Я не знала, каким голосом ему отвечать, от страха сказать что-нибудь невпопад совсем онемела.
      - Вы меня слышите? - спросил он.
      - Я не могу вас сейчас принять. Я должна подумать. Вы не представляете, в каком я состоянии.
      - Послушайте, мне нужно вас видеть. Я три месяца не могу к вам пробиться, но теперь-то вам от меня не отделаться. Мне необходимо кое-что выяснить. Я еду к вам.
      - Я вас не впущу.
      - Тогда берегитесь! - сказал он. - У меня есть одно прескверное свойств?: я упрям. На ваши несчастья мне наплевать. С До случилось несчастье куда большее: она погибла. Так мне приезжать или нет?
      - Умоляю вас! Вы не понимаете. Я не хочу никого видеть. Дайте мне время прийти в себя. Обещаю, что приму вас немного погодя.
      - Я выезжаю, - сказал он.
      Жанна упредила Габриеля и встретила его. Их голоса доносились из вестибюля в нижнем этаже. Я лежала в кровати, прижав кулак в белой перчатке ко рту. Через несколько минут хлопнула входная дверь, вошла Жанна и обняла меня.
      - Он не опасен. Думает, наверное, что был бы подлецом, если бы не пришел расспросить тебя, как погибла его подружка; но этим он и ограничится. Успокойся.
      - Я не хочу его видеть.
      - И не увидишь. С этим покончено. Он ушел.
      Меня приглашали. Я встречалась с людьми, которые не знали, как со мной разговаривать, и довольствовались тем, что расспрашивали обо всем Жанну, а мне желали не падать духом.
      Однажды в ненастный вечер Жанна устроила даже маленький прием на улице Курсель. Состоялся он за два-три дня до нашего отъезда в Ниццу и был для меня своего рода экзаменом, генеральной репетицией перед вступлением в новую жизнь.
      Жанна была далеко, когда я увидела, что в одну из зал на нижнем этаже, где я находилась, входит никем не приглашенный Франсуа Руссен. Жанна тоже заметила его и, переходя от одной группы к другой, спокойно направилась ко мне.
      Франсуа объяснил мне, что явился не как назойливый любовник, а в качестве секретаря, сопровождающего своего патрона. Тем не менее он, видимо, был не прочь дать слово и любовнику, но тут подоспела Жанна.
      - Оставьте ее в покое, не то я вас выгоню, - сказала она.
      - Никогда не угрожайте, ежели не способны привести в исполнение свою угрозу. Слушайте, Мюрно, ведь я могу одной затрещиной сбить вас с ног. Клянусь, я это сделаю, если вы от меня не отвяжетесь.
      Они говорили не повышая голоса, даже продолжая любезно улыбаться друг дружке. Взяв Жанну под руку, я велела Франсуа уйти.
      - Мне необходимо с тобой поговорить, Мики, - настаивал он.
      - Мы уже поговорили.
      - Я не все тебе сказал.
      - Ты мне достаточно нарассказал.
      Я увела Жанну подальше от него. Он тотчас же ушел. Я заметила, что, уходя, он перемолвился несколькими словами с Франсуа Шансом. Когда он надевал в прихожей пальто, наши взгляды скрестились. Глаза его не выражали ничего, кроме ярости, и я отвернулась.
      К ночи гости разошлись. Жанна долго обнимала меня, сказала, что я оправдала ее надежды и что нам все удастся, уже удалось. Ницца.
      Отец Мики, Жорж Изоля, был очень худ, очень бледен и очень стар. Голова у него тряслась, он смотрел на меня глазами, полными слез, не решаясь поцеловать. А когда он меня все-таки поцеловал, разрыдалась и я. В это мгновение я пережила нечто совершенно нелепое: я не чувствовала себя ни испуганной, ни несчастной - напротив, я ошалела от радости, что он так счастлив. Кажется, на несколько минут я забыла, что я не Мики.
      Я обещала навестить его снова, уверяла, что выздоровела. Я оставила ему разные подарки и сигареты, но при этом у меня было такое ощущение, что я совершаю гнусность. Жанна увела меня. В машине она дала мне выплакаться, затем, извинившись, сказала, что должна воспользоваться моим состоянием: она условилась о встрече с доктором Шавером. Жанна сразу же повела меня к нему, так как считала, что со всех точек зрения лучше, чтобы он увидел меня именно такой.
