Самым наглядным проявлением "демонического эротизма" в сфере "массовой культуры" можно считать порнографию. В ее основе лежит вовсе не здоровая чувственность, отвергающая всякие запреты, но извращенная запретами чувственность, вытесненная в область соглядатайства. Зато она хочет воздать себе зрелищем необузданной и неприукрашенной животной силы, исключающей все "слабое" - человеческое.
1. Laing R. 1). The Divedecl Self (1959). L., 1973, p. 69, 51; его же. Self and others (1961). L., 1971, p. 50. Ср. мнение современного англий ского писателя и философа К. Уилсона о шизофрении как о "типичном психическом расстройстве нашей цивилизации", где "отсутствует связь между интеллектом и чувствами", "сущностное "я" отрекается от своих прав и передает контроль над собой роботу: (Wilson С о 1 i п. Ne\v Pathways in Psychology. Maslow and the Post-Freudian Revolution. L., 1972, p. 224, 250).
Крайний иллюзионизм и крайний натурализм смыкаются в порнографии - этой вульгарной форме "мысленного распутства". Его элитарную форму описал Лоуренс словами своего героя, обращенными к аристократке Гермион: "Страсти, инстинкты - ты требуешь их настойчиво, но лишь головой, сознанием... На самом деле тебе нужна порнография - смотреть на себя в зеркала, созерцать свое обнаженное животное тело в отражениях, так чтобы все это можно было заполучить для сознания, сделать умственным. В этом все различие... между настоящим чувственным бытием и сознательно-преднамеренным распутством". В массовой порнографии эти "отражения" опредмечиваются, приобретают вид картинки или книги, по не утрачивают своей призрачности, своего предназначения быть блудом для глаз и для ума.
По исходным своим задачам "сексуальная революция", провозгласившая "свободу инстинктов", была враждебна порнографии, но по конечным своим результатам сблизилась с ней, поскольку фактически привела к свободе изображения инстинктов. По словам одного из наблюдателей, "в конце 50-х годов секс приобрел выдающееся значение и вызвал большую озабоченность, но при этом не столько секс сам по себе, сколько идея секса, образ секса - запечатленный буквами и красками, разглашенный объявлениями, распространенный фильмами повышенной "смелости", "полемическими" газетными статьями и "откровенными" романами"'. Ход "сексуальной революции" можно было проследить по тому, как в западных странах постепенно ослабевали и отменялись цензурные ограничения на тот или иной вид "непристойности". В начале 60-х годов прошел ряд судебных процессов, в результате которых были "оправданы" и допущены к массовому изданию книги Г. Миллера, "Любовник леди Чаттерлей" Лоуренса и другие раньше запрещенные произведения эротической литературы. Если учесть, что в США и Англии только в 1954 году был отменен запрет на "Декамерон" Боккаччо, то можно судить о быстроте перемен, позволивших в следующее десятилетие Арту Бухвальду шутить о необычайно смелых писателях, рискующих выпускать в свет непорнографические романы.
Booker Ch. The Neophiliacs. Boston, 1970, p. 34.
Столкновение эротики с эстетикой было по преимуществу гибельным для обеих сторон. Вообще говоря, они не противоположны друг другу. Любовная страсть издавна воспринималась в европейском искусстве как вдохновляющая причина и цель творческого свершения. Согласно античному мифу о Пигмалионе и Галатее, вдохновенный скульптор влюбляется в прекрасную женщину, образ которой изваял из мрамора, и оживляет, одухотворяет ее силою своей страсти, нашедшей покровительство у самой богини любви. Смысл мифа прозрачен: любовь и творчество совместно преодолевают сопротивление косного вещества, наделяя его возвышенным обликом и жизнью. Но если Эрот теряет свои крылья и устремляется вниз, куда влечет его животно-чувственное начало, он оказывается в опасной близости к подземному царству мертвых и дух творчества покидает его. Претворение и одухотворение жизни в образе начинает казаться возвышенным обманом, который должен быть разоблачен в угоду "низким истинам". Такова суть призыва к "десублимации" (буквально- "низведению", "низвержению"), который сторонники сексуальной революции обращают к искусству ради его жертвенного приобщения к "полноте непросветленного и неосознанного бытия".
