Путешествие в Стамбул Веронике Шильц 1 Принимая во внимание, что всякое наблюдение стра- дает от личных качеств наблюдателя, то есть что оно за- частую отражает скорее его психическое состояние, неже- ли состояние созерцаемой им реальности, ко всему нижес- ледующему следует, я полагаю, отнестись с долей сарказ- ма -- если не с полным недоверием. Единственное, что наблюдатель может, тем не менее, заявить в свое оправ- дание, это что и он, в свою очередь, обладает опреде- ленной степенью реальности, уступающей разве что в объ- еме, но никак не в качестве наблюдаемому им предмету. Подобие объективности, вероятно, достижимо только в случае полного самоотчета, отдаваемого себе наблюдате- лем в момент наблюдения. Не думаю, что я на это спосо- бен; во всяком случае, я к этому не стремился; надеюсь, однако, что все-таки без этого не обошлось. 2 Мое желание попасть в Стамбул никогда не было же- ланием подлинным. Не уверен даже, следует ли вообще употреблять здесь это понятие. Впрочем, ни капризом, ни подсознательным стремлением этого тоже не назовешь. Так что оставим "желание" и заметим, что частично оно объ- ясняется обещанием, данным мной себе самому по отъезде из родного города навсегда, объехать обитаемый мир по широте и по долготе (т.е. по Пулковскому меридиану), на которых он расположен. С широтой на сегодняшний день все уже более или менее в порядке. Что до долготы, тут далеко не все так благополучно. Стамбул же находится всего лишь на пару градусов к Западу от названного ме- ридиана. 3 Своей надуманностью вышеприведенная причина мало чем отличается от несколько более серьезной, главной, я бы сказал, причины, о которой -- чуть ниже, и от ряда совершенно уж легкомысленных и второ-третьестепенных, о которых -- немедленно (ибо они таковы, что о них -- ли- бо сейчас, либо никогда): а) в этом городе в начале ве- ка провел как-то два решающих года своей жизни мой лю- бимый поэт, грек Константин Кавафис; б) мне почему-то казалось, что здесь, в домах и в кофейнях, должен был сохраниться исчезающий повсюду дух и интерьер; в) я на- деялся услышать здесь, на отшибе у истории, тот "за- морский скрип турецкого матраса", который, как мне ка- залось, я расслышал однажды ночью в Крыму; г) услышать обращенное к себе "эфенди"; д) но, боюсь, для перечис- ления этих вздорных соображений не хватит алфавита (хо- тя лучше, если именно вздор вас приводит в движение -- ибо тогда и разочарование меньше). Поэтому перейдем к обещанной "главной" причине, даже если она и покажется многим заслуживающей, в лучшем случае, "е" или "ж". 4 "Главная" эта причина представляет собой верх на- думанности. Состоит она в том, что несколько лет назад в разговоре с одним моим приятелем, американским визан- тинистом, мне пришло в голову, что крест, привидевшийся Императору Константину во сне, накануне его победы над Максентием, -- крест, на котором было начертано "Сим победиши", был крестом не христианским, но градострои- тельским, т.е. основным элементом всякого римского по- селения. Согласно Эвсебию и прочим, вдохновленный виде- нием этим, Константин немедленно снялся с места и отп- равился на Восток, где, сначала в Трое, а потом, вне- запно Трою покинув, в Византии он учредил новую столицу Римской Империи -- т.е. Второй Рим. Последствия это пе- ремещение имело столь значительные, что, независимо -- прав я был или неправ, мне хотелось взглянуть на это место. В конце концов, я прожил 32 года в Третьем Риме, примерно с год -- в Первом. Следовало -- для коллекции -- добрать Второй, Но -- займемся всем этим по порядку, буде таковой нам по силам. 5 Я прибыл в этот город и покинул его по воздуху, изолировав его, таким образом, в своем сознании, как некий вирус под микроскопом. Учитывая эпидемический ха- рактер, присущий всякой культуре, сравнение это не ка- жется мне безответственным. Составляя эту записку в местечке Сунион, на юго-восточном берегу Аттики, в 60 км от Афин, где я приземлился четыре часа назад, в гос- тинице "Эгейская", я ощущаю себя разносчиком определен- ной заразы, несмотря на непрерывную прививку "класси- ческой розы", которой я сознательно подвергал себя на протяжении большей части моей жизни. Меня действительно немного лихорадит от увиденного; отсюда -- некоторая сбивчивость всего нижеследующего. Думаю, впрочем, что и мой знаменитый тезка ощущал нечто похожее, пытаясь ис- толковать сны фараона. И одно дело заниматься интерпре- тацией сакральных знаков по горячим -- точней, теплым -- следам; другое -- полторы тысячи лет спустя. 6 О снах. Сегодня под утро в стамбульской "Пера Па- лас" мне тоже привиделось нечто -- вполне монструозное. То было помещение где-то на филологическом факультете Ленинградского университета, и я спускался по ступень- кам с кем-то, кто казался мне Д.Е.Максимовым, но внешне походил более на Ли Марвина. Не помню, о чем шел разго- вор --но и не в нем дело. Меня привлекла бешеная актив- ность где-то в темно-буром углу лестничной площадки -- с весьма низким при этом потолком: я различил трех ко- шек, дравшихся с огромной -- превосходившей их размеры -- крысой. Глянув через плечо, я увидел одну из кошек, задранную этой крысой и бившуюся и трепыхавшуюся в предсмертной агонии на полу. Я не стал досматривать, чем сражение кончится, -- помню только, что кошка за- тихла, -- и, обменявшись каким-то замечанием с Максимо- вым-Марвином, продолжал спускаться по лестнице. Еще не достигнув вестибюля, я проснулся. Начать с того, что я обожаю кошек. Добавить к это- му, что не выношу низкие потолки. Что помещение только казалось филологическим факультетом -- где и всего-то два этажа. Что серо-бурый, грязноватый его цвет был цветом фасадов и интерьера почти всего и, в частности, нескольких контор Стамбула, где я побывал за последние три дня. Что улицы в этом городе кривы, грязны, мощены булыжником и завалены отбросами, в которых постоянно роются голодные местные кошки. Что город этот -- все в нем -- очень сильно отдает Астраханью и Самаркандом. Что накануне решил уехать -- но об этом позже. В общем, достаточно, чтобы засорить подсознание. 7 Константин был прежде всего римским императором, главой Западной Римской Империи, и "Сим победиши" озна- чало для него прежде всего распространение его власти, его -- личного -- контроля над [всей] Империей. В гада- нии по внутренностям петуха накануне решительного сра- жения или в утверждениях о небесном содействии при ус- пешном его исходе нет, разумеется, ничего нового. Да и расстояние между беспредельной амбицией и неистовой на- божностью тоже, как правило, не слишком велико. Но даже если он и был истинно и истово верующим (а насчет этого имеются разнообразные сомнения -- особенно если учесть, как он обращался со своими детьми и родственниками), "победиши" должно было для него быть равнозначным заво- еваниям, т.