(ЭССЕИЗМ В КУЛЬТУРЕ НОВОГО ВРЕМЕНИ)
Несмотря на то что эссеистический жанр отпраздновал недавно свое четырехсотлетие', он остается одной из наименее теоретически изученных областей словесности. Непрестанно обновляясь и видоизменяясь от автора к автору, эссеистика упорно противится сколь-нибудь четкому обозначению своей специфики, выступая скорее как некая наджанровая система, включающая самые разнообразные философские, исторические, критические, биографические, автобиографические, публицистические, моральные, научно-популярные сочинения. "Что такое эссе, никогда в точности не было определено",- утверждает один литературоведческий словарь2, а другой добавляет еще более категорично: "Эссе не может быть приведено к какой-либо дефиниции"3. Эта "неопределенность", "неуловимость", как мы дальше попытаемся показать, входит в самое природу эссе и обусловлено той миросозерцательной установкой, которая заставляет этот жанр постоянно перерастать свои жанровые границы. В глубине эссе заложена определенная концепция человека, которая и придает связное единство всем тем внешним признакам жанра, которые обычно перечисляются в энциклопедиях и словарях: небольшой объем, конкретная тема и подчеркнуто субъективная ее трактовка, свободная композиция, склонность к парадоксам, ориентация на разговорную речь и т. д.
1. Первое издание "Опытов" М. Монтеня вышло в 1580 г. См. материалы Международного коллоквиума, посвященного юбилею книги и свидетельствующего о ее значении для современной культуры: Montaigne et les essais. 1580-1980. Actes du Congres du Bordeaux. P., 1983.
2 Dictionary of world literary terms. Ed. by J. T. Shipley. L., 1970, p. 106.
3 Current Literary Terms. A Concise Dictionary of their Origin and Use. L., 1980, p. 98.
1. САМООБОСНОВАНИЕ ИНДИВИДУАЛЬНОСТИ
Редко бывает, чтобы произведение одного автора создало целый жанр, поступательно развивающийся на протяжении веков. В том, что у эссе оказался индивидуальный творец, Монтень, выразилось существенное свойство данного жанра, направленного па самораскрытие и самоопределение индивидуальности. "...Так как у меня не было никакой другой темы, я обратился к себе и избрал предметом своих писаний самого себя. Это, вероятно, единственная в своем роде книга с таким странным и несуразным замыслом "'.
Действительно, у Монтеня впервые человеческое "я" выявляется в своей несводимости ни к чему общему, объективному, заданному нормой и образцом. Направленность слова на самого говорящего, сопребывание личности со становящимся словом - один из определяющих признаков эссоистического жанра, обусловивший его возникновение именно в эпоху Возрождения. Все те сочинения, которые обычно причисляются к античным предварениям эссеистичсской традиции: "Диалоги" Платона и "Характеры" Теофраста, "Письма к Луцилию" Сенеки и "К самому себе" Марка Аврелия,- все-таки не являются эссеистическими в собственном смысле слова. Здесь нет непосредственного, опытного соотнесения "я" с самим собой - оно соотносится с неким представлением о человеке вообще, о должном, принятом, желательном. "Живи так, чтобы и себе самому не приходилось признаваться в чем-либо, чего нельзя доверить даже врагу",-это превосходное нравственное предписание Сенеки ("Письма к Луцилию", 3, 3) и но форме своей (глагол в повелительном наклонении), и по содержанию (не отличать себя от врага) ярко изображает нормативность античного мышления о человеке.
Парадокс эссеистического мышления состоит в том, что подлежащая обоснованию индивидуальность обосновывается тем, что как раз и должно быть обосновано - самою собой2. Человек определяется лишь в ходе самоопределения, и его писательство, творчество есть способ воплощения этого подвижного равновесия "я" и "я", определяемого и определяющего.
1. Монтень Мишель. Опыты, в III кн. (I и II-в одном томе). М., "Наука". 1979. Кн. II, гл. VII, с. 337. Все дальнейшие цитаты из Монтеня приводятся по этому изданию, ссылки помещаются в тексте.
