Она показала мне Триумфальную арку, площадь Согласия, дворец Тюильри, Сену. Миновав площадь Мобера, мы остановились в спускающейся к реке улочке, возле гостиницы, освещенной неоновой надписью: "Гостиница ВИКТОРИЯ".
      Мы остались в машине. Жанна попросила меня взглянуть на гостиницу, но дом этот не вызывал во мне никаких воспоминаний.
      - А здесь что? - спросила я.
      - Здесь ты частенько бывала. В этой гостинице жила До.
      - Поедем домой, пожалуйста! Жанна вздохнула, сказала: "Хорошо", - и чмокнула меня в висок. По дороге я притворилась, что сплю, и опять уткнулась лицом в Жаннину юбку.
      Дома она меня раздела, велела принять ванну, потом растерла мохнатым полотенцем и протянула пару трикотажных перчаток вместо промокших.
      Мы присели на край ванны - она была в платье, я в ночной рубашке. Она сняла с меня мокрые перчатки; едва увидев свои руки, я отвела от них глаза.
      Она уложила меня на широкую кровать в спальне, подоткнула одеяло и погасила лампу - ровно в 22 часа, как и обещала. После моего купанья, когда Жанна увидела следы ожогов на моем теле, она стала какая-то странная. А мне только сказала, что следов осталось немного: одно пятно на спине и два на бедрах, а вообще я похудела. Я чувствовала, что она все меньше и меньше узнает во мне прежнюю Ми, хоть и старается держаться непринужденно.
      - Не уходи. Я отвыкла быть одна, мне страшно.
      Она села у кровати и немножко побыла со мной. Я заснула, прижавшись губами к ее руке. Она молчала. И вот именно тогда, в преддверии сна, на той зыбкой грани, когда сознание отступает, когда все нелепо и все возможно, у меня впервые возникла мысль, что вне рассказов Жанны обо мне я не существую. Будь Жанна лгуньей, я была бы ложью.
      - Я хочу, чтобы ты объяснила мне все сейчас. Вот уже несколько недель я слышу: "Потом, потом!" Вчера вечером ты говорила, что я не любила свою тетку. Скажи, почему?
      - Потому что она была не слишком ласкова.
      - Со мной?
      - Со всеми.
      - Но раз она взяла меня к себе, когда мне было тринадцать лет, она, должно быть, любила меня.
      - А я и не сказала, что она тебя не любила. И потом, ей это вроде бы лестно было. Тебе этого не понять. Ты обо всем судишь с одной-единственной точки зрения: любит - не любит.
      - Почему в феврале Доменика Лои переехала жить ко мне?
      - В феврале вы с ней встретились. И только некоторое время спустя она к тебе переселилась. А почему - знаешь одна ты! Ну что я могу тебе сказать? Каждые три дня у тебя бывала какая-нибудь новая блажь: то собака, то машина, то американский поэт, то Доменика Лои - и всегда одна только дурь. Однажды, когда тебе было восемнадцать, я нашла тебя в Женеве в номере гостиницы с каким-то конторщиком. А когда тебе было двадцать, я нашла тебя в другой гостинице - с Доменикой Лои.
      - Какую роль она играла в моей жизни?
      - Роль рабыни, как все.
      - Как и ты?
      - Как и я.
      - А что там произошло?
      - Ничего. Что, по-твоему, могло произойти? Ты бросила мне в голову чемодан, потом вазу, за которую мне пришлось заплатить немалые деньги, и укатила со своей рабыней.
      - Где это было?
      - В "Резиданс Уошингтон" на улице Лорда Байрона, четвертый этаж, комната четырнадцать.
      - Куда же я отправилась?
      - Понятия не имею, мне было не до того. Тетка твоя ждала только тебя, чтобы отдать Богу душу. Явившись к ней, я получила вторую оплеуху за восемнадцать лет службы. Спустя неделю она померла.
      - И я туда не поехала?