е. именно поселениям, сеттльментам. План же любого римского сеттльмента именно крест: центральная магистраль, идущая с севера на юг (как Корсо в Риме), пересекается такой же магистралью, идущей с Запада на Восток. От Лептис Магны до Кастрикума, таким образом, гражданин Империи всегда знал, где он находится по от- ношению к метрополии. Даже если крест, о котором он толковал Эвсебию, был крестом Спасителя, составной частью его во сне -- без- или подсознательной -- являлся принцип сеттльмен- товой планировки. К тому же в IV веке крест вовсе не был еще символом Спасителя: им была рыба, греческая анаграмма имени Христа. Да и самый крест распятия ско- рей напоминал собою русское (да и латинское заглавное) Т, нежели то, что изобразил Микеланджело, или то, что представляем себе сегодня мы. Что бы там Константин ни имел в виду, осуществление инструкций, полученных им во сне, приняло прежде всего характер территориального расширения Империи на восток, и возникновение Второго Рима было совершенно логическим этого расширения пос- ледствием. Будучи, судя по всему, натурой деятельной, Константин рассматривал политику экспансии как нечто абсолютно естественное. Тем более, если он действитель- но был истинно верующим христианином. Был он им или не был? Вне зависимости от правиль- ного ответа, последнее слово принадлежит всегда геноти- пу: племянником Константина оказался не кто иной, как Юлиан Отступник. 8 Всякое перемещение по плоскости, не продиктованное физической необходимостью, есть пространственная форма самоутверждения, будь то строительство империи или ту- ризм. В этом смысле мое появление в Стамбуле мало чем отличается от константиновского. Особенно -- если он действительно стал христианином: т.е. перестал быть римлянином. У меня, однако, больше оснований упрекать себя за поверхностность, да и результаты моих перемеще- ний по плоскости куда менее значительны. Я не оставляю по себе даже фотографий "на фоне", не только что -- стен. В этом смысле я уступаю только японцам. (Нет ни- чего кошмарнее мысли о семейном фотоальбоме среднего японца: улыбающиеся коротконогие он и она на фоне все- го, что в этом мире есть вертикального: статуи-фонта- на-мечети-собора-башни-фасада-античного храма и т. п.; меньше всего там, наверное, будд и пагод.) "Когито эрго сум" уступает "фотография эрго сум": так же, как "коги- то" в свое время восторжествовало над "созидаю". Иными словами, эфемерность моего присутствия -- и моих моти- вов -- ничуть не менее абсолютна, чем физическая ощути- мость деятельности Константина и приписываемых ему (или подлинных) соображений. 9 Римские элегики конца 1 века до н. э., особенно Проперций и Овидий, открыто издеваются над своим вели- ким современником Виргилием и его "Энеидой". Это можно, конечно, объяснить духом личного соперничества, за- вистью к успеху, противопоставлением понимания поэзии как искусства личного, частного, пониманию ее как ис- кусства государственного, как формы государственной пропаганды. Последнее ближе к истине, но далеко не ис- тина, ибо Виргилий был не только автором "Энеиды", но также и "Буколик" и "Георгик". Истина, вероятно, в сумме перечисленных соображе- ний, к числу которых следует прежде всего добавить со- ображения чисто стилистические. Вполне возможно, что, с точки зрения элегиков, эпос -- любой, в том числе и Виргилиев, -- представлялся явлением ретроградным. Все они, т.е. элегики, были последователями александрийской школы в поэзии, давшей традицию короткого лирического стихотворения в том объеме, в котором мы знаем поэзию сегодня. Александрийцы, говоря короче, создали жанры, которыми поэзия пользуется по сей день. Предпочтение, оказываемое александрийской традици- ей краткости, сжатости, частности, конкретности, уче- ности, дидактичности и тому подобным вещам, было, судя по всему, реакцией греческой изящной словесности на из- быточные формы греческой литературы архаического перио- да -- на эпос, драму, мифологизацию, -- если не просто на мифотворчество. Реакцией, если вдуматься -- но лучше не надо, -- на Аристотеля. Александрийская традиция вобрала в себя все эти вещи и сильно их ужала до разме- ров элегии или эклоги, до иероглифичности диалога в последней, до иллюстративной (экземпла) функции мифа в первой. Т.е. речь идет об известной тенденции к миниа- тюризации -- конденсации (хотя бы как средству выжива- ния поэзии во все менее уделяющем ей внимание мире, ес- ли не как средству более непосредственного, немедленно- го влияния на души и умы читателей и слушателей), -- как вдруг, изволите ли видеть, является Виргилий со своим гигантским социальным заказом и его гекзаметрами. Я бы еще добавил здесь, что элегики -- почти все без исключения -- пользовались главным образом элеги- ческим дистихом и что опять же почти все без исключения пришли в поэзию из риторических школ, готовивших их к юридической (адвокатской, т.е. аргументирующей -- в современном понимании этого дела) профессии. Ничто луч- ше не соответствует риторической системе мышления, чем элегический дистих с его гекзаметрической тезой и ямби- ческой антитезой. Элегическое двустишие, говоря короче, давало возможность выразить как минимум две точки зре- ния, не говоря уже о всей палитре интонационной окрас- ки, обеспечиваемой медлительностью гекзаметра и функци- ональностью пятистопного ямба с его дактилической -- т.е. отчасти рыдающей, отчасти самоустраняющейся второй половиной. Но все это -- в скобках. За скобками же -- упреки элегиков Виргилию не метрического, но этического харак- тера. Особенно интересен в этом смысле ничуть не усту- пающий автору "Энеиды" в изобразительных средствах и психологически куда более изощренный -- нет! одаренный! -- Овидий. В одной из своих "Героид" -- сборнике вымыш- ленных посланий героинь любовной поэзии к их погибшим или покинувшим их возлюбленным -- в "Дидона -- Энею" -- карфагенская царица упрекает оставившего ее Энея при- мерно следующим образом. "Я бы еще поняла, -- говорит она, -- если бы ты меня покинул, потому что решил вер- нуться домой, к своим. Но ты же отправляешься невесть куда, к новой цели, к новому, еще не существующему го- роду. Чтобы, видимо, разбить еще одно сердце", -- и т. д. Она даже намекает, что Эней оставляет ее беременной и что одна из причин самоубийства, на которое она реша- ется, -- боязнь позора. Но это уже не относится к делу. К делу относится следующее: в глазах Виргилия Эней -- герой, ведомый богами. В глазах Овидия Эней -- по существу беспринципный прохвост, объясняющий свое пове- дение -- движение по плоскости -- божественным промыс- лом. (На этот счет тоже у Дидоны имеются конкретные те- леологические соображения, но опять-таки не в них дело -- как и не в предполагаемой нами чрезвычайно охотно антигражданственности Овидия.) 