      Шавер действительно пришел к выводу, что встреча с отцом оказалась для меня слишком сильной встряской и могла задержать мое выздоровление. Он нашел у меня крайнее физическое и нервное истощение и велел Жанне ограждать меня еще некоторое время от общения, чего она и добивалась.
      Доктор Шавер оказался именно таким, каким я его помнила: грузным, с бритой головой и толстыми руками мясника. Между тем я видела его только раз между двумя вспышками белого света-то ли до, то ли после операции. Он сообщил мне, что его зять, доктор Дулен, беспокоится за меня, и показал мою историю болезни, которую тот ему переслал.
      - Почему вы перестали к нему ходить?
      - От этих сеансов она приходила в ужасное состояние, - вмешалась Жанна. - Я позвонила ему, и он сам счел за лучшее их прекратить.
      Шавер был старше, а может быть, и решительнее Дулена и заметил Жанне, что обращается он не к ней и будет ей признателен, если она оставит нас наедине. Жанна наотрез отказалась.
      - Я хочу знать, что с ней делают. Я вам доверяю, но не оставлю ее наедине ни с кем. И она и вы можете говорить в моем присутствии.
      - Что вы в этом смыслите? - сказал Шавер. - Из истории болезни видно, что вы действительно присутствовали при всех ее беседах с доктором Дуленом. Вот он и не достиг никаких результатов после ее выхода из клиники. Хотите вы ее вылечить или нет?
      - Я хочу, чтобы Жанна осталась, - вставила я. - Если она уйдет, я тоже уйду. Доктор Дулен обещал, что память вернется ко мне очень скоро. Я выполняла все его указания. Играла с кубиками и стальными проволочками. Часами рассказывала ему о своих переживаниях. Он сделал мне несколько уколов. Если он ошибся, то не по вине Жанны.
      - Да, он ошибся, - со вздохом признал Шавер, - но я начинаю понимать, отчего это произошло.
      Я увидела в истории болезни страницы, исписанные мною во время сеансов "автоматического письма".
      - Разве он ошибся? - удивилась Жанна.
      - О, пожалуйста, не воображайте, что вы понимаете, в каком смысле я употребил это слово. У этой девушки нет никакого органического порока. Предел ее памяти - как у впавшего в детство старика: первые пять-шесть лет ее жизни. Однако сохранились навыки. Любой специалист по заболеваниям памяти и речи принял бы это за частичную амнезию. Она перенесла шок, волнения... В ее возрасте это может продолжаться несколько недель, иногда месяцев. Если доктор Дулен ошибся, то осознал свою ошибку, иначе я об этом ничего бы не узнал. Я хирург, а не психиатр. Вы читали, что она тут понаписала?
      - Читала.
      - Что особенного она нашла в этих словах: руки, волосы, глаза, нос, губы? Почему она то и дело к ним возвращалась?
      - Не знаю.
      - Представьте себе, я тоже. Я знаю только, что эта девушка была больна еще до несчастного случая. Была ли она легко возбудима, вспыльчива, эгоцентрична? Было ли ей свойственно жалеть себя? Случалось ли ей плакать во сне? Мучили ли ее кошмары? Бывали ли у нее при вас внезапные приступы ярости, как в тот день, когда она рукой в гипсе замахнулась на моего зятя?
      - Не понимаю. Мики чувствительна, ей двадцать лет, она, может быть, от природы несколько вспыльчива, но больна она не была. Она отличалась вполне здравым умом.
      - Бог мой! Я никогда и не говорил, что она была не в здравом уме! Поймите меня правильно: у нашей девочки еще до пожара были некоторые явления, напоминающие истерию, а людей с такими явлениями куда больше, чем, например, курильщиков трубки или филателистов. И если я утверждаю, что она была больна, то это прежде всего моя субъективная оценка того порога, за которым начинается болезнь. К тому же некоторые виды потери памяти или речи - обычные признаки истерии.
      Он встал и, обойдя вокруг стола, подошел ко мне; я сидела на кожаном диване возле Жанны. Взяв меня за подбородок, он повернул мою голову к Жанне.
