Если эссе сформировалось только в Новое время, благодаря тому перевороту, который поставил человеческую индивидуальность в центр мироздания, то что же было его аналогом в предшествующей культуре?
Выскажем сразу предположение, которое затем постараемся обосновать. Эссеистическое стремление к целостности, к объединению и соположению разных культурных рядов, возникло на месте той централизующей тенденции, которая раньше принадлежала мифологическому сознанию. Синтетизм эссе - это возрождение на гуманистической и личностной основе того синкретизма, который в древности опирался на нерасчлененность первобытного коллектива и имел внеличностную, космическую или теистическую ориентацию. Парадокс эссе в том, что оно своей рефлектирующей и индивидуалистической природой противостоит мифу и всяческому мифологизму, но не так, как обособившаяся часть противостоит целому, а как новообразованное целое противостоит первоначальному. Философия, искусство, история, разнообразные науки тоже противостоят мифу, из которого они изошли,- как специальное противостоит синкретическому, самостоятельно развившиеся компоненты - начальной неразвитой цельности. Эссеистика же пытается осуществить эту цельность внутри расчлененной, развитой культуры, что, с одной стороны, резко противопоставляет ее мифу, с другой - ставит на аналогичное место в системе дифференцированной духовной деятельности. Эссеистика - отрицание сверхличной и нормативной мифологии и вместе с тем - наследование ее централизующих и синтезирующих возможностей, которые теперь надлежит осуществлять сознанию индивида.
О мифологизме в культуре XX века существует огромное количество исследований, в которых выделяются преимущественно три основные его разновидности. Во-первых, это авторитарный мифологизм, присущий некоторым тоталитарным идеологиям (нацистской, фашистской и т. п.) и ознаменованный образами вождей, мифологемами почвы и крови, пропагандистскими эмблемами и т. д. Во-вторых, это вульгарный мифологизм, присущий многим отраслям массовой культуры и выраженный в образах кинозвезд, детективных героев, рекламных клише, штампах тривиальной словесности. В-третьих, это авангардный мифологизм, присущий многим значительным художникам XX века, таким, как Кафка, Д. Джойс, А. Арто, С. Дали, С. Бек-кет, Э. Ионеско и др., и выражающий бессилие и ничтожность личности перед натиском отчужденных, сверхличных структур окружающего общества или собственного подсознания.
Как ни разнятся эти "мифологизмы", их роднит друг с другом и с древней мифологией самодовление таких идейно-фигуративных схем, которые безразличны к индивиду или прямо ему противостоят, персонифицируя власть нам ним космических стихий, или социальных законов, или психологических инстинктов. Везде тут на первый план выступает власть "коллективного бессознательного" - антииндивидуальное и антирефлексивное начало мифологизма, которое в "авторитарной" и "вульгарной" его разновидностях воспринимается позитивно, как героическое или идиллическое, возвышенное или прекрасное, а в "авангардной" разновидности - негативно, как ужасное, гротескно-чудовищное, вызывающее маниакальный страх, или истерический смех, или полное оцепенение перед лицом неумолимого абсурда.
Однако ни один из этих "мифологизмов" не выполняет основной функции, принадлежащей собственно мифологии, которая, по точным словам Е. М. Мелетинского. "ориентирована на преодоление фундаментальных антиномий человеческого существования, на гармонизацию личности, общества и природы"'. Внеличностный характер древней мифологии обеспечивал ей гармоническое соответствие культурному состоянию первобытного коллектива. Но в Новое время любые попытки воспроизвести или заново создать деперсонализированную, массовую мифологию лишают ее основного свойства и ценности - целостного характера, способности всесторонне воплощать духовную жизнь нового культурного субъекта, которым взамен человеческой массы становится индивид.
Замечательная особенность эссеистики в том, что целостность созидается не исключением и отчуждением личности, как в неомифологических формах, а поступательным ее самораскрытием, освоением всех способов миропостижения как возможностей ее собственного растущего бытия. Будучи по видимости антимифологичной, отправляясь от индивидуальной рефлексии, эссеистика по сути берет на себя в Новое время ту функцию объединения, консолидации разных областей культуры, какую в древности исполняла мифология.
