногами труп Пыжова к кромке набережной, перевалил через бордюр и спихнул в воду. Один глухой всплеск - и осталась от неправедного губернского секретаря только темная лужица на каменной плите.
      - Упокой, Господи, душу раба твоего не-знаю-как-звали, - благочестиво молвил Зуров.
      - Пы-пыжов, - снова икнул Эраст Петрович, но зубами, спасибо рому, больше не стучал. - Порфирий Мартынович Пыжов.
      - Все равно не запомню, - беспечно дернул плечом Ипполит. - Да ну его к черту. Дрянь был человечишко, по всему видать. На безоружного с пистолетом - фи. Он ведь, Эразм, убить тебя хотел. Я, между прочим, жизнь тебе спас, ты это понял?
      - Понял,понял. Ты дальше рассказывай.
      - Дальше так дальше. Отдал я тебе адрес Амалии, и со следующего дня взяла меня хандра - да такая, что не приведи Господь. Я и пил, и к девкам ездил, и в банчок до полста тыщ спустил - не отпускает. Спать не могу, есть не могу. Пить, правда, могу. Все вижу, как ты с Амалией милуешься и как смеетесь вы надо мной. Или, того хуже, вообще обо мне не вспоминаете. Десять дней промаялся, чувствую - умом могу тронуться. Жана, лакея моего помнишь? В больнице лежит. Сунулся ко мне с увещеваниями, так я ему нос своротил и два ребра сломал. Стыдно, брат Фандорин. Как в горячке я был. На одиннадцатый день сорвался. Решил, все: убью обоих, а потом и себя порешу. Хуже, чем сейчас, все равно не будет. Как через Европу ехал - убей Бог, не помню. Пил, как верблюд кара-кумский. Когда Германию проезжали, каких-то двоих пруссаков из вагона выкинул. Впрочем, не помню. Может, примерещилось. Опомнился уже в Лондоне. Первым делом в гостиницу. Ни ее, ни тебя. Гостиница -- дыра, Амалия в таких отродясь не останавливалась. Портье, бестия, по-французски ни слова, я по-английски знаю только "баттл виски" и "мув ер асс" - один мичман научил. Значит: давай бутылку крепкой, да поживей. Я этого портье, сморчка английского, про мисс Ольсен спрашиваю, а он лопочет что-то по-своему, башкой мотает, да пальцем куда-то назад тычет. Съехала мол, а куда - неведомо. Тогда я про тебя заход делаю: "Фандорин, говорю, Фандорин, мув ер асс". Тут он - ты только не обижайся - вообще глаза выпучил. Видно, твоя фамилия по-английски звучит неприлично. В общем, не пришли мы с холуем к взаимопониманию. Делать нечего - поселился в этом клоповнике, живу. Распорядок такой: утром к портье, спрашиваю: "Фандорин?" Он кланяется, отвечает: "Монинг, се". Еще не приехал, мол. Иду через улицу, в кабак, там у меня наблюдательный пункт. Скучища, рожи вокруг тоскливые, хорошо хоть "баттл виски" и "мув ер асс" выручают. Трактирщик сначала на меня пялился, потом привык, встречает, как родного. Из-за меня у него торговля бойчей идет: народ собирается посмотреть, как я крепкую стаканами глушу. Но подходить боятся, издалека смотрят. Слова новые выучил: "джин" -это можжевеловая, "рам" - это ром, "брэнди" - это дрянной коньячишка. В общем, досиделся бы я на этом наблюдательном посту до белой горячки, но на четвертый день, слава Аллаху, ты объявился. Подъехал этаким франтом, в лаковой карете, при усах. Кстати, зря сбрил, с ними ты помолодцеватей. Ишь, думаю, петушок, хвост распустил. Сейчас будет тебе вместо "мисс Ольсен" кукиш с маслом. Но с тобой прохвост гостиничный по-другому запел, не то, что со мной, и решил я, что затаюсь, подожду, пока ты меня на след выведешь, а там как карта ляжет. Крался за тобой по улицам, как шпик из сыскного. Тьфу! Совсем ум за разум заехал. Видел, как ты с извозчиком договаривался, принял меры: взял в конюшне лошадку, копыта гостиничными полотенцами обмотал, чтоб не стучали. Это чеченцы так делают, когда в набег собираются. Ну, не в смысле, что гостиничными полотенцами, а в смысле, что каким-нибудь тряпьем, ты понял, да?
      Эраст Петрович вспомнил позапрошлую ночь. Он так боялся упустить Морбида, что и не подумал посмотреть назад, а слежка-то, выходит, была двойной.