      - Ну, разве она похожа на впавшую в детство старушку? Ее амнезия носит не частичный, а избирательный характер. Скажу проще, чтобы вам стало понятно: она забыла не какой-то определенный кусок своей жизни - пусть даже самый большой, - нет, она отказывается вспомнить что-то или кого-то. Знаете, почему доктор Дулен пришел к такому выводу? Потому что даже в событиях, относящихся к четырех-пятилетнему возрасту, в ее памяти есть провалы. Что-то или кто-то, вероятно, так непосредственно или опосредованно связан с ее самыми ранними воспоминаниями, что она вычеркнула это из своей памяти. Вам понятно, что я хочу сказать? Случалось вам бросать камни в воду? Круги, которые от них расходятся, немного похожи на то, о чем я говорю.
      Он отпустил мой подбородок и показал, описывая рукой в воздухе круги, как это бывает.
      - Возьмите мои рентгеновские снимки и отчет об операции, - продолжал он, - и вы увидите, что я ее только заштопал. В этом и заключалась моя роль. Я наложил пятьдесят семь швов. Поверьте, в ту ночь у меня была твердая рука, и я знаю свое дело, поэтому убежден, что не задел мозга. Дело здесь не в травме, даже не в реакции на физический шок - об этом ее сердце сказало бы нам явственнее, чем голова. У нее характерная психическая реакция человека, который уже болен.
      Я не выдержала, вскочила и попросила Жанну меня увести.
      Шавер схватил меня за руку.
      - Я нарочно тебя пугаю, - сказал он, повысив голос, - Ты, может быть, выздоровеешь сама, а может, и нет. Могу дать тебе совет, полезный, добрый совет. Зайди ко мне еще. И усвой следующее: пожар произошел не по твоей вине и девушка погибла не из-за тебя. Хочешь ты ее вспомнить или нет, она все равно существовала. Она была красива, она была твоей сверстницей, и звали ее Доменикой Лои. Она действительно умерла - и перед этим ты бессильна.
      Он удержал меня за руку, прежде чем я успела его ударить.
      Затем сказал Жанне, что надеется, что она меня к нему пришлет.
      Мы провели в Ницце, в гостинице на взморье, три дня. Октябрь подходил к концу, но на пляже еще были купальщики. Я наблюдала за ними из окна нашего номера и убеждала себя, что узнаю этот город, узнаю запах морской соли и водорослей, который доносил до меня ветер.
      Ни за что на свете Жанна не повела бы меня снова к доктору Шаверу. Она говорила, что он кретин и грубиян. И не истерик, а параноик. Оттого что он зашивает головы, мозги у него превратились в подушку для иголок. У него у самого голова дырявая.
      Я же была не прочь снова побывать у него. Конечно, он был груб, но я жалела, что прервала его. Он не все мне рассказал.
      - Надо же такое выдумать! Ты, значит, хочешь забыть саму себя! - потешалась Жанна. - Выходит, так!
      - Если бы он знал, кто я, он поставил бы все с головы на ноги. Не прикидывайся дурочкой. Я хотела бы забыть Мики, вот и все.
      - Вот то-то и оно, что, если бы он поставил все с головы на ноги, от его блестящего рассуждения через секунду ничего бы не осталось. Не знаю, что он подразумевает под истерией, хотя могу допустить, что Мики нуждалась в лечении. Но ты-то была совершенно нормальна. Тебя я никогда не видела в возбужденном состоянии, и ты не была такая нервная, как она.
      - И все же именно я хотела ударить доктора Дулена, именно я ударила тебя. Ведь это так!
      - На твоем месте и в твоем состоянии, думаю, каждый бы так поступил. Я бы вообще схватила какую-нибудь железяку. И при этом ты стерпела, когда эта сумасшедшая задала тебе такую таску, что ты целую неделю ходила с синяками - даже не посмела дать сдачи, хотя в Мики весу было ни на грамм больше, чем в тебе. А ведь это была ты, а не она!
