Она отодвинула занавеску и посмотрела на улицу. При свете фонаря она увидела двух кошек, тонких, удивительно грациозных. Они стояли друг против друга. Вдруг они отвратительно замяукали, выпустили когти и сцепились в клубок. Флер опустила занавеску.
      X
      ФРЭНСИС УИЛМОТ МЕНЯЕТ ФРОНТ
      Приблизительно в это же время Фрэнсис Уилмот опустился на стул в зале отеля "Космополис", но тотчас же выпрямился. В центре комнаты, скользя по паркету, отступая, поворачиваясь, изгибаясь в объятиях человека с лицом, похожим на маску, танцевала та, от которой он, верный Флер и Майклу, решил бежать в Париж. Судьба! Ибо, конечно, он не мог знать, что по вечерам она часто приходит сюда танцевать. Она и ее партнер танцевали безупречно; Фрэнсис Уилмот, любивший танцы, понимал, что видит зрелище исключительное. Когда они остановились в двух шагах от него, он медленно произнес:
      - Это было красиво.
      - Здравствуйте, мистер Уилмот.
      Как! Она знает его фамилию! Казалось бы, в этот момент ему следовало продемонстрировать свою преданность Флер; но она опустилась на стул рядом с ним.
      - Итак, вчера вечером вы сочли меня предательницей?
      - Да.
      - Почему?
      - Потому что я слышал, как вы назвали хозяйку дома "выскочкой".
      Марджори Феррар усмехнулась.
      - Дорогой мой, хорошо было бы, если бы люди не давали своим друзьям худших прозвищ! Я не хотела, чтобы слышали вы или тот старик со страшным подбородком.
      - Это ее отец, - серьезно сказал Фрэнсис Уилмот. - Вы его оскорбили.
      - Ну что ж! Сожалею!
      Теплая рука без перчатки коснулась его руки. От этого прикосновения по руке Фрэнсиса Уилмота словно пробежал ток.
      - Вы танцуете?
      - Да, но с вами я бы не осмелился.
      - Нет, нет, пойдемте!
      У Фрэнсиса Уилмота закружилась голова, а затем он и сам закружился в танце.
      - Вы танцуете лучше, чем англичане, если не говорить о профессионалах, - сказала она. Губы ее были на расстоянии шести дюймов от его лица.
      - Горжусь вашей похвалой, мэм.
      - Разве вы не знаете, как меня зовут? Или вы всегда называете женщин "мэм"? Это очень мило.
      - Конечно, я знаю ваше имя и знаю, где вы живете. Сегодня в четыре часа ночи я был в нескольких шагах от вашего дома.
      - Что вы там делали?
      - Мне хотелось быть поближе к вам.
      Марджори Феррар сказала, словно размышляя вслух:
      - Никогда еще мне не приходилось слышать такой галантной фразы. Приходите ко мне завтра пить чай.
      Поворачиваясь, пятясь, проделывая все па, Фрэнсис Уилмот медленно проговорил:
      - Я должен ехать в Париж.
      - Не бойтесь, я вам зла не причиню.
      - Я не боюсь, но...
      - Значит, я вас жду. - И, перейдя к партнеру с лицом, похожим на маску, она оглянулась на него через плечо.
      Фрэнсис Уилмот вытер лоб. Удивительное событие, окончательно поколебавшее его представление об англичанах как о натянутых, чопорных людях! Если бы он не знал, что она - дочь лорда, он принял бы ее за американку. Быть может, она еще раз пригласит его танцевать? Но она вышла, не взглянув на него.
      Всякий типичный современный молодой человек возгордился бы. Но он не был ни типичен, ни современен. Хотя в 1918 году он шесть месяцев обучался в школе летчиков, один раз побывал в Нью-Йорке да наезжал иногда в Чарлстон и Саванну, он остался деревенским жителем, верным традиции хороших манер, работы и простого образа жизни. Женщин он знал мало и относился к ним почтительно. Он судил о них по своей сестре и по немолодым подругам своей покойной матери. На пароходе некая северянка сообщила ему, что на Юге девушки измеряют жизнь количеством мужчин, которых им удается покорить; и нарисовала ему забавный портрет девушки с Юга. Южанин удивился. Энн была не такая. Впрочем, возможно, что, выйдя девятнадцати лет за первого молодого человека, сделавшего ей предложение, она просто не успела развернуться.
      На следующее утро он получил записку Флер. "Дальше идти некуда!" Куда идти? Он возмутился, В Париж он не уехал и в четыре часа был на Рэн-стрит.
      У себя в студии Марджори Феррар, одетая в голубую блузу, соскабливала краску с холста. Через час Фрэнсис Уилмот был ее рабом. Выставка собак Крафта, лейб-гвардейцы, дерби - он забыл даже о своем желании это посмотреть; теперь во всей Англии для него существовала только Марджори Феррар, ее одну хотел он видеть. Вряд ли он помнил, в какую сторону течет река, и, выйдя из дома, чисто случайно повернул на восток, а не на запад. Ее волосы, ее глаза, голос - она его околдовала. Да, Он сознавал, что он дурак, но ничего против этого не имел; дальше мужчина идти не может! Она обогнала его в маленьком открытом автомобиле, которым сама управляла. Она ехала на репетицию; махнула ему рукой. Он задрожал и побледнел. Когда автомобиль скрылся из виду, он почувствовал себя покинутым, словно заблудившимся в мире теней, серых и тусклых. А! Вот парламент! А неподалеку находится единственный в Лондоне дом, где он может поговорить о Марджори Феррар, тот самый дом, в котором она держала себя недостойно. Он горел желанием защитить ее от обвинения в том, что "дальше идти некуда". Он понимал, что не подобает говорить с Флер об ее враге, но все же это было лучше, чем молчать. Итак, он повернул на Саут-сквер и позвонил.
      Флер пила чай в гостиной.