О том, какой отклик может последовать на этот призыв, легко судить по пьесе английского писателя Дэвида Стори "Школа жизни", поставленной в Лондоне в 1974 году и перетолковывающей па современный лад классический миф о Пигмалионе и Галатее. На сцене - художественная студия, где ученики живописи под руководством опытного маэстро делают зарисовки обнаженной натуры. Работа не ладится, и тогда один из рисовальщиков, соскучившись от собственной бездарности и неумелости, пытается овладеть своей моделью не как художник, а как мужчина. Учебный сеанс заканчивается чем-то вроде массовой оргии: опрокинутые мольберты, разбросанные кисти. "Жизнь" в данном случае грубо и жестоко расправляется с живописью, но она могла бы сделать это более коварно и утонченно, войдя в нее изнутри и отняв у нее творческие возможности, лишив линии и краски всякого образного смысла и наделив их лишь способностью воспроизводить и замещать натуру.
С порнографией на Западе пытаются вести борьбу - довольно решительную в теоретическом плане1. Есть веские основания считать, что порнография - это не безобидное развлечение, но тяжкий ущерб психическому здоровью и эстетическому вкусу. С точки зрения психиатрии, привычка к смакованию бесплотных образов губительно сказывается на способности к полноценному общению с живыми людьми, подменяя его выслеживанием и подглядыванием. С точки зрения эстетики, как раз прямая обращенность к чувственным потребностям делает подобное чтиво ущербным и малоценным, поскольку оно изображает "объект" годным к натуральному употреблению. В порнографии художественность сводится к иллюзорности, враждебной жизни, а жизненность сводится к натуральности, враждебной искусству. Выпадает то, что их соединяет: действенное преобразование и одухотворение жизни в искусстве2.
Еще Монтень отдавал предпочтение тем стихам о любви, которые написаны со сдержанностью, ибо они-то как раз "выводят... на упоительную дорогу воображения"; в этом
1. См., например, сборники статей и материалов: Pornography. The Longford. Report. L., 1972,: The Case against Pornography. Ed by D. Holb-rook. L., 1972.
2 Мы столь подробно останавливаемся на порнографии потому, что это наиболее последовательное проявление "сексуальной революции" в искусстве. Еще более последовательным может быть только отрицание искусства вообще, как особой, самостоятельной формы деятельности, не сливающейся ни с эротикой, ни с политикой (такое отрицание - обычно ради "блага" и "полноты" самого искусства - можно найти у теоретиков "новых левых"). Что касается литературы мифологического, символического, параболического типа, дающей свидетельство о подсознательных мотивах и архетипах, то ключ к ней следует искать в тех теориях, которые исходят из сублимированного состояния культуры и расшифровывают ее тайные значения, но не призывают к десублимации, свободному обнаружению и изживанию всех влечений. Между порнографической литературой и, скажем, мифологическим романом, аллюзивной поэзией такая же разница, как между "сексуальной революцией" и психоаналитическим сеансом, между демонстрацией наготы и интерпретацией тайны. Промежуточным звеном является эротическая литература, играющая ожиданиями и предвкушениями читателя, но не обязательно вознаграждающая его прямым описанием обнаженного тела (игра на грани сублимации и десублимации, загадки и отгадки)- по причине своей двойственности она может быть интересна и для элитарного и для массового читателя. В целом все эти направления исходят из первостепенной важности для искусства сексуально-архаических импульсов, которые в одном случае многосмысленно зашифровываются, в другом - частично приоткрываются, в третьем полностью выставляются на обозрение. Чем ближе литература к десублимации, чем сильнее жизнь теснит искусство, тем более массовой является ее аудитория.