      - Нет. Не скажу, правда, что я ничего о тебе не слышала, - ты натворила столько глупостей, что слухи о тебе не могли не дойти до меня, - но сама ты с месяц не давала о себе знать. Пока не растратила все деньги. И не наделала столько долгов, что потеряла кредит даже у своих ухажеров. Я получила во Флоренции твою телеграмму: "Прости, несчастна, денег, целую тысячу раз, лобик, глазки, носик, губки, ручки, ножки, будь добренькая, рыдаю, твоя Ми". Клянусь, это текст точный, я тебе его покажу.
      Жанна показала мне телеграмму, когда я одевалась. Я прочла ее стоя на одной ноге - другую я поставила на стул, и Жанна пристегивала к моему чулку подвязку, чего я в своих перчатках не в состоянии была сделать.
      - Идиотская телеграмма.
      - И все же ты тут как на ладони. А знаешь, ведь были и другие. Иногда всего из двух слов: "Денег, Ми". А иногда в один день получалось пятнадцать телеграмм подряд, причем все - об одном и том же. Ты перечисляла мои качества. Или нанизывала, строчку за строчкой, прилагательные, характеризующие ту или иную черту моей особы, а уж выбор слов зависел от твоего настроения. Это было обременительно и притом очень накладно для промотавшейся идиотки, но зато ты доказывала, что у тебя есть фантазия.
      - Ты говоришь обо мне так, словно ты меня ненавидела.
      - Я ведь не рассказываю тебе, какими словами ты уснащала свои телеграммы. Ты умела делать больно. Другую ногу. После смерти твоей тетки я не послала тебе денег. Я взяла и приехала. Поставь другую ногу на стул! Я приехала на мыс Кадэ в воскресенье днем. До самого вечера ты была пьяна. Я сунула тебя под душ, выгребла из дома ухажеров и из пепельниц мусор. Мне помогала До. Три дня подряд ты молчала как воды в рот набрав. Вот и все.
      Я была готова. Она застегнула на мне серое легкое пальто, взяла из соседней комнаты свое, и мы вышли. Все было как в дурном сне. Я уже не верила ни одному слову Жанны.
      В машине я заметила, что все еще держу в руке ту телеграмму. Но ведь телеграмма как раз и доказывала, что Жанна не лжет. Долгое время мы молчали; далеко впереди под хмурым небом маячила Триумфальная арка.
      - Куда ты везешь меня?
      - К доктору Дулену. Он уже звонил ни свет ни заря. Надоел.
      Она покосилась на меня, улыбнулась и сказала:
      - Ну что, мой цыпленочек, загрустил?
      - Мне не хочется быть той Ми, какую ты описываешь. Я не понимаю. Не могу объяснить, откуда я это знаю, но я не такая. Неужели я могла до такой степени перемениться?
      - Да, - ответила Жанна, - ты очень переменилась.
      Целых три дня я занималась чтением старых писем, разбирая чемоданы, привезенные Жанной с мыса Кадэ.
      Я пыталась проследить течение своей жизни день за днем, и Жанна, которая не отходила от меня ни на шаг, подчас становилась в тупик перед моими открытиями. Так, она не могла объяснить происхождение найденной мною мужской рубашки, маленького револьвера с перламутровой рукояткой, заряженного. - Жанна его никогда не видела - или чьих-то писем - авторы их были ей неизвестны.
      Мало-помалу, несмотря на остававшиеся пробелы, я восстанавливала перед собой свой внутренний облик, и он явно не совпадал с моим нынешним. Я не была так глупа, так тщеславна, так жестока, как прежняя Мишель. Мне ничуть не хотелось ни напиваться, ни бить по щекам неугодившую прислугу, ни плясать на крыше автомобиля, ни бросаться в объятия шведского бегуна или первого встречного юнца, у которого красивые глаза и нежные губы. Все это могло казаться мне необъяснимым после пережитой мною катастрофы, но самым поразительным было не это. Особенно невероятной казалась мне прежняя моя душевная черствость: узнав о смерти крестной Мидоля, я в тот же вечер отправилась кутить и даже не поехала на похороны.
      - В этом была ты вся, - повторяла Жанна. - Да притом никто же не говорит, что у тебя не было сердца. Я хорошо тебя знала. Ты могла чувствовать себя очень несчастной. Это выражалось в приступах вздорного гнева, а в последние два года - чаще всего в непреодолимой потребности ложиться в постель с кем попало. В глубине души ты, наверное, думала, что все кругом - сплошной обман. Когда нам тринадцать лет, это называют разными красивыми словами: жажда нежности, сиротская доля, тоска по материнскому теплу. А когда нам восемнадцать, вместо красивых слов употребляют отвратительные медицинские термины.