      - Вы еще не в Париже? Как мило! Чаю хотите?
      - Я уже пил, - краснея, ответил Фрэнсис Уилмот. - Пил у нее.
      Флер широко раскрыла глаза.
      - О! - воскликнула она со смехом. - Как интересно! Где же это она вас подцепила?
      Фрэнсис Уилмот не совсем понял смысл этой фразы, но почувствовал в ней что-то оскорбительное.
      - Вчера она была на the dansant [5] в том отеле, где я остановился. Она изумительно танцует. И вообще она - изумительная женщина. Пожалуйста, объясните мне, что вы имели в виду, когда писали: "Дальше идти некуда"?
      - А вы мне объясните, что это за перемена фронта?
      Фрэнсис Уилмот улыбнулся.
      - Вы были так добры ко мне, и мне хочется, чтобы вы с ней помирились. Конечно, она не думала того, что тогда сказала.
      - В самом деле? Она сама вам это сообщила?
      - Гм, не совсем. Она не хотела, чтобы мы услышали ее слова, - вот что она сказала.
      - Да?
      Он смотрел на ее улыбающееся лицо и, быть может, смутно сознавал, что дело не так просто, как ему кажется. Но он был молод, к тому же американец, - и не верил, что его желание помирить их неосуществимо.
      - Мне невыносимо думать, что вы с ней в ссоре. Может быть, вы согласитесь встретиться с ней у меня в отеле и пожать ей руку?
      Флер окинула его взглядом с головы до ног.
      - Мне кажется, в вас есть французская кровь, не правда ли?
      - Да, моя бабка была француженка.
      - А во мне французской крови больше. Знаете ли, французы - не из тех, кто легко прощает. И они не убеждают себя верить в то, во что хотят верить.
      Фрэнсис Уилмот встал, и в голосе его послышались властные нотки.
      - Вы мне объясните эту фразу в вашем письме?
      - Дорогой мой! Конечно, я имела в виду, что она достигла предела совершенства. Разве вы этого не засвидетельствуете?
      Фрэнсис Уилмот понял, что его высмеивают. Плохо разбираясь в своих чувствах, он направился к двери.
      - Прощайте, - сказал он. - Вряд ли вы когда-нибудь захотите меня видеть.
      - Прощайте, - сказала Флер.
      Грустный, недоумевающий, он вышел, еще острее чувствуя свое одиночество. Не было в этом городе никого, кто бы ему помог. Все здесь запутанно и сложно. Люди говорят не то, что думают; а его богиня так же загадочна и причудлива, как и все остальные! Нет, еще более загадочна - ибо какое ему дело до остальных?
      XI
      СОМС ПОСЕЩАЕТ РЕДАКЦИЮ
      Сомс, расстроенный и взволнованный, поехал на Гринстрит к своей сестре. Беспокоило его то, что Флер нажила себе врага, пользующегося влиянием в обществе. И упрек в том, что виною всему - он сам, казался особенно несправедливым потому, что в сущности так оно и было.
      Вечер, проведенный в обществе спокойной и рассудительной Уинифрид Дарти, и турецкий кофе, который он всегда пил с наслаждением, хотя и считал вредным для печени, несколько его успокоили, и он снова попытался взглянуть на инцидент как на бурю в стакане воды.
      - Вот эта заметка в газете не дает мне покоя, - сказал он.
      - Неприятная история. Сомс, но я бы не стала волноваться. Люди просматривают эти, заметки и тотчас же о них забывают. Помещают их просто так - для забавы.
      - Недурная забава! Эта газета пишет, что у нее не меньше миллиона читателей.
      - Ведь имен нет.
      - Эти политики и светские бездельники все друг друга знают, - сказал Сомс.
      - Да, дорогой мой, - ласковым, успокоительным тоном заметила Уинифрид, - но теперь не принято к чему бы то ни было относиться серьезно.
      Она рассуждала разумно. Успокоенный, он улегся спать.
      Но с тех пор как Сомс отошел от дел, он изменился сильнее, чем предполагал. У него не было больше профессиональных забот, на которые он мог бы обратить унаследованную от Джемса способность тревожиться, и ему ничего не оставалось, как беспокоиться из-за повседневных неприятностей. Чем больше он думал об этой заметке, тем сильнее ему хотелось дружески побеседовать с редактором. Если он сможет прийти к Флер и сказать: "С этой публикой я все уладил. Больше подобных заметок не будет", - гнев ее остынет. Если не имеешь возможности внушить людям благоприятное мнение о своей дочери, то во всяком случае можно заткнуть рот тем, кто громогласно высказывает мнение неблагоприятное.
      Сомс ненавидел, когда его имя попадало в газеты, в остальном же он относился к ним терпимо. Он читал "Тайме". "Тайме" читал и его отец - Сомс с детства помнил хруст больших страниц. В "Таймсе" помещали новости, больше новостей, чем он успевал прочесть. К ее передовицам он относился с уважением; и хотя утверждал порой, что количество приложений можно бы и сократить, все же считал, что это достойная джентльмена газета. Аннет и Уинифрид читали "Морнинг Пост". О других газетах Сомс имел смутное представление, заголовки в них были, напечатаны слишком крупным шрифтом и страницы были словно разрезаны на куски. На прессу в целом Сомс смотрел, как всякий англичанин: она существует. У нее есть достоинства и недостатки, и - как бы то ни было - от нее не уйдешь.
      На следующее утро, часов в одиннадцать, он отправился на Флит-стрит.
      В редакции "Ивнинг Сан" он подал свою визитную карточку и изъявил желание повидаться с редактором. Клерк бросил взгляд на цилиндр Сомса, а затем провел посетителя по коридору в маленькую комнатку. Кто-нибудь его примет.
      - Кто-нибудь? - сказал Сомс. - Мне нужен редактор.
      Редактор очень занят. Не может ли Сомс зайти попозже, когда народу будет меньше?