      - Когда ты к ней в окно полез, у меня внутри прямо вулкан заклокотал, -- продолжил свой рассказ Ипполит. - Руку себе до крови прокусил. Вот, смотри. - Он сунул Фандорину под нос ладную, крепкую руку - и точно, между большим и указательным пальцами виднелся идеально ровный полумесяц от укуса. -- Ну все, говорю себе, сейчас тут разом три души отлетят - одна на небо (это я про тебя), а две прямиком в преисподню... Помешкал ты там чего-то у окна, потом набрался нахальства, полез. У меня последняя надежда: может выгонит она тебя. Не любит она такого наскока, сама предпочитает командовать. Жду, у самого поджилки трясутся. Вдруг свет погас, выстрел и ее крик! Ох, думаю, застрелил ее Эразм, горячая голова. Допрыгалась, дошутилась! И так мне, брат Фандорин, вдруг тоскливо стало, будто совсем один я на всем белом свете и жить больше незачем... Знал, что плохо она кончит, сам порешить ее хотел, а все равно... Ты ведь меня видел, когда мимо пробегал? А я застыл, словно в параличе, даже не окликнул тебя. Как в тумане стоял... Потом чудное началось, и чем дальше, тем чуднее. Перво-наперво выяснилось, что Амалия жива. Видно, промазал ты в темноте. Она так вопила и на слуг ругалась, что стены дрожали. Приказывает что-то по-английски, холопы бегают, суетятся, по саду шныряют. Я - в кусты и затаился. В голове полнейший ералаш. Чувствую себя этаким болваном в преферансе. Все пульку гоняют, один я на сносе сижу. Ну нет, не на того напали, думаю. Зуров отродясь в фофанах не хаживал. Там в саду заколоченная сторожка, с две собачьих будки величиной. Я доску отодрал, сел в секрет, мне не привыкать. Веду наблюдение, глазенапы навострил, ушки на макушке. Сатир, подстерегающий Психею. А у них там такой там-тарарам! Чисто штаб корпуса перед высочайшим смотром. Слуги носятся то из дома, то в дом, Амалия покрикивает, почтальоны телеграммы приносят. Я в толк не возьму - что же там такое мой Эразм учинил? Вроде благовоспитанный юноша. Ты что с ней сделал, а? Лилию на плече углядел, что ли? Нет у нее никакой лилии, ни на плече, ни на прочих местах. Ну скажи, не томи.
      Эраст Петрович только нетерпеливо махнул - продолжай, мол, не до глупостей.
      - В общем, разворошил ты муравейник. Этот твой покойник (Зуров кивнул в сторону реки, где нашел последний приют Порфирий Мартынович) два раза приезжал. Второй раз уже перед самым вечером...
      - Ты что, всю ночь и весь день там просидел? - ахнул Фандорин. - Без еды,без питья?
      - Ну, без еды я долго могу, было бы питье. А питье было. - Зуров похлопал по фляге. - Конечно, пришлось рацион ввести. Два глотка в час. Тяжело, но при осаде Махрама вытерпел и не такое, я тебе потом расскажу. Для моциона пару раз выбирался лошадь проведать. Я ее в соседнем парке к ограде привязал. Нарву ей травки, поговорю с ней, чтоб не скучала, и назад, в сторожку. У нас бесприютную кобылку в два счета бы увели, а здешние народ квелый, нерасторопный. Не додумались. Вечером моя буланая мне очень даже пригодилась. Как прикатил покойник (Зуров снова кивнул в сторону реки) во второй раз, засобирались твои неприятели в поход. Представь картину. Впереди сущим Бонапартом Амалия в карете, на козлах два крепких молодца. Следом в дрожках покойник. Потом в коляске двое лакеев. А поодаль под мраком ночи я на своей буланке, словно Денис Давыдов, - только четыре полотенца в темноте туда-сюда ходят. - Ипполит хохотнул, мельком взглянул на красную полосу восхода, пролегшую вдоль реки. - Заехали в какую-то тьмутаракань, ну чисто Лиговка: паршивые домишки, склады, грязь. Покойник залез в карету к Амалии -- видно, совет держать. Я лошадку в подворотне привязал, смотрю, что дальше будет. Покойник зашел в дом с какой-то вывеской, пробыл с полчаса. Тут климат портиться стал. В небе канонада, дождь поливает. Мокну, но жду -интересно. Снова появился покойник, шмыг к Амалии в карету. Опять у них, стало быть, консилиум. А мне за шиворот натекло, и фляга пустеет. Хотел я им уже устроить явление Христа народу, разогнать всю эту шатию-братию, потребовать Амалию к ответу, но вдруг дверца кареты распахнулась, и я увидел такое, что не приведи Создатель.
      - Привидение? - спросил Фандорин. - Мерцающее?