      - Что же я такого ужасного сделала?
      - Это было не ужасно. Это было наивно.
      - Никогда-то ты прямо не ответишь на мой вопрос! Заставляешь меня предполагать Бог знает что, и я поневоле воображаю всякие гадости! Признайся, ты делаешь это нарочно!
      - Пей свой кофе, - отвечала Жанна.
      Сейчас облик и поведение Жанны тоже не вязались с тем представлением о ней, какое создалось у меня в первый день и вечер нашей встречи. Она стала замкнутой, час от часу отдаляясь от меня все больше. Что-то в моих словах, в моих поступках ей по-прежнему не нравилось, и мне было ясно, что ее это гложет. Она долго молча разглядывала меня, затем начинала вдруг возбужденно говорить, постоянно возвращаясь к рассказу о пожаре либо о том дне за месяц до несчастья, когда она застала меня пьяной на мысе Кадэ.
      - Самое правильное мне было бы туда поехать!
      - Через несколько дней поедем.
      - Я хочу увидеть отца. Почему мне нельзя увидеть тех людей, которых знала прежде?
      - Твой отец в Ницце. Он стар. Встреча с тобой, когда ты в таком состоянии, ничего хорошего ему не сулит. Что до прочих, то я предпочитаю еще немножко подождать.
      - А я - нет.
      - А я - да. Послушай, мой цыпленочек: пройдет день-другой, и твоя память, может быть, сразу восстановится. Думаешь, мне легко не давать твоему отцу встретиться с тобой? Он считает, что ты еще в клинике. Думаешь, мне легко отгонять от тебя всех этих шакалов? Я ведь хочу, чтобы ты успела выздороветь к тому времени, как с ними встретишься.
      Выздороветь... Я уже столько узнала о себе, ничего при этом не вспомнив, что изверилась в своем выздоровлении. А у доктора Дулена меня ждало все то же: уколы, игры с кусочками проволоки, режущий глаза свет ламп, автоматическое письмо. Мне делали укол в правую руку и заслоняли ее щитком, чтобы я не видела того, что пишу. Я не чувствовала ни карандаша, вложенного в мои пальцы врачом, ни того, как вожу рукой. Пока я безотчетно выполняла свое задание, доктор Дулен и его ассистент беседовали со мной о южном солнце и о прелестях Лазурного берега. Из этого дважды производившегося опыта с автоматическим письмом мы ничего не вынесли, кроме того, что почерк у меня ужасно изменился от постоянного ношения перчаток. Доктор Дулен, которому я сейчас верила не больше, чем Жанне, уверял, что якобы эти сеансы освобождают от некоего чувства тревоги мое подсознание, а уж оно-то все помнит. Я читала "написанные" мною таким образом страницы. Они представляли собой набор бессвязных, незаконченных слов, большей частью получившихся от "столкновения поездов", по выражению доктора Дулена, как в худшие дни моего пребывания в клинике. Чаще других встречались слова из одного ряда: нос, глаза, рот, руки, волосы, - так что мне начинало казаться, будто я читаю свою телеграмму Жанне.
      Идиотское, надо сказать, занятие.
      На четвертый день у нас с Жанной состоялся крупный разговор. Кухарка была на другом конце дома, слуга куда-то ушел. Мы с Жанной сидели в креслах у камина в гостиной - я постоянно зябла. Было около пяти часов вечера. В одной руке я держала письма и фотографии, в другой - пустую кофейную чашку.
      Жанна, бледная, с кругами под глазами, курила и - в который уж раз - отказывала мне в праве увидеться с прежними знакомыми.
      - Я этого не хочу, вот и все. Кто, по-твоему, твои прежние знакомые? Ангелы, сошедшие с небес? Да они же не упустят такую легкую добычу, как ты.
      - Это я-то добыча? Но с какой точки зрения?