      На третий день она объявила, что мы возвращаемся на мыс Кадэ. Приближается день вскрытия завещания. Жанне необходимо при этом присутствовать, и я должна на несколько дней остаться одна с прислугой. По мнению Жанны, я еще не в состоянии выступить в своей новой роли во Флоренции, Ремонт на мысе Кадэ начался спустя две недели после пожара, и теперь жить нельзя еще только в спальне Доменики. По мнению Жанны, на вилле я буду вдали от людей, в обстановке, благоприятствующей выздоровлению.
      По этому вопросу, впервые с того дня, когда я сбежала от нее на одной из улиц Парижа, между нами произошла ссора. Мысль о возвращении на виллу, где еще свежи следы пожара, да и сама идея выздоровления в этой обстановке приводили меня в ужас. Но я, как всегда, уступила.
      К концу дня Жанна отлучилась куда-то, оставив меня на час одну на террасе отеля. Вернулась она не в своей белой машине, а в голубом "Фиате-1500" и сказала, что он мой. Она дала мне документы и ключи от машины, и я покатала ее по Ницце.
      На другое утро мы на двух машинах - Жанна впереди, я за ней - двинулись в путь по Горной дороге, потом по булонскому шоссе и во второй половине дня добрались до мыса Кадэ, - там нас уже ждала мадам Иветта, энергично подметавшая штукатурку и мусор, оставленный каменщиками. Она не решилась признаться, что не узнала меня, расплакалась и убежала на кухню, твердя со своим южным акцентом: "Несчастный мир, несчастный наш мир!"
      Дом был невысокий, с почти плоской крышей. Наружную покраску еще не закончили, и на стенах в той части виллы, которую пощадил огонь, остались широкие полосы копоти. Гараж и столовую, где вечером мадам Иветта подавала нам ужин, уже отремонтировали.
      - Не знаю, может статься, барабулька вам разонравилась, - сказала она, обращаясь ко мне, - но мне хотелось доставить вам удовольствие. Ну как, довольны вы, что снова здесь, в наших прекрасных краях?
      - Оставь ее в покое, - резко оборвала мадам Иветту Жанна.
      Я попробовала рыбу и объявила, что она очень вкусная. Мадам Иветта несколько воспряла духом.
      - Знаешь, Мюрно, тебе пора бы разбираться, что к чему, - сказала она Жанне. - Не съем же я твою девочку.
      Подавая фрукты, она наклонилась и чмокнула меня в щеку.
      - Разве одна Мюрно за вас переживает? - сказала она. - Все эти три месяца не было дня, чтобы в Леке меня кто-нибудь не спросил о вашем здоровье. А есть тут один паренек, так он даже сюда приходил вчера днем, когда я убирала в верхних комнатах. Говорит, он ваш приятель.
      - Кто такой?
      - Да парнишка, молоденький, примерно ваших лет. Ему года двадцать два-двадцать три. Имейте в виду, вам не за что краснеть. Он хорош как Божий день и такой же душистый, как вы. А известно мне это потому, что я его целовала. Ведь я его знала, когда он еще под стол пешком ходил.
      - И Мики была с ним знакома? - спросила Жанна.
      - Надо думать! Он все выспрашивает, когда вы приедете да где вы сейчас.
      Жанна смотрела на нее, не скрывая досады.
      - Да придет он, придет, никуда не денется, - заверила нас Иветта. - Ему тут недалеко. Он работает на почте в Ла-Сьота.
      В час ночи, лежа в комнате, которую в начале лета занимала Мики, я все еще не спала. Мадам Иветта вернулась к себе в Лек. Незадолго до полуночи я услышала шаги Жанны в моей бывшей комнате и в заново отделанной ванной. Хотя там побывали и следователи, и каменщики, Жанна, должно быть, проверяла, не осталось ли каких-нибудь улик.
      Затем она прошла в третью комнату в конце коридора и легла. Встав с постели, я пошла к ней. Лежа в белой комбинации на раскрытой постели, она читала книгу "Дефекты памяти" некоего Дэле.
      - Не ходи босиком, - сказала она. - Садись или надень мои туфли. Впрочем, где-то в моих чемоданах должны быть тапочки.
      Забрав у Жанны книгу, я положила ее на столик и села на постель.
      - Кто этот парень, Жанна?
      - Понятия не имею.
      - Что, собственно, я говорила по телефону?
