Глядя на его усталое, но улыбающееся лицо, Динни подумала: "Я просто не имею права лезть к нему со своими мелкими делами!"
      - Не выкроите ли вы часок во вторник, чтобы посмотреть с тетей Мэй цветочную выставку в Челси? Вряд ли, да?
      - Боже правый! - воскликнул Хилери, втыкая зажженную спичку в центр бумажного кружка. - С каким наслаждением я постоял бы в павильоне, вдыхая запах азалий!
      - Мы собирались пойти к часу, чтобы не угодить в самую давку. Тетя
      Эм может прислать за вами машину.
      - Обещать не могу, поэтому не присылайте. Если в час не увидите нас у главного входа, значит, такова воля провидения. Ну, что слышно у тебя? Эдриен мне рассказал.
      - Не хочу надоедать вам, дядя.
      Голубые проницательные глаза Хилери почти закрылись. Он выпустил облако дыма.
      - То, что касается тебя, дорогая, не может мне надоесть. Словом, если не тяжело, - рассказывай. Ты считаешь, что должна выйти за него, так?
      - Да, должна.
      Хилери вздохнул.
      - В таком случае остается с этим примириться. Но люди любят мучить себе подобных. Боюсь, что он получит, как говорится, плохую прессу.
      - Я в этом уверена.
      - Я смутно припоминаю его - высокий, надменный молодой человек в светло-коричневом жилете. Отделался он от своей надменности?
      Динни улыбнулась:
      - Сейчас он раскрылся для меня скорее с другой стороны.
      - Надеюсь, он свободен от того, что называется всепожирающими страстями? - спросил Хилери.
      - Насколько я могла заметить, да.
      - Я хочу сказать, что, когда человек добился своего, в нем с особой силой проявляется порочность нашей натуры. Ты меня понимаешь?
      - Да. Но я думаю, что в нашем случае речь идет о "союзе душ".
      - Тогда желаю счастья, дорогая! Только смотри, не раскаивайся, когда вас начнут побивать камнями. Ты идешь на это сознательно и будешь не вправе жаловаться. Плохо, когда тебе наступают на ноги, но видеть, как топчут того, кого любишь, - еще хуже. Поэтому с самого начала держи себя в руках, и чем дальше, тем крепче, не то ему станет совсем тошно. Я ведь помню, Динни, что бывают вещи, от которых и ты приходишь в бешенство.
      - Постараюсь не приходить. Когда сборник Уилфрида появится, прочтите поэму "Барс" и вы поймете его душевное состояние во время того случая.
      - Как! Он оправдывается? Это ошибка, - отрезал Хилери.
      - Майкл говорит то же самое. Прав он или нет - не знаю. Думаю, что в конечном итоге - нет. Так или иначе книжка выйдет.
      - А тогда начнется собачья свалка и будет уже бесполезно твердить "подставь другую щеку" или не "снисходи до ответа". Печатать поэму - значит лезть на рожон. Вот все, что можно сказать.
      - Тут я бессильна, дядя.
      - Понимаю, Динни. Я прихожу в уныние именно тогда, когда вспоминаю, сколько на свете такого, в чем мы бессильны. А как с Кондафордом? Тебе же придется от него оторваться.
      - Люди не меняются только в романах, да и там они либо меняются в конце, либо умирают, чтобы героиня могла быть счастлива. Дядя, вы замолвите за нас словечко отцу, если его увидите?
      - Нет, Динни. Старший брат никогда не забывает, насколько он превосходил тебя, когда он был уже большим, а ты еще нет.
      Динни встала:
      - Ну что ж, дядя, благодарю за то, что вы не верите в бесповоротное осуждение грешника, а еще больше за то, что не высказываете этого вслух. Я все запомнила. Во вторник, в час, у главного входа; и не забудьте предварительно закусить, - обход выставки утомительное занятие.
      Динни ушла. Хилери вторично набил трубку.
      "И еще больше за то, что вы не высказываете этого вслух!" - мысленно повторил он. - Девица умеет съязвить. Интересно, часто ли я говорю не то, что думаю, при исполнении своих профессиональных обязанностей?"
      И, увидав в дверях жену, громко добавил:
      - Мэй, считаешь ты, что я обманщик в силу своей профессии?
      - Да, считаю. А как же иначе, мой дорогой?
      - Ты хочешь сказать, что формы деятельности священника слишком узки и не могут охватить все разнообразие человеческих типов? А чьи могут? Хочешь пойти во вторник на выставку цветов в Челси?
      "Динни могла бы пригласить меня сама", - подумала миссис Хилери и веселым тоном ответила:
      - Очень.
      - Постарайся устроить все так, чтобы мы поспели туда к часу.
      - Ты говорил с ней о ее деле?
      - Да.
      - Она непоколебима?
      - Предельно.
      Миссис Хилери вздохнула.