10 Александрийская традиция была традицией греческой: традицией порядка (космоса), пропорциональности, гармо- нии, тавтологии причины и следствия (Эдиповский цикл): традицией симметрии и замкнутого круга. Элегиков в Вир- гилий выводит из себя именно концепция линейного движе- ния, линейного представления о существовании. Греков особенно идеализировать не стоит, но в наличии принципа космоса -- от небесных светил до кухонной утвари -- им не откажешь. Виргилий, судя по всему, был первым, в литературе по крайней мере, предложившим принцип линейности. Воз- можно, это носилось в воздухе; скорее всего, это было продиктовано расширением империи, достигшей масштабов, при которых человеческое перемещение и впрямь станови- лось безвозвратным. Потому-то "Энеида" и не закончена: она просто не должна -- точнее, не могла -- быть закон- чена. И дело вовсе не в "женственности", присущей куль- туре эллинизма, как и не в "мужескости" культуры Римс- кой -- и даже не в мужеложестве самого Виргилия. Дело в том, что принцип линейности, отдавая себе отчет в ощу- щении известной безответственности по отношению к прош- лому, с линейным этим существованием сопряженной, стре- мится уравновесить ощущение это детальной разработкой будущего. Результатом являются либо "пророчество задним числом" а ля разговоры Анхиса у Виргилия, либо социаль- ный утопизм -- либо: идея вечной жизни, т.е. Христианс- тво. Одно не слишком отличается от другого и третьего. Во всяком случае, именно в связи с этим сходством -- а вовсе не за 4-ю эклогу -- Виргилия вполне можно считать первым христианским поэтом. Пиши я "Божественную Коме- дию", я поместил бы данного автора именно в Рай. За вы- дающиеся заслуги перед принципом линейности -- в его логическое завершение. 11 Бред и ужас Востока. Пыльная катастрофа Азии. Зе- лень только на знамени Пророка. Здесь ничего не растет, опричь усов. Черноглазая, зарастающая к вечеру трехд- невной щетиной часть света. Заливаемые мочой угли кост- ра. Этот запах! С примесью скверного табака и потного мыла. И исподнего, намотанного вкруг ихних чресел что твоя чалма. Расизм? Но он всего лишь форма мизантропии. И этот повсеместно даже в городе летящий в морду песок, выкалывающий мир из глаз -- и на том спасибо. Повсе- местный бетон, консистенции кизяка и цвета разрытой мо- гилы. О, вся эта недальновидная сволочь -- Корбюзье, Мондриан, Гропиус, изуродовавшая мир не хуже любого Люфтваффе! Снобизм? Но он лишь форма отчаяния. Местное население, в состоянии полного ступора сидящее в нищих закусочных, задрав головы, как в намазе навыворот, к телеэкрану, на котором кто-то постоянно кого-то избива- ет. Либо -- перекидывающееся в карты, вальты и девятки которых -- единственная доступная абстракция, единс- твенный способ сосредоточиться. Мизантропия? Отчаяние? Но можно ли ждать иного от пережившего апофеоз линейно- го принципа: от человека, которому некуда возвращаться? От большого дерьмотолога, сакрофага и автора "Садома- хии". 12 Дитя своего века, т.е. IV в. н. э. -- а лучше: п.В. -- после Виргилия, -- Константин, человек действия уже хотя бы потому, что -- император, мог уже рассмат- ривать себя не только как воплощение, но и как инстру- мент линейного принципа существования. Византия была для него крестом не только символическим, но и букваль- ным -- перекрест ком торговых путей, караванных дорог и т. п.: с востока на запад не менее, чем с севера на юг. Одно это могло привлечь его внимание к месту, давшему миру (в VII веке до н. э.) нечто, что на всех языках означает одно и то же: деньги. Деньги же интересовали Константина чрезвычайно. Если он и обладал определенным гением, то скорее всего финансовым. Этому ученику Диоклетиана, так никогда и не научившемуся разделению власти с кем-либо, удалось, тем не менее, то, чего не могли добиться его предшественни- ки: стабилизировать, выражаясь нынешним языком, валюту. Введенный при нем римский "солид" впоследствии на про- тяжении почти семи столетий играл роль нынешнего долла- ра. В этом смысле перенесение столицы в Византию было переездом банка на монетный двор, покрытием идеи -- ку- пюрой, наложением лапы на принцип. Не следует, наверно, также упускать из виду, что благотворительность и взаимопомощь христианской Церкви в данный период представляла собой если не альтернативу государственной экономике, то, по крайней мере, выход из положения для значительной -- неимущей -- части на- селения. В значительной мере популярность Христианства в эту пору зиждилась не столько на идее равенства душ перед Всевышним, сколько на осязаемых нуждающимися пло- дах организованной системы взаимопомощи. То была своего рода помесь карточной системы и красного креста. Ни культ Изиды, ни неоплатонизм ничего подобного не орга- низовывали. В чем и была их ошибка. Можно только гадать о том, что творилось в душе и в уме Константина в смысле Христианской веры, но, Импе- ратор, он не мог не оценить организационной и экономи- ческой эффективности данной церкви. Кроме того, помещение столицы на самом краю импе- рии как бы превращает край в центр и предполагает рав- новеликое пространство по "ту" сторону, от центра счи- тая. Что равняется на карте Индии: объекту всех извест- ных нам имперских грез, до и после Рождества Христова. 13 Пыль! эта странная субстанция, летящая вам в лицо. Она заслуживает внимания, она не должна скрываться за словом "пыль". Просто ли это грязь, не находящая себе места, но составляющая самое существо этой части света? Или она -- Земля, пытающаяся подняться в воздух, отор- ваться от самой себя, как мысль от тела, как тело, ус- тупающее себя жаре. Дождь выдает ее сущность, ибо тогда у вас под ногами змеятся буро-черные ручейки этой субс- танции, придавленной обратно к булыжным мостовым, вниз по горбатым артериям этого первобытного кишлака, не ус- певающей слиться в лужи, ибо разбрызгиваемой бесчислен- ными колесами, превосходящими в своей сумме лица его обитателей, и уносимой ими под вопли клаксонов через мост куда-то в Азию, в Анатолию, в Ионию, в Трапезунд и в Смирну. Как везде на Востоке, здесь масса чистильщиков обуви, всех возрастов, с ихними восхитительными, медью обитыми ящичками, с набором гуталина всех мастей в круглых медных же контейнерах величиной с "маленькую", накрытых куполообразной крышкой. Настоящие переносные мечети, только что без минаретов. Избыточность этой профессии объясняется именно грязью, пылью, после пяти минут ходьбы покрывающей ваш только что отражавший весь мир штиблет серой непроницаемой пудрой. Как все чис- тильщики сапог, эти люди -- большие философы. А лучше сказать -- все философы суть чистильщики больших сапог. Поэтому не так уж важно, знаете ли вы турецкий. 