- Вы похожи на китайского божка, а еще на Жанну д'Арк. Знаете, кто такая Жанна д'Арк?
      По моей просьбе она принесла откуда-то большое зеркало, и оно висело на спинке кровати, у меня в ногах. Я не отрывала от него глаз, разве только когда засыпала.
      Сиделка стала разговорчивее, болтала со мной в долгие послеобеденные часы. Она вязала, курила, сидя так близко от меня, что я могла, чуть-чуть нагнув голову, увидеть в зеркале и ее, и свое лицо.
      - Давно вы работаете сиделкой?
      - Двадцать пять лет. А здесь - десять.
      - У вас были такие больные, как я?
      - Есть много людей, которым хочется переделать себе нос.
      - Я же не о таких говорю.
      - За больной, потерявшей память, я однажды ухаживала. Это было давно.
      - Она выздоровела?
      - Она была очень старая.
      - Покажите мне еще раз фотографии.
      Она брала с комода коробку, оставленную нам доктором Дуленом. Один за другим показывала мне кадры, которые никогда и ничего не воскрешали в моей памяти и даже не доставляли мне удовольствия, как в первые минуты, когда казалось, будто я вот-вот припомню, что было потом, после сцены, запечатленной на листе глянцевой фотобумаги формата 9 на 13 сантиметров.
      В двадцатый раз я разглядывала эту незнакомку-ту, кем прежде была я, - и теперь она нравилась мне меньше, чем девушка с короткими волосами, поселившаяся в ногах моей кровати.
      Рассматривала я и тучную женщину в пенсне, с обвислыми щеками. Это была моя тетя Мидоля. Она никогда не улыбалась, носила на плечах шали и всегда снималась сидя.
      Я изучала Жанну Мюрно, которая пятнадцать лет преданно служила моей тетке, последние шесть-семь лет не разлучалась со мной и поехала вслед за мною в Париж, когда меня перевезли сюда после операции в Ницце. А пересадка кожи? Ведь квадратный лоскут кожи - двадцать пять сантиметров на двадцать пять - я получила от нее. И свежие цветы ежедневно, и ночные рубашки - правда, ими я пока только любовалась - и всякая косметика - ею мне еще не разрешали пользоваться, - и бутылки шампанского, стоявшие в ряд у стены, и сладости, которые сестра Раймонда раздавала в коридоре своим товаркам, - всем этим я тоже обязана Жанне Мюрно.
      - Вы ее видели?
      - Эту молодую женщину? Ну как же, много раз, около часу дня, когда у меня перерыв на обед.
      - Какая она?
      - Как на фото. Через несколько дней вы ее увидите.
      - Она с вами разговаривала?
      - Не раз.
      - А что она вам говорила?
      - "Не спускайте глаз с моей девочки". Она была при вашей тетушке кем-то вроде компаньонки, а может, секретаршей или домоправительницей. Она и о вас заботилась в Италии. Тетка ваша уже почти не двигалась.
      Судя по фотографиям, Жанна Мюрно - высокая, спокойная, довольно красивая, довольно элегантная и довольно-таки строгая дама. Лишь на одной карточке Жанна была снята со мной. Мы стоим на снегу. На нас лыжные костюмы с узкими брюками, вязаные шапочки с помпонами. Вопреки помпонам, лыжам и улыбке той девушки, которой прежде была я, снимок не создавал впечатления безоблачной дружбы.
      - Она здесь как будто сердится на меня...
      Сестра Раймонда повернула к себе фотографию, поглядела и согласно покивала:
      - Не без причины, как видно. Вы, знаете ли, были мастерица делать глупости.
      - Откуда вы это взяли?
      - Из газет.
      - Ах так! О пожаре на мысе Кадэ сообщали июльские газеты. Доктор Дулен, сохранивший те номера, в которых рассказывалось обо мне и о той, другой девушке, пока не хотел их мне показывать.
      Та, другая девушка тоже имелась в моей коллекции. Все они были там, в коробке: большие и маленькие, привлекательные и не слишком, - и все совершенно незнакомые, с застывшей улыбкой, от которой мне уже становилось тошно.
      - На сегодня хватит, насмотрелась.
      - Хотите, я вам что-нибудь почитаю?