Эта функциональная общность эссе и мифа опирается на их глубокое структурное сходство, несущее, конечно, и отпечаток огромных эпохальных различий. Одно из главных свойств мифа, на которое указывают практически все исследователи,- совпадение в нем общей идеи и чувственного образа. Эти же начала сопрягаются и в эссе, но уже как самостоятельные, выделившиеся из первичного неразличимого тождества - идея не персонифицируется в образе, а свободно сочетается с ним, как сентенция и пример, факт и обобщение.
Так, в опыте "Об отвлечении" Монтень рассуждает о том, что отвлечением и рассеянием мы скорей избавляемся от горя, преодолеваем препятствие, чем прямым сопротивлением и борьбой. Эта мысль неоднократно формулируется в общем виде - и одновременно проводится через ряд конкретных примеров. Рассказывается, как посредством отвлечения Монтеню удалось утешить одну даму; о французском полководце, который мнимыми предложениями усыпил бдительность противников; о Плутархе, который, оплакивая умершую дочь, отвлекает себя воспоминаниями о ее детских проказах, и т. д. Каждый образ не только подтверждает прежде высказанную мысль, но в своей конкретности содержит что-то еще, за что цепляется следующая мысль, приводя для своего подкрепления новый образ, который опять-таки слегка меняет ход рассуждения. -
1. Философский энциклопедический словарь. М., 1983, с. 377 (ст. "Мифология").
Образ и мысль не столько совпадают, сколько сцепляются своими частями, оставаясь открытыми для новых и новых сцеплений. Так создается непрерывность движения, перетекания содержания из абстрактности в конкретность: образ и понятие открываются друг другу неизвестными, неосвоенными сторонами возрастая благодаря этой взаимной несводимости.
В мифе те же составляющие соединены более жестко, не разделяясь и не вступая в новые сочетания. Например, Иппомен, состязаясь в беге с быстроногой Аталантой. одержал победу, роняя поочередно три яблока, врученные ему Венерой, чтобы рассеивать внимание соперницы... Этот древнегреческий миф, приведенный Монтенем, воплощает уже знакомую нам идею: "отвлечение как путь к победе". Но эта идея целиком растворена в образности мифа, в его сюжете и персонажах, и лишь эссеистический подход извлекает ее оттуда в более или менее обобщенном виде.
В эссе мысль преломляется через несколько образов. а образ толкуется через ряд понятий, и в этой их подвижности друг относительно друга заключено новое качество рефлексивности, релятивности, которым эссеистический мыслеобраз отличается от мифологического. Сколько бы ни привлекалось образов для подтверждения мысли, они не могут вполне быть равны ей; сколько бы понятий ни привлекалось для истолкования образа, они тоже не могут до конца исчерпать его. Отсюда энергичное саморазвитие эссеистического мыслеобраза: он каждый миг неполон, несамодостаточен, требует все новых "показаний" со стороны образа и все новых "доказательств" со стороны понятия. Образ и понятие уже вышли из мифо-синкретического тождества, развились в самостоятельные сущности, которые теперь могут сколько угодно объяснять друг друга, но не сливаться окончательно.
Такой мыслеобраз. составляющие которого находятся в подвижном равновесии, частью принадлежат друг другу. частью же открыты для новых сцеплений, входят в самостоятельные мыслительные и образные ряды, можно было бы назвать "эссемой", по аналогии с "мифологемой". составляющие которой связаны синкретически, нерасчлененно. Как единица эссеистического мышления, эссема представляет собой свободное сочетание конкретного образа и обобщающей его идеи. При этом факт остается фактом, идея - идеей, они скреплены не обязательным, не единственным образом, но через личность того, кто соединяет их в опыте самосознания.