2 Такая тенденция к самообоснованию человека долго вызревала в недрах Возрождения. Примерно за сто лет до появления "Опытов" итальянский гуманист Пико делла Мирандола в знаменитой "Речи о достоинстве человека" провозгласил человека творцом самого себя; "свободным и славным мастером", который формирует себя в том образе. который сам предпочитает. Но это еще свойство человека вообще. "Адама", а не единичной личности, которая становится самозначимой у Монтеня.
"Моя книга в такой же степени создана мной, в какой я сам создан моей книгой. Это - книга, неотделимая от своего автора, книга, составлявшая мое основное занятие, неотъемлемую часть моей жизни, а не занятие, имевшее какие-то особые, посторонние цели, как бывает обычно с другими книгами" ("Опыты", II, XVIII, 593). Эссе - это путь, не имеющий конца, ибо его конец совпадает с началом, индивидуальность исходит из себя и приходит к себе.
Это вращательное движение мысли ощущается в каждом монтеневском опыте, который развивается отнюдь не линейно, не поступательно, как в трактате, где автор всеми силами ума устремляется к чему-то единому и общезначимому, к мысли, выходящей за пределы частного опыта. Монтень рассказывает о нравах и обычаях разных народов, о содержании прочитанных книг, но все это превратилось бы в обрывочный комментарий, в сумму выписок и цитат (каким и было на черновой стадии "Опытов"), если бы не возвращалось каждый раз к истоку - к образу личности, многое понимающей и приемлющей, но ни к чему не сводимой, не равной даже самой себе. "...Напрасно даже лучшие авторы упорствуют, стараясь представить нас постоянными и устойчивыми. Они создают некий обобщенный образ и, исходя затем из него, подгоняют под него и истолковывают все поступки данного лица... В разные моменты мы не меньше отличаемся от себя самих, чем от других" (II, I, 293, 298). Именно потому, что личность у Монтеня сама определяет себя, она никогда не может быть до конца определима: как субъект она всякий раз оказывается больше себя как объекта и в следующий миг заново объективирует свое возросшее бытие, опять-таки не исчерпываясь им. (Забегая вперед, заметим, что это исконное свойство эссе сделало его особенно популярным в романтических и экзистенциальных системах мировоззрения, продолживших и углубивших движение индивидуальности к самообоснованию.) Оттого что личность, лишенная всяких общих и вечных оснований, стала обретать их отныне в опыте самообоснования, она не превратилась в нечто самоуспокоенное, самотождественное, напротив, в ее глубине раскрылся новый источник саморазвития.
Этим объясняется такой признак эссе, как тяга к парадоксальности. Из логики известно, что парадокс возникает тогда, когда смешиваются разные порядки (типы) суждения, когда субъект высказывания оказывается в числе его объектов (вспомним известный парадокс о лжеце: утверждение "я лгу" оказывается ложным, если является истинным). Поскольку эссе во многом состоит из таких суждений, где одно и то же лицо выступает в качестве мыслящего и мыслимого, парадоксы тут возникают на каждом шагу. Характеризуя, например, себя как человека, склонного к неосмотрительной щедрости, автор тут же ловит себя на том, что такой взгляд и оценка могут принадлежать, скорее, человеку скуповатому. "Тут словно бы чередуются все заключенные во мне противоположные начала. В зависимости от того, как я смотрю на себя, я нахожу в себе и стыдливость, и наглость; и целомудрие, и распутство; и болтливость, и молчаливость... и щедрость, и скупость, и расточительность" (II, I, 296).