      - Да. Письма отца.
      От него их было три, и еще добрая сотня - от неведомых родичей и друзей. Пожелания скорейшего выздоровления. Мы-де живем в постоянной тревоге за тебя. Мне, дескать, жизнь не в жизнь. Рвусь к тебе, мечтаю обнять. Дорогая Ми! Мики моя! Любимая моя Ми! Радость моя! Бедная моя деточка!
      Письма отца были ласковые, тревожные, сдержанные - признаться, я ожидала чего-то большего. Двое юношей написали мне по-итальянски. Третий же, подписавшийся "Франсуа", заявлял, что я принадлежу ему навеки, что с ним я забуду весь этот ад.
      А Жанна Мюрно прислала мне только записку, за два дня до того, как с меня сняли маску. Записку мне отдали потом, вместе с письмами от других. Вероятно, она была приложена к коробке с засахаренными фруктами, либо к шелковому белью, либо к часикам, которые я носила на руке. В ней было написано: "Моя Ми, светик мой, птенчик ты мой, клянусь тебе, ты не одинока. Не тревожься. Не горюй. Целую. Жанна".
      Это-то мне не нужно было читать вслух. Это я знала наизусть.
      С меня сняли шины и повязки, которые сковывали мне руки. Надели на них белые нитяные перчатки, мягкие и легкие, не дав мне даже посмотреть на свои пальцы.
      - Я всегда должна буду носить такие перчатки?
      - Самое главное, что руки смогут вам служить. Кости не повреждены, боли в суставах вы будете ощущать только несколько дней. Часовщиком вы теперь навряд ли сумеете работать, но в повседневной жизни не будете испытывать особых неудобств. На худой конец перестанете играть в теннис.
      Говорил со мной не доктор Динн, а один из тех двоих врачей, которых он прислал в мою палату. Очевидно, они отвечали так резко, чтобы помочь мне справиться с собой, не дать разнюниться.
      Несколько минут они заставляли меня сгибать и разгибать пальцы, сжимать и разжимать поочередно их руки. Затем ушли, велев мне явиться через две недели на контрольный рентген.
      В то утро было нашествие врачей. После тех двоих пришел кардиолог, затем доктор Дулен. Я слонялась по комнате, уставленной цветами, в синей суконной юбке и белой блузке. Блузку кардиолог расстегнул, когда выслушивал мое сердце - по его словам, "вполне доброкачественное". Я думала о своих руках, которые скоро, когда останусь одна, увижу без перчаток. Я думала о том, что хожу на высоких каблуках и считаю это вполне естественным; а ведь если все начисто стерлось в моей памяти, если я как бы превратилась в пятилетнюю девочку, то разве не должны были бы меня удивлять туфли на высоких каблуках, чулки, губная помада и все остальное?
      - Вы мне надоели, - сказал доктор Дулен, - Я вам раз десять повторял, что нечего приходить в восторг по поводу всякой такой дребедени. Если я сейчас приглашу вас со мной пообедать и вы будете правильно держать вилку в руке, то что это доказывает? Что ваши руки лучше помнят, чем вы? Ну а если я даже посажу вас за баранку своей машины и с переключением скоростей у вас поначалу будут заминки, поскольку вы не привыкли к "Пежо-403", а потом вы все же поведете машину более или менее сносно, то, как вы думаете, нам с вами это даст что-нибудь новое?
      - Не знаю. Вам следовало бы мне это объяснить.
      - Мне следовало бы, кроме того, продержать вас в больнице еще несколько дней. К несчастью, вас непременно хотят забрать. У меня нет никаких законных оснований удерживать вас здесь, если только вы этого сами не захотите. И я даже не знаю, вправе ли я вас об этом просить.
      - Кто же это хочет меня забрать?
      - Жанна Мюрно. Говорит, ей больше невмоготу.
      - Я ее скоро увижу?
      - А почему, вы думаете, здесь все вверх дном? Не глядя он обвел рукой мою комнату: дверь стояла настежь открытая, сестра Раймонда укладывала мою одежду, другая сиделка выносила бутылки с шампанским, стопки книг, которые мне так и не успели прочесть.
      - Почему вы хотите, чтобы я осталась?