      - Ничего такого, из-за чего надо было бы не спать по ночам. Он мог бы быть для нас опасен только в случае, если бы знал содержание и телеграммы, и наших телефонных разговоров. А это маловероятно.
      - Почта в Ла-Сьота большая?
      - Не знаю. Надо будет завтра туда заехать. А теперь иди спать. Между прочим, еще не доказано, что телефонная связь проходит именно через Ла-Сьота.
      - Здесь есть телефон. Я видела внизу аппарат. Можно было бы сразу выяснить.
      - Не дури. Иди спать.
      - Можно, я лягу с тобой? В темноте она вдруг сказала:
      - Есть, правда, одна странность. В ванной среди обгоревших вещей я нашла разводной ключ. На дне стиральной машины. Это не мой. Ключ, которым я пользовалась в ту ночь, я выбросила. Может, этот ты купила себе, чтобы каждый день отвинчивать гайку?
      - Я бы тебе сказала и постаралась бы его куда-нибудь сплавить.
      - Не знаю, я над этим не задумывалась. Мне казалось, что ты брала ключ в инструментальной сумке автомобиля. Так или иначе, но следователи не заметили этого ключа, а если и видели, то не обратили внимания.
      Немного погодя я придвинулась к ней, проверяя, спит ли она. Во тьме я спросила, почему она так скоро привязалась ко мне в больнице - только ли из-за завещания, чтобы играть эту игру. Она не ответила, и я сказала, что очень стараюсь все вспомнить, хочу помочь ей. Потом я добавила, что мне нравится моя лазоревая машина, да и вообще все ее подарки.
      В ответ я услышала только: "Я сплю". В последующие дни я продолжала заниматься тем, что Жанна называла "тренировкой". В своих успехах я могла убедиться по реакции Иветты. Несколько раз в день она повторяла: "Ах, вы совсем не переменились!"
      Я старалась быть более живой, подвижной. Жанна порой упрекала меня в вялости, говоря: "Отлично, мямля, продолжай в том же духе, и мы с тобой окажемся на панели в Южной Америке. Французские тюрьмы - место малоприятное".
      Мадам Иветта почти весь день проводила на вилле, и нам приходилось уезжать на прогулку. Жанна катала меня в Бандоль, как это, наверное, делала три месяца тому назад Мики, а не то мы подолгу валялись на пляже. Однажды в послеполуденный час мимо пляжа проплыл в лодке какой-то рыбак: он явно удивился, увидев в осеннее время курортницу в купальнике и белых перчатках.
      Парень, о котором нам сообщила мадам Иветта, не показывался. Почтовое отделение в Ла-Сьота было, на наш взгляд, великовато для того, чтобы нас могли подслушивать, но телефонная связь с мысом Кадэ действительно проходила через Ла-Сьота.
      За четыре дня до вскрытия завещания Жанна положила свой чемодан в багажник и укатила. Накануне вечером мы ездили ужинать в Марсель на моей машине. За столом она говорила со мной в непривычном для нее тоне - спокойно и весело, рассказывала о своих родителях (она родилась в Казерте, и, хотя фамилия у нее французская, по происхождению она итальянка); о своих первых шагах у Рафферми; о "хороших временах" в ее жизни - между восемнадцатью и двадцатью шестью годами. На обратном пути от Кассии до Ла-Сьота, когда я брала один вираж за другим, она положила голову мне на плечо и, обняв меня одной рукой, другой помогала удерживать руль, когда машину заносило.
      Она обещала, что пробудет во Флоренции ровно столько, сколько понадобится для выполнения формальностей в связи с завещанием. За неделю до своей смерти Рафферми приложила к нему в конверте распоряжение, в силу которого вскрытие завещания назначалось на день совершеннолетия Мики - в том случае, ежели смерть завещательницы наступит раньше. Было ли это вздорной прихотью старухи, желавшей досадить Мики (предположение Жанны), либо она, чувствуя приближение конца, хотела, чтобы у ее поверенных достало времени привести в порядок отчетность (предположение Франсуа Шанса), - не знаю. По-моему, это ничего не меняло, а по мнению Жанны, приписка к завещанию создает гораздо более серьезные осложнения, чем просто замена старого завещания: многочисленная родня Рафферми не преминет воспользоваться этим или другим нарушением проформы и будет чинить нам препятствия.