      - Ужасно ее жаль. Разве человек выдержит такое?
      - Двадцать лет назад я сказал бы: "Нет!" Теперь не знаю. Как ни странно, бояться им нужно отнюдь, не истинно религиозных людей.
      - Почему?
      - Потому что те их не тронут. Армия, имперский аппарат, англичане в колониях - вот с кем они придут в столкновение. И первый очаг враждебности - ее собственная семья.
      - Сделанного не воротишь, так что убиваться не стоит. Давай-ка напишем новое воззвание. Сейчас, к счастью, ожидается спад в торговле. Люди с деньгами ухватятся за нашу идею.
      - Как хочется, чтобы в трудное время люди не стали прижимистее! Если станут, безработных будет еще больше.
      Хилери достал блокнот и застрочил. Жена заглянула в него через плечо мужа и прочла:
      "Всем, кого это касается!
      А разве найдется человек, которого не касался бы факт существования рядом с ним тысяч людей, от рождения до смерти лишенных элементарных жизненных удобств, не знающих, что такое подлинная чистота, подлинное здоровье, подлинно свежий воздух, подлинно доброкачественная пища?"
      - Хватит и одного "подлинно", милый.
      XVII
      Прибыв на цветочную выставку в Челси, леди Монт глубокомысленно объявила:
      - Босуэл и Джонсон встречаются со мной у башмачков. Какая толчея!
      - Да, тетя. И больше всего здесь людей из народа. Они пришли потому, что тянутся к красоте, которой лишены.
      - Я не в силах заставить тянуться Босуэла и Джонсона. Вон Хилери! Он носит этот костюм уже десять лет. Бери день'и и бе'и за билетами, не то он сам уплатит.
      Динни проскользнула к кассе с пятифунтовой бумажкой, стараясь не попасться дяде на глаза, взяла четыре билета и с улыбкой обернулась.
      - Видел, видел твои змеиные повадки, - усмехнулся Хилери. - С чего начнем? С азалий? На выставке цветов я имею право быть чувственным.
      Леди Монт двигалась так неторопливо, что в людском потоке то и дело возникали небольшие водовороты, и глаза ее из-под приспущенных век рассматривали посетителей, призванных, так сказать, служить фоном для цветов.
      Несмотря на сырой и холодный день, павильон, в который они вошли, был согрет человеческим теплом и благоуханием растений. Здесь перед искусно подобранными группами цветов предавались созерцанию их прелести самые различные представители людского рода, объединенные лишь тем непостижимым родственным чувством, которое порождается любовью к одному и тому же делу. Все вместе они составляли великую армию цветоводов - людей, выращивающих в горшках примулы, в лондонских садиках на задах - ирисы, настурции и гладиолусы, в маленьких пригородных усадебках - левкои, мальвы и турецкую гвоздику. Попадались среди них и служащие крупных цветоводств, владельцы теплиц и опытных участков, но таких было немного: они либо пришли раньше, либо должны были появиться позже. На лицах проходивших читалось любопытство, словно они присматривались к чему-то такому, за что им вскоре предстоит приняться; уполномоченные цветочных фирм отходили в сторону и делали заказы с видом людей, заключающих пари. Приглушенные голоса, которые обменивались замечаниями о цветах и выговаривали слова на все лады - лондонский, провинциальный, интеллигентский, сливались в единое жужжание, похожее на пчелиный гул, хотя и не такое приятное. Цветочный аромат и это приглушенное выражение национальной страсти, бурлившей меж парусиновых стен, оказали на Динни столь гипнотическое действие, что она притихла и переходила от одной блистательной комбинации красок к другой, растерянно поводя своим слегка вздернутым носиком.
      Возглас тетки вывел ее из оцепенения.
      - Вот они! - объявила она, указывая вперед подбородком.
      Динни увидела двух мужчин, стоявших так неподвижно, что девушка подумала, не забыла ли эта пара, зачем явилась сюда. У одного были рыжеватые усы и печальные коровьи глаза; второй напоминал птицу с подшибленным крылом. Они стояли застыв, в неразношенных праздничных костюмах, не говоря ни слова и даже не глядя на цветы, как будто провидение закинуло их сюда, не дав им никаких предварительных инструкций.
      - Который из них Босуэл, тетя?
      - Тот, что без усов, - ответила леди Монт. - У Джонсона зеленая шляпа. Он глухой. Это так на них похоже!
      Они направились к садовникам, и к Динни донесся ее возглас:
      - А! Садовники вытерли руки о штаны, но по-прежнему молчали.