отношении он ставил Вергилия и Лукреция выше. чем даже Овидия, излишняя откровенность, которого превращает читателя в "бесполое существо". Суть в том, что как раз наиболее полные и тщательные описания, призванные ввергнуть в соблазн, часто достигают прямо противоположной цели - вызывают опустошение и скуку, поскольку освобождают от всякого соучастия, сотворчества. "После 50 страниц "твердеющих сосков", "размыкающихся бедер" и "горячих рек", извергаемых и поглощаемых "исступленной плотью", дух вопит- не потому, что я обыватель, удушающий свое либидо, а потому, что я испытываю бесконечную тошнотворную скуку",-признается критик Дж. Стейнер в отзыве на сборник порнографической продукции. Бесстыдство рождает скуку, потому что убивает тайну (не раскрывая ее); воображению нечего делать в этом мире, где все овеществлено, овнешнено, достижимо и выставляет себя напоказ; лишними становятся усилия, трепет, порыв. В этом сексуальном "рае" эротика оказывается в столь же жалком положении, что и эстетика, ибо сущность их обоих - в страсти, пыле, воодушевлении, преодолевающем стылую данность и внешность, которую порнография ищет в откровенных позах и обнаженных телах и выдает за последний предел "сокровенного" человека.
На самом деле в человеке берется только его поверхность, которая описывается столь дробным и тщательным образом, что иные порнографические опусы начинают походить на анатомические или медицинские трактаты. "Он знал и мог назвать шесть или семь видов бацилл, которые обитают в области ступней: одни - па поверхности, другие - в промежутках между пальцами, третьи - на ногтях..." - так начинается история о несчастном фетишисте, преданном поклоннике ног и ступней, досконально их изучившем.
1. "Кто говорит все без утайки, тот насыщает нас до отвала и отбивает у нас аппетит" (Монтень Мишель. Опыты, кн. Ill, М.- Л., 1960, с. 127, 126).
2 Steiner George. Night Words.- In: The Case against Pornography, p. 232. "Все это невыносимо скучно" - таково главное впечатление члена Комиссии по борьбе с порнографией после посещения копенгагенских магазинов по торговле непристойностью.
3 Этот рассказ, опубликованный в датском журнале "Amigo". заканчивается мучительной, но отрадной смертью "героя" под ногами его партнера. См.: Freeman G. The Undergrowth of Literature. L., 1967. p. 40.
Видимость наукообразного описания возникает потому, что объект остается все время мертвым, неподвижным, членимым, в нем невозможно узнать человека, который вызывал бы живые чувства: то, что естественно для науки, направленной на человека как на вещество, природу,- противоестественно для страсти. Не случайно порнография с ее склонностью к натурализму изобилует описаниями не вполне натуральных, извращенно-отчужденных (то есть наиболее доступных ей) отношений между людьми. Садо-мазохизм, фетишизм - излюбленные темы (до 90 процентов, по подсчету Дж. Фримэн) полуподпольных изданий, в которых человек показан как удобное орудие наслаждений, телесный придаток оргазма;
причем само наслаждение достигается соединением не целостных, равноправных и взаимно щедрых существ, а господина и раба, истязателя и жертвы, каждый из которых, осуществляя себя, овеществляет другого. Люди в этих описаниях лишены нутра, "втиснуты" в свою кожу, как вещи в поверхность.
Но даже телесная оболочка кажется иным любителям брутального секса чем-то слишком человеческим, и они облачаются в звериную шкуру или подделанную под нее резину. Твердая, почти негнущаяся одежда создает облегчающее чувство непроницаемости, скрытости, анонимности и, кроме того, делает возможным сладострастное истязание (бичевание, связывание) человека без нанесения ему телесного ущерба. Объяснение этому сравнительно новому на Западе виду чувственных развлечений дает писательница Дж. Фримэн: "Когда вы заключены в резину, мало что остается от личности, все существование сводится к большому упругому шаровидному покрову".