      - С той точки зрения, которая выражается цифрами с большим количеством нулей. В ноябре тебе исполнится двадцать один год. К этому времени будет вскрыто завещание Рафферми. Но его даже не обязательно вскрывать, чтобы прикинуть, сколько миллиардов лир перейдет в твои руки.
      - Надо же было все это мне объяснить!
      - Я думала, ты знаешь.
      - Я ничего, решительно ничего не знаю! Ты-то понимаешь, что я ничего не знаю!
      Тут она допустила свою первую оплошность:
      - Я уже перестала понимать, что ты знаешь и чего не знаешь! Я просто теряю голову. Не сплю по ночам. В сущности, тебе так легко ломать комедию!
      Жанна швырнула свою сигарету в огонь. Я поднялась с кресла. Часы в прихожей пробили пять.
      - Комедию? Какую комедию?
      - А потеря памяти! - ответила она. - Удобнейшая штука! Никаких внешних повреждений, никаких следов этой болезни - кто может знать, что больная амнезией на самом деле не больна, кроме нее самой?
      Она тоже вскочила. Сейчас она была неузнаваема. И вдруг снова стала Жанной: стройная женщина в широкой юбке, высоченная, на голову выше меня, светловолосая, глаза с золотой искоркой, лицо спокойное.
      - Маленькая моя, я сама не знаю, что говорю! Но моя правая рука размахнулась прежде, чем ее слова дошли до моего сознания. Я ударила Жанну в уголок рта. Острая боль из руки передалась в затылок, я зашаталась и повалилась ничком на Жанну. Она подхватила меня и крепко прижала к груди, не давая шевельнуться. Но мои руки были как свинцом налиты, я бы и не могла вырваться.
      - Успокойся, - повторяла она.
      - Пусти меня! Зачем бы я стала ломать комедию? Зачем? Ну! Хоть это ты скажешь мне, а?
      - Успокойся, прошу тебя!
      - Да, пусть я дура, ты слишком часто это мне говорила! Но не такая уж я дура! Так зачем же я ломаю комедию? Объясни! Пусти меня!
      - Успокойся же наконец! Не кричи! Повернув меня к себе спиной, она опустилась вместе со мной в кресло, так что я оказалась у нее на коленях, и, зажав мне рот, дыша в затылок, зашептала:
      - Я ничего не говорила. А может, сказала вздор. Не кричи, нас услышат. Все эти три дня я схожу с ума. А ты ничего не замечаешь!
      Тут она допустила вторую оплошность - яростным шепотом, который был страшнее крика, прошипела:
      - Не могла же ты помимо своей воли сделать такие успехи за три дня! Если ты ничего не помнишь, то каким образом тебе удается ходить, смеяться, говорить точь-в-точь как она?
      Из моего зажатого рта вырвался вопль, на кратчайший миг меня захлестнула тьма, а очнулась я лежащей навзничь на ковре. Склонившись надо мной, Жанна прикладывала к моему лбу влажный носовой платок.
      - Не шевелись, миленькая.
      Я увидела на ее лице след от моего удара, в складке у рта запеклась тоненькая струйка крови. Так это мне не в кошмаре померещилось? Я не сводила глаз с Жанны, а она расстегивала пояс моей юбки и, обняв меня, усаживала. Ей тоже было страшно.
      - Пей, дорогая.
      Я залпом выпила что-то очень крепкое. Мне стало лучше. Я смотрела на нее и была спокойна. "А ведь правда, - говорила я себе, - теперь-то я уже способна ломать комедию". Когда она, стоя на коленях передо мной на ковре, привлекала меня к себе - Ну, давай помиримся", - я машинально обняла ее за шею. Но, ощутив на своих губах соленый вкус ее слез, я до того расчувствовалась, что была уже почти готова относиться к ней по-прежнему.
      Заснула я поздней ночью. Долгие часы неподвижно лежа в постели, я думала над словами Жанны, стараясь угадать, что именно, с ее точки зрения, могло побудить меня симулировать амнезию. Но не нашла этому никакого объяснения, равно как и разгадки ее волнений. Однако я была уверена, что у Жанны есть основательные причины держать меня вдали от людей, в доме, где ни слуга, ни кухарка меня не знают. А побуждения Жанны я могу узнать хоть завтра: она не хочет показывать меня моим бывшим знакомым, поэтому стоит мне заявиться к кому-нибудь из них, чтобы произошло именно то, чего Жанна хочет избежать. И тогда посмотрим, что будет.
