- Там не отвечают.
      - Куда вы звоните?
      - На улицу Курсель, конечно. Разве Мюрно обедает не дома?
      Его окрик "Мики!" настиг меня уже в прихожей, когда я отворяла дверь на лестницу. Никогда еще мои ноги так не уставали, но ступеньки были широкие, а туфли тетушки Мидоля - удобные, так что, сбегая по лестнице, я не оступилась.
      Минут пятнадцать я бродила пустынными улицами вокруг Портд'Отей. Потом обнаружила, что все еще держу под мышкой папку с газетными вырезками, которую дал мне доктор Дулен. Я остановилась перед стенным зеркалом у витрины, чтобы посмотреть, не сбился ли берет и не смахиваю ли я на злоумышленницу. В зеркале я увидела девушку с осунувшимся лицом, но спокойную и хорошо одетую, а позади нее - того самого молодого человека, который впустил меня в квартиру Франсуа Шанса.
      Я невольно зажала себе рот, чтобы не вскрикнуть, и так резко обернулась, что заболели плечи и голова.
      - Не пугайся, Мики, я тебе друг. Пойдем. Мне нужно с тобой поговорить.
      - Кто вы?
      - Тебе нечего бояться. Прошу тебя, пойдем. Я ведь только поговорить с тобой хочу.
      Он мягко взял меня под руку. Я не противилась. Мы находились далеко от дома Франсуа Шанса, затащить меня туда силой было нельзя.
      - Вы следили за мной?
      - Да. Когда ты туда пришла, я растерялся. Я тебя не узнал, да и ты, кажется, не узнала меня. Я ждал тебя у дома в машине, но ты так быстро пробежала, что я не успел тебя окликнуть. А потом ты свернула в улицу с односторонним движением, и я с трудом тебя нашел.
      Он крепко держал меня под руку, пока не довел до своей машины: черный закрытый автомобиль стоял на площади, которую я только что пересекла.
      - Куда вы меня собираетесь везти?
      - Куда пожелаешь. Ты еще не обедала? Помнишь такое место - "У Королевы"?
      - Нет.
      - Это ресторан. Мы с тобой там часто бывали. Вдвоем. Мики, верь мне, тебе нечего бояться.
      Он крепче сжал мою руку и скороговоркой произнес:
      - Ведь приходила-то ты ко мне. Правду сказать, я уже не верил, что ты когда-нибудь вернешься. Я ведь понятия не имел, что у тебя эта, как ее... Ну, что ты потеряла память. Я просто не знал, что и думать.
      У него были очень темные и очень блестящие глаза, глуховатый, но приятный голос, в котором явственно слышалось волнение. С виду он был крепкий, но какой-то беспокойный. Он мне почему-то не нравился, но бояться его я перестала.
      - Вы подслушивали под дверью?
      - Я слышал все из передней. Садись же в машину, прошу тебя. Письма писал я. Я тоже Франсуа, Франсуа Руссен. Тебя ввел в заблуждение обратный адрес на конверте.
      Когда я села рядом с ним в машину, он попросил меня говорить ему "ты", как прежде. Все это совершенно не укладывалось у меня в голове. Я смотрела, как он достает ключи от машины, как включает зажигание, и удивлялась, что у него дрожит рука. Еще больше удивлялась я тому, что сама не дрожу. Наверное, я любила этого человека, раз он был моим любовником. И естественно, что, встретив меня, он волнуется. А я точно заледенела с головы до ног. И если дрожала, то от холода. Явью было только ощущение холода, все прочее - нет.
      Я не сняла пальто. Мне казалось, что от вина я согреюсь, и я здорово выпила, но мысли мои от этого нисколько не прояснились.
      Так вот: я познакомилась с ним в прошлом году у Франсуа Шанса, у которого он работает. Я провела осенью десять дней в Париже. Из того, как он описывал начало нашей связи, следовало, что мне не впервой было заводить интрижки, и я попросту заставила его бросить все дела и запереться со мной в номере загородной гостиницы в Милли-ля-Форэ. Затем я возвращаюсь во Флоренцию и пишу ему оттуда пылкие письма, которые он мне покажет. Конечно же, я ему изменяю, но только из озорства, потому что мне опротивел этот дурацкий образ жизни - в разлуке с ним. Мне никак не удается добиться от тетки, чтобы она устроила ему фиктивную командировку в Италию. Вторая наша встреча с ним произошла в январе этого года, когда я приехала в Париж. Пламенная страсть.