Мода на резину - это лишь одно из внешних и частных проявлений той привычки к разорванным отношениям, распавшимся связям, которая глубоко коренится в мироощущении современного западного человека. Непрозрачный, непроницаемый материал - своего рода воплощение той разобщенности, которая уже не пугает людей, но становится заманчивым опытом и насущной потребностью. Эта ситуация во всей своей парадоксальности раскрыта в пьесе современного английского драматурга Г. Пинтера "Любовники". Муж и жена отказываются от супружеских отношений, зато обзаводятся любовницами и любовниками и рассказывают о них друг другу с полной откровенностью: "Он не похож на тебя, от него исходят токи" и т. п. Потом выясняется, что эти любовники и любовницы не кто иные, как они сами, принимающие чужие роли и обличья. Уйдя из дома по настоянию жены, ждущей очередного свидания, муж скоро возвращается к ней уже под видом долгожданного гостя: у него другая профессия, другие манеры и вкусы, другая супруга, которой он изменяет... То он солидный коммерсант, то парковый сторож, и чем грубее и непривычнее он держит себя, тем более пылкая встреча ожидает его у "любовницы" - жены, которая тоже старается быть непохожей на себя. Ощущение чуждости (а не близости) оказывается источником наслаждения. Если раньше пресловутая "некоммуникабельность" воспринималась как проклятие и мука, то теперь из нее научились извлекать блаженство - столь острое, что "коммуникабельность" уже кажется пресной. Люди стали услаждать себя тем, что их некогда устрашало,- глухой обособленностью и безразличием, не допускающим привязанности, родства, доверия, вовлеченности. Отдаленным последствием этого "освоенного" отчуждения в "массовой культуре" и стало облачение в резину. Порнография сразу откликнулась на это увлечение и сама способствовала его превращению в моду (возникли журнальчики "Новости резины", "Резиновая утка" и т. п.), ибо ее интересует в человеке все отчуждаемое, что можно взять как предмет, развернуть как поверхность, преподнести как зрелище.
Отделаться от своего "я", слиться до неразличимости с себе подобными, вылечиться от личности - к этому призывает "сексуальная революция" и этого же требует "массовое общество". Разумеется, выполнение этого требования, уравнивающего "революцию" с конформизмом, не делает "массового человека" близким природе и не придает ему цельности и непосредственности. Напротив, тот средний потребитель, к которому обращаются сегодня "шоу бизнес" и "порнобизнес", представляет собой существо глубоко раздвоенное. Он предается отчужденно-мысленному разглядыванию отчужденно-телесного бытия: шумное и яркое зрелище тем более прельщает его, что созерцается из безопасного и уединенного далека. Вокруг него образуется мир, одновременно нереальный и безыдеальный, в котором бесплотный взгляд устремлен на бездушное тело'. Иллюзионизм такого существования опустошает естественное содержание жизни, а натурализм такого представления разрушает творческое начало искусства.
Каков же общий смысл парадоксов, рассмотренных в статьях о "критической ситуации" и "сексуальной революции"? В одном случае критика пытается вычленить в своем предмете - литературе самое "литературное", обособить его от не-литературы - и в результате сама завладевает тем приоритетом, который предназначался очищенному от всех "метафизических" наслоений тексту. В другом случае литература (и шире - искусство) пытается вычленить в своем предмете - человеке самое естественное, очистить его от всех "интеллектуальных" наслоений - ив результате приходит к опустошению самого естества, торжеству чистой рассудочности. Не стоит ли за этими парадоксами упрямое сопротивление культуры всем попыкам как-то сузить и обособить одну из ее сфер - тогда как подлинное свое содержание она обретает лишь на границах с другими сферами, в трудном сопряжении и противоречивой взаимосвязи литературы и не-литературы, искусства и природы, творчества и бытия.
Оказалось, что первосущности "литературного" и "натурального", вычлененные тончайшими лабораторными изысканиями, не содержат в себе ни подлинного художества, ни естества, которые ускользают от столь дробной процедуры, оставляя изыскателя наедине с его собственными иллюзиями и инструментарием. По-видимому, у духовных феноменов (как и у объектов естествознания) есть свои пределы членимости, за которыми их свойства исчезают или превращаются в свою противоположность. -
1. О возможном будущем этого мира говорится в фантастическом рассказе итальянского писателя Лино Алдани "Онирофильм". Искусственные грезы заменяют для большинства людей подлинную реальность, поскольку имитируют с полной чувственной достоверностью "самое реальное" - секс. "...Армия Потребителей - мужчины и женщины, жаждущие одиночества и полутьмы, шелковичные черви, завернутые в кокон собственных снов, бледные бескровные личинки, отравленные бездействием".
Культура не состоит из чистых квинтэссенций - и любые вытяжки, выжимки из нее теряют исконное и искомое качество.
Отмеченные парадоксы и свидетельствуют - от обратного - о внутренней неразложимости культуры, целостность которой все равно восстанавливается, но уже в виде беспощадной иронии над самими актами ее расторжения, достигающими прямо противоположного результата.
1975