      Я решила разыскать кого-нибудь из своих прежних парижских друзей. Мой выбор пал на молодого человека, который заверял меня в письме, что я принадлежу ему навеки, - адрес его был указан на конверте.
      Его звали Франсуа Шанс, жил он на бульваре Сюше. По словам Жанны, он адвокат и, несмотря на свою фамилию, не имел ни единого шанса на успех у той Ми, какой я когда-то была.
      Засыпая, я раз двадцать переживала в воображении свой завтрашний побег от Жанны, план которого составила только что. В этом душевном состоянии я готова была поверить, что еще чуть-чуть, и я вспомню какой-то другой момент моей жизни, но это прошло. Сон одолел меня в ту самую секунду, когда я в двадцатый раз выходила из белого "Фиата-1500" на одной из парижских улиц.
      Я хлопнула дверцей.
      - Да ты с ума сошла! Подожди же! Она тоже выскочила из машины и нагнала меня на тротуаре. Я взяла ее руку.
      - Я прекрасно справлюсь сама. Я только хочу немного походить, поглядеть витрины, побыть одной! Неужели ты не понимаешь, что мне надо побыть одной?
      Я показала на папку, которую держала в руке. Оттуда высыпались на тротуар газетные вырезки. Жанна помогла мне их собрать: это были статьи, появившиеся после пожара. Их дал мне доктор Дулен, проделав свой обычный сеанс со светом и тестами на цветовые пятна, от чего у меня осталось только ощущение бесплодной усталости. Еще один час ушел впустую, лучше бы я потратила его на что-нибудь другое - призналась бы Дулену в своих подлинных, а не мнимых опасностях. К несчастью, Жанна считала нужным присутствовать при наших беседах.
      Она обняла меня за плечи - высокая, элегантная, волосы в лучах полуденного солнца отливают золотом. Я снова отвела ее руку.
      - Это неразумно, дорогая, - сказала она. - Скоро обед. А потом я покатаю тебя по Булонскому лесу.
      - Нет. Пожалуйста, Жанна. Мне это нужно.
      - Хорошо. Тогда я поеду сзади.
      Жанна вернулась в машину. Она была недовольна, но, против моего ожидания, не разозлилась. Я прошла метров сто по тротуару, столкнулась с гурьбой девушек, выходивших из конторы или мастерской, перешла улицу и остановилась у галантерейного магазина. Оглянувшись, я увидела наш "фиат": он остановился во втором ряду потока машин, неподалеку от меня. Я пробралась к Жанне. Она опустила стекло и перегнулась через пустое сиденье рядом с собой.
      - Гони монету, - сказала я.
      - Зачем?
      - Хочу купить кое-какие вещички.
      - В этой лавочке? Да я могу отвезти тебя в самые лучшие магазины.
      - А я хочу сюда. Гони монету. И не скупись. Мне нужна уйма вещей.
      Жанна только подняла брови, покоряясь судьбе. Я думала, она скажет, что я веду себя как двенадцатилетняя девчонка, но она промолчала. Открыв сумку, она вынула все имевшиеся там кредитки и протянула их мне.
      - Ты не хочешь, чтобы я помогла тебе выбрать? Никто лучше меня не знает, что тебе идет.
      - Я прекрасно справлюсь сама.
      Входя в лавку, я услышала за собой голос Жанны: "Дорогая, не забудь: размер сорок второй!" Продавщице, встретившей меня у порога, я велела подать мне платье, висевшее на деревянном манекене, комбинации, белье и пуловер с витрины.
      Я сказала, что у меня нет времени примерять, и попросила упаковать все отдельными свертками. Затем отворила дверь и позвала Жанну. Она вышла из машины, лицо у нее было усталое.
      - Мне не хватает денег. Будь добра, выпиши чек.
      Жанна направилась к магазину, я пропустила ее вперед. Пока она выписывала чек, я взяла те покупки, которые продавщица успела упаковать, и, сказав, что отнесу их в машину, вышла.