И тут выступает еще одно важнейшее свойство эссе, уподобляющее его мифу,- "правдивость". "Содержание мифа мыслится первобытным сознанием вполне реальным... Для тех, среди кого миф возникал и бытовал, миф - "правда", потому что он - осмысление реально данной и "сейчас" длящейся действительности..."' Эссе, в противоположность художественным фантазиям и философским абстракциям, выводит свои мыслеобразы в сферу подлинного, непосредственно переживаемого, сейчас длящегося бытия. Эти мыслеобразы истинны не в каком-то условном смысле, а постоянно подтверждаются примером авторской жизни. Эссе, подобно мифу, не только сплавляет общую идею с чувственным образом, но их вместе - с протекающей реальностью.
Но этот синтез абстрактного, конкретного и реального носит в эссе опять-таки более свободный и подвижный характер, чем в мифе. Тут имеется в виду не "высшая реальность", к которой причастны все члены коллектива, а реальность личного опыта, который достоверен лишь постольку, поскольку сознательно подчеркивает свою ограниченность и относительность. "Я люблю слова, смягчающие смелость наших утверждений и вносящие в них некую умеренность: "может быть", "по всей вероятности", "отчасти", "говорят", "я думаю" и тому подобные" (III, XI, 233-234). На место "знания" Монтень выдвигает гносеологическую категорию "мнения" (opinion), которая устанавливает приблизительное, колеблющееся соответствие между познающим и познаваемым. Знание утверждает, мнение допускает, оставляя место сомнению. В отличие от мифа, эссе развертывается в ситуации культурной расчлененности, когда рядом с мнением автора существует огромное разнообразие других мнений, которые тоже вбираются в эссе в качестве сомнений или сомнений, то есть либо излагаются как чужие, либо вносят оговорки в изложение своего. Сомнение - это как бы совесть мнения, его сознание собственной неокончателькости, относительности, которое определяется новым, гораздо более подвижным, чем в мифе, соотношением субъекта и объекта.
Т о к а р е в С. А., Мелетинский Е.М. Мифология.- В кн. Мифы народов мира, т. I. M., 1980, с. 13.
Между ними уже не тождество, а пространство предположения и возможности, в котором эссеистическая истина раскрывает себя. Объективность достигается не отказом от субъективности, а полным признанием и выявлением ее в качестве таковой. "Кто хочет знания, пусть ищет его там, где оно находится... Я стремлюсь дать представление не о вещах, а о себе самом..." (II, X. 356). Но так и достигается подлинное знание - через признание его неполноты, через мнение, к которому прибавляется сомнение.
Монтень придавал символическое значение надписи, начертанной на коромысле его весов: "Что знаю я?'&;gt; (II, XII, 462). Действительно, этот вопрос-центральный в миросозерцании Монтеня, единственная неподвижная точка во всей "качающейся" системе его "Опытов". "Весь мир-это вечные качели" (III, 2, 19). Эссе- не единство мысли-образа-бытия, но именно опыт их соединения, попытка уравновешиванья. Весы, на одну чашу которых положен факт, а на другую - идея, находятся в постоянном колебании,- устойчивым, как основание коромысла, остается лишь сомнение. Само французское слово "эссе" произошло от латинского exagium, что означает "взвешивание". Подвижное равновесие составляющих входит не только в существо, но и в название жанра.
Установка на мыслеобразную целостность влечет за собой еще одно существенное сходство эссе и мифа: парадигматический способ организации высказывания. Леви-Строс в своем известном анализе мифа об Эдипе показал, что миф должен читаться не только по горизонтали. как последовательность рассказанных в нем событий, но и по вертикали, где ряд событий выступает как вариация некоторого инвариантного смысла. Например, среди сюжетно отдаленных, прямо не связанных элементов фиванского цикла выделяются две группы, объединенные переоценкой или недооценкой отношений кровного родства:
ПЕРЕОЦЕНКА
НЕДООЦЕНКА
Кадм ищет свою сестру Европу
Спартанцы убивают друг друга
Эдип женится на своей матери
Эдип убивает своего отца
Антигона хоронит своего брата
Этеокл убивает своего брата'
1. Подробнее см.: Л е в и-С т р о с К. Структурная антропология. М., 1983, с. 191.