      - Точно. Бр-р, мороз по коже. Не сразу сообразил, что это Амалия. Опять интересно стало. Повела она себя странно. Сначала зашла в ту же дверь, потом исчезла в соседней подворотне, потом снова в дверь нырнула. Лакеи за ней. Короткое время спустя выводят какой-то мешок на ножках. Это уж я потом сообразил, что они тебя сцапали, а тогда невдомек было. Дальше армия у них поделилась: Амалия с покойником сели в карету, дрожки поехали за ними, а лакеи с мешком, то бишь с тобой, покатили в коляске в другую сторону. Ладно, думаю, до мешка мне дела нет. Надо Амалию спасать, в скверную историю она вляпалась. Еду за каретой и дрожками, копыта тяп-тяп, тяп-тяп. Отъехали не так далеко - стоп. Я спешился, держу буланку за морду, чтоб не заржала. Из кареты вылез покойник, говорит (ночь тихая, далеко слышно): "Нет уж, душенька, я лучше проверю. На сердце что-то неспокойно. Шустер больно отрок наш. Ну, а понадоблюсь - знаете, где меня сыскать". Я сначала взвился: какая она тебе "душенька", стручок поганый. А потом меня осенило. Уж не об Эразме ли речь? - Ипполит покачал головой, явно гордясь своей догадливостью. - Ну, дальше просто. Кучер с дрожек пересел на козлы кареты. Я поехал за покойником. Стоял во-он за тем углом, все хотел понять, чем ты ему насолил. Да вы тихо говорили, ни черта не слыхать было. Не думал стрелять, да и темновато было для хорошего выстрела, но он бы тебя точно убил - я по его спине видел. У меня, брат, на такие штуки глаз верный. Выстрел-то каков! Скажи, зря Зуров пятаки дырявит? С сорока шагов точно в темечко, да еще освещение учти.
      - Положим, не с сорока, - рассеянно произнес Эраст Петрович, думая о другом.
      - Как не с сорока?! - загорячился Ипполит. - Да ты посчитай! - И даже принялся было отмерять шаги (пожалуй, несколько коротковатые), но Фандорин его остановил.
      - Ты теперь куда?
      Зуров удивился:
      - Как куда? Приведу тебя в человеческий вид, ты мне объяснишь толком, что за хреновина у вас тут происходит, позавтракаем, а потом к Амалии поеду. Пристрелю ее, змею, к чертовой матери. Или увезу. Ты только скажи, мы с тобой союзники или соперники?
      - Значит, так, - поморщился Эраст Петрович, устало потерев глаза. -Помогать мне не надо - это раз. Объяснять я тебе ничего не буду - это два. Амалию пристрелить - дело хорошее, да только как бы тебя там самого не пристрелили - это три. И никакой я тебе не соперник, меня от нее с души воротит - это четыре.
      - Пожалуй, лучше все-таки пристрелить, - задумчиво сказал на это Зуров. - Прощай, Эразм. Бог даст, свидимся.
     
      x x x
      После ночных потрясений день Эраста Петровича при всей своей насыщенности получился каким-то дерганым, словно состоящим из отдельных, плохо друг с другом связанных фрагментов. Вроде бы Фандорин и размышлял, и принимал осмысленные решения, и даже действовал, но все это происходило будто само по себе, вне общего сценария. Последний день июня запомнился нашему герою как череда ярких картинок, меж которыми пролегла пустота.
      Вот утро, берег Темзы в районе доков. Тихая, солнечная погода, воздух свеж после грозы. Эраст Петрович сидит на жестяной крыше приземистого пакгауза в одном исподнем. Рядом разложена мокрая одежда и сапоги. Голенище одного распорото, на солнце сушатся раскрытый паспорт и банкноты. Мысли вышедшего из вод путаются, сбиваются, но неизменно возвращаются в главное русло.
      Они думают, что я мертв, а я жив - это раз. Они думают, что про них никто больше не знает, а я знаю - это два. Портфель потерян - это три. Мне никто не поверит - это четыре. Меня посадят в сумасшедший дом - это пять...
      Нет, сначала. Они не знают, что я жив - это раз. Меня больше не ищут -- это два. Пока хватятся Пыжова, пройдет время - это три. Теперь можно наведаться в посольство и послать шифрованную депешу шефу - это четыре...
      Нет. В посольство нельзя. А что если там в иудах не один Пыжов? Узнает Амалия, и все начнется сызнова. В эту историю вообще никого посвящать нельзя. Только шефа. И телеграмма тут не годится. Решит, что Фандорин от европейских впечатлений рассудком тронулся. Послать в Москву письмо? Это можно, да ведь запоздает.
      Как быть? Как быть? Как быть?