      В машине, над приборами, я оставила записку, которую приготовила заранее и носила в кармане пальто:
      Жанна, не волнуйся, не устраивай погони за мною, я вернусь домой или позвоню по телефону. Тебе нечего меня бояться. Я не знаю, чего ты боишься, и все же и, целую тебя в ушибленный краешек рта, потому что люблю тебя и мне больно, что я это сделала и оттого стала походить на твою ложь обо мне.
      Когда я отошла от нашего "фиата", меня нагнал полицейский и сказал, что автомобиль нельзя оставлять во втором ряду. Я ответила, что машина не моя и меня это не касается.
     
     
      КАЖЕТСЯ, УБИЛА
     
      Такси доставило меня на бульвар Сюше, к дому с широкими окнами, очевидно недавно выстроенному. На табличке у парадного значилась фамилия того, кого я искала. Я поднялась на четвертый этаж пешком - лифт почему-то внушал мне опасения - и не раздумывая позвонила. Друг, любовник, воздыхатель, "шакал - не все ли равно?
      Дверь отворил неизвестный мне мужчина лет тридцати, в сером костюме, приятной внешности. Из квартиры доносились спорящие голоса.
      - Франсуа Шанс?
      - Он обычно обедает не здесь. Вы договаривались о встрече? Он меня не предупреждал.
      - Нет, мы не договаривались.
      Поколебавшись и оставив дверь на лестничную площадку открытой, он впустил меня в большую прихожую с голыми стенами, без всякой мебели. Ничто в этом человеке не вызывало во мне ощущения, что мы с ним когда-либо встречались; между тем он как-то странно оглядывал меня с головы до ног. Я спросила его, кто он такой.
      - То есть как это - кто я такой? А вы кто?
      - Я Мишель Изоля. Только что из больницы. Я - знакомая Франсуа, хотела бы с ним поговорить.
      Мой собеседник явно тоже знавал Мишель Изоля - это было видно по его растерянному взгляду. Он попятился, с сомнением дважды покачал головой, потом пробормотал извинение и бросился в одну из комнат в глубине квартиры. Оттуда он появился в сопровождении другого мужчины, который был старше его, полнее, не так эффектен и выскочил с салфеткой в руке и непрожеванным куском за щекой.
      - Мики! Ему, вероятно, уже стукнуло пятьдесят, волосы на висках у него были жидкие, лицо одутловатое. Сунув свою салфетку молодому человеку, который меня впустил, он поспешил мне навстречу.
      - Входи, не будем же мы здесь стоять. Почему ты не позвонила по телефону? Входи же!
      Он втолкнул меня в комнату и закрыл за собой дверь. Положив руки мне на плечи, он внимательно меня рассматривал. Несколько секунд пришлось мне терпеть этот осмотр.
      - М-да, вот это сюрприз так сюрприз! Я, конечно, узнал бы тебя с трудом, но выглядишь ты превосходно и, видимо, совсем здорова. Садись, рассказывай. Как обстоит с твоей памятью?
      - Вам все известно?
      - Ну разумеется! Мюрно только третьего дня говорила со мной по телефону. Она разве не приехала с тобой?
      Эта комната, очевидно, была его рабочим кабинетом. В ней стояли простые строгие кресла, большой стол красного дерева, заваленный папками, книги на застекленных полках.
      - Когда ты вышла из клиники? Сегодня утром? Глупостей, по крайней мере, еще не натворила?
      - Кто вы? Подсев ко мне, он взял меня за руку все в той же перчатке. Вопрос мой сбил его с толку: по его лицу - изумленному, сперва расплывшемуся в улыбке, затем омрачившемуся - я могла проследить путь, который он проделал в его голове.
      - Ты не знаешь, кто я такой, и тем не менее пришла ко мне? Да что же это происходит? Где Мюрно?
      - Она не знает, что я здесь.
      Я чувствовала, что его удивление растет, что на самом деле все должно быть проще, чем я думала. Он выпустил мою руку.
      - Если ты меня не помнишь, то откуда знаешь мой адрес?
      - Из вашего письма.
      - Какого письма?
      - Которое я получила в клинике.