Парадигматическое построение мифа не осознается его носителем и вскрывается лишь исследователем. В эссе же оно вполне целенаправленно проводится автором, из объекта исследования становится сознательным методом творчества. По своей первичной структуре эссе - это, в сущности, каталог, перечень разнообразных суждений, относящихся к одному факту, или разнообразных фактов, подтверждающих одно суждение.
В обнаженном виде эта эссеистическая парадигматика, упраздняющая временную последовательность, выступает в китайских и японских образцах жанра. Приведем отрывок из "Записок у изголовья" Сэй-сёнагон - дан 79:
"То, что невыносимо: когда человек, по своей охоте нанявшийся на службу, притворяется утомленным,- чувствовать, что это надоедает; когда у приемыша неприятное лицо: против желания дочери, взяв в зятья человека, к которому она равнодушна, печалиться, что не подумали как следует".
Части текста не связаны временной или причинно-следственной связью, но сополагаются как варианты одного инвариантного смысла, вынесенного в заглавную строку ("то, что невыносимо"). Те столбцы значимых элементов, которые исследователь выписывает из мифологического сюжета при его структурном анализе, наглядно выступают в композиционной схеме эссеистических текстов.
Поначалу и монтеневские "Опыты", как показывает история их возникновения, представляли собой выписанные из разных книг суждения на одну тему, к которым автор добавлял собственные; или почерпнутые из разных источников примеры, иллюстрирующие какую-нибудь нравственную сентенцию, афоризм. Вот по какой схеме строится эссе, открывающее "Опыты" (первая его часть):
1.0.0. "Различными средствами можно достичь одного и того же" (идея-инвариант, выраженная в заглавии).
1.1.0. Растрогать победителя можно как покорностью, вызывающей сострадание, так и твердостью, вызывающей восхищение (конкретизация инварианта).
1.2.0. Эдуард, принц Уэльсский, наткнувшись на доблестное сопротивление трех французов, пощадил всех остальных горожан.
1.2.1. Скандербег, властитель Эпира, пощадил убегавшего от него солдата, потому что тот внезапно обернулся и встретил его со шпагой в руках.
1.2.2. Император Конрад III восхитился мужественным поведением женщин осажденного города и поэтому помиловал их мужей... (примеры-варианты).
В основе монтеневских опытов лежит та же структура, что и в японских дзуйхицу: идея-инвариант - и ряд ее иллюстраций, или образ-инвариант - и ряд его интерпретаций. Разумеется, эта структура может бесконечно усложняться: идея-инвариант сменяется образом-инвариантом; одна из вариаций превращается в инвариант следующей парадигмы и т. п. Так, вторая часть вышеуказанного монтеневского опыта строится как симметрическое дополнение первой: "разные поступки - одно следствие" - "один поступок - разные следствия" (твердость побежденных может как растрогать, так и ожесточить победителя, чему приводятся соответствующие подтверждения). В итоге выстраиваются грандиозные иерархии примеров и обобщений, с их взаимными включениями и переключениями, громоздятся системы, в своей сложности не уступающие мифологическим. При этом неизменным остается само парадигматическое устройство эссе, к которому можно применить левистросовское определение мифа как машины по уничтожению времени. Тут господствуют не сюжетные или логические последовательности, а семантические аналогии и параллели.
Этим, кстати, объясняется существенная, жанрообразующая краткость эссе и мифа в сравнении с такими "линейными" формами, как роман и эпопея, которые развертывают действие во времени. Если для повествовательных жанров основная единица - событие, то, что случилось в определенный момент времени, то для "объяснительных", каковыми являются миф и эссе,- обычай, то, что происходит всегда, свойственно тому или иному человеку, народу, укладу жизни. Тут существенно не то, что было однажды, а то, что бывает вообще, регулятивный принцип индивидуального или коллективного поведения.