      - Вы уходите отсюда с приятным личиком, с хорошо налаженным сердечком, с руками, которые будут вас слушаться, ваша третья левая лобная извилина, по всей видимости, собирается вести себя прелестно, но я-то надеялся, что вы унесете с собой отсюда и восстановленную память.
      - Третья что?
      - Третья лобная извилина. Мозговая. Левая. Там было ваше первое кровотечение. Потеря речи, которую я наблюдал вначале, была, наверное, следствием этого. Ко всему прочему это не имеет никакого отношения.
      - А что такое "все прочее"?
      - Не знаю. Может быть, просто страх, который вам довелось испытать во время пожара. Или шок. Когда дом загорелся, вы бросились в сад. Вас нашли на нижних ступеньках лестницы с раскроенным сантиметров на десять в длину черепом. Так или иначе, амнезия, которой вы страдаете, не связана с каким-либо повреждением мозга. Сначала я так считал, но тут что-то другое.
      Я сидела на незастланной кровати, держа руки в перчатках на коленях. Я сказала ему, что хочу выйти отсюда, что уж мне-то тем более невмоготу. Вот увижу Жанну Мюрно, поговорю с ней, тогда все и восстановится.
      Он развел руками, как бы покоряясь судьбе.
      - Сегодня после двенадцати она будет здесь. И, конечно, захочет немедленно увезти вас. Если вы останетесь в Париже, я готов принимать вас либо в больнице, либо у себя. Если же она увезет вас на юг, то вы непременно должны пригласить доктора Шавера.
      Он был огорчен, обижен, и я его понимала. Я сказала, что обещаю показываться ему часто, но если мне придется и дальше жить в этой комнате, то в конце концов я сойду с ума.
      - Вряд ли, - ответил он. - Вам угрожает другое. Вы способны сказать себе: "Ну и пусть я ничего не помню, у меня еще уйма времени впереди, я накоплю новые воспоминания". Вот это было бы настоящим безумием, впоследствии вы пожалели бы о таком решении.
      Он ушел, оставив меня наедине с этой мыслью, которая, действительно, уже приходила мне в голову. С тех пор как я обрела лицо, меня не так тяготила пропажа пятнадцати лет жизни, стертых из памяти. Не прошла боль в затылке - правда, вполне терпимая - и тяжесть в голове, но ведь и это пройдет. Когда я смотрела на себя в зеркало, я была я, у меня были раскосые глаза китайского божка, за стенами больницы меня ждала жизнь, я была счастлива и очень себе нравилась. Шут с ней, с "прежней", раз я теперь во какая!
      - Ну до чего же все просто, когда я вижу себя в зеркале: я ужасно себе нравлюсь, я прямо-таки без ума от себя!
      Так говорила я сестре Раймонде, делая пируэт за пируэтом и стараясь, чтобы моя широкая юбка стояла колоколом. Но неокрепшие ноги не разделяли моего восторга, я зашаталась и, остановившись, замерла пораженная: Жанна здесь!
      Она стояла, держась за ручку двери; на ее бежевом костюме играло солнце; лицо у нее было какое-то странное, застывшее, а волосы светлее, чем я думала. Кроме того, фотографии не давали представления о ее росте. Жанна была необыкновенно высокая, почти на голову выше меня.
      Ее черты, ее внешний облик и впрямь не были мне совсем незнакомы. И на секунду мне почудилось, что прошлое сейчас нахлынет на меня огромной волной и накроет меня. У меня помутилось в голове-то ли оттого, что я кружилась, то ли от неожиданного появления женщины, которая была знакома мне так, словно когда-то мне снилась. Я упала на кровать, невольно прикрывая руками в перчатках лицо и волосы, точно стыдилась их.
      Через минуту, когда сестра Раймонда тактично вышла из комнаты, я услышала голос Жанны - мягкий, глубокий и знакомый, как и ее взгляд; затем она подошла и обняла меня.
      - Не плачь.
      - Никак не могу перестать.
      Я поцеловала ее в щеку, потом в шею, мне было жаль, что я не могу потрогать ее руками без перчаток, я узнавала даже ее запах, ведь и он когда-то мне снился. Припав головой к ее груди, стыдясь своих волос, которые ее легкая рука осторожно перебирала, обнажая скрытые под ними шрамы, я сказала, что я несчастна, что хочу с ней уехать, что она и не знает, как я ее ждала.