      Конец истории - а ее ждал неизбежный конец (пожар) - показался мне особенно неясным. Может, на меня так подействовало вино, но события, на мой взгляд, становятся особенно сумбурными, когда на сцене появляется новое действующее лицо - Доменика Лои.
      Была какая-то ссора с Франсуа, несколько раз я пропускаю свидания, потом происходит вторая ссора, я даю ему пощечину, потом возникает третья ссора, от меня достается Доменике - я не просто даю ей пощечину, но избиваю ее и прихожу в такую ярость, что она на коленях молит о пощаде и целую неделю потом ходит в синяках. Затем - еще одна стычка, как будто не связанная со всем предыдущим, когда речь идет о какой-то бестактности, совершенной не то Франсуа, не то мною, а может, Доменикой. И, наконец, происходит что-то и вовсе непонятное: ревность, кабачок на площади Звезды, темное влияние некой демонической личности (До), которая хочет рассорить меня с ним (Франсуа), мой внезапный отъезд в июне на машине, письма Франсуа, оставленные мною без ответа, возвращение "карги" (это Жанна), растущее и все более загадочное влияние демонической личности на "каргу", тревога, звучащая в голосе (в моем голосе), отвечающем Франсуа во время телефонного разговора из Парижа с мысом Кадэ, который продолжался целых двадцать пять минут и стоил ему уйму денег.
      Он говорил без умолку, поэтому ничего не ел. Заказал вторую бутылку вина, очень волновался, много курил. Он догадывался, что решительно все в его рассказе кажется мне ложью. Под конец он стал после каждой фразы повторять: "Уверяю тебя!" А у меня в груди вместо сердца был ком льда. Когда я вдруг вспомнила Жанну, мне захотелось закрыть лицо руками и положить голову на скатерть, чтобы уснуть, а может, разрыдаться. Уж она-то нашла бы меня, натянула бы мне на голову берет и увела бы далеко-далеко от этого мерзкого глухого голоса, от звона посуды, от дыма, который ест мне глаза.
      - Уйдем отсюда.
      - Погоди секундочку. Смотри не убегай! Мне нужно позвонить в контору.
      Если бы не охватившее меня оцепенение - а может, отвращение, - я бы сбежала. Вместо этого я закурила сигарету-эту марку я терпеть не могла - и тут же погасила ее в своей тарелке. Я сказала себе, что, будь эта история рассказана иначе, она, возможно, не показалась бы мне такой противной и я бы себя в ней узнала. С внешней стороны здесь все сплошная неправда. Но кто, кроме меня, мог знать, что таилось в душе той шалой девчонки? Когда память ко мне вернется, я вспомню, вероятно, эти же факты, да только расскажу о них по-другому.
      - Пойдем, - сказал он. - Ты просто с ног валишься. Не могу же я тебя такой бросить.
      Он опять взял меня под руку. Распахнул передо мной стеклянную дверь. Набережные заливало солнцем. Я снова сидела в машине. Мы неслись по каким-то улицам, спускавшимся под гору.
      - Куда мы едем?
      - Ко мне домой. Послушай, Мики, я сознаю, что про все это я рассказал тебе очень плохо, мне хочется, чтобы ты это знала. Разговор мы продолжим попозже, когда ты немного поспишь. Я понимаю, от всех этих бесконечных передряг и переживаний ты не в своей тарелке. Не спеши думать обо мне плохо.
      Ведя машину, он положил - точно так же, как Жанна, - свободную руку мне на колено.
      - Потрясающе, что я снова с тобой, - сказал он. Когда я проснулась, уже наступили сумерки. Никогда еще у меня так не болела голова, разве что в первые дни пребывания в клинике. Франсуа тряс меня за плечо.
      - Я сварил тебе кофе. Сейчас принесу.