14 Кто в наше время разглядывает карту, изучает рель- еф, прикидывает расстояния? Никто, разве что отпускни- ки-автомобилисты. Даже военные этого больше не делают, со времен изобретения кнопки. Кто пишет письма с де- тальным перечислением и анализом увиденных достоприме- чательностей, испытанных ощущений? И кто читает такие письма? После нас не останется ничего, что заслуживало бы названия корреспонденции. Даже молодые люди, у кото- рых, казалось бы, вдоволь времени, обходятся открытка- ми. Люди моего возраста прибегают к открыткам чаще все- го либо в минуту полного отчаяния в чужом для них мес- те, либо чтоб просто как-то убить время. Существуют, однако, места, разглядывание которых на карте на ка- кой-то миг роднит вас с Провидением. Существуют места, где история неизбежна, как дорожное происшествие, -- места, чья география вызывает историю к жизни. Таков Стамбул, он же Константинополь, он же Византия. Спятив- ший светофор, все три цвета которого загораются однов- ременно. Не красный-желтый-зеленый, но белый-желтый-ко- ричневый. Плюс, конечно, синий, ибо это именно вода -- Босфор-Мармора-Дарданеллы, отделяющие Европу от Азии... Отделяющие ли? О эти естественные пределы, проливы и уралы! Как мало они значили для армий или культур -- для отсутствия последней -- тем более. Для кочевников даже, пожалуй, чуть больше, чем для одушевленного прин- ципом линейности и заведомо оправданного захватывающей картиной будущего Государя. Не оттого ли Христианство и восторжествовало, что давало цель, оправдывающую средства, т.е. действитель- ность; что временно -- т.е. на всю жизнь -- избавляло от ответственности. Что следующий шаг - любой, в любом направлении -- становился логическим. В духовном смыс- ле, по крайней мере, не оказалось ли оно антропологи- ческим эхом кочевничества: метастазом оного в психоло- гии человека оседлого. Или лучше: не совпадало ли оно с нуждами чисто имперскими? Ибо одной оплатой легионера (смысл карьеры которого -- в выслуге лет, демобилизации и оседлости) не заставишь сняться с места. Его необхо- димо еще и воодушевить. В противном случае легионы превращаются в того самого волка, держать которого за уши умел только Тиберий. Следствие редко способно взглянуть на свою причину с одобрением. Еще менее способно оно причину в чем-либо заподозрить. Отношения между следствием и причиной, как правило, лишены рационального, аналитического элемента. Как правило, они тавтологичны и, в лучшем случае, окра- шены воодушевлением последнего к первому. Поэтому не следует забывать, что система верова- ния, именуемая Христианством, пришла с Востока, и поэ- тому же не следует исключать, что одним из соображений, обуревавших Константина после победы над Максентием и вышеупомянутого видения, было желание приблизиться чис- то физически к победы этой и этого видения истоку: к Востоку. Я не очень хорошо представляю себе, что твори- лось об ту пору в Иудее; но, по крайней мере, понятно, что, отправься Константин туда по суше, ему пришлось бы столкнуться со значительным количеством препятствий. Создавать же столицу за морем противоречило элементар- ному здравому смыслу. И не следует также исключать вполне возможной со стороны Константина неприязни к иу- деям. Забавна и немного пугающа, не правда ли, мысль о том, что Восток и впрямь является метафизическим цент- ром человечества. Христианство было только одной, хотя и наиболее активной сектой, каковых в Империи было действительно великое множество. Ко времени воцарения Константина Римская империя, не в малой степени благо- даря именно своему размеру, представляла собой настоя- щую ярмарку, базар вероисповеданий. За исключением, од- нако, коптов и культа Изиды, источником всех предлагав- шихся систем верований и культов был именно Восток. Запад не предлагал ничего. Запад был, по существу, покупателем. Отнесемся же к Западу с нежностью именно за эту его неизобретательность, обошедшуюся ему доволь- но дорого, включая раздающиеся и по сей день упреки в излишней рационалистичности. Не набивает ли этим прода- вец цену своему товару? И куда он отправится, набив свои сундуки? 15 Если римские элегики хоть в какой-то мере отражали мироощущение своей публики, можно предположить, что ко времени Константина, т.е. четыре века спустя, доводы типа "отечество в опасности" и "Pax Romana" силу свою утратили. И если утверждения Эвсебия верны, то Констан- тин оказывается ни больше ни меньше как первым кресто- носцем. Не следует упускать из виду, что Рим Константи- на -- это уже не Рим Августа. Это уже и, вообще-то го- воря, не Рим античный: это Рим христианский. То, что Константин принес в Византию, уже не означало культуры классической: то была уже культура нового времени, нас- тоянная на идее единобожия, приравнявшая политеизм -- т.е. свое же собственное прошлое со всем его духом за- конов и т. п. -- к идолопоклонству. Это был уже прог- ресс. 16 Здесь я хотел бы заметить, что мои представления об античности мне и самому кажутся немножко диковатыми. Я понимаю политеизм весьма простым -- и поэтому, веро- ятно, ложным образом. Для меня это система духовного существования, в которой любая форма человеческой дея- тельности, от рыбной ловли до созерцания звездного не- ба, освящена специфическими божествами. Так что индиви- дуум, при наличии определенной к тому воли или вообра- жения, в состоянии усмотреть в том, чем он занимается, метафизическую -- бесконечную -- подоплеку. Тот или иной бог может, буде таковой каприз взбредет в его ку- чевую голову, в любой момент посетить человека и на ка- кой-то отрезок времени в человека вселиться. Единствен- ное, что от последнего требуется -- если таково его, человека, желание, -- это "очиститься", чтоб сделать этот визит возможным. Процесс очищения (катарсиса) весьма разнообразен и носит как индивидуальный (жерт- воприношение, паломничество к священному месту, тот или иной обет), так и массовый (театр, спортивное состяза- ние) характер. Очаг не отличается от амфитеатра, стади- он от алтаря, кастрюля от статуи. Подобное мироощущение возможно, я полагаю, только в условиях оседлости: когда богу известен ваш адрес. Неудивительно, что цивилизация, которую мы называем греческой, возникла именно на островах. Неудивительно, что плоды ее загипнотизировали на тысячелетия все Сре- диземноморье, включая Рим. Неудивительно и то, что, с ростом Империи и островом не будучи, Рим от этой циви- лизации в конечном счете бежал. И бегство это началось именно с цезарей, с идеи абсолютной власти. Ибо в сфере