      - Нравится? - услышала Динни вопрос тетки. Губы Босуэла и Джонсона зашевелились, но девушка не уловила ни одного членораздельного звука. Тот, кого она считала Босуэлом, приподнял шляпу и почесал голову. Затем тетка указала рукой на башмачки, и второй, тот, что в зеленой шляпе, внезапно заговорил. Он говорил так, что - как заметила Динни - даже ее тетка не могла разобрать ни слова, но речь его все лилась и лилась и, казалось, доставляла ему немалое удовлетворение. Время от времени тетка восклицала: "А!" - но Джонсон продолжал говорить. Внезапно он умолк, леди Монт еще раз воскликнула: "А!" - и снова присоединилась к племяннице.
      - Что он сказал? - спросила Динни.
      - Ниче'о. Ни слова, - ответила тетка. - Это просто немыслимо. Но ему приятно.
      Она помахала рукой обоим садовникам, которые вновь застыли, и двинулась дальше.
      Теперь они вошли в павильон роз. Динни взглянула на ручные часы, - она условилась с Уилфридом встретиться здесь у входа.
      Девушка торопливо оглянулась. Пришел! Хилери идет не оборачиваясь, тетя Мэй следует за ним, тетя Эм беседует с кем-то из цветоводов. Под прикрытием колоссальной группы розовых кустов Динни пробралась к выходу. Уилфрид сжал ей руки, и она позабыла, где находится.
      - Хватит у тебя сил, милый? Здесь тетя Эм, мой дядя Хилери и его жена. Мне страшно хочется познакомить тебя с ними, - они ведь тоже иксы в нашем уравнении.
      В эту минуту Уилфрид напоминал ей напрягшуюся перед прыжком лошадь, которой предстоит взять незнакомое препятствие.
      - Как тебе угодно, Динни.
      Они отыскали тетю Эм, занятую беседой с представителями Плентемских оранжерей.
      - Для этих - солнечная сторона, известковая почва. А для немезий не надо. Их можно сажать где у'одно. Они так впитывают вла'у! Флоксы по'ибли. По крайней мере, они так сказали. Не знаю, правда ли. О, вот и моя племянница! Знакомься, Динни - мистер Плентем. Он часто присылает... О, мистер Дезерт! Я помню, как вы вели Майкла под руку в день е'о свадьбы.
      Леди Монт подала Уилфриду руку и, видимо не очень спеша ее отдернуть, приподняла брови и уставилась на него умеренно удивленным взглядом.
      - Дядя Хилери, - шепотом напомнила Динни.
      - Да, да, - спохватилась леди Монт. - Хилери, Мэй, - мистер Дезерт.
      Дядя Хилери, разумеется, остался самим собою, но у тети Мэй вид стал такой, точно она здоровается с деканом. И почти сразу же родственники, не сговариваясь, оставили Динни наедине с возлюбленным.
      - Что ты скажешь о дяде Хилери?
      - По-моему, он из тех, к кому можно обратиться, когда тебе трудно.
      - Именно так. Он инстинктивно умеет не прошибать стены лбом, но зато непрерывно их обходит. Это у него привычка, - он ведь живет в трущобах. Он согласен с Майклом, что публикация "Барса" - ошибка.
      - Потому что я прошибаю стену лбом, да?
      - Да.
      - Жребий, как говорится, брошен. Жалею, если тебя это огорчает, Динни.
      Рука Динни отыскала его руку.
      - Нет. Мы не сложим оружия до конца. Но, Уилфрид, постарайся хоть ради меня принять все, что произойдет, так же спокойно, как я. Давай спрячемся за этим фейерверком фуксий и удерем. Мои к этому готовы.
      Они выбрались из павильона и пошли к выходу на набережную мимо выложенных камнем цветочных клумб, перед каждой из которых, невзирая на сырость, стоял ее создатель, всем своим видом говоря: "Полюбуйтесь на нее и дайте мне работу!"
      - Люди создают такую красоту, а им еще приходится упрашивать, чтобы на них обратили внимание! - возмутилась девушка.
      - Куда пойдем, Динни?
      - В Баттерси-парк.
      - Тогда нам через мост.
      - Ты был такой милый, когда разрешил представить тебя, только очень похож на лошадь, которая не дает надеть хомут. Мне хотелось погладить тебя по шее.
      - Я отвык от людей.
      - Не зависеть от них - приятно.
      - Люди - самая большая помеха в жизни. Но тебе, по-моему...
      - Мне нужен один ты. У меня, наверно, собачья натура. Без тебя я просто пропаду.
      Губы его дрогнули, и это было для нее красноречивее всякого ответа.
      - Ты бывала в приемнике для бездомных собак? Это вот тут.
      - Нет. О бездомных собаках страшно думать. А надо бы. Зайдем!
      Заведение всем своим видом напоминало больницу, то есть доказывало, что все идет как нельзя лучше, хотя на самом деле все шло как нельзя хуже. Здесь раздавалось положенное количество лая, и собачьи морды выражали положенное количество растерянности. При появлении посетителей хвосты начинали вилять. Породистые собаки вели себя спокойнее и выглядели более печальными, чем численно преобладавшие здесь дворняги. В углу проволочной клетки, понурив длинноухую голову, сидел спаниель. Уилфрид и Динни подошли к нему.