      Я находилась в комнате с задернутыми шторами, обставленной разнокалиберной мебелью. Кровать, на которой я лежала в юбке и пуловере, укрытая до пояса пледом, оказалась диваном-кроватью, и я тут же вспомнила, как Франсуа его расставлял. На низеньком столике на уровне моих глаз я увидела свою фотографию в серебряной оправе - вернее, фотографию той, какою я была "прежде". У кресла напротив кровати валялись на ковре газетные вырезки доктора Дулена. Должно быть, Франсуа читал их, пока я спала.
      Он вернулся с чашкой дымящегося кофе. От кофе мне стало чуточку легче. Франсуа был без пиджака, по-домашнему; заложив руки в карманы брюк, он с улыбкой наблюдал за тем, как я пью, видимо очень довольный собой. Я взглянула на свои часы. Они стояли.
      - Долго я спала?
      - Сейчас шесть часов. Ну, как ты, получше себя чувствуешь?
      - Мне кажется, я бы спала еще много-много лет. Очень болит голова.
      - Может, надо что-нибудь сделать?
      - Не знаю.
      - Хочешь, я вызову врача? Он сел на кровать подле меня и, взяв из моих рук пустую чашку, поставил на ковер.
      - Лучше бы вызвать Жанну.
      - У нас в доме есть врач, но я не знаю номера его телефона. Что касается Жанны, то я, признаться, совсем не жажду, чтобы она сейчас ко мне нагрянула.
      - Ты ее не любишь? Он рассмеялся и обнял меня.
      - Узнаю тебя, - сказал он. - Ты действительно ничуть не изменилась: все определяется тем, любишь ты человека или не любишь. Нет, не вырывайся. Имею же я право хоть обнять тебя после такого долгого перерыва.
      Нагнув мне голову, он провел рукой по моим волосам и осторожно поцеловал в макушку.
      - Да, я не люблю Жанну. Живя с тобой, пришлось бы любить всех на свете. Даже ту несчастную девушку, которая, однако. Бог знает что...
      Не выпуская меня из объятий, он указал мне рукой на газетные вырезки, валявшиеся на полу.
      - Я прочел. Мне, правда, уже рассказывали, но все эти подробности... Какая жуть! Я рад, что ты хотела ее оттуда вытащить. Ну, дай же мне посмотреть на твои волосы.
      Я быстро прикрыла рукой голову.
      - Не надо, пожалуйста!
      - Ты всегда должна носить перчатки? - спросил он.
      - Ну пожалуйста! Он коснулся губами моей руки в перчатке, мягко отвел ее и поцеловал меня в голову.
      - Больше всего тебя меняют волосы. Сегодня в ресторане мне иногда казалось, что я разговариваю с незнакомкой. - Взяв в ладони мое лицо, он долго изучал его. - И все-таки это, конечно, ты, Мики. Я смотрел на тебя, когда ты спала. Знаешь, я ведь частенько смотрел на тебя спящую. И сейчас у тебя было точь-в-точь такое же лицо.
      Он поцеловал меня в губы. Сначала бегло, чтобы посмотреть, как это на меня подействует, потом поцелуи стали долгими. На меня опять нашло оцепенение, но совсем не такое, как сегодня в ресторане: сейчас все мое тело томительно и сладко ныло. Это ощущение я знала до клиники, до слепящих вспышек белого света - попросту говоря, оно существовало "прежде". Я не шевелилась и сосредоточенно прислушивалась к себе. В эту минуту я, верно, как последняя дура надеялась, что в поцелуе обрету память обо всем. Я отстранилась, только когда у меня перехватило дыхание.
      - Теперь ты мне веришь? - спросил он.
      Он довольно усмехался, на лоб его упал клок темных волос. Вот эта-то его фраза все и погубила. Я отодвинулась от него еще дальше.
      - Я часто бывала в этой комнате?
      - Да нет, не очень часто. Я бывал у тебя.
      - Где?
      - В отеле "Резиданс", на улице Лорда Байрона, а потом - на улице Курсель. Да вот тебе и доказательство!
      Он вскочил и, вынув из ящика стола маленькую связку ключей, протянул ее мне.
      - Ты дала мне их, когда переехала на улицу Курсель. Иной раз вечером ты ужинала не со мной, и тогда мы встречались там после.
      - Это квартира?