жизни сугубо политической политеизм синонимичен демок- ратии. Абсолютная власть, автократия синонимична, увы, единобожию. Ежели можно представить себе человека неп- редвзятого, то ему, из одного только инстинкта самосох- ранения исходя, политеизм должен быть куда симпатичнее монотеизма. Такого человека нет, его и Диоген днем с огнем не нашел бы. Более памятуя о культуре, называемой нами ан- тичной или классической, чем из вышеупомянутого инс- тинкта исходя, я могу сказать только, что чем дольше я живу, тем привлекательнее для меня это идолопоклонство, тем более опасным представляется мне единобожие в чис- том виде. Не стоит, наверно, называть вещи своими име- нами, но демократическое государство есть на самом деле историческое торжество идолопоклонства над Христианс- твом. 17 Константин знать этого, естественно, не мог. Пола- гаю, что он догадывался, что Рима больше нет. Христиа- нин в этом императоре естественным -- я бы сказал, про- роческим -- образом сочетался с государем. В самом этом его "Сим победиши" слышна амбиция власти. И действи- тельно: победиши -- более, чем он даже себе это предс- тавлял, ибо Христианство в Византии просуществовало еще десять столетий. Победа эта, однако, была, боюсь ска- зать, Пиррова. Качество этой победы и заставило Запад- ную Церковь отложиться от Восточной. То есть Рим геог- рафический от Рима умышленного: от Византии. Церковь -- Христову невесту от Церкви -- жены государства. В своем движении на Восток Константин, возможно, руководство- вался именно Востока этого политической конгениаль- ностью -- деспотий без опыта демократии -- его собс- твенному положению. Рим географический -- худо-бедно еще хранил какие-то воспоминания о роли сената. У Ви- зантии таких воспоминаний не было. 18 Сегодня мне сорок пять лет. Я сижу голый по пояс в гостинице "Ликабетт" в Афинах, обливаясь потом и погло- щая в огромных количествах кока-колу. В этом городе я не знаю ни души. Выйдя вечером на улицу в поисках мес- та, где б я мог поужинать, я обнаружил себя в гуще чрезвычайно воодушевленной толпы, выкрикивавшей нечто невразумительное, -- как я понимаю, у них на днях -- выборы. Я брел по какой-то бесконечной главной улице, с ревущими клаксонами, запруженной то ли людьми, то ли транспортом, не понимая ни слова, -- и вдруг мне пришло в голову, что это и есть тот свет, что жизнь кончилась, но движение продолжается; что это и есть вечность. Сорок пять лет назад моя мать дала мне жизнь. Она умерла в позапрошлом году. В прошлом году -- умер отец. Их единственный ребенок, я, идет по улицам вечерних Афин, которых они никогда не видели и не увидят. Плод их любви, их нищеты, их рабства, в котором они и умер- ли, их сын свободен. И потому что они не встречаются ему в толпе, он догадывается, что он неправ, что это -- не вечность. 19 Что видел и чего не видел Константин, глядя на карту Византии. Он видел, мягко говоря, табулу расу. Провинцию империи, населенную греками, евреями, персами и т. п. -- публикой, с которой он давно уже привык иметь дело, -- с типичными подданными восточной части своей империи. Языком был греческий, но для образован- ного римлянина это было как французский для русского дворянина в XIX веке. Он видел город, мысом вдающийся в Мраморное море, -- город, который легко было защитить, стоило только обнести его стеной. Он видел города этого холмы, отчасти напоминавшие римские, и, если он прики- дывал воздвигнуть там, скажем, дворец или церковь, вид из окон должен был быть сногсшибательный: на всю Азию, и вся Азия взирала бы на кресты, церковь эту венчавшие. Можно также представить себе, что он развлекал себя мыслью о контроле над доступом в этот город оставленных позади римлян. Им пришлось бы тащиться сюда через всю Аттику или плыть вокруг Пелопонесса. "Этого пущу, а этого не пущу". Так, наверно, думал он об устраиваемом им на земле варианте Рая. О эти таможенные грезы! И он видел, как Византия приветствует в нем своего защитника от Сасанидов и от наших с вами, милостивые государи и милостивые государыни, предков с той стороны Дуная и как она, Византия, целует крест. Не видел же он того, что имеет дело с Востоком. Воевать с Востоком -- или даже освобождать Восток -- и жить на Востоке -- разные вещи. Византия, при всей ее греческости, принадлежала к миру с совершенно отличными представлениями о ценности человеческого существования, нежели те, что были в ходу на Западе, в -- каким бы языческим он ни был -- Риме. Хотя бы уже чисто в воен- ном отношении Персия, например, была более реальной для Византии, чем Эллада. И разница в степенях этой реаль- ности не могла не отразиться в мироощущении этих буду- щих подданных христианского государя. Если в Афинах Сократ был судим открытым судом, имел возможность про- изнести речь -- целых три! -- в свою защиту, в Исфагане или, скажем, в Багдаде такого Сократа просто бы посади- ли на кол -- или содрали бы с него живьем кожу, -- и дело с концом, и не было бы вам ни диалогов Платона, ни неоплатонизма, ни всего прочего -- как их действительно и не было на Востоке; был бы просто монолог Корана... Византия была мостом в Азию, но движение по этому мосту шло в обратном направлении. Разумеется, Византия приня- ла Христианство, но Христианству в ней было суждено овосточиться. В этом тоже в немалой степени секрет пос- ледующей неприязни к Церкви Восточной со стороны Церкви Римской. Да, спору нет, Христианство номинально просу- ществовало в Византии еще тысячу лет -- но что это было за Христианство и какие это были христиане -- другое дело. Не видел -- точней, не предвидел -- Константин и того, что впечатление, произведенное на него географи- ческим положением Византии, -- впечатление естествен- ное. Что подобное впечатление Византия сможет произвес- ти на восточных властителей, стоит им взглянуть на кар- ту. Что и возымело место. Не раз и не два, с довольно грустными последствиями для Христианства. До VI -- VII вв. трения между Востоком и Западом в Византии носили, в общем, нормальный, типа я-с-тебя-шкуру-спущу, военный характер и решались силой оружия -- чаще всего в пользу Запада. Что, если и не увеличивало популярности креста на Востоке, по крайней мере внушало к нему уважение. Но к VII в. над всем Востоком восходит и воцаряется полу- месяц, т.