      - Нет, - сказал Сомс.
      Не сообщит ли он, по какому делу пришел? Сомс отказался.
      Клерк еще раз посмотрел на его цилиндр и удалился. Через четверть часа Сомса ввели в комнату, где веселый человек в очках перелистывал альбом с газетными вырезками. Когда Сомс вошел, человек поднял глаза, взял со стола его визитную карточку и сказал:
      - Мистер Сомс Форсайт? Да?
      - Вы редактор? - спросил Сомс.
      - Один из редакторов. Садитесь. Чем могу служить?
      Сомс, желая произвести хорошее впечатление, не сел и поторопился достать из бумажника газетную вырезку.
      - Во вторник вы напечатали вот это.
      Редактор просмотрел заметку, казалось, просмаковал ее и спросил:
      - Да?
      - Будьте добры сказать мне, кто это написал.
      - Мы никогда не сообщаем фамилий наших корреспондентов, сэр.
      - Я-то, собственно говоря, знаю.
      Редактор открыл рот, словно хотел сказать: "В таком случае, зачем же вы спрашиваете?" - но вместо этого улыбнулся.
      - Видите ли, - начал Сомс, - автор этой заметки имеет в виду мою дочь, миссис Флер Монт, и ее мужа.
      - Вот как? Вы осведомлены лучше, чем я. Но что вам не нравится в этой заметке? Самая безобидная болтовня.
      Сомс посмотрел на него. Этот человек слишком беззаботен!
      - Вы так думаете? - сухо сказал он. - А приятно вам будет, если вашу дочь назовут "предприимчивой леди"?
      - Что же тут такого? Слово необидное. Кроме того, фамилия не указана.
      - Значит, вы помещаете заметки с тем, чтобы никто их не понял? - насмешливо спросил Сомс.
      Редактор засмеялся.
      - Нет, вряд ли, - сказал он. - Но не слишком ли вы чувствительны, сэр?
      Дело принимало неожиданный для Сомса оборот. Прежде чем просить редактора впредь не помещать столь обидных заметок, Сомс, видимо, должен был ему доказать, что заметка обидна; а для этого пришлось бы вскрыть всю подноготную.
      - Видите ли, - сказал он, - если вы не понимаете, что тон заметки неприятен, то я не сумею вас убедить. Но я бы попросил впредь подобных заметок не помещать. Случайно я узнал, что вашей корреспонденткой руководит недоброе чувство.
      Редактор снова взглянул на вырезку.
      - Я бы не сказал, судя по этой заметке. Люди, занимающиеся политикой, постоянно наносят и получают удары. Они не слишком щепетильны. А эта заметка вполне безобидна.
      Задетый словами "чувствительный" и "щепетильный", Сомс брюзгливо сказал:
      - Все это мелочи, не заслуживающие внимания.
      - Вполне с вами согласен, сэр. Всего хорошего.
      И редактор снова занялся газетными вырезками.
      Этот субъект - как резиновый мяч! Сомс приготовился сделать выпад.
      - Если ваша корреспондентка считает, что можно безнаказанно давать выход своему сплину на страницах газет, то она не замедлит убедиться в своей ошибке.
      Сомс ждал ответа. Его не последовало.
      - Прощайте, - сказал он и повернулся к двери.
      Свидание вышло не столь дружеское, как он рассчитывал. Ему вспомнились слова Майкла: "Пресса - цветок чувствительный". Сомс решил о своем визите не упоминать.
      Два дня спустя, просматривая в "Клубе знатоков" "Ивнинг Сан", Сомс наткнулся на слово "фоггартизм". Гм! Передовая статья.
      "Из всех панацей, коими увлекаются молодые и не теряющие надежду политики, самой нелепой является та, которая именуется "фоггартизмом". Необходимо выяснить сущность этого патентованного средства, изобретенного для борьбы с так называемой национальной болезнью; сделать это нужно не откладывая, пока средство не выброшено на рынок. Рецепт дан в книге сэра Джемса Фоггарта "Опасное положение Англии", и, если следовать этому рецепту, рабочая сила Англии должна уменьшиться. Пророки фоггартизма предлагают нам рассылать во все концы империи сотни тысяч мальчиков и девочек, окончивших школы. Не говоря уже о полной невозможности втянуть их в жизнь медленно развивающихся доминионов, мы обречены терять приток рабочей силы для того, чтобы через двадцать лет спрос наших доминионов на продукты производства повысился и сравнялся с производительностью Великобритании. Более сумасбродного предложения нельзя себе представить. Рядом с этой болтовней об эмиграции - ибо "болтовня" - самое подходящее наименование для такой бьющей на сенсацию программы - проводится слабенькая пропаганда "назад к земле". Краеугольным камнем фоггартизма является следующая доктрина: в Англии заработная плата и прожиточный минимум в настоящее время столь высоки, что мы не имеем возможности конкурировать с германской продукцией или восстановить наши торговые отношения с Европой. Такая точка зрения по вопросу о нашем промышленном превосходстве над другими странами до сих пор еще в Англии не выдвигалась. Чем скорее эти дешевые болтуны, пролезшие на выборах, поймут, что английский избиратель не желает иметь дело со столь сумасшедшими теориями, тем скорее станет ясно, что фоггартизм - мертворожденный младенец".
      Какое бы внимание ни уделил Сомс "Опасному положению Англии", он нимало не был повинен в пристрастии к фоггартизму. Если бы завтра теория Фоггарта была разбита, Сомс, не доверявший никаким теориям и идеям и, как истый англичанин, склонявшийся к прагматизму, констатировал бы с облегчением, что Майкл благополучно отделался от громоздкой обузы. Но сейчас у него возникло подозрение: не сам ли он вдохновил автора этой статьи? Быть может, это был ответ веселого редактора?
      Вторично приняв решение не упоминать о своем визите, он отправился обедать на Саут-сквер.