      - Дай же поглядеть на тебя.
      Я не давалась, но она заставила меня поднять голову, и ее смотрящие на меня в упор глаза снова внушили мне уверенность, что все еще вернется. Глаза у нее были очень светлые, с золотым отливом, но в глубине их мелькало что-то похожее на сомнение.
      Жанна тоже знакомилась со мною заново. Ее взгляд блуждал по моему лицу, она внимательно меня изучала. Мне стало невмочь переносить этот розыск, это опознание во мне кого-то пропавшего. Схватив Жанну за руки и плача еще горше, я оттолкнула ее от себя.
      - Увезите меня отсюда, пожалуйста! Не смотрите на меня. Это я. Ми! Не смотрите же на меня.
      Она стала целовать мои волосы, называла меня своей миленькой, цыпленочком, ангелом. Потом пришел доктор Динн. При виде моих слез он смутился, но еще больше смутился, когда Жанна встала и он увидел, какая она огромная. Она была выше всех, кто находился в комнате: выше самого Динна, его ассистентов и сестры Раймонды.
      Медики напутствовали меня советами на будущее, долго делились опасениями по поводу моего здоровья, которых я не слушала, не желала слушать. Я стояла, прижавшись к Жанне. Она обняла меня за плечи, а с медиками говорила тоном королевы, которая забирает свое дитя, свою Ми, и мне было хорошо, я больше ничего не боялась.
      Она застегнула на мне пальто, замшевое, которое я уже, наверное, носила, потому что оно залоснилось на рукавах. Она надела на меня берет, повязала мне шею зеленым шелковым шарфом. Она повела меня по коридорам клиники к стеклянной двери, сквозь которую пробивались ослепительные солнечные блики.
      На улице стояла белая машина с черным верхом. Жанна усадила меня на переднее сиденье, захлопнула дверцу и, обойдя машину, села рядом со мною за руль. Она была спокойна, молчалива, только время от времени поглядывала и, улыбаясь, быстро целовала меня в висок.
      И вот мы поехали. Гравий под колесами. Открывающийся перед нами портал. Огромные обсаженные деревьями аллеи.
      - Это Булонский лес, - сказала Жанна.
      Я устала. Глаза слипались. Я почувствовала, что соскальзываю, что лежу щекой на пушистой Жанниной юбке. Совсем близко от себя я увидела краешек движущегося руля. Я живая, и это чудесно. Я заснула. Проснулась я на низком диване, укрытая до пояса пледом в крупную клетку, в огромной комнате, где на столах горели лампы, которые не могли рассеять притаившийся в ее углах мрак.
      В высоком камине пылал огонь - очень далеко, шагах в тридцати от меня. Я встала, мучительней обычного ощущая давящую тяжесть пустоты в голове. Подошла к камину, пододвинула кресло и, опустившись в него, погрузилась в забытье.
      Позднее я ощутила, что надо мной склонилась Жанна. Я услышала ее голос, чей-то шепот. Потом мне вдруг померещилась крестная Мидоля, как ее катят в инвалидном кресле, в оранжевой шали на плечах, безобразную, страшную... Я открыла глаза, еще не совсем очнувшись от обморока, когда все еще видится через какую-то муть, точно сквозь заливаемое дождем стекло.
      Но мир обрел ясность. Надо мной были светлые волосы, светлое лицо Жанны. Должно быть, она долго на меня смотрела.
      - Ты хорошо себя чувствуешь? Я ответила, что чувствую себя хорошо, и протянула к ней руки, чтобы быть к ней поближе. За ее волосами, касавшимися моей щеки, я увидела огромную комнату, обшитые панелями стены, лампы, притаившийся в углах мрак, диван, с которого я перебралась сюда. Плед лежал на моих коленях.
      - Где я?
      - Это дом, которым мне временно разрешили пользоваться. Я тебе потом объясню. Ты хорошо себя чувствуешь? Ты заснула в машине.
      - Мне холодно.
      - Я сняла с тебя пальто. Не надо было. Погоди.