      - Как могли забыть такого замечательного пса? - удивилась Динни. - Он тоскует.
      Уилфрид просунул пальцы сквозь сетку. Собака подняла голову. Они увидели красные ободки век и шелковистую челку, свисающую со лба. Животное медленно встало и начало подрагивать, словно в нем шла какая-то борьба или оно что-то соображало.
      - Иди сюда, старина.
      Пес медленно подошел. Он был весь черный, квадратный, с лохматыми ногами, словом, явно породистый, отчего пребывание его среди бездомных сородичей казалось еще более необъяснимым. Он стоял так близко от проволоки, что до него можно было дотянуться. Сначала его короткий хвост повиливал, затем снова повис, как будто животное хотело сказать: "Я не пропускаю ни одной возможности, но вы - не то, что мне надо".
      - Ну что, старина? - окликнул Уилфрид собаку.
      Динни наклонилась к спаниелю:
      - Поцелуй меня.
      Собака взглянула на них, вильнула хвостом и снова опустила его.
      - Не слишком общительный характер, - заметил Уилфрид.
      - Ему не до разговоров. Он же тоскует.
      Динни наклонилась еще ниже. На этот раз ей удалось просунуть через сетку всю руку:
      - Иди сюда, мой хороший! Пес обнюхал ее перчатку. Хвост его опять качнулся, розовый язык на мгновение высунулся, словно желая удостовериться в существовании губ. Динни отчаянным усилием дотянулась пальцами до его гладкой, как шелк, морды.
      - Уилфрид, он замечательно воспитан!
      - Его, наверно, украли, а он удрал. Видимо, он из какой-нибудь загородной псарни.
      - Вешала бы тех, кто крадет собак! Темно-карие глаза пса были по краям подернуты влагой. Они смотрели на Динни с подавленным волнением, будто говоря: "Ты - не мое прошлое, а будет ли у меня будущее - не знаю".
      Девушка подняла голову:
      - Ох, Уилфрид!..
      Он кивнул и оставил ее наедине с собакой. Динни присела на корточки и стала почесывать животное за ушами. Наконец вернулся Уилфрид в сопровождении служителя, который нес цепочку и ошейник.
      - Я забираю его, - объявил Уилфрид. - Срок вчера кончился, но его решили подержать еще неделю, из-за того что он породистый.
      Динни отвернулась, глаза ее увлажнились. Она торопливо вытерла их и услышала, как служитель сказал:
      - Я сперва надену на него ошейник, сэр, а потом уж выпущу. Он того гляди убежит. Никак не привыкнет к месту.
      Динни обернулась:
      - Если хозяин объявится, мы ею немедленно вернем.
      - На это надежды мало, мисс. По-моему, владелец собаки просто умер. Она сорвала ошейник, отправилась искать хозяина и потерялась, а к нам послать за ней не догадались. Вы не промахнулись, - песик-то славный. Рад за него. Мне было бы жалко его прикончить: он ведь совсем молодой.
      Служитель надел ошейник, вывел собаку и передал цепочку Уилфриду; тот оставил ему свою карточку.
      - На тот случай, если наведается хозяин. Пойдем, Динни, прогуляем его. Идем, старина.
      Безымянный пес, услышав сладчайшее слово собачьего лексикона, кинулся вперед, насколько позволяла цепочка.
      - По-видимому, служитель прав. Дай бог, чтобы его предположение подтвердилось. Собака у нас приживется, - заметил Уилфрид.
      Выйдя на траву, они попытались завоевать доверие пса. Тот терпеливо переносил их заигрывании, но не отвечал на них. Он опустил глаза и поджал хвост, воздерживаясь от слишком поспешных выводов.
      - Отвезем-ка его домой, - предложил Уилфрид. - Посиди с ним, а я сбегаю за такси.
      Он обмахнул скамейку носовым платком, передал Динни цепочку и скрылся.
      Динни села и стала наблюдать за псом. Тот рванулся вслед Уилфриду на всю длину цепочки, затем улегся наземь в той же позе, в какой девушка увидела его впервые.
      Насколько глубоко чувствуют собаки? Они, безусловно, понимают, что к чему: любят, ненавидят, страдают, покоряются, сердятся и радуются, как, люди. Но у них маленький запас слов и поэтому - никаких идей! И всетаки лучше любой конец, чем жить за проволокой и быть окруженной собаками, уступающими тебе в восприимчивости!
      Пес подошел к Динни, потом повернул голову в том направлении, где скрылся Уилфрид, и заскулил.
      Подъехало такси. Пес перестал скулить, бока у него заходили.
      "Хозяин!" Спаниель натянул цепочку.
      Уилфрид подошел к нему. Цепочка ослабела. Динни почувствовала, что пес разочарован. Затем цепочка опять натянулась, и животное завиляло хвостом, обнюхивая отвороты брюк Уилфрида.