е. Ислам. С этого момента военные действия между Западом и Востоком, независимо от их исхода, на- чинают оборачиваться постепенной, неуклонной эрозией креста, релятивизмом византийского мироощущения в ре- зультате слишком близких и слишком частых контактов между двумя этими сакральными знаками. (Кто знает, не объясняется ли конечное поражение иконоклазма сознанием недостаточности креста как символа и необходимостью ви- зуального соперничества с антифигуративным искусством Ислама? Не бред ли арабской вязи подхлестывал Иоанна Дамаскина?) Константин не предвидел, что антииндивидуализм Ис- лама найдет в Византии почву настолько благоприятную, что к IX веку Христианство будет готово бежать оттуда на Север. Он, конечно, сказал бы, что это не бегство, но распространение Христианства, о котором он, теорети- чески, мечтал. И многие на это кивнут головой в знак согласия, что да, распространение. Однако Христианство, принятое Русью, уже не имело ничего общего с Римом. Пришедшее на Русь Христианство бросило позади не только тоги и статуи, но и выработанный при Юстиниане Свод Гражданских Законов. Видимо, чтоб облегчить себе путе- шествие. 20 Приняв решение уехать из Стамбула, я пустился на поиски пароходной компании, обслуживающей линию Стамбул -- Афины или Стамбул -- Венеция. Я обошел несколько контор, но, как всегда на Востоке, чем ближе вы к цели, тем туманнее способы ее достижения. В конце концов я выяснил, что раньше начала июня ни из Стамбула, ни из Смирны уплыть мне на Запад не удастся, ни на пассажирс- ком судне, ни на сухогрузе или танкере. В одном из агентств массивная турчанка, дымя жуткой папиросой что твой океанский лайнер, посоветовала обратиться в конто- ру компании, носящей австралийское, как я поначалу во- образил, название "Бумеранг". "Бумеранг" оказался про- куренной грязноватой конторой с двумя столами, одним телефоном, картой -- естественно -- мира на стене и шестью задумчивыми брюнетами, оцепеневшими от безделья. Единственно, что мне удалось извлечь из одного из них, сидящего ближе к двери, это что "Бумеранг" обслуживает советские круизы по Черному и Средиземному, но что на этой неделе у них ничего нет. Интересно, откуда родом был тот старший лейтенант на Лубянке, придумавший это название? Из Тулы? Из Челябинска? 21 Благоприятность почвы для Ислама, которую я имел в виду, объяснялась в Византии скорее всего ее этническим составом, т.е. смешением рас и национальностей, ни врозь, ни тем более совместно не обладавших памятью о какой-либо внятной традиции индивидуализма. Не хочется обобщать, но Восток есть прежде всего традиция подчине- ния, иерархии, выгоды, торговли, приспособления -- т.е. традиция, в значительной степени чуждая принципам нравственного абсолюта, чью роль -- я имею в виду ин- тенсивность ощущения -- выполняет здесь идея рода, семьи. Я предвижу возражения и даже согласен принять их и в деталях и в целом. Но в какую бы крайность мы при этом ни впали с идеализацией Востока, мы не в состоянии будем приписать ему хоть какого-то подобия демократи- ческой традиции. И речь при этом идет о Византии до турецкого вла- дычества: о Византии Константина, Юстиниана, Теодоры -- о Византии христианской. Но вот, например, Михаил Пселл, византийский историк, рассказывая в своей "Хро- нографии" о царствовании Василия II, упоминает, что его премьер-министром был его сводный брат, тоже Василий, которого в детстве, во избежание возможных притязаний на трон, просто кастрировали. "Естественная предосто- рожность, -- отзывается об этом историк, -- ибо, будучи евнухом, он не стал бы пытаться отобрать трон у закон- ного наследника. Он вполне примирился со своей судьбой, -- добавляет Пселл, -- и был искренне привязан к царс- твующему дому. В конце концов, это ведь была его семья". Речь, заметим себе, идет о царствовании Василия II, т.е. о 986 -- 1025 гг. н. э. Пселл сообщает об этом походя, как о рутинном деле -- каковым оно и было -- при Византийском дворе. Н.э.? Что же тогда до н. э.? 22 И чем измеряется эта э.? И измеряется ли она вооб- ще? Заметим себе, что описываемое Пселлом происходит до появления турок. То есть ни о каком там Баязете-Мехме- те-Сулеймане еще ни слуху ни духу. Когда мы еще толкуем священные тексты, боремся с ересями, созываем соборы, сочиняем трактаты. Это -- одной рукой. Другой мы каст- рируем выблядка, чтоб у него, когда подрастет, не воз- никло притязаний на трон. Это и есть восточное отноше- ние к вещам, к человеческому телу, в частности; и какая там э. или тысячелетье на дворе, никакой роли не игра- ет. Неудивительно, что Римская Церковь воротит от Ви- зантии нос. И тут нужно кое-что сказать о Римской Церк- ви. Ей, конечно, естественно было от Византии отвер- нуться. По причинам, перечисленным выше, но и еще пото- му, что, объективно говоря, Византия, этот Новый Рим, бросила Рим подлинный на произвол судьбы. За исключени- ем Юстиниана, Рим был полностью предоставлен самому се- бе, то есть визиготам, вандалам и всем прочим, кому бы- ло не лень сводить с бывшей столицей древние или новые счеты. Константина еще понять можно: он вырос и провел большую часть своей жизни именно в Восточной империи. Что касается последующих византийских императоров, их отношение к Риму подлинному несколько менее объяснимо. Естественно, у них был хлопот полон рот дома, на Восто- ке, учитывая непосредственных соседей. Тем не менее, титул Римского императора все-таки должен был наклады- вать некоторые географические обязанности. Вся история, конечно, была в том, что Римскими им- ператорами после Юстиниана становились выходцы, главным образом, из Восточных провинций, являвшихся главным поставщиком рекрутов для легионов, -- т.е. с нынешних Балкан, из Сирии, из Армении и т. п. Рим для них был, в лучшем случае, идеей. Как и большинство своих поддан- ных, некоторые из них и по-латыни не знали ни слова. Тем не менее, все считали себя, и назывались, и писа- лись римлянами. (Нечто подобное можно наблюдать и се- годня в разнообразных доминионах Британской Империи или -- зачем далеко ходить за примерами -- среди, допустим, эвенков, являющихся советскими гражданами.) Иными словами, Рим остался сам по себе, и Римская Церковь тоже оказалась предоставленной самой себе. Было бы слишком долгим занятием описывать взаимоотношения Церкви в Византии и Церкви в Риме. Можно только заме- тить, что, в общем, оставленность Рима пошла в извест- ной мере Римской Церкви на пользу. Но не только на пользу. 23 Я не предполагал, что эта записка о путешествии в Стамбул так разрастется, -- и начинаю уже испытывать раздражение: и в отношении самого себя, и в отношении материала. С другой стороны, я сознаю, что другой воз- можности обсудить все эти дела мне не представится, ибо, если она и представится, я ее сознательно упущу. В дальнейшем я обещаю себе и тем, кто уже дошел в чтении до этого места, большую сжатость -- хотя более всего мне хотелось бы сейчас бросить всю эту затею. Уж если довелось прибегнуть к прозе -- средству именно тем автору сих строк и ненавистному, что она ли- шена какой бы то ни было формы дисциплины, кроме подо- бия той, что возникает по ходу дела, -- уж если дове- лось пользоваться прозой, то лучше было бы сосредото- читься на деталях, на описании мест и характеров -- то есть тех вещей, столкнуться с которыми читателю этой записки, возможно, и не случится. Ибо все вышеизложен- ное, равно как и все последующее, рано или поздно долж- но прийти в голову любому человеку: ибо все мы, так или иначе, находимся в зависимости от истории. 