      Крепко прижав меня к себе, она энергично растирала мне плечи, поясницу, чтобы я согрелась. Я засмеялась. Она отпрянула, лицо ее стало замкнутым, и я снова увидела сомнение в глубине ее глаз. Потом она вдруг тоже засмеялась и подала мне чашку, которая стояла на ковре.
      - Пей. Это чай.
      - Я долго спала?
      - Три часа. Пей.
      - Мы одни здесь?
      - Нет. Здесь еще кухарка и слуга. Они совсем потеряли голову. Пей. Они до сих пор опомниться не могут, увидев, как я притащила тебя из машины. Ты похудела. Я несла тебя на руках. Придется принять серьезные меры, чтобы ты нагуляла щеки. Когда ты была маленькая, не кто иной, как я, рискуя навлечь на себя твою ненависть, заставляла тебя есть.
      - Я ненавидела вас?
      - Пей. Нет, ты не ненавидела меня. Тебе было тринадцать лет. У тебя торчали ребра. Ты и представить себе не можешь, как мне было стыдно за твои ребра. Ну, будешь ты пить или нет?
      Я залпом проглотила свой уже остывший чай, вкус которого был мне знаком, хоть и не очень нравился.
      - Ты не любишь чай?
      - Да так себе, скорее нет.
      - А прежде любила.
      Отныне мне всегда будет сопутствовать это словечко - прежде". Я сказала Жанне, что в клинике мне последнее время разрешали понемножку пить кофе и я от него лучше себя чувствовала. Склонившись над моим креслом, Жанна обещала давать мне все, чего я захочу; ведь я с ней, я жива, и это главное.
      - А только что в клинике вы меня не узнали, правда?
      - Нет, узнала. Но, прошу тебя, не говори мне "вы".
      - Ты меня узнала?
      - Ты мое дитятко, - сказала она, - Впервые я увидела тебя, когда встречала на аэродроме в Риме. Ты была совсем маленькая, с большущим чемоданом. И такая же растерянная, как сейчас. Твоя крестная сказала: "Мюрно, если она не потолстеет, получишь расчет". Я тебя кормила, одевала, мыла, учила итальянскому, играть в теннис, в шашки, танцевать чарльстон - всему на свете. И даже раза два выпорола, этим ты тоже обязана мне. С тринадцати до восемнадцати лет ты со мной не расставалась, разве что дня на три, не больше. Ты была мне как родная дочь. А твоя крестная говорила: "Это твоя служба". Теперь я все начну сначала. Если же ты не станешь такой, как прежде, я сама себе дам расчет.
      Она слушала мой смех, не сводя с меня изучающего и такого упорного взгляда, что я осеклась.
      - Ты что?
      - Ничего, дорогая. Ну-ка, встань.
      Взяв меня под руку, она помогла мне встать и попросила походить по комнате. Сама же отошла в сторону, наблюдая за мною издали. Я сделала несколько неверных шагов по комнате, ощущая мучительную пустоту в затылке и тяжесть как свинцом налитых ног.
      Когда Жанна снова подошла ко мне, я подумала: она пытается скрыть свое смятение, чтобы не увеличивать мое... Ел действительно удалось изобразить доверчивую улыбку, словно я всегда была такая: скулы торчат, нос короткий, волосенки реденькие.
      Где-то в доме часы пробили семь.
      - Я очень переменилась? - спросила я.
      - Лицо стало другое. К тому же ты устала - неудивительно, что движения и походка у тебя сейчас не такие, как прежде. Мне тоже придется к этому привыкнуть.
      - Как это случилось?
      - Потом, дорогая.
      - Я хочу себя вспомнить. Себя, тебя, тетю Мидоля, отца, других. Я хочу вспомнить.
      - Ты вспомнишь.
      - Почему мы здесь? Почему бы сразу не отвезти меня в такое место, которое я знаю и где все меня знают?
      На этот вопрос Жанна ответила только через три дня. А сейчас она обняла меня и, прижав к себе, покачивалась вместе со мной, точно баюкала, называла своей доченькой, уверяла, что теперь никто меня больше не обидит, потому что она больше никогда не оставит меня одну.
      - Ты меня оставила одну?