      В такси пес уселся на пол, цепочка опустилась на ботинок Уилфрида. На Пикадилли его охватило беспокойство, и он положил голову на колени девушки. Эта поездка между Уилфридом и псом привела эмоции Динни в такое смятение, что, выйдя из машины, она облегченно вздохнула.
      - Интересно, что скажет Стэк? - усмехнулся Уилфрид. - Спаниель - не слишком желанный гость на Корк-стрит.
      По лестнице пес поднялся спокойно.
      - Приучен к дому, - растроганно констатировала Динни.
      В гостиной спаниель долго обнюхивал ковер. Наконец установил, что ножки мебели не представляют для него интереса и что подобные ему здесь не проживают, и положил морду на диван, кося краем глаза по сторонам.
      - Хоп! - скомандовала Динни. Спаниель вскочил на диван.
      - Боже! Ну и запах! - ужаснулся Уилфрид.
      - Давай выкупаем его. Ступай напусти воды в ванну, а я тем временем его осмотрю.
      Динни придержала пса, который порывался вдогонку Уилфриду, и принялась перебирать ему шерсть. Она заметила несколько желтых блох, но других насекомых не обнаружила.
      - Плохо ты пахнешь, мой хороший! Спаниель повернул голову и лизнул девушке нос.
      - Ванна готова, Динни.
      - Я нашла только блох.
      - Если хочешь помогать, надевай халат, не то испортишь платье.
      Уилфрид встал к ней спиной. Динни сбросила платье и надела голубой купальный халат, смутно надеясь, что Уилфрид обернется, и уважая его за то, что он этого не сделал. Она закатала рукава и встала рядом с ним. Когда спаниеля подняли над ванной, собака высунула длинный язык.
      - Его не стошнит?
      - Нет, собаки всегда так делают. Осторожно, Уилфрид, - они пугаются всплеска. Ну!
      Спаниель, опущенный в воду, побарахтался и встал на ноги, опустив голову и силясь устоять на скользкой поверхности.
      - Вот шампунь. Это все-таки лучше, чем ничего. Я буду держать, а ты намыливай.
      Динни плеснула шампунем на черную, словно полированную спину, окатила псу водой бока и принялась его тереть. Эта первая домашняя работа, которую она делала сообща с Уилфридом, рождала в девушке чистую радость, - она сближала ее и с любимым и с его собакой. Наконец она выпрямилась.
      - Уф! Спина затекла. Отожми на нем, шерсть и спускай воду. Я его придержу.
      Уилфрид спустил воду. Спаниель, который вел себя так, словно был не слишком огорчен расставанием с блохами, яростно отряхнулся, и обоим пришлось отскочить.
      - Не отпускай! - закричала Динни. - Его нужно вытереть тут же в ванне.
      - Понятно. Обхвати его за шею и держи.
      Закутанный в простыню, пес с растерянным и несчастным видом потянулся к девушке мордой.
      - Потерпи, бедный мой, сейчас все кончится и ты будешь хорошо пахнуть.
      Собака опять начала отряхиваться.
      Уилфрид размотал простыню.
      - Подержи его минутку, я притащу старое одеяло. Мы его завернем, пусть обсыхает.
      Динни осталась с собакой, которая пыталась выскочить из ванны и уже поставила передние лапы на край. Девушка придерживала их, наблюдая за тем, как из глаз животного исчезает накопившаяся в них тоска.
      - Вот так-то лучше! Они завернули притихшего пса в старое армейское одеяло и отнесли его на диван.
      - Как мы назовем его, Динни?
      - Давай перепробуем несколько кличек. Может быть, угадаем, как его зовут.
      Собака не откликнулась ни на одну.
      - Ладно, - сказала Динни. - Назовем его Фошем. Если бы не Фош, мы никогда бы не встретились.
      XVIII
      Настроение, возобладавшее в Кондафорде после возвращения генерала, было тревожным и тяжелым. Динни обещала вернуться в субботу, но настала среда, а она все еще находилась в Лондоне. Даже ее слова: "Формально мы не помолвлены", - никому не принесли облегчения, потому что генерал пояснил: "Это просто вежливая отговорка". Под нажимом леди Черрел, жаждавшей точного отчета о том, что произошло между ним и Уилфридом, сэр Конуэй лаконично ответил:
      - Он почти все время молчал. Вежлив, и, скажу честно, похоже, что не из трусливых. Отзывы о нем тоже прекрасные. Необъяснимый случай!
      - Ты читал его стихи, Кон?
      - Нет. Как их достать?
      - У Динни где-то есть. Страшно горькие... Сейчас многие так пишут. Я готова примириться с чем угодно, лишь бы Динни была счастлива.
      - Динни рассказывала, что у него в печати поэма, посвященная этой истории. Парень, должно быть, тщеславен.