      - Нет, особнячок. Премиленький. Мюрно тебе его покажет. Или, если хочешь, съездим туда вдвоем. Эх, и хорошо же нам тогда было!
      - Расскажи! Он снова засмеялся, кольцом сомкнув вокруг меня руки. Я смирно лежала на кровати, твердые ключи вонзились мне в ладонь.
      - О чем же рассказывать?
      - О нас. О Жанне. О До.
      - О нас - рассказывать интересно. А вот о Жанне - нет. И о До тоже. Из-за нее-то я и перестал у тебя бывать.
      - Почему?
      - Она тебя мутила. Когда ты взяла ее к себе, у нас с тобой все разладилось. Ты вела себя как сумасшедшая. У тебя появились совершенно бредовые идеи.
      - Это было когда?
      - Я уж и не помню. Но до того, как вы вдвоем укатили на юг.
      - Какая она была?
      - Послушай, она же умерла. А я не люблю плохо говорить о покойниках. Да и не все ли равно, какая она была? На твой взгляд, она была совсем иная: милая, прелестная, жизни для тебя не пожалеет! И до чего умна! Она, видно, и в самом деле была умна. Вертела тобой как хотела, да и самой Мюрно - тоже. И чуть-чуть не прибрала к рукам мамашу Рафферми.
      - Она была знакома с моей теткой?
      - К счастью, нет. Но умри твоя тетка месяцем позже, До бы с ней познакомилась и отхватила себе смачный кусок пирога, будь уверена! Ты уже собиралась ехать с ней к тетке. Бедняжке До ведь так хотелось увидеть Италию!
      - Почему ты считаешь, что она настраивала меня против тебя?
      - Я ей мешал.
      - Почему?
      - Понятия не имею! Она, верно, думала, что ты выйдешь за меня замуж. Зря ты рассказывала ей о наших планах. Да и мы сейчас зря говорим обо всем этом. Ну все, точка.
      Он стал целовать меня в шею, в губы, но я уже ничего не чувствовала - я замерла, стараясь собраться с мыслями.
      - Почему ты сказал, что рад тому, что я во время пожара пыталась вытащить До из ее комнаты?
      - Потому что лично я дал бы ей там подохнуть. И потом, из-за всего прочего. Ну, хватит, Мики!
      - А что такое - все прочее"? Я хочу знать.
      - Я узнал об этом, когда был в Париже. И не очень понял, что там стряслось. Я Бог знает что вообразил. Мне никак не верилось в несчастный случай. Ну, что это чистая случайность.
      Я онемела. Он сошел с ума: говорит такие ужасные вещи и при этом одной рукой медленно задирает на мне юбку, а другой - расстегивает кофту. Я попыталась встать.
      - Пусти меня.
      - В самом деле? Да выкинь ты все это из головы! Он грубо опрокинул меня на кровать. Я хотела отвести его руку, что забиралась все выше по моим ногам, но он первым отвел мою и причинил мне боль.
      - Пусти!
      - Послушай, Мики!
      - Почему ты думал, что это не было несчастным случаем?
      - Черт побери! Да надо быть чокнутым, чтобы, зная Мюрно, считать это несчастным случаем! Надо быть полным кретином, чтобы поверить, будто она, прожив там три недели, не заметила, что соединение в газовой трубе не в порядке! Как на духу тебе говорю, можешь не сомневаться: до того все было затянуто как следует!
      Я отбивалась от него как могла. Он меня не отпускал.
      Сопротивление подстегивало его. Кончилось тем, что он разорвал ворот моего пуловера и только тогда опомнился. Увидев, что я плачу, отпустил. Я отыскала свои туфли и пальто, не слушая, что он говорит. Подобрала с пола газетные вырезки, сложила их в папку и тут только осознала, что в руке у меня ключи, которые он мне дал. Я сунула их в карман пальто.
      Франсуа стал перед дверью, загораживая мне дорогу, смешной и униженный, с бледным помятым лицом. Я вытерла глаза кулаком и сказала ему: если он хочет еще когда-нибудь меня увидеть, то сейчас должен дать мне уйти.
      - Мики, это же глупо! Уверяю тебя, это глупо! Все эти месяцы я беспрестанно думаю о тебе. Сам не знаю, что на меня накатило.