      Сегодня по-здешнему последний день июня. Сегодня Амалия подведет черту под своей июньской бухгалтерией, и пакет уйдет в Петербург к Николасу Кроогу. Первым погибнет действительный статский советник, заслуженный, с детьми. Он там же, в Петербурге, до него они в два счета доберутся. Довольно глупо с их стороны - писать из Петербурга в Лондон, чтобы получить ответ снова в Петербурге. Издержки конспирации. Очевидно, филиалам тайной организации неизвестно, где находится главный штаб. Или штаб перемещается из страны в страну? Сейчас он в Петербурге, а через месяц еще где-то. Или не штаб, а один человек? Кто, Кроог? Это было бы слишком просто, но Кроога с пакетом надо задержать.
      Как остановить пакет?
      Никак. Это невозможно.
      Стоп. Его нельзя остановить, но его можно опередить! Сколько дней идет почта до Петербурга?
      Следующее действие разыгрывается несколько часов спустя, в кабинете директора Восточно-центрального почтового округа города Лондона. Директор польщен - Фандорин представился русским князем - и зовет его prince и Your Highness2, произнося титулование с нескрываемым удовольствием. Эраст Петрович в элегантной визитке и с тросточкой, без которой настоящий prince немыслим.
      - Мне очень жаль, prince, но ваше пари будет проиграно, - уже в третий раз объясняет почтовый начальник бестолковому русскому. - Ваша страна - член учрежденного в позапрошлом году Всемирного почтового союза, который объединяет 22 государства с более чем 350-миллионным населением. На этом пространстве действуют единые регламенты и тарифы. Если письмо послано из Лондона сегодня, 30 июня, срочным почтовым отправлением, то вам его не опередить - ровно через шесть дней, утром 6 июля, оно будет на Санкт-Петербургском почтамте. Ну, не шестого, а какое там получится по вашему календарю?
      - Отчего же оно будет, а я нет? - не может взять в толк "князь". -Не по воздуху же оно долетит!
      Директор с важным видом поясняет:
      - Видите ли, ваше высочество, пакеты со штемпелем "срочно" доставляются без единой минуты промедления. Предположим, вы садитесь на вокзале Ватерлоо в тот же поезд, которым отправлено срочное письмо. В Дувре вы попадаете на тот же паром. В Париж, на Северный вокзал, вы тоже прибываете одновременно.
      - Так в чем же дело?
      - А в том, - торжествует директор, - что нет ничего быстрее срочной почты! Вы прибыли в Париж, и вам нужно пересесть на поезд, идущий до Берлина. Нужно купить билет - ведь заранее вы его не заказали. Нужно найти извозчика и ехать через весь центр на другой вокзал. Нужно дожидаться берлинского поезда, который отправляется один раз в день. Теперь вернемся к нашему срочному письму. С Северного вокзала оно в специальной почтовой дрезине, по окружной железной дороге, доставляется к первому же поезду, движущемуся в восточном направлении. Это может быть даже не пассажирский, а товарный поезд с почтовым вагоном.
      - Но и я могу сделать то же самое! - возбужденно восклицает Эраст Петрович.
      Патриот почтового дела строго на это отвечает:
      - Возможно, у вас в России такое и допустимо, но только не в Европе. Хм, предположим, француза подкупить еще можно, но при пересадке в Берлине у вас ничего не выйдет - почтовые и железнодорожные чиновники в Германии славятся своей неподкупностью.
      - Неужели все пропало? - восклицает по-русски вконец отчаявшийся Фандорин.
      - Что, простите?
      - Так вы считаете, что пари я проиграл? - уныло спрашивает "князь", вновь переходя на английский.
      - А в котором часу ушло письмо? Впрочем, неважно. Даже если вы прямо отсюда броситесь на вокзал, уже поздно.
      Слова англичанина производят на русского аристократа магическое действие.
      - В котором часу? Ну да, конечно! Сегодня еще июнь! Морбид заберет письма только в десять вечера! Пока она перепишет... А зашифровать? Ведь не пошлет же она прямо так, открытым текстом? Непременно зашифрует, а как же! А это значит, что пакет уйдет только завтра! И придет не шестого, а седьмого! По-нашему, двадцать пятого июня! У меня день форы!
      - Я ничего не понимаю, prince, - разводит руками директор, но Фандорина в кабинете уже нет - за ним только что захлопнулась дверь.
      Вслед несется:
      - Your Highness, ваша трость!... Ох уж, эти русские boyars.
      И, наконец, вечер этого многотрудного, будто окутанного туманом, но очень важного дня. Воды Ла-Манша. Над морем бесчинствует последний июньский закат. Паром "Герцог Глостер" держит курс на Дюнкерк. На носу стоит Фандорин истинным бриттом - в кепи, клетчатом костюме и шотландской накидке. Смотрит он только вперед, на французский берег, приближающийся мучительно медленно. На меловые скалы Дувра Эраст Петрович ни разу не оглянулся.

К титульной странице
Вперед
Назад