      В холле он увидел незнакомую шляпу: очевидно, к обеду кто-то был приглашен. Действительно, мистер Блайт, со стаканом в руке и маслиной во рту, беседовал с Флер, свернувшейся клубочком на подушках перед камином.
      - Папа, ты знаком с мистером Блайтом? Еще один редактор! Сомс с опаской протянул руку.
      Мистер Блайт проглотил маслину.
      - Никакого значения эта статья не имеет, - сказал он.
      - По-моему, - сказала Флер, - вы должны дать им понять, какими дураками они себя выставили.
      - Майкл разделяет вашу точку зрения, миссис Монт?
      - Майкл решил ни на шаг не отступать!
      И все оглянулись на Майкла, входившего в комнату.
      Вид у него и правда был решительный.
      По мнению Майкла, нужно было идти напролом, иначе вообще не стоило ничего начинать. Члены парламента должны отстаивать свои собственные убеждения, а не те, что навязывает им Флит-стрит. Если они искренно верят, что политика Фоггарта есть единственный способ борьбы с безработицей и неудержимым притоком населения в города, то эту политику они и должны проводить, невзирая на нападки прессы. Здравый смысл на их стороне, а в конечном счете победа всегда останется за здравым смыслом. Оппозиция, которую вызывает фоггартизм, основана на желании навязать тред-юнионам снижение заработной платы и удлинение рабочего дня, только никто не решается прямо это высказать. Пусть газеты изощряются, сколько им угодно. Он готов пари держать, что через шесть месяцев, когда публика свыкнется с идеей фоггартизма, они половину своих слов возьмут назад. И неожиданно он обратился к Сомсу:
      - Надеюсь, сэр, вы не ходили в редакцию объясняться по поводу этой заметки?
      Сомс как в частной, так и в общественной жизни придерживался правила избегать лжи в тех случаях, когда его припирали к стене. Ложь чужда английскому духу и даже некрасива. Скосив глаза на свой нос, он медленно проговорил:
      - Видите ли, я дал им понять, что фамилия этой особы мне известна.
      Флер нахмурилась, мистер Блайт потянулся за соленым миндалем.
      - А что я вам говорил, сэр? - воскликнул Майкл. - Последнее слово всегда останется за ними. Пресса преисполнена чувства собственного достоинства, и мозоли у нее на обеих ногах, не так ли, мистер Блайт?
      Мистер Блайт внушительно произнес:
      - Прессе свойственны все человеческие слабости, молодой человек. Она предпочитает критиковать, а не быть жертвоц критики.
      - Я думала, что впредь буду избавлена от заступничества, - ледяным тоном сказала Флер.
      Разговор снова перешел на фоггартизм, но Сомс мрачно молчал. Больше он никогда не будет вмешиваться не в свое дело! И, подобно всем любящим, он задумался о своей горькой судьбе. В сущности, ведь вмешался-то он в свое дело! Ее честь, ее счастье - разве это его не касается? А она на него обиделась. После обеда Флер вышла, оставив мужчин за стаканом вина; впрочем, пил один мистер Блайт. Сомс улавливал обрывки разговора: на следующей неделе этот похожий на лягушку редактор собирался разразиться статьей в "Аванпосте". Майкл хотел при первом удобном случае выступить со своей речью. Для Сомса это были пустые слова. Когда встали из-за стола, он сказал Майклу:
      - Я ухожу.
      - Мы идем в палату, сэр; вы не останетесь с Флер?
      - Нет, - сказал Сомс, - мне пора.
      Майкл пристально на него посмотрел.
      - Сейчас я ей скажу, что вы уходите.
      Сомс надел пальто и уже открывал дверь, когда до него донесся запах фиалок. Голая рука обвилась вокруг его шеи. Что-то мягкое прижалось к нему сзади.
      - Папа, прости, я была такой скверной.
      Сомс покачал головой.
      - Нет, - послышался голос Флер, - так ты не уйдешь.
      Она проскользнула между ним и дверью. Ее глаза смотрели на него в упор, блестели ослепительно белые зубы.
      - Скажи, что ты меня прощаешь!
      - Этим всегда кончается, - отозвался Сомс.
      Она коснулась губами его носа.
      - Ну вот! Спокойной ночи, папочка! Знаю, что я избалована!
      Сомс судорожно ее обнял, открыл дверь и, не говоря ни слова, вышел.
      Под парламентскими часами газетчики что-то выкрививали. Должно быть, политические новости, предположил Сомс. Приближается падение лейбористского правительства - какой-то редактор подставил им ножку, с них станется! Ну что ж! Одно правительство падет, будет другое! Сомсу все это казалось очень далеким. Она - она одна имела для него значение.
      XII
      МАЙКЛ РАЗМЫШЛЯЕТ
      Когда Майкл и мистер Блайт пришли, они застали "Мать всех парламентов" в великом волнении. Либералы отказались поддержать лейбористское правительство, и оно вот-вот должно было пасть, На парламентской площади толпились люди, смотревшие на часы и ожидавшие сенсационных событий.
      - Я не пойду в палату, - сказал Майкл. - Голосования сегодня не будет. Теперь, по-видимому, один выход - роспуск палаты. Я хочу побродить и подумать.
      - Стоит ненадолго зайти, - сказал мистер Блайт.
      Они расстались, и Майкл побрел по улице. Вечер был тихий, и он страстно желал услышать голос своей страны. Но где можно было его услышать? Соотечественники Майкла высказывают мнения "за" и "против", рассуждают каждый о своем - здесь речь идет о подоходном налоге или о пособиях, там перечисляют имена лидеров или слышится слово "коммунизм". Но все умалчивают о той тревоге, которую испытывает каждый. Теперь, как и предсказывала Флер, к власти придут тори. Страна ищет болеутоляющего средства - "сильного и прочного правительства". Но сможет ли это сильное и прочное правительство бороться с наследственным раком, восстановить утраченное равновесие? Сумеет ли успокоить ноющую боль, которую ощущают все, ни словом о ней не упоминая?