На связь мифа и обряда исследователи давно обратили внимание, порою даже толкуя первый как. словесную запись и объяснение последнего. Точно так же и в эссе едва ли не ведущая роль принадлежит описанию и осмыслению обмирщенных обрядов - обычаев, привычек, склонностей, присущих разным народам и личностям. Среди них на нервом месте - нрав самого автора, тоже описанный как ряд правил, причуд, обыкновений. В маленьком эссе "О запахах" -около десятка "нравоописаний": о скифских женщинах, которые мазали и пудрили себе тело; о тунисском короле, кушанья которого начиняются душистыми пряностями; об употреблении ладана и других ароматов в церквах и т. д.; наконец, о предрасположенности самого Монтеня: "удивительно, до какой степени пристают ко мне всевозможные запахи..." Все это говорится и мыслится в настоящем "узуальном" времени ("узус" - обычай, обыкновение) - любое происшествие, высказывание, хотя бы и однократные, переводятся в аспект многократности, повторяемости, выступают как проявление устойчивых качеств. Даже обращение к прошедшему служит лишь объяснению и подтверждению каких-то ныне действующих закономерностей. "...Я мало подвержен тем повальным болезням, которые передаются ...через зараженный воздух. В свое время я счастливо избег таких заболеваний, свирепствовавших в наших городах и среди войск" (I, V, 279). Если миф преимущественно оперирует "прецедентами", которыми прошлое задает образец настоящему, то эссе - "примерами", которыми настоящее привлекает себе на службу прошедшее. В мифе описание обряда выступает как норма, регулирующая поведение коллектива; в эссе осуществляется как бы саморегуляция авторской личности, "нрав" которой не столько описывается как образец, сколько исследует и преобразует себя посредством данного описания-размышления, самоопределяется через сравнение с нравами других людей, времен и народов, выявляется в своей несвершенности и открытости перед будущим. Но при всем различии мифа и эссе их объединяет направленность на самое категорию обычая как наиболее целостную, объемлющую все многократные и многообразные проявления коллектива и индивида'.
Итак, мы наметили ряд признаков, сближающих эссе с мифом: (1) гносеологический - соединение чувственно- конкретного и обобщенно-интеллектуального в мыслеобразе; (2) онтологический - предполагаемая достоверность и правдивость этих мыслеобразов, внедренность их в бытие; (3) структурный - парадигматическая организация высказывания; (4) тематический - ориентация на обряд и обычай, наиболее устойчивые и целостные формы человеческого существования.
1. Именно эта проблемная направленность эссе на своеобычный, порой прихотливый нрав самого автора отличает данный жанр от собственно нравоописательной литературы (типа "Нравов Растеряевой улицы" Г. Успенского), где утрачена регулятивная функция, свойственная мифу: обычай берется как нечто застывшее, принадлежащее объективной действительности, а не выражение магической воли коллектива или нравственного воления личности.
Однако именно в моментах наибольшего сближения эссе с мифом обнаруживается их существенное различие, обусловленное синкретическим характером одного и синтетическим - другого: (1) в эссеистическом мыслеобразе составляющие могут свободно замещаться, одна мысль сочетается с разными образами, тогда как в мифологеме они нерасторжимы; (2) в мифе мыслеобраз отнесен к высшей, абсолютной реальности, тогда как в эссе погружен в реальность становящуюся и обретает бытийную достоверность лишь в точке настоящего, в личном опыте автора; (3) парадигматическая структура мифа является бессознательной и скрывается под сюжетной связью рассказа, тогда как эссе вполне сознательно строится по принципу каталога, варьирования инвариантов, творчески создается по той модели, какую в мифе открывает исследователь; (4) то, что в мифе выступает как издревле заданный обряд, сакральный образец и прецедент, в эссе осмысляется как обычай (один из многих), по контрасту или аналогии с которым выявляется нрав самого автора - сравнение разных обычаев позволяет осуществлять нравственную саморегуляцию личности.
Эссе в Новое время берет на себя функцию мифа - функцию целостности, опосредования философского, художественного и исторического, или мысли, образа и бытия;
но осуществляется это именно в духе Нового времени, которому целостность дается только в опыте ее достижения, в подвижно-колебательном равновесии составляющих, как задача, а не данность.