      - Все поэты такие.
      - Не знаю, кто может повлиять на Динни. Хьюберт говорит, что потерял с ней контакт. Начинать семейную жизнь, когда над головой нависла гроза!
      - Мне кажется, мы, живя здесь, в глуши, перестали понимать, что вызывает грозу, а что нет, - возразила леди Черрел.
      - В таких вопросах не может быть двух мнений, - по крайней мере, у людей, которые идут в счет, - отрезал генерал.
      - А разве в наши дни такие еще сохранились? Сэр Конуэй промолчал. Затем жестко произнес:
      - Аристократия осталась костяком Англии. Все, что держит страну на плаву, - от нее. Пусть социалисты болтают что угодно, - тон у нас задают те, кто служит и хранит традиции.
      Леди Черрел, удивленная такой длинной тирадой, подняла голову.
      - Допустим, - согласилась она. - Но что же все-таки делать с Динни?
      Сэр Конуэй пожал плечами:
      - Ждать, пока не наступит кризис. Оставить ее без гроша - устарелый прием, да о нем и вообще не может быть речи, - мы слишком любим Динни. Ты, конечно, поговори с ней, Лиз, если представится случай...
      У Хьюберта и Джин дискуссия по этому вопросу приняла несколько иной оборот.
      - Ей-богу. Джин, мне хочется, чтобы Динни вышла за твоего брата.
      - Ален уже переболел. Вчера я получила от него письмо. Он в Сингапуре. По всей видимости, там у него кто-то есть. Дай бог, чтобы незамужняя. На Востоке мало девушек.
      - Не думаю, чтобы он увлекся замужней. Ален не из таких. Может быть, туземка? Говорят, среди малаек попадаются очень недурные.
      Джин скорчила гримаску:
      - Малайка после Динни! Затем помолчала и прибавила:
      - А что, если мне повидаться с этим мистером Дезертом? Уж я-то ему объясню, что о нем подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.
      - Смотри, с Динни надо быть начеку.
      - Если можно взять машину, я завтра съезжу посоветуюсь с Флер. Она должна его хорошо знать, - он был у них шафером.
      - Я обратился бы не к ней, а к Майклу. Но, ради бога, будь осторожна, старушка.
      На другой день Джин, привыкшая не отделять слов от дела, ускользнула, пока все еще спали, и в десять утра была уже на Саут-сквер в Вестминстере. Майкл, как сразу же выяснилось, пребывал в своем избирательном округе.
      - Он считает, что чем прочнее сидит в палате, тем чаще должен встречаться с избирателями. Благодарность - это у него своеобразный комплекс. Чем могу быть полезна?
      Джин, созерцавшая Фрагонара с таким видом, будто находит его чересчур французским, медленно отвела от картины глаза, опушенные длинными ресницами, и Флер чуть не подпрыгнула. В самом деле - тигрица!
      - Дело касается Динни и ее молодого человека. Я полагаю, вы знаете, что с ним случилось на Востоке.
      Флер кивнула.
      - Что можно предпринять? Флер насторожилась. Ей - двадцать девять, Джин - всего двадцать три, но держаться с ней, как старшая, бесполезно.
      - Я давным-давно не видела Уилфрида.
      - Кто-то должен сказать ему в глаза, что о нем подумают, если он втянет Динни в эту грязную заваруху.
      - Я отнюдь не уверена, что она начнется, даже если поэма увидит свет.
      Люда склонны прощать Аяксам их безумства.
      - Вы не бывали на Востоке.
      - Нет, бывала, - я совершила кругосветное путешествие.
      - Это совсем не то.
      - Дорогая, простите, что я так говорю, - извинилась Флер, - но Черрелы отстали от века лет на тридцать.
      - Я - не Черрел.
      - Верно. Вы - Тесбери, а эти еще почище. Сельские приходы, кавалерия, флот, индийская гражданская администрация, - разве они теперь идут в счет?
      - Да, идут - для тех, кто связан с ними. А он связан, и Динни тоже.
      - Ни один по-настоящему любящий человек ничем и ни с кем не связан.
      Много вы раздумывали, когда выходили за Хьюберта? А ведь над ним тяготело обвинение в убийстве!
      - Это совсем другое дело. Хьюберт не совершал ничего постыдного.
      Флер улыбнулась:
      - Вы верны себе. Застану ли я вас врасплох, как выражаются в судебных отчетах, если скажу, что в Лондоне не найдется и одного человека из двадцати, который не зевнул бы вам в лицо, если бы вы поинтересовались у него, заслуживает ли Уилфрид осуждения, и не найдется даже одного из сорока, который не забыл бы обо всем этом ровно через две недели.
      - Я вам не верю, - решительно отпарировала Джин.
      - Дорогая, вы не знаете современного общества.
      - Современное общество в счет не идет, - еще решительнее отрезала Джин.