      "Мы избалованы прошлым благополучием, - думал Майкл. - Мы ни за что не признаемся в том, что больны, и, однако, остро ощущаем свою болезнь!"
      Англия с серебряной ложкой во рту! Зубов у нее уже не осталось, чтобы эту ложку удерживать, но духу не хватает расстаться с ложкой! А наши национальные добродетели - выносливость, умение все принимать с улыбкой, крепкие нервы и отсутствие фантазии? Сейчас эти добродетели граничат с пороками, ибо приводят к легкомысленной уверенности в том, что Англия сумеет как-нибудь выпутаться, не прилагая особых усилий. Но с каждым годом остается все меньше шансов оправиться от потрясения, меньше времени для упражнения в британских "добродетелях". "Тяжелы мы на подъем, - думал Майкл. - В тысяча девятьсот двадцать четвертом году это непростительно".
      С этими мыслями он повернул на восток. В театрах начались спектакли. "Великий паразит", как называл Лондон сэр Джемс Фоггарт, лежал, пустынный, залитый огнями. По бессонной Флит-стрит Майкл прошел в Сити, горячечный днем, мертвый ночью. Здесь все богатство Англии дремало после дневного разгула. Сюда стягивались все нити национального кредита, основанного - на чем? На сырье и продуктах питания, которых каждая новая война может лишить Англию, беззащитную против воздушного нападения; на рабочей силе, не вмещающейся в европейские масштабы. И все же пока что кредит Англии стоит высоко и всем импонирует, кроме разве тех, кто получает пособие. Обещание заплатить все еще дает Англии возможность купить все, что угодно, только не душевный покой. Майкл брел дальше, миновал Уайтчепл, еще людный и красочный, дошел до Майл-Энда. Здесь дома были ниже, словно не хотели заслонять звездное небо, к которому нет путей. Майкл как бы перешел через границу. Тут обитала как будто иная раса, была другая Англия, но тоже живущая сегодняшним днем и не менее беззаботная, чем Англия Флит-стрит и Сити. О, пожалуй, еще более беззаботная! Ибо обитатели Майл-Энда знали, что не в их власти оказывать влияние на политику. Миля за милей тянулись серые улицы с низкими домами, улицы, уходившие к заброшенным полям. Но Майкл дальше не пошел; он увидел кино и завернул туда.
      Сеанс давно начался. Героиня лежала, связанная, поперек седла злодея-ковбоя, скакавшего на диком мустанге. Через каждые десять секунд на экране появлялся Джон Т. Бронсон, управляющий туксонвильскими медными рудниками; он мчался в шестидесятисильном паккарде, намереваясь перерезать дорогу злодею, раньше, чем тот достигнет реки Пима. Майкл наблюдал за своими соседями. Как упиваются! Сильное и прочное правительство - очень оно им нужно! Кино - вот болеутоляющее средство. Он видел, как упал мустанг, подстреленный Джоном Т. Бронсоном, а на экране появились слова: "Волосатый Пит не отступает... Она не достанется тебе, Бронсон". Здорово! Пит швыряет женщину в реку. Джон Т. Бронсон прыгает в воду, хватает героиню за волосы. Но Волосатый Пит опустился на одно колено и прицелился. Пули прорезали поверхность воды. Одна пуля прострелила плечо героине - ух, какая дырка! Это что за звук? Джон Т. Бронсон скрежещет зубами. Вот он подплыл к берегу, вытащил героиню на сушу. Достает из-под, кепки револьвер. Слава богу, сухой!
      "Берегись, Волосатый Пит!" Облачко дыма. Пит корчится на песке, хватает его зубами, сейчас съест! "Волосатый Пит покончил счеты с жизнью". Темп музыки замедляется. Джон Т. Бронсон поднимает очнувшуюся героиню. На берегу реки Пима они стоят обнявшись. Солнце заходит. "Наконец-то, любимая!"
      "Правильно, - размышлял Майкл, выходя на залитую электрическим светом улицу. - Назад к земле! Ходите за плугом! Когда у них есть кино? Как бы не так!" Он снова повернул на запад, поднялся на империал автобуса и занял место рядом с человеком в замасленном костюме. Они ехали молча; наконец Майкл сказал:
      - Как вы смотрите на политическое положение, сэр? Человек - быть может, слесарь - ответил, не поворачивая головы:
      - По-моему, они перехитрили сами себя.
      - Должны были дать бой по русскому вопросу, не правда ли?
      - Нет, с этим у них бы тоже не вышло. Они должны были продержаться до весны и начать борьбу за введение жесткого бюджета.
      - Настоящий классовый подход?
      - Да.
      - И вы считаете, что классовая политика может справиться с безработицей?
      Человек пожевал губами, словно обсасывал новую идею.
      - Эх! Политикой я сыт по горло! Сегодня есть работа, завтра - нет; что толку в политике, если она не может дать тебе постоянной работы?
      - Совершенно верно.
      - Репарации, - продолжал сосед, - нам от этого лучше не будет. Рабочие всех стран должны сплотиться.
      И он посмотрел на Майкла: как, мол, тебе это понравится?
      - А вы не подумываете о том, чтобы эмигрировать в доминионы?
      Тот покачал головой.
      - Не очень-то мне нравятся те, что приезжают из Австралии и Канады.
      - Следовательно, вы заядлый англичанин, как и я.
      - Верно! - сказал сосед. - Прощайте, мистер! - и он вышел.