24 Польза изолированности Церкви Римской от Церкви Восточной заключалась прежде всего в естественных выго- дах, связанных с любой формой автономии. То есть Церкви в Риме почти никто и ничто, за исключением ее самой, не мешало выработаться в определенную твердую систему. Что и произошло. Комбинация Римского Права, принимаемого в Риме более всерьез, нежели в Византии, и собственной логики внутреннего развития Римской Церкви действитель- но определилась в этико-политическую систему, лежащую в основе так называемой западной концепции государствен- ного и индивидуального бытия. Как почти всякий развод, и этот, между Византией и Римом, был далеко не полным: масса имущества оставалась общей. Но, в общем, можно утверждать, что названная концепция очертила вокруг се- бя некий круг, который именно в концептуальном смысле Восток не переступал и в пределах которого -- весьма обширных -- и выработалось то, что мы называем или под- разумеваем под Западным Христианством и вытекающим из него миропониманием. Недостаток всякой, даже совершенной, системы сос- тоит именно в том, что она -- система. То есть в том, что ей, по определению, ради своего существования, при- ходится нечто исключать, рассматривать нечто как чуждое и постольку, поскольку это возможно, приравнивать это чуждое к несуществующему. Недостатком системы, выработавшейся в Риме, недос- татком Западного Христианства явилось его невольное ог- раничение представлений о Зле. Любые представления о чем бы то ни было зиждятся на опыте. Опытом зла для За- падного Христианства оказался опыт, нашедший свое отра- жение в Римском Праве, с добавлением опыта преследова- ния христиан римскими императорами до воцарения Конс- тантина. Этого немало, но это далеко не исчерпывает его, зла, возможности. Разводясь с Византией, Западное Христианство тем самым приравняло Восток к несуществую- щему и этим сильно и, до известной степени, губительно для самого же себя занизило свои представления о чело- веческом негативном потенциале. Сегодня, если молодой человек забирается с автома- том на университетскую башню и начинает поливать оттуда прохожих, судья -- если этого молодого человека удается обезвредить и он предстает пред судом -- квалифицирует его как невменяемого, и его запирают в лечебницу для душевнобольных. На деле же поведение этого молодого че- ловека принципиально ничуть не отличается от кастрации того царского выблядка, о котором нам повествует Пселл. Как и не отличается оно от иранского имама, кладущего десятки тысяч животов своих подданных во имя утвержде- ния его, имама, представлений о воле Пророка. Или -- от тезиса, выдвинутого Джугашвили в процессе все мы знаем чего, о том, что "у нас незаменимых нет". Общим знаме- нателем этих акций является антииндивидуалистическое ощущение, что человеческая жизнь -- ничто, т.е. отсутс- твие -- вполне естественное -- представления о том, что она, человеческая жизнь, священна, хотя бы уже потому, что уникальна. Я далек от того, чтобы утверждать, что отсутствие этого понимания -- явление сугубо восточное. Весь ужас именно в том, что нет. Но непростительная ошибка Запад- ного Христианства со всеми вытекающими из оного предс- тавлениями о мире, законе, порядке, норме и т. п. зак- лючается именно в том, что, ради своего собственного развития и последующего торжества, оно пренебрегло опы- том, предложенным Византией. Отсюда все эти становящие- ся теперь почти ежедневными сюрпризы, отсюда эта неспо- собность -- государственных систем и индивидуальная -- к адекватной реакции, выражающаяся в оценке явлений вы- шеупомянутого характера как следствий душевного заболе- вания, религиозного фанатизма и проч. 25 В Топкапи -- превращенном в музей дворце турецкого султана -- в отдельном павильоне собраны наиболее свя- щенные сердцу всякого мусульманина предметы, связанные с жизнью Пророка. В восхитительно инкрустированных шка- тулках хранятся зуб Пророка, волосы с головы Пророка. Посетителей просят не шуметь, понизить голос. Еще там вокруг разнообразные мечи, кинжалы, истлевший кусок шкуры какого-то животного с различимыми на нем буквами письма Пророка какому-то конкретному историческому лицу и прочие священные тексты, созерцая которые, невольно благодаришь судьбу за незнание языка. Хватит с меня и русского, думал я. В центре, под стеклянным квадратным колпаком, в раме, отороченной золотом, находится пред- мет темно-коричневого цвета, сущность коего я не уразу- мел, пока не прочел табличку. Табличка, естественно, по-турецки и по-английски. Отлитый в бронзе "Отпечаток стопы Пророка". Минимум сорок восьмой размер обуви, по- думал я, глядя на этот экспонат. И тут я содрогнулся: Йети! 26 Византия была переименована в Константинополь, ес- ли не ошибаюсь, при жизни Константина. В смысле просто- ты гласных и согласных, это название было, наверно, по- пулярней у турок-сельджуков, чем Византия. Но и Стамбул тоже звучит достаточно по-турецки; для русского уха, во всяком случае. На самом деле Стамбул -- название гре- ческое, происходит, как будет сказано в любом путеводи- теле, от греческого "стан полин" -- что означает(ло) просто "город". "Стан"? "Полин"? Русское ухо? Кто здесь кого слышит? Здесь, где "бардак" значит "стакан". Где "дурак" значит "остановка". "Бир бардак чай" -- один стакан чаю. "Дурак автобуса" -- остановка автобуса. Ладно хоть, что автобус только наполовину греческий. 27 Человеку с одышкой тут делать нечего, разве что нанять на весь день такси. Для попадающих в Стамбул с Запада город этот чрезвычайно дешев, В переводе на дол- лары-марки-франки и т. п. некоторые вещи не стоят ниче- го. Точнее: оказываются по ту сторону стоимости. Те же самые ботинки или, например, чай. Странное это ощущение -- наблюдать деятельность, не имеющую денежного выраже- ния: никак не оцениваемую. Похоже на некий тот свет, пре-мир, и, вероятно, именно эта потусторонность и сос- тавляет знаменитое "очарование" Востока для северного скряги. 