      Он вышел на лестничную площадку и смотрел мне вслед.
      Жалкий, уродливый, алчный, лживый. Шакал.
      Я долго бродила по городу. Сворачивала то в одну, то в другую улицу. Чем больше я размышляла, тем больше мешались мои мысли. Боль в затылке отпустила, зато разболелась спина вдоль всего позвоночника. Вероятно, оттого, что я устала, все это и случилось.
      Сначала я брела в поисках такси, а потом - лишь бы ходить, лишь бы не возвращаться в Нейи, не видеть Жанну. Я было решила позвонить ей по телефону, но раздумала: я бы не удержалась, заговорила о газовой трубе. Я боялась, что не поверю ей, если она начнет оправдываться.
      Мне стало холодно. Я зашла в кафе, согреться. Расплатившись и получив сдачу, я заметила, что у меня осталось много денег - на них, наверное, можно прожить несколько дней. Жить в эту минуту для меня означало только одно: лечь в постель и спать. А еще неплохо было бы помыться, надеть свежее платье, чистые перчатки.
      Я поплелась дальше и, наконец, зашла в какую-то гостиницу у вокзала Монпарнас. Там спросили, есть ли у меня с собой багаж, хочу ли я номер с ванной, и дали заполнить какой-то бланк. Я заплатила вперед.
      Я уже поднималась по лестнице в сопровождении горничной, когда из-за конторки раздался голос администратора:
      - Мадемуазель Лои, прикажете разбудить вас утром?
      - Нет, не беспокойтесь, пожалуйста, - ответила я и обернулась, вся холодея и чувствуя, что мой мозг сковывает ужасом: ведь я знала это и раньше, знала давно, знала всегда.
      - Как вы меня назвали? Он заглянул в заполненный мною бланк.
      - Мадемуазель Лои. А что, разве не так?
      Я спустилась с лестницы, подошла к нему. Я еще пыталась подавить в себе некий издавна знакомый страх. Это не может быть правдой, это просто "столкновение поездов - из-за того что я два часа говорила о До, из-за моей усталости...
      На желтой бумажке я написала вот что:
      Лои Доменика Лелла Мария, родилась 4 июля 1939 года в Ницце, департамент Приморские Альпы, француженка, банковская служащая.
      Подпись - До Лои - очень разборчива, имя и фамилия написаны слитно и обведены овалом, неверно и наспех.
      Я разделась и наполнила ванну водой. Сняла перчатки, затем снова их натянула: мысль о том, что я должна буду касаться этими руками своего тела, была мне неприятна.
      Все это я проделывала медленно, почти спокойно. Когда доходило до такого состояния подавленности, отупение мало чем отличается от спокойствия.
      Я уже не знала, что и думать, поэтому вовсе перестала думать. Мне было дурно и в то же время приятно, потому что вода была теплая. Так я пролежала около часа. Свои часы я завести забыла, и, когда взглянула на них, выйдя из ванной, они стояли, показывая три часа пополудни.
      Я вытерлась полотенцами, которые были в моем номере, надела белье руками в мокрых перчатках - руки у меня горели. В зеркальном шкафу отражалась фигура автомата с узкими бедрами, топающего босиком по комнате, в чертах которого не осталось и подобия прежнего человека. Подойдя ближе к зеркалу, я обнаружила, что после ванны мерзкие швы у меня под бровями, под крыльями носа, подбородком и за ушами стали особенно заметны. А рубцы на голове просвечивали под редкими волосами, набухли и стали кирпично-красными.
      Я упала ничком на кровать и долго лежала, уткнувшись лицом в сгиб локтя, преследуемая одним неотвязным образом: некая девушка добровольно окунает в пламя голову и руки.
      Невозможно. Кому достанет мужества на такое? Тут я заметила лежавшую возле меня папку, которую получила от доктора Дулена.
      Когда я сегодня утром в первый раз просматривала эти статьи, в них все совпадало с рассказом Жанны. При втором прочтении я открыла подробности, которые раньше казались мне незначительными, а теперь поражали.