      - Пришлось. За неделю до беды мне нужно было съездить в Ниццу по делам твоей тетки. А когда я вернулась на виллу, то нашла тебя полумертвой внизу лестницы. Я с ума сходила, пока мне не удалось вызвать санитарную машину, врачей, полицию.
      Мы с Жанной разговаривали сейчас в другой огромной комнате - в обставленной темной мебелью столовой, где от одного конца до другого было шагов десять. Мы сидели рядом. На плечах у меня был все тот же клетчатый плед.
      - Долго я пробыла на мысе Кадэ?
      - Три недели, - ответила Жанна. - Первые несколько дней я провела с вами обеими.
      - С нами обеими?
      - С тобой и той девушкой, с которой ты дружила. Если ты решила не есть, я перестаю рассказывать.
      За каждый съеденный кусок бифштекса мне полагался кусок прошлого, я глотала их вперемежку. Вот такой обмен устроили мы с Жанной, сидя бок о бок в столовой огромного мрачного дома в Нейи, где подавала нам кухарка, незаметная и бесшумная, которая называла Жанну попросту "Мюрно", без добавления "мадемуазель" или "мадам".
      - Эта девушка была твоей подругой детства, - продолжала Жанна. - Вы росли в одном доме, в Ницце. Ее мать ходила стирать белье к твоей маме. Когда вам было лет по восемь-девять, вы расстались, а снова встретились только в феврале этого года. Она работала в Париже. Ты к ней привязалась. Звали ее Доменика Лои.
      Жанна зорко следила за мной, ловя на моем лице хоть какойнибудь признак того, что я вспоминаю. Безуспешно! Она рассказывала о людях, участь которых меня пугала и печалила, но сами по себе эти люди были мне чужими.
      - Так значит, это она погибла?
      - Да. Ее нашли в той части виллы, которая сгорела. Ты, по всей видимости, пыталась вытащить Доменику из ее комнаты, пока сама не обожглась. На тебе загорелась ночная рубашка. Ты, должно быть, бросилась к бассейну - в саду у дома бассейн. Через полчаса я обнаружила тебя внизу лестницы. Было два часа ночи. Прибежали какие-то люди в пижамах, но боялись тебя трогать - растерялись, не знали, что делать. Сразу же вслед за мной примчались пожарные из Лека. Они-то и отвезли тебя в Ла-Сьота, в лазарет при верфи. Потом удалось вызвать "скорую" из Марселя. В конце концов прислали вертолет. Тебя доставили в Ниццу. Оперировали на другой день.
      - Что со мной случилось?
      - Ты, должно быть, упала на нижних ступеньках лестницы, когда выбегала из дому. А может, хотела спуститься по стене из окна и сорвалась. Следствие этого не прояснило. Как бы то ни было, установили, что ты упала на лестницу вниз головой, получила ожоги лица и рук. На теле тоже были ожоги, но не такие тяжелые, ночная рубашка тебя все же защитила. Пожарные мне что-то на этот счет толковали, но я забыла. Ты лежала голая, вся черная с головы до пят, а в руках и во рту у тебя были клочки обуглившейся материи. И ни одного волоска на голове. Люди, которых я застала подле тебя, думали, что ты мертвая. На темени у тебя была дырища с мою ладонь. Больше всего хлопот в ту первую ночь доставила нам именно эта рана. Потом, после операции доктора Шавера, я подписала бумагу, в которой обязывалась дать кожу для пересадки: у тебя ткани уже не восстанавливались.
      Жанна рассказывала не глядя на меня. Каждая фраза раскаленным буравом ввинчивалась в мой мозг. Отодвинувшись вместе со стулом от стола. Жанна приподняла подол своей юбки. Я увидела на ее правой ляжке, над чулком, коричневый квадрат: след от пересадки кожи.
      Я схватилась за голову своими руками в перчатках и заплакала. Рука Жанны легла на мое плечо, и мы сидели так, пока не пришла кухарка и не поставила на стол поднос с фруктами.
      - Я рассказываю тебе об этом, потому что так нужно, - сказала Жанна. - Нужно, чтобы ты это вспомнила.
      - Я понимаю.
      - Ты здесь, ты жива, с тобой больше ничего не случится. Значит, то, что было, уже не страшно.