      - Допустим. А что же тогда идет?
      - Вам известен его адрес? Флер расхохоталась.
      - Корк-стрит, напротив картинной галереи. Уж не собираетесь ли вы сцепиться с ним, а?
      - Посмотрим.
      - Уилфрид умеет кусаться.
      - Ну, мне пора, - объявила Джин. - Благодарю.
      Флер восхищенно посмотрела на нее. Молодая женщина вспыхнула, и румянец на смуглых щеках придал ей еще большую яркость.
      - Что ж, дорогая, до свиданья. Заезжайте рассказать, чем все кончилось. Я ведь знаю, - вы дьявольски отважны.
      - Я не уверена, что пойду к нему. До свиданья! - попрощалась
      Джин.
      Она промчалась мимо палаты общин, кипя от злости. Темперамент так сильно увлекал ее в сторону непосредственных действий, что светская мудрость Флер лишь привела ее в раздражение. Однако ясно, что отправиться к Уилфриду Дезерту и сказать: "Уйдите и оставьте мою золовку", - совсем не так просто, как казалось вначале. Тем не менее Джин доехала до Пэл-Мэл, оставила машину на стоянке у Партенеума и пешком вышла на Пикадилли. Встречные, в особенности мужчины, оборачивались и смотрели ей вслед, пораженные ее грацией, гибкостью и цветом лица, которое словно светилось. Джин понятия не имела о Корк-стрит и знала только, что это по соседству с Бонд-стрит. Когда она все-таки добралась туда, ей пришлось промерить улицу из конца в конец, прежде чем она обнаружила картинную галерею. "Его квартира, видимо, в подъезде напротив", - решила она, вошла и в нерешительности остановилась перед дверью без таблички с фамилией. Вслед за ней поднялся мужчина с собакой на поводке и остановился рядом с Джин:
      - Чем могу служить, мисс?
      - Я миссис Хьюберт Черрел. Здесь живет мистер Дезерт?
      - Да, мэм, но я не уверен, может ли он вас принять. Фош, к ноге! Ты умный пес! Если вы подождете минутку, я выясню.
      Минутой позже, решительно глотнув воздух, она предстала перед Дезертом. "В конце концов, не страшнее же он приходского комитета, когда из того нужно выколачивать деньги", - подумала Джин.
      Уилфрид стоял у окна. Лицо его выразило недоумение.
      - Я - невестка Динни, - представилась Джин. - Прошу прощенья, что беспокою, но мне хотелось увидеться с вами.
      Уилфрид поклонился.
      - Фош, ко мне! Спаниель, обнюхивавший юбку Джин, повиновался только после второго окрика. Он лизнул Уилфриду руку и уселся за его спиной. Джин вспыхнула.
      - Это страшное нахальство с моей стороны, но я надеялась, что вы не обидитесь. Мы на днях вернулись из Судана.
      Взгляд Уилфрида остался, как прежде, ироническим, а ирония всегда выводила Джин из равновесия. Она запнулась и выдавила:
      - Динни никогда не бывала на Востоке.
      Уилфрид снова поклонился. Дело оборачивалось серьезно, - это не заседание приходского комитета.
      - Не соблаговолите ли присесть? - предложил он.
      - О нет, благодарю вас, я на минутку. Видите ли, я хотела сказать, что Динни пока еще не представляет себе, какое значение приобретают там некоторые вещи.
      - Я, знаете ли, так вас и понял.
      - О! Наступило минутное молчание. Румянец Джин стул ярче, улыбка Уилфрида - ироничнее. Наконец он сказал:
      - Благодарю за визит. У вас ко мне еще что-нибудь?
      - Н-нет... До свиданья!
      Спускаясь по лестнице, Джин острее, чем когда-либо в жизни, чувствовала себя маленькой и жалкой. Однако первый же мужчина, с которым она разминулась на улице, отскочил в сторону, потому что ее взгляд тряхнул его, как электрический ток. Однажды в Бразилии этот прохожий дотронулся до электрического угря, но и тот произвел на него меньшее впечатление. Как ни странно, возвращаясь к машине. Джин не злилась на Уилфрида, хотя он и нанес ей поражение. И, еще удивительнее, - рассеялось чувство, подсказывавшее ей, что Динни в опасности.
      Джин добралась до машины и после легкой перебранки с полисменом повернула обратно в Кондафорд. Ведя автомобиль с угрожающей прохожим скоростью, она поспела домой к завтраку. Она не обмолвилась ни словом о своем приключении, объявив, что вернулась с дальней прогулки. И только вечером, лежа на кровати с пологом в лучшей комнате для гостей, сказала Хьюберту:
      - Я виделась с ним. Знаешь, Хьюберт, теперь я уверена, что у Динни все будет в порядке. В нем есть обаяние.