      Ни дата рождения Доменики Лои, ни два других имени, данные ей при крещении, нигде в газетах не упоминались. Сказано было только, что ей двадцать один год. Но так как пожар произошел ночью 4 июля, репортеры добавляли, что несчастная погибла в день своего рождения. Несколько секунд я склонялась к тому, что я не хуже самой До могла знать, какими еще именами ее нарекли, равно как и дату ее рождения, что я могла написать "Лои" вместо "Изоля": все это объясняется моей усталостью, тем, что я была одержима своими мыслями, которые неразрывно связаны с До. Но нельзя же этим объяснить мое полное перевоплощение, когда я так точно заполняю все пункты учетной карточки, вплоть до того, что воспроизвожу эту дурацкую школярскую подпись.
      Вместе с тем мне пришли на ум и доводы против. Жанна не могла ошибиться. Она помогала мне мыться с первого же вечера, знала меня много лет, как знает усыновленного ребенка приемная мать. Если изменилось мое лицо, то тело, жесты, голос остались прежними. До могла быть одного роста со мной; может статься, у нее были глаза того же цвета, что у меня, и такие же темные волосы, но ошибка Жанны - вещь невозможная. Я выдала бы себя каким-нибудь изгибом спины или плеча, формой ноги.
      Я задумалась над словами: "выдала бы себя". Странно - как будто мысль помимо моей воли уже привела меня к объяснению, которое я не хотела признавать, точно так же как не хотела в течение нескольких дней замечать явные признаки того, что открыла сегодня, прочитав заполненный мною гостиничный бланк.
      Я - это не я! И доказательство тому - именно моя неспособность восстановить свое прошлое. Как же я могла бы восстановить прошлое кого-то, кем не была?
      К тому же Жанна меня ведь не узнала. Мой смех, мои манеры ее озадачивали, как и другие, неизвестные мне особенности, которые она, возможно, приписывала периоду выздоровления, но которые ее тревожили и постепенно от меня отдаляли.
      Это-то я и пытаюсь понять сегодня, сбежав от нее, именно это. "Не сплю по ночам... Как же ты можешь так на нее походить?" Да, я, черт подери, похожа на До! Жанна не хотела этого признать, как и я, но каждый мой жест раздирал ее сердце, каждая ночь сомнений добавляла синевы под ее глазами.
      Но, несмотря ни на что, в этом рассуждении есть одно слабое место: ночь пожара. Жанна была там. Она подобрала меня под лестницей, она, конечно, сопровождала меня в Ла-Сьота, в Ниццу. Ее просили также опознать труп погибшей до того, как явятся родители. И не до такой же степени я была неузнаваема, даже обгоревшая. Ошибиться могли чужие люди, но только не Жанна.
      Значит, получается как раз обратное. Страшнее, но гораздо проще.
      "Кто поручится, что ты не ломаешь комедию?" Жанна боится, боится меня. Не потому, что я все больше похожу на До, а потому, что она знает: я - До!
      Она знала это с самой ночи пожара. Почему она молчит, почему солгала - разгадывать это мне было омерзительно. Омерзительно представлять, как Жанна намеренно выдает живую за мертвую, чтобы вопреки всему номинально сохранить в живых до вскрытия завещания законную наследницу.
      Жанна молчит, но осталась свидетельница ее лжи: живая. Вот почему Жанна не спит по ночам. Она прячет от людей свидетельницу, которая, может быть, ломает комедию, а может быть, и нет. И ей необходимо поддерживать свою ложь. Жанна и сама теперь не очень уверена как в том, что ошиблась, так и в своей собственной памяти, да и вообще сомневается во всем. Легко ли после трех месяцев разлуки, а потом после этих трех дней нового знакомства с воскресшей узнать, тот ли это смех и та ли это родинка? Жанне приходится всего бояться. В первую очередь - людей, которые хорошо знали погибшую и могли бы раскрыть подлог. А особенно боится она меня, раз так старательно прячет меня от людей. Она не знает, как я отнесусь ко всему этому, когда ко мне вернется память.
      Однако есть и еще одно слабое место: вечер пожара. Жанна могла найти тогда некую девушку без лица и без рук, но она никак не могла предвидеть, что эта девушка окажется всего лишь идеальным автоматом, у которого вместо прошлого и будущего - зияющая пустота. Очень маловероятно, чтобы Жанна пошла на такой риск. Если только...