      - Отчего загорелся дом? Она встала. Юбка ее расправилась. Жанна подошла к буфету, закурила. С секунду подержала горящую спичку, показывая ее мне.
      - Утечка газа в комнате той девушки. За несколько месяцев до пожара на вилле провели газ. Следствие пришло к заключению, что стык в одном месте оказался некачественным, произошла утечка газа. В одной из ванных колонка была на постоянном подогреве, от ее-то горелки и рвануло.
      Она погасила спичку.
      - Подойди ко мне, - сказала я Жанне.
      Она подошла, села рядом со мной. Я взяла из ее руки сигарету и затянулась. Вроде бы приятно.
      - Я прежде курила?
      - Ну-ка, встань, - сказала Жанна. - Поехали гулять. Возьми на дорогу яблоко. Вытри глаза.
      В спальне с низким потолком, где стояла такая широкая кровать, что на ней в случае нужды поместились бы четыре Мишели, Жанна нарядила меня в толстый пуловер с глухим воротником, замшевое пальто и зеленый шарф.
      Она повела меня через пустые комнаты в выложенный мрамором вестибюль, в котором гулко отдавались наши шаги. Мы вышли в сад с черными деревьями; Жанна усадила меня в автомобиль, в котором привезла меня сюда днем.
      - В десять часов уложу тебя в постель. Но прежде хочу кое-что показать. Через несколько дней ты у меня будешь водить машину.
      - Пожалуйста, скажи мне еще раз имя и фамилию той девушки!
      - Доменика Лои. Вообще-то ее все звали До. А когда вы были маленькие, вы играли еще с одной девочкой, она рано умерла - кажется, от суставного ревматизма или от чего-то в этом роде. Вас называли кузинами - наверно, потому, что вы были сверстницами. К тому же все вы родом из Италии: Ми, До и Ля. Третью подружку звали Анжела. Поняла теперь, откуда взялось прозвище твоей тетки?
      Жанна вела машину на большой скорости по широким, ярко освещенным улицам.
      - Имя и фамилия твоей тетки - Сандра Рафферми. Она сестра твоей матери.
      - Когда умерла моя мама?
      - Тебе было тогда лет восемь-девять, точно не помню. Тебя поместили в пансион. Через четыре года тетка настояла, чтобы тебя отдали ей. В молодости - рано или поздно ты это все равно узнаешь - она занималась не очень-то почтенным делом. Но к тому времени она стала важной дамой, разбогатела. Туфли, которые мы с тобой носим, делаются на фабриках твоей тетки.
      Положив руку мне на колено, Жанна добавила, что, если угодно, фабрики эти можно назвать моими: Рафферми-то померла.
      - Ты не любила мою тетю?
      - Не знаю, - ответила Жанна. - Я люблю тебя. Остальное меня не трогает. Восемнадцати лет я начала работать на Рафферми: стала каблучным мастером в цехе ее фабрики во Флоренции. Жила одна, зарабатывала себе на хлеб как могла. Было это в сорок втором. Пришла она как-то в цех, и первой наградой за мои труды была оплеуха; впрочем, эту оплеуху я ей тут же вернула, вот тогда она и взяла меня к себе. А последним ее подарком была тоже оплеуха, но в тот раз я не дала сдачи. Случилось это в мае нынешнего года, за неделю до ее смерти. Временами - а это тянулось долгие месяцы - она сознавала, что умирает, и от этого не становилась добрее к окружающим.
      - Я любила тетю Мидоля?
      - Нет.
      Целую минуту я молчала, тщетно пытаясь представить себе ту женщину, чье лицо знала по фотографиям, - старуху в пенсне, сидящую в инвалидном кресле.
      - Я любила Доменику Лои?
      - Кто ж ее не любил? - ответила Жанна.
      - А тебя я любила? Она обернулась; я встретила ее взгляд, в котором дрожали огоньки мелькавших мимо фонарей. Она пожала плечами и резким тоном ответила, что скоро мы будем дома. И вдруг мне стало больно, так больно, точно это я самое себя ранила, и я взяла Жанну за руку. Машина вильнула. "Прости", - сказала я, и Жанна, наверное, подумала, что я прошу прощения за этот зигзаг.

К титульной странице
Вперед
Назад