28 Что воспоследовало -- хорошо известно: невесть от- куда возникли турки. Откуда они появились, ответ на это не очень внятен; ясно, что весьма издалека. Что привело их на берег Босфора -- тоже не очень ясно, но понятно, что лошади. Турки -- точней: тюрки -- были кочевниками: так нас учили в школе. Босфор, естественно, оказался преградой, и здесь-то тюрки, вместо того чтоб откоче- вать назад, решили перейти к оседлости. Все это звучит не очень убедительно, но мы это так и оставим. Чего они хотели от Константинополя-Византии-Стамбула -- это, по крайней мере, понятно: они хотели быть в Константинопо- ле. Примерно того же, что и сам Константин. До XI века сакрального знака у них не было. В XI он появился. Как мы знаем, это был полумесяц. Но в Константинополе были христиане, константино- польские церкви венчал крест. Тюркский, постепенно превратившийся в турецкий, роман с Византией продолжал- ся примерно три столетия. Постоянство принесло свои плоды, и в XIV веке крест уступил купола полумесяцу. Остальное хорошо документировано, и распространяться об этом нужды нет. Хотелось бы только отметить значитель- ное структурное сходство того, "как было", с тем, "как стало". Ибо смысл истории в существе структур, не в ха- рактере декора. 29 Смысл истории! Что, в самом деле, может поделать перо с этим смешением рас, языков, вероисповеданий -- с этим принявшим вегетативный, зоологический характер па- дением вавилонской башни, в результате которого, в один прекрасный день, индивидуум обнаруживает себя смотрящим со страхом и отчуждением на свою руку или на свой дето- родный орган --не а ля Витгенштейн, но охваченный ощу- щением, что эти вещи принадлежат не ему, что они -- всего лишь составные части, детали "конструктора", ос- колки калейдоскопа, сквозь который не причина на следс- твие, но слепая случайность смотрит на свет. Можно выс- кочить на улицу -- но там летит пыль. 30 Разница между духовной и светской властью в Визан- тии христианской была чрезвычайно незначительной. Номи- нально государю следовало считаться с суждениями Патри- арха -- что нередко имело место. С другой стороны, го- сударь зачастую не только назначал Патриарха, но, в ря- де случаев, оказывался или имел основания считать себя большим христианином, чем Патриарх. Мы уже не говорим о концепции помазанника Божьего, которая одна могла изба- вить государя от необходимости считаться с чьим бы то ни было мнением. Что тоже имело место и что -- в соче- тании с механическими чудесами, до которых Теофилий I был большой любитель, -- и оказало, между прочим, реша- ющее влияние на выбор, сделанный Русью в IX веке. (Меж- ду прочим же, чудеса эти: рыкающие искусственные львы, механические соловьи, поднимающийся в воздух трон и т. п. -- византийский государь заимствовал, слегка их мо- дифицировав, на Востоке, у своих персидских соседей.) Нечто чрезвычайно схожее происходило и с Высокой Портой, то бишь с Оттоманской империей, то бишь с Ви- зантией мусульманской. Мы опять-таки имеем дело с ав- тократией, несколько более деспотического, сильно вое- низированного характера. Абсолютный глава государства -- падишах, он же султан. При нем, однако, существует Великий муфтий -- должность, совмещающая -- отождест- вляющая -- власть духовную с административной. Управля- ется же все государство посредством чрезвычайно сложной иерархической системы, в которой преобладает религиоз- ный (для удобства скажем -- идеологически выдержанный) элемент, В чисто структурном отношении расстояние между Вторым Римом и Оттоманской империей измеряемо только в единицах времени. Что это тогда? Дух места? Его злой гений? Дух порчи? И откуда, между прочим, "порча" эта в нашем лексиконе? Не от "Порты" ли? Неважно. Достаточно, что и Христианство, и бардак с дураком пришли к нам именно из этого места. Где люди обращались в Христианс- тво в V веке с такой же легкостью, с какой они перехо- дили в Ислам в XIV (и это при том, что после захвата Константинополя турки христиан никак не преследовали). Причины и того и другого обращений были те же самые: практические. Впрочем, это уже никак не связано с мес- том; это связано с видом. 31 О все эти бесчисленные Османы, Мехметы, Мурады, Баязеты, Ибрагимы. Селимы и Сулейманы, вырезавшие друг друга, своих предшественников, соперников, братьев, ро- дителей и потомство -- в случае Мурада II или III -- какая разница! -- девятнадцать братьев кряду -- с регу- лярностью человека, бреющегося перед зеркалом. О эти бесконечные, непрерывные войны: против неверных, против своих же мусульман-но-шиитов, за расширение империи, в отместку за нанесенные обиды, просто так и из самозащи- ты. И о этот институт янычар, элита армии, преданная сначала султану, но постепенно вырабатывавшаяся в от- дельную, только со своими интересами считающуюся касту, -- как все это знакомо! О все эти чалмы и бороды -- эта униформа головы, одержимой только одной мыслью: рэзать -- и потому -- а не только из-за запрета, накладываемо- го исламом на изображение чего бы то ни было живого, -- совершенно неотличимые друг от друга! Потому, возможно, и "рэзать", что все так друг на друга похожи и нет ощу- щения потери. Потому и "рэзать", что никто не бреется. ""Рэжу", следовательно существую". Да и что, вообще говоря, может быть ближе сердцу вчерашнего кочевника, чем принцип линейности, чем пере- мещение по плоскости, хоть в ту, хоть в эту сторону. И не оправданием, и не пророчеством ли одновременно зву- чат слова одного из них, опять-таки Селима, сказанные им при завоевании Египта, что он, как властитель Конс- тантинополя, наследует Восточную Римскую Империю и, следовательно, имеет право на земли, когда-либо ей при- надлежавшие? Не та же ли нота зазвучит четыреста лет спустя в устах Устрялова и третьеримских славянофилов, чей алый, цвета янычарского плаща, флаг благополучно вобрал в себя звезду и полумесяц Ислама? И молот -- не модифицированный ли он крест? Эти непрерывные, на протяжении без малого тысяче- летия, войны, эти бесконечные трактаты со схоластичес- кими интерпретациями искусства стрельбы из лука -- не они ли ответственны за выработавшееся в этой части све- та отождествление армии и государства, полити- ки-как-продолжения-войны-только-другими-средствами, за вдохновенные, но баллистически реальные фантазии Циол- ковского? И эта загадочная субстанция, эта пыль, летящая вам в морду на улицах Стамбула, -- не есть ли это просто бездомная материя насильственно прерванных бессчетных жизней, понятия не имеющая -- чисто по-человечески, -- куда ей приткнуться? Так и возникает грязь. Что, впро- чем, тоже не спасает от сильной перенаселенности. Человека с воображением, да к тому же еще и нетер- пеливого, очень подмывает ответить на эти вопросы ут- вердительно. Но, может быть, не следует торопиться; мо- жет быть, надо повременить и дать им возможность стать "проклятыми" -- даже если на это уйдет несколько веков. О эти "века") -- любимая единица истории, избавляющая индивидуума от необходимости личной оценки происшедшего и награждающая его почетным статусом жертвы истории.