      Если только свидетельница в равной мере не заинтересована в молчании (почему бы и нет, коли уж я сама пришла к таким чудовищным и нелепым предположениям), а Жанна, поняв это, решила, что это дает ей власть надо мной. Тут вступают в силу подозрения Франсуа по поводу стыка в газовой трубе. Мне, как и ему, казалось бесспорным, что такой грубый дефект нового оборудования, способный вызвать пожар, не мог ускользнуть от внимания Жанны. Значит, труба была в исправности. Значит, кто-то должен был испортить ее потом.
      Если судебные следователи и страховые агенты поддержали версию несчастного случая, значит, повредить трубу с одного раза - например, сделав на ней надпил, - было нельзя. Я нашла во многих газетах подробности расследования: прокладку в течение нескольких недель разъедала сырость, фланец одной из труб проржавел. Это требует подготовки, длительной работы. И называется это убийством.
      Стало быть, живая еще до пожара решила занять место мертвой! Ми нисколько не была заинтересована в такой подмене, следовательно, живая - До. Я - жива. Следовательно, я - До. Кривая, что вела от гостиничного бланка к трубе газовой колонки, замкнулась в кольцо, точь-в-точь как тот манерный овал вокруг подписи "До Лои".
      Опомнилась я, очутившись, неведомо когда и как, на коленях под умывальником своего гостиничного номера, обследующей водопроводные трубы, пыль с которых пятнала мои перчатки. Очевидно, я смутно надеялась таким способом доказать себе самой, насколько нелепы мои предположения, хотя эти водопроводные трубы наверняка сильно отличаются от газовых труб на мысе Кадэ. Я говорила себе: это неправда, ты слишком торопишься, будь даже соединение сделано на совесть, оно могло испортиться само по себе. И я отвечала себе: это невозможно, не прошло и трех месяцев, как провели газ, да, впрочем, никто и не считал это возможным, раз было установлено, что в трубах изначально имелся какой-то дефект.
      Я была в одной комбинации, и мне снова стало очень холодно. Я надела юбку и разорванный пуловер. Чулки же мне так и не удалось натянуть. Я скомкала их и сунула в карман пальто. И поскольку все мои мысли сводились к одному, я истолковала свой собственный жест как лишнее доказательство своей гипотезы: Ми, конечно, такого жеста не сделала бы. Пара чулок не имела для нее никакой цены. Она швырнула бы их куда попало, на другой конец комнаты.
      В кармане пальто я нащупала ключи, которые дал мне Франсуа. Кажется, это была третья по счету милость, дарованная мне жизнью в тот день. Второй милостью был поцелуй, полученный до той минуты, когда я услышала вопрос: "Теперь ты мне веришь?" А первой - взгляд Жанны, когда я попросила ее выписать чек и она вышла из машины: усталый, чуть сердитый взгляд, но в нем я прочла, что Жанна любит меня изо всех сил, - и едва я вспомнила здесь об этом, в гостиничном номере, как снова уверовала: все это мне только приснилось, все это неправда.
      В телефонном справочнике особняк на улице Курсель числился под фамилией Рафферми. Мой указательный палец, обтянутый мокрой тканью перчатки, пропустил пятьдесят четыре номера в столбце, пока не остановился на нужном.
      Такси доставило меня к номеру пятьдесят пятому: ворота с высокими решетчатыми створками, выкрашенными в черный цвет. Мои часы, которые я завела перед уходом из гостиницы, показывали без чего-то полночь.
      В глубине сада, усаженного каштанами, высился дом - белый, изящный, безмятежный. Окна в нем не светились, ставни, по-видимому, были заперты.
      Я отворила ворота - они не скрипнули - и поднялась по аллее, окаймленной газоном. К замкам парадной двери мои ключи не подходили. Обогнув дом, я нашла черный ход, дверь которого и отперла.
      На меня пахнуло духами Жанны. Я зажигала свет в каждой комнате, через которую проходила. Они были маленькие, большей частью выкрашены белой краской и, на мой взгляд, обставлены уютно и удобно. На втором этаже я обнаружила спальни. Их двери выходили в переднюю, наполовину некрашеную - покраску стен еще не закончили.

К титульной странице
Вперед
Назад