      Майкл ехал, пока автобус не остановился под Большим Бэном. Было около полуночи. Опять выборы! Удастся ли ему пройти вторично, не заявляя о своих подлинных убеждениях? Нет ни малейшей надежды за три недели растолковать сельским избирателям сущность фоггартизма. Даже если он начнет говорить сейчас и не замолчит до самых выборов, они поймут только, что он держится очень крайних взглядов по вопросу об имперских преференциях, что, кстати, близко к истине. Не может он заявить, что Англия идет по неверному пути, - тогда вообще лучше снять свою кандидатуру. Не может он пойти к рядовому избирателю и сказать ему: "Послушайте, нечего надеяться на то, что в течение следующих десяти лет условия жизни значительно улучшатся; сейчас мы должны терпеть, за все переплачивать для того, чтобы через двадцать лет Англия могла сама себя прокормить и не жить под угрозой голодной смерти". Разве можно говорить такие вещи! И не может он заявить своему комитету: "Друзья мои, политическая платформа, на которой я стою, других сторонников пока не имеет".
      Нет! Если избираться снова, нужно забыть о личных мнениях. Но стоит ли избираться снова? Трудно было найти человека менее тщеславного, чем Майкл; он понимал, что он "легковес". Но этого конька он оседлал прочно; чем дальше, тем громче ржал конек, тем больше это ржание напоминало глас вопиющего в пустыне, а пустыней была Англия. Заглушить это ржание; изменить Блайту; махнуть рукой на свои убеждения и все-таки остаться в парламенте - этого он не мог. Словно вернулось время войны. Затянуло, а выхода нет. А его затянуло, засосало глубже поверхностных интересов межпартийной борьбы. Фоггартизм стремится к практическому разрешению самых больных для Англии вопросов - впереди независимая, уравновешенная империя; Англия, обеспеченная от воздушных нападений и свободная от безработицы, вновь обретенное правильное соотношение между городом и деревней. Неужели все это безнадежные мечты? Похоже, что так. "Ну что ж, - подумал Майкл, открывая свою дверь, - пусть считают меня дураком, я со своих позиций не сдвинусь". Он поднялся к себе, открыл окно и выглянул на улицу.
      Великий город все еще гудел; в небе отражались миллионы огней. Виден был какой-то шпиль и несколько звезд; неподвижно застыли деревья в сквере. Тихая безветренная ночь. Майкл вспомнил далекий вечер, когда Лондон выдержал последний налет цеппелинов. Три часа просидел тогда выздоравливающий Майкл у окна госпиталя.
      "Какие мы все дураки, что не отказываемся от воздушной войны! - подумал он. - Но раз уж мы не отказываемся от нее, необходимо создать мощный воздушный флот. Мы должны обезопасить себя от воздушных нападений. Умный человек - и тот это поймет!"
      Под окном остановились двое; одного он знал - это был его сосед.
      - Вот увидите, - сказал сосед, - эти выборы не останутся без последствий.
      - Да что от них толку, от последствий? - сказал другой.
      - Не надо вмешиваться; все сделается само собой. Надоела мне вся эта болтовня. Уменьшат подоходный налог на шиллинг - вот тогда посмотрим.
      - А что делать с земельной проблемой?
      - А, к черту землю! Оставьте ее в покое, фермерам только того и нужно. Чем больше вмешиваешься в эти дела, тем хуже.
      - Махнуть на все рукой?
      Сосед засмеялся.
      - Да, вроде того. А что можно сделать? Стране все это не нужно. Спокойной ночи!
      Слышно было, как закрылась дверь, как удалялись шаги. Проехал автомобиль. Ночная бабочка коснулась щеки Майкла. "Стране все это не нужно!" Политика! Зевают до одури, пожимают плечами, полагаются на случай. А что же и делать? Ведь "стране все это не нужно!" И Большой Бэн пробил двенадцать.
      XIII
      ДЕЛО ЗАТЕВАЕТСЯ
      В каждом человеческом улье можно найти людей, как бы предназначенных служить объектом пересудов - может быть, потому, что вся жизнь их проходит по особо изогнутой кривой. К таким людям принадлежала Марджори Феррар. Что бы с ней ни случилось, об этом немедленно начинали говорить в том кругу занятых и праздных людей, который называется обществом. Слух о том, что ее выгнали из салона, распространился быстро, и всем были известны письма, написанные Флер. На вопрос, почему ее изгнали, отвечали по-разному - и правду и неправду; по одной из легендарных версий выходило, что она пыталась отбить Майкла у его супруги.
      Сколь сложны причины большинства судебных процессов! Быть может. Сомс, говоривший об инциденте как о "буре в стакане воды", оказался бы прав, если бы лорд Чарльз Феррар не запутался в долгах до такой степени, что вынужден был лишить свою дочь ежемесячно выдававшейся ей суммы, и еще если бы сэр Александр Мак-Гаун, депутат от одного из шотландских городов, в течение некоторого времени не добивался руки Марджрри Феррар. Состояние, нажитое торговлей джутом, известность в парламентских кругах, мужественная внешность и решительный характер повысили шансы сэра Александра за целый год не больше, чем то сделало в один вечер это финансовое мероприятие лорда Чарльза Феррара. Правда, его дочь была из тех, кто всегда в критический момент может раздобыть денег, но даже у таких людей бывают минуты, когда им приходится серьезно об этом подумать. Соответственно своему полу и возрасту, Марджори Феррар запуталась в долгах не меньше, чем ее отец. И отказ в пособии явился последней каплей. В минуту уныния она приняла предложение сэра Александра с тем условием, чтобы помолвки не оглашали. Когда распространился слух о скандале, происшедшем в доме Флер, сэр Александр, пылая гневом, явился к своей нареченной. Чем он может помочь?
      - Конечно ничем. Не глупите, Алек! Не все ли равно?
      - Но это чудовищно! Разрешите мне пойти к этому старому негодяю и потребовать, чтобы он принес извинение.
      - Отец был у него, он и слышать ничего не хочет. Подбородок у старика такой, что на него можно повесить чайник.