      Во время нашего свидания с отцом Мики было условлено, что Жанна захватит его с собой, проезжая через Ниццу. Присутствие Иветты при нашем расставании помешало ей дать мне какие-нибудь советы, кроме обычного: "Ложись рано и будь паинькой".
      Иветта устроилась в комнате Жанны. В ту первую ночь мне не спалось. Я сошла вниз на кухню выпить воды. Затем, соблазнившись красотой ночи, накинула поверх ночной рубашки Жаннину куртку и вышла. В темноте обогнула дом. В кармане куртки отыскала пачку сигарет. Прислонившись к стене гаража, вынула сигарету, но не успела закурить, как кто-то вдруг поднес мне зажженную спичку.
     
     
      УБИВАЮ
     
      Этот юноша предстал перед Мики в лучах июньского солнца в ту минуту, когда она, лежа у подножия высокого мыса на маленьком галечном пляже, закрыла иллюстрированный журнал, который просматривала. Сначала этот парень, одетый в белую рубашку и выцветшие холщовые штаны, показался ей огромным - он стоял прямо над ней, но потом она убедилась, что он среднего, пожалуй, даже маленького роста. Зато он был отменно красив: большие черные глаза, прямой нос, девичий очерк губ и своеобразная манера держаться очень прямо, заложив руки в карманы брюк и приподняв плечи.
      Уже недели две-три Мики и До жили на мысе Кадэ. В тот день Мики была одна; До после полудня уехала на машине, собираясь купить себе что-то в Ла-Сьота-не то брюки, не то розовые серьги, и то и другое Мики видела тоже и нашла премерзкими. Во всяком случае, это она потом рассказала своему новому знакомцу.
      Он подкрался бесшумно, даже галька не хрустнула под ногами. Был он худощав и по-кошачьи увертлив и чуток.
      Мики опустила на глаза защитные очки, чтобы солнце не мешало разглядеть юношу, и приподнялась, придерживая рукой расстегнутый лифчик.
      - Вы Мики? - спросил он ровным голосом. Не дожидаясь ответа, он необыкновенно гибким и естественным движением, словно всю жизнь его отрабатывал, сел рядом - так, что оказался вполоборота к ней. Мики сказала ему для проформы, что здесь частный пляж и она была бы ему весьма признательна, если бы он отсюда убрался.
      Заметив, что ей трудно справиться с лифчиком, парень быстро наклонился и, прежде чем она успела опомниться, застегнул пуговку.
      Затем он объявил, что идет купаться. Сбросив рубашку, брюки, сандалии и оставшись в скверных армейских трусах цвета хаки, он вошел в воду.
      Плавал он, как и ходил, - уверенно, бесшумно. Выйдя на берег, он подсел к Мики, не убирая со лба короткие пряди слипшихся темных волос, достал из кармана брюк пачку "Голуаз" и предложил ей помятую сигарету, из которой наполовину высыпался табак. Когда он протягивал ей зажигалку, на бедро Мики упала капля воды.
      - Знаете, зачем я пришел? Мики ответила, что догадаться нетрудно.
      - Будь это так, я бы сам удивился, - сказал он. - Девушек у меня вдоволь. Я на стреме уже целую неделю, но, поверьте, не для этого. Да и присматриваюсь я к вашей подружке, а не к вам. Она ничего, недурна, но интересует меня другое, этого не увидишь. Оно вот где.
      Он показал пальцем на лоб, повалился на спину и, подложив руку под голову, растянулся на солнце с сигаретой в зубах. Выдержав минутную паузу, он повернулся к Мики, вынул сигарету изо рта и заявил:
      - Черт подери, а вы не любопытны!
      - Чего вам надо?
      - Ага, хоть поздно, но дошло все-таки! Чего мне надо, говорите? Десять косых? Пятьсот косых? Сколько стоит ваше бьющееся сердечко? Некоторые звезды застрахованы: у кого руки, у кого ноги, ну, и все такое прочее. А вы застрахованы?
      Мики вздохнула с облегчением. Сняв очки, чтобы под глазами не оставались белые круги, она ответила, что ее уже пробовали ловить на такие штуки и он может в прямом смысле этого слова собирать свои манатки.