      - Но я не писал тебе! Наступил мой черед недоуменно вытаращить глаза. Он смотрел на меня, как смотрят на неразумное существо, по его лицу я видела, что он сомневается уже не в памяти моей, а в рассудке.
      - Погоди минуточку, - сказал он. - Сиди спокойно.
      Я вскочила одновременно с ним и загородила ему дорогу к телефону. Не владея собой, я закричала:
      - Не делайте этого! Я получила письмо, на конверте был указан ваш адрес. Я пришла к вам, чтобы узнать, кто вы, и чтобы вы сказали мне, кто я!
      - Успокойся же! Никак не пойму, что ты тут плетешь. Если Мюрно ничего не известно, я должен ей позвонить. Не знаю, каким образом тебе удалось уйти из клиники, но, очевидно, сделала ты это без спросу.
      Он снова взял меня за плечи, пытаясь усадить в кресло, с которого я вскочила. Кожа на висках у него была землистая, а щеки вдруг побагровели.
      - Умоляю вас, объясните, вы обязаны объяснить! Я, может быть, рассуждаю как дурочка, но я не сумасшедшая. Умоляю, объясните!
      Так и не усадив меня в кресло, он отказался от этого намерения.
      Но, когда он снова ринулся к телефону, стоявшему на столе, я схватила его за руку.
      - Успокойся, - сказал он. - Я не желаю тебе зла. Ведь я знаю тебя столько лет.
      - Кто вы?
      - Я - Франсуа! Адвокат. Веду дела Рафферми. Включен в "Главную книгу".
      - А что это такое?
      - Приходно-расходная книга. В нее вносили людей, обслуживавших Рафферми. Тех, кому платили по ведомости. Я свой, но это долго объяснять. Именно я занимался всеми ее сделками во Франции, понимаешь? Да сядь же ты!
      - Вы писали мне после несчастья?
      - Нет. Мюрно просила этого не делать. Я, как и все, справлялся о твоем здоровье, но писать не писал. Ну что я тебе мог сказать?
      - Что я буду принадлежать вам вечно.
      Но, произнося эти слова, я отчетливо сознавала, что это несусветная чушь: представить себе, чтобы этот господин с массивным подбородком, который годился мне в отцы, мог написать подобное письмо, было немыслимо.
      - Что? Да это же смешно! Я бы никогда не позволил себе такого! Где письмо?
      - Оно не при мне.
      - Послушай, Мики, я понятия не имею, что у тебя на уме! В своем теперешнем состоянии ты, может статься, Бог весть что выдумала. Прошу тебя, дай мне позвонить Мюрно!
      - Но как раз Жанна-то и подала мне мысль поехать к вам. Я получила от вас любовное послание, и притом Жанна говорила, будто вам со мной не везло и вы не имели ни малейшего шанса на успех - что же, по-вашему, я тут выдумала?
      - Мюрно читала это письмо?
      - Не знаю.
      - Не понимаю, - сказал он. - Если Мюрно говорила, что у меня нет ни малейшего шанса на успех у тебя, то, во-первых, потому, что ты завела себе привычку каламбурить по поводу моей фамилии, а во-вторых, она намекала и на кое-что другое. Ты, по правде сказать, доставляла мне немало хлопот.
      - Хлопот?
      - Оставим это, пожалуйста. Тут и твои сумасбродные долги, и помятое иной раз автомобильное крыло-все это сейчас не важно. Будь добра, сядь и дай мне позвонить. Ты хоть успела пообедать?
      У меня не хватило духу снова удержать его за руку. Я дала ему обойти вокруг стола и набрать номер, а сама тем временем медленно пятилась к двери. Слушая телефонные гудки, он не спускал с меня глаз, но было ясно, что он меня не видит.
      - Ты не знаешь, она сейчас где, у тебя? Он снова набрал номер. У меня? Значит, от него, как и от всех других, Жанна скрыла, где она меня прячет: ведь он считает, что я выписалась из клиники только сегодня утром. Я поняла, что до того, как забрать меня из клиники, Жанна, должно быть, несколько недель жила в другом доме, это и было "у меня"; именно туда Шанс и звонил.

К титульной странице
Вперед
Назад