Еще более существенный, всеми энциклопедиями и словарями отмечаемый признак эссе,- наличие конкретной темы, объем которой гораздо уже, чем, например, в трактате. Однако если мы обратимся к заглавиям монтеневских опытов, то обнаружим среди них и такие "общие", "отвлеченные", как "О совести", "О добродетели", "Об именах", "Об уединении", "О суетности",- ими не пренебрег бы самый абстрактный моралист и систематизатор. В контексте же монтеневских сочинений эти темы, действительно, воспринимаются как частные, предметно очерченные, потому что и добродетель, и совесть выступают не как самосущие и очень широкие понятия, к которым сводятся остальные, а как отдельные моменты в самоопределении той целостности, которую представляет собой сам автор. В принципе эссе может быть посвящено вселенной, истине, красоте, субстанции, силлогизму - все равно эти темы утратят всеобщность, приобретут конкретность самою волею жанра, которая сделает их частностями на фоне того всеобъемлющего "я", которое образует бесконечно раздвигающийся горизонт эссеистического мышления.
Не случайно многие произведения эссеистики - у Монтеня 87 из 107 его "опытов" - носят названия с предлогом "о": "О запахах", "О боевых конях", "О большом пальце руки" и т. п. "О" - это своеобразная формула жанра, предлагаемый им угол зрения, всегда несколько скошенный, выставляющий тему как нечто побочное. Предмет эссе предстает не в именительном, а в предложном падеже, рассматривается не в упор, как в научном сочинении, а сбоку, служит предлогом для разворачивания мысли, которая, описав полный круг, возвращается к самой себе, к автору как точке отбытия и прибытия. "О" придает всему жанру некую необязательность и незавершенность - тут мысли, по словам Монтеня, следуют "не в затылок друг другу", они видят друг друга "краешком глаза" (III, IX, 200). Заглавие эссе часто и на четверть не передает его многообразного содержания. Так, в главе "О хромых" Монтень рассуждает о календаре и движении светил, о разуме и воображении, о чудесах и сверхъестественном, о ведьмах и колдунах, об амазонках и ткачихах... Автор не движется прямо к предмету, а, так сказать, прохаживается вокруг да около, описывает то расширяющиеся, то сужающиеся круги, ища все новых подходов, но при этом проходя мимо самого предмета или по касательной к нему. Эссе - всегда "о", потому что подлинный, хотя не всегда явленный его предмет, стоящий в "именительном" падеже,- это сам автор, который в принципе не может раскрыть себя завершение, ибо по авторской сути своей незавершим; и потому он выбирает частную тему, чтобы, размывая ее пределы, обнаружить то беспредельное, что стоит за ней, точнее, переступает ее.
То, что "я" в эссе всегда уходит от определения и не задается прямо в качестве предмета описания, отличает этот жанр от таких, казалось бы, близких, тоже направленных к самопознанию жанров, как автобиография, дневник, исповедь. Эти три жанра имеют определенные различия: автобиография раскрывает "я" в аспекте прошлого. ставшего; дневник - в процессе становящегося, настоящего; исповедь - в направлении будущего, перед которым отчитывается человек, чтобы стать самим собой, удостоиться прощения и благодати. Элементы всех трех жанров могут присутствовать в эссе, но своеобразие этого последнего состоит в том, что "я" здесь берется не как сплошная, непрерывная, целиком вмещенная в повествование тема, а как обрывы в повествовании: "я" настолько отличается от себя самого, что вообще может выступать как "не-я", как "все на свете",- его присутствие обнаруживается "за кадром", в прихотливой смене точек зрения, во внезапных скачках от предмета к предмету. "Первое лицо" здесь порою вовсе отсутствует: "я" не является темой, подобной всем остальным, оно не может быть охвачено как целое именно потому, что само все охватывает и приобщает к себе. Когда Монтень утверждает, что пишет только о себе, он хорошо отдает себе отчет в разнице между этой "темой" и всеми остальными, он далек от автобиографизма. "Я не в силах закрепить изображаемый мною предмет. Он бредет наугад и пошатываясь, хмельной от рождения, ибо таким он создан природою" (III, II, 19). Сама природа "я" такова, что не может быть выделена в чистом виде из всех других вещей к понятий, воспринимаемых и осмысляемых "мною", но есть лишь некий скользящий предел той предметности, которая вступает в описание,- не случайно рассуждения о "я" как таковом носят в композиции "Опытов" маргинальный характер, оттесняясь либо к самому началу, либо к концу глав, а в масштабе всей книги - в последнюю главу "Об опыте", где автор повествует уже исключительно о себе. В "я" - все начала и концы, но середина - это целый мир, посредством которого "я" (как рычагом) приподнимается над собою, высвобождается от равенства себе. То "я", к которому возвращается эссеист, пройдя через круг вещей, уже не то, каким оно было в точке отправления - непрозрачная среда предметности, через которую преломляется "я", создает необходимую прерывность в его самовыявлении.