      - А вот и ошиблись, - сказал он. - Я не страховой агент.
      - Оно и видно.
      - Я малый простой. Но у меня есть глаза и уши. Я умею слышать и видеть и хочу дать вам возможность использовать некую информацию. Притом зарабатываю я не ахти. За сотню косых получите изюмину.
      - Если бы я, с тех пор как меня перестали водить за ручку, раздавала направо и налево такие деньги, я бы давно разорилась. Ну как, соберете вы свои манатки?
      Он привстал, решив, кажется, перестать паясничать, и очень ловко, не вихляясь, только чуть приподнимая ноги, сразу натянул брюки. Наблюдавшая за ним Мики оценила это изящество, о чем впоследствии ему и сказала. Но в ту минуту она только наблюдала за ним из-под полуопущенных век.
      - Начать с того, что Жанна - чокнутая! - проговорил он, сидя совершенно неподвижно и уставившись на море. - Знаешь, под каким знаком она родилась) Под знаком Тельца. Бойся Тельца, цыпленок, это люди шкурные! Все от головы, ничего от сердца...
      Мики снова надела очки. Он взглянул на нее, усмехнулся, надел рубашку, сандалии и встал. Она удержала его за штанину.
      - Где вы это слышали?
      - Сто косых!
      - Вы слышали, как я это говорила. Это было в ресторане, в Бандоле. Вы подслушивали наш разговор?
      - В Бандоле я не был с прошлого лета. Я работаю в Ла-Сьота. На почте. С работы ухожу в шестнадцать тридцать. Я слышал это сегодня, еще и часу не прошло. Я уже собирался домой. Ну как, решаетесь? Да или нет?
      Мики встала на колени и, вероятно, чтобы выиграть время, попросила еще сигарету. Раскурив сигарету, он протянул ее Мики. Должно быть, видел, как это делают в фильмах.
      - Вы слышали это на почте? Это был телефонный разговор?
      - С Флоренцией, - сказал он, - Я ведь малый простой. Право слово, сто косых - это даром! Просто мне, как и всем, нужны деньги. Для вас это пустяк.
      - Вы болван, убирайтесь!
      - Это она звонила, - сказал он, - ваша подружка. Та, другая, разговаривает так: "Поразмысли. Хватит. Повесь трубку".
      Тут Мики услышала, что к вилле подъезжает ее машина: это возвращалась До. Опустив на глаза черные очки, она вновь окинула парня взглядом снизу вверх и сказала, что согласна - она даст ему деньги, если его информация того стоит.
      - Информацию получите, когда я увижу сто косых, - сказал он. - Сегодня в полночь будьте у табачной лавки в Леке. Там во дворе, под открытым небом, показывают кино. Я там буду.
      Ничего больше не сказав, он ушел. Мики решила дождаться До. Когда же До, беспечная и веселая, в купальнике и с полотенцем через плечо, подошла к ней, Мики сказала себе, что не пойдет в эту табачную лавку ни сегодня в полночь, ни вообще никогда. Было уже поздно, и солнце садилось.
      - Что ты там делала?
      - Ничего, - ответила ей До. - Валандалась. Вода теплая?
      В ушах у До висели розовые сережки. Сначала она, по своему обыкновению, аккуратно поплескала на все тело водой из ладошки, затем с победным индейским кличем окунулась. По дороге в Бандоль, куда они поехали ужинать, Мики бросила из машины взгляд на табачную лавку в Леке и заметила во дворе за ней свет, а на стене - киноафиши.
      - Сегодня днем я встретила занятного парня, - сказала она. - И мысли у этого парня тоже занятные.
      До ничего на это не ответила, и Мики добавила, что, в конце концов, ей здесь, может, и понравится.
      В тот вечер она отвезла До на виллу без двадцати двенадцать, сказала, что забыла заехать в аптеку, но в Ла-Сьота, вероятно, аптека еще открыта, снова включила фары и умчалась.
      Без десяти двенадцать, поставив машину в переулке за углом табачной лавочки, служившей одновременно и баром, она вошла во двор, через который был протянут клеенчатый занавес, и, не обнаружив среди публики своего вымогателя, уселась на складной стул и просмотрела последние кадры какого-то боевика.

К титульной странице
Вперед
Назад