      - Послушайте, Марджори, разрешите мне огласить нашу помолвку, и тогда я начну действовать. Я не желаю, чтобы эта сплетня распространилась.
      Марджори Феррар покачала головой.
      - Нет, дорогой мой! Вы все еще находитесь на испытании. А на сплетни я не обращаю внимания.
      - А я обращаю и завтра же пойду к этому субъекту.
      Марджори Феррар пристально всматривалась в его лицо: у него были карие сверкающие глаза, сильно развитая нижняя челюсть и жесткие черные волосы. Она слегка вздрогнула и сказала:
      - Этого вы не сделаете, Алек, иначе вы все испортите. Отец хочет, чтобы я подала в суд. Он говорит, что мы получим хорошую компенсацию.
      Мак-Гаун-шотландец возрадовался. Мак-Гаун - влюбленный страдал.
      - Пожалуй, но вся история принесет вам много неприятностей, - пробормотал он, - если эта скотина не пойдет на ваши условия до суда.
      - Э нет! На мои условия он пойдет. Все его свидетели у меня в руках.
      Мак-Гаун схватил ее за плечи и страстно поцеловал.
      - Если он заупрямится, я ему все кости переломаю.
      - Дорогой мой! Да ведь ему под семьдесят.
      - Гм! Но, кажется, в это дело замешан человек помоложе?
      - Кто, Майкл? О, Майкл - прелесть! Я не хочу, чтобы вы ему ломали кости.
      - Вот как! - сказал Мак-Гаун. - Подождем, пока он выступит с речью об этом идиотском фоггартизме. Вот тогда я его съем!
      - Бедняжка Майкл!
      - Мне говорили еще о каком-то молодом американце?
      - О, это перелетная птица, - сказала Марджори Феррар, высвобождаясь из его объятий. - О нем и думать не стоит.
      - Адвокат у вас есть?
      - Нет еще.
      - Я вам пришлю своего. Он их заставит поплясать.
      После его ухода она задумалась, правилен ли ее ход. О. если бы не это безденежье! За месяц со дня тайной помолвки она узнала, что в Шотландии, как и в Англии, руководствуются правилом: "Даром ничего, а за шесть пенсов самую малость". Мак-Гаун требовал от нее много поцелуев, а ей подарил одну драгоценную безделушку, которую она все же не решалась заложить. Похоже было на то, что в конце концов придется ей выйти за него замуж. Этот брак мог иметь и хорошую сторону: Мак-Гаун был настоящим мужчиной, а ее отец позаботится о том, чтобы в отношениях с ней он был столь же либерален, как в своих политических выступлениях. Пожалуй, с таким мужем ей даже легче будет проводить свой лозунг: "Живи и рискуй!" Отдыхая на кушетке, она думала о Фрэнсисе Уилноте. Как муж он никуда не годен, но как любовник мог бы быть очарователен - наивный, свежий, нелепо преданный; в Лондоне его никто не знал; ей нравились его темные глаза, милая улыбка, стройная фигура. Он был слишком старомоден и уже дал ей понять, что хочет на ней жениться. Какой ребенок! Но сейчас он для нее недоступная роскошь. Позднее - как знать? В мыслях она уже "жила и рисковала" с Фрэнсисом Уилмотом. А пока - эта морока с процессом!
      Она старалась отделаться от этих мыслей, велела оседлать лошадь, переоделась и поехала в Хайд-парк. Вернувшись домой, снова переоделась и отправилась в отель "Косадополис", где танцевала со своим бесстрастным партнером и с Фрэнсисом Уилмотом. После этого еще раз переоделась, поехала в театр на премьеру, после театра ужинала с компанией актеров и спать легла в два часа.
      Подобно большинству женщин, Марджори Феррар далеко не оправдывала своей репутации. Когда проповедуешь снисхождение, доверчивые люди и к тебе относятся снисходительно. Правда, любовные интриги у нее бывали, но границу она переступила только дважды; опиум курила только один раз, после чего ее тошнило; кокаин нюхала только для того, чтобы узнать, что это такое. Играла очень осторожно - и только на скачках; пила умеренно и никогда не пьянела. Конечно, она курила, но самые легкие папиросы и всегда с мундштуком. Она умела танцевать не совсем скромные танцы, но делала это лишь в исключительных случаях. Барьеры брала очень редко, и то только на лошадях, в которых была уверена. Чтобы не отставать от века, она читала, конечно, все сенсационные новинки, но особых стараний раздобыть их не прилагала. На аэроплане летала, на не дальше Парижа. Она прекрасно управляла автомобилем и любила быструю езду, но никогда не подвергала себя опасности и обычно щадила пешеходов. Ее здоровью можно было позавидовать, и она втихомолку заботилась о нем. Ложась спать, засыпала через десять минут; спала днем, если не имела возможности выспаться ночью. Она интересовалась одним из передовых театров и иногда выступала на сцене. Ее томик стихов удостоился одобрительного отзыва, потому что написан был представительницей класса, который считается чуждым поэзии. В сущности, в ее стихах не было ничего оригинального, кроме неправильного размера. В обществе находили, что она слишком хорошо помнит свой символ веры: "Хватай жизнь обеими руками и, не задумываясь, вкушай!"
      Вот почему явившийся на следующее утро адвокат сэра Александра Мак-Гауна пристально всматривался и ее лицо, сидя на кончике стула у нее в студии. Ее репутацию он знал лучше, чем сэр Александр. Мистеры Сэтлуайт и Старк предпочитали выигрывать дела, за которые брались. Выдержит ли обстрел эта молодая и привлекательная леди, пользующаяся такой известностью? Что касается платы, то сэр Александр дал гарантию, а слово "предательница" для начала неплохо, но в такого рода делах трудно предсказать, за кем останется победа. Наружность ее произвела на мистера Сэглуайта благоприятное впечатление. Скандала а суде она, по-видимому, не устроит; и в лице у нее нет, как он того боялся, ничего от Обри Бердсли, что так не любят присяжные. Нет! Эффектная молодая женщина, голубоглазая, цвет волос достаточно модный. Если ее версия удовлетворительна, все пойдет хорошо.