Любой порядок в эссе сломан, одно перебивает другое, создавая некую зигзагообразность мыслительного рисунка и сбивчивость речевой интонации. Содержательным эквивалентом и "оправданием" этих формальных свойств жанра выступают постоянные ссылки Монтеня на свою некомпетентность, забывчивость, "слабость ума" (II, X, 356), быструю утомляемость, недостаток последовательного образования, неспособность подолгу сосредоточиваться на одних и тех же вещах и т. п. Все эти слабости и несовершенства, которые Монтень приписывает лично себе, на самом деле являются свойствами возникающего жанра, психологической подоплекой новой формы, которая контрастно выступает на фоне предшествующих, канонизированных жанров как некая "минус-форма", лишенная общезначимого содержания, логической последовательности, всеобъемлющей эрудиции, состоящая из одних "изъянов".
Все сказанное об эссе сближает его с другим жанром - романом, который своим возникновением в современной форме тоже обязан новым творческим ориентациям ренессансной личности. Эссе и роман - не только жанры-сверстники, родившиеся в эпоху Возрождения, в XVI веке, но и жанры-соратники, утвердившие право настоящего и преходящего вторгаться в мир установленных ценностей и показывать их соотносительность с индивидуальностью автора и героя. "Изображать событие на одном ценностно-временном уровне с самим собою и со своими современниками (а следовательно, и на основе личного опыта и вымысла) - значит совершить радикальный переворот, переступить из эпического мира в романный... Самая зона контакта с незавершенным настоящим и, следовательно, с будущим создает необходимость такого несовпадения человека с самим собою. В нем всегда остаются нереализованные потенции и неосуществленные требования... нереализованный избыток человечности..."' - такова общая установка ренессансного гуманизма, воплотившаяся и в романе, и в эссе, и потому характеристика, данная М. Бахтиным одному жанру, может быть отнесена и к другому.
Добавим, что ориентация на разговорную речь, непринужденный и фамильярный тон, свойственные роману, также находят соответствие в эссе; так, рассуждая о творческом процессе, Монтень сравнивает его с ежедневными физиологическими отправлениями, не останавливаясь перед употреблением самых "низких" слов. Все, что ни существует в сфере умопостигаемого, возвышенного, обобщенного, вовлекается эссеистом, как и романистом, в зону "фамильярного контакта" с настоящим. Вот как начинаются некоторые "очерки Элии", принадлежащие перу английского эссеиста Ч. Лэма: "Люблю встречать на улице трубочиста..."; "Старая театральная афиша, на которую я на днях случайно наткнулся..."; "Уже несколько недель меня одолевает изрядно суровый приступ недуга, именуемого нервной горячкой..." - размышления о природе человека. об искусстве, о болезни и т. п. включены в поток живой, непринужденной речи, которая не скрывает своего источника в настоящем, в бытии человека, "говорящего" речь. Предметы мышления и воображения включаются в
Бахтин М. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, с. 457.
поток омывающего их бытия, лишаются самозначимости, самодовления, как в дороманную и доэссеистическую эпоху, обнаруживают свою причастность к человеческой деятельности. которая свободно их творит, выражается в них и в то же время "краешком" показывает и свою в них невыразимость, подлинность неотчуждаемого, здесь и сейчас протекающего существованья.