      Марджори Жеррар в свою очередь разглядывала адвоката; ей казалось, что этот человек сумеет избавить ее от хлопот. У него было длинное лицо, серые, глубоко посаженные глаза, оттененные темными ресницами, густые волосы; для своих шестидесяти лет он хорошо сохранился и одет был прекрасно.
      - Что вы хотите знать, мистер Сэтлуайт?
      - Правду.
      - Ну конечно! Видите ли, я говорила мистеру Куинси, что миссис Монт горит желанием создать "салон", но для этого ей кое-чего не хватает, а старик, который меня подслушал, принял мои слова за оскорбление...
      - И все?
      - Может быть, я сказала, что ей нравится коллекционировать знаменитостей; и это верно.
      - Так; но почему он вас назвал предательницей?
      - Должно быть, потому, что она его дочь и хозяйка дома.
      - А мистер Куинси подтвердит ваши слова?
      - Филип Куинси? Ну конечно. Он у меня в руках.
      - Больше никто не слышал, что вы о ней говорили? Она секунду молчала.
      - Нет.
      "Ложь номер первый!" - подумал мистер Сэтлуайт и саркастически-ласково усмехнулся.
      - А этот молодой американец?
      Марджори засмеялась.
      - Во всяком случае, он будет молчать.
      - Поклонник?
      - Нет. Он уезжает в Америку.
      "Ложь номер второй, - подумал Сэтлуайт. - Но лжет она мастерски".
      - Итак, вы хотите получить извинение в письменной форме, чтобы показать его всем, кто был свидетелем нанесенного вам оскорбления; а затем - мы можем потребовать и денег?
      - Да, чем больше, тем лучше.
      "Вот сейчас она говорит правду!" - подумал мистер Сэтлуайт.
      - Вы нуждаетесь в деньгах?
      - О да!
      - Вы не хотите доводить дело до суда?
      - Не хочу; хотя, пожалуй, это было бы забавно.
      Мистер Сэтлуайт опять улыбнулся.
      - Это смотря по тому, сколько у вас за душой тайных преступлений.
      Марджори Феррар тоже улыбнулась.
      - Я вам все поведаю, - сказала она.
      - Ну что вы, что вы! Следовательно, мы начнем действовать и посмотрим, что он предпримет. Он человек со средствами и юрист.
      - Мне кажется, он пойдет на все - только бы не трепали на суде имя его дочери.
      - Да, - сухо отозвался мистер Сэтлуайт, - так и я бы поступил на его месте.
      - Вы знаете, она и правда выскочка.
      - А! Вы не сказали случайно этого слова в разговоре с мистером Куинси?
      - Н-нет, не сказала.
      "Ложь номер третий! - подумал мистер Сэтлуайт. - И на этот раз шитая белыми нитками".
      - Вы совершенно уверены?
      - Не совсем.
      - А он утверждает, что вы это сказали?
      - Я его назвала лжецом.
      - Вот как? И вас слышали?
      - О да!
      - Это может оказаться очень серьезным.
      - Вряд ли он заявит на суде, что я назвала ее выскочкой.
      - Это очень неглупо, мисс Феррар, - сказал мистер Сэтлуайт. - Думаю, что мы с этим делом справимся.
      И, напоследок взглянув на нее из-под длинных ресниц, он направился к" двери. Три дня спустя Сомс получил официальное письмо. От Сомса требовали формального извинения, и письмо заканчивалось словами: "В случае отказа дело будет передано в суд". За всю свою жизнь Сомс дважды обращался в суд: один раз по делу о нарушении контракта, другой раз - по поводу развода. А сейчас его привлекают за дифамацию! Сам он всегда считал себя пострадавшей стороной. Конечно, он не намерен был извиняться. Теперь, когда ему угрожали, он почувствовал себя гораздо спокойнее. Стыдиться ему нечего. Завтра же он готов еще раз назвать "рыжую кошку" предательницей и, в случае необходимости, заплатить за это удовольствие. Он перенесся мыслью в начало восьмидесятых годов, когда сам он, начинающий адвокат, выступал по делу своего дяди Суизина против другого члена "Уолпол-Клуба". Суизин на людях обозвал его "плюгавым церковником, торгашом и ничтожеством". Сомс вспомнил, как он свел оскорбление к "ничтожеству", доказав, что рост истца - пять футов четыре дюйма, что к церкви он действительно имеет отношение и любит собирать по подписке деньги на трусики для дикарей островов Фиджи. "Ничтожество" присяжные оценили в десять фунтов, и Сомс всегда утверждал, что решающую роль в этом сыграли трусики. Королевский адвокат Бобстэй очень удачно ими оперировал. Да, теперь таких адвокатов, как при Виктории, не осталось. Бобстэй живо изничтожил бы "кошку". После суда дядя Суизин пригласил его обедать и угощал йоркской ветчиной под соусом из мадеры и своим любимым шампанским. Он всех так угощал. Ну, надо надеяться, что и сейчас есть адвокаты, которые сумеют погубить репутацию, особенно если она безупречна. При желании дело можно будет уладить в последний момент. А Флер, во всяком случае, останется в стороне - нет необходимости привлекать ее в качестве свидетельницы.
      Он был как громом поражен, когда неделю спустя Майкл позвонил ему по телефону в Мейплдерхем и сообщил, что на имя Флер через адвоката пришла повестка. Обвинение - дифамация в письмах, содержащих, между прочим, такие выражения: "змея" и "какие бы то ни было моральные побуждения ей чужды".
      Сомс похолодел.
      - Говорил я вам: следите, чтобы она не оскорбляла эту женщину!

К титульной странице
Вперед
Назад