      - Боже мой! - удивился Хьюберт, приподнимаясь на локте. - Какое это имеет отношение к делу?
      - Самое непосредственное, - ответила Джин. - Поцелуй меня и не рассуждай...
      Когда странная юная посетительница ушла, Уилфрид бросился на диван и уставился в потолок. Он чувствовал себя как генерал, одержавший победу, то есть пребывал в полнейшей растерянности. Жизнь его сложилась так, что, прожив тридцать лет в атмосфере всеобщего эгоизма, он не привык к чувствам, которые пробудила в нем Динни с первой же минуты их знакомства. Старомодное слово "поклонение" выражало их весьма неполно, а более подходящего выражения не находилось. В ее присутствии Уилфрид испытывал такое спокойствие и умиротворенность, что, когда она уходила, он сам себе казался человеком, вынувшим из себя душу и отдавшим ее в заклад. Вместе с этим не изведанным до сих пор блаженством в нем крепла уверенность, что его собственное счастье не будет полным, если она не будет счастлива. Динни не раз говорила ему, что бывает счастливой, лишь когда он рядом. Но это абсурд! Он не может заменить ей все житейские интересы и привязанности, которые предшествовали их знакомству у памятника Фошу. А если не может, что он даст ей взамен? Именно об этом спрашивали Уилфрида глаза молодой женщины, продолжавшие сверкать перед ним и после ее ухода. Ему удалось обратить ее в бегство, но вопрос остался и носился в воздухе.
      Спаниель, чуявший присутствие незримого острее своего хозяина, положил длинную морду на его колено. Даже собакой он обязан Динни! Он отвык от людей. Эта история, нависшая над ним, отрезала его от мира. Женившись на Динни, он обречет на одиночество и ее. Честно ли так поступать?
      Но тут он вспомнил, что через полчаса у него назначена встреча с ней, и позвонил:
      - Я ухожу, Стэк.
      - Хорошо, сэр.
      Уилфрид вывел собаку и направился к парку. У памятника кавалерии он сел в ожидании Динни, стал раздумывать, рассказать ли ей о посетительнице, и в этот момент заметил девушку.
      Она торопливо шла со стороны Парк Лейн, но еще не видела Уилфрида. Динни казалась стремительной, прямой и, по излюбленному в романах выражению, "воздушной". Она была как весна и улыбалась так, словно узнала ' что-то очень приятное для себя. Девушка не подозревала о его присутствии, и первый же взгляд, брошенный на нее Уилфридом, успокоил его. Пока она может быть такой довольной и беспечной, ему не о чем тревожиться. У бронзового коня, которого Динни окрестила "норовистым пузанчиком", она остановилась, высматривая Уилфрида, весело повертела головой из стороны в сторону, но на лице ее выразилась некоторая тревога. Уилфрид поднялся. Девушка помахала ему рукой и перебежала через дорожку.
      - Позировала перед Боттичелли, Динни?
      - Нет, перед ростовщиком. На всякий случай рекомендую - Феруэн, Саут-Молтон-сквер.
      - Ты - у ростовщика?
      - Да, милый. У меня теперь в кармане столько собственных денег, сколько за всю жизнь не было.
      - Зачем они тебе? Динни наклонилась и погладила собаку.
      - С тех пор как я встретила тебя, я знаю, чем хороши деньги.
      - Чем?
      - Тем, что позволяют не расставаться с тобой из-за их отсутствия. Широкие бескрайние просторы - вот что теперь нам нужно. Спусти Фоша с поводка, Уилфрид. Он и так побежит за нами.
      XIX
      В таком литературном центре, как Лондон, где чуть ли не каждый день на прилавки выбрасываются добрых полдюжины книг, появление тоненького томика стихов обычно проходит незамеченным. Однако обстоятельства сложились так, что выход в свет сборника "Барс" и другие стихотворения" превратился в "литературное событие". Это была первая книга Уилфрида после четырехлетнего молчания. Его одинокая фигура привлекала к себе всеобщее внимание редким в среде старинной аристократии поэтическим талантом, горечью и силой прежних стихов, постоянным пребыванием на Востоке и отчужденностью от литературных кругов, а в последнее время и слухами о переходе его в мусульманство. Четыре года тому назад, когда вышла его третья книжка, кто-то прозвал его "Байроном в пеленках", и определение стало крылатым. Кроме того, он сумел найти себе молодого издателя, который владел искусством "запускать машину", как он выражался. Немногие недели, прошедшие с момента поступления к нему рукописи Уилфрида, он только и делал, что завтракал и обедал с разными людьми, настоятельно советуя всем прочесть "Барса", который станет самой сенсационной поэмой со времен "Пса небес". На вопрос "почему?" он отвечал кивками, подмигиванием и улыбкой во весь рот. Правда ли, что молодой Дезерт перешел в ислам? О да! Он в Лондоне? О да! Но он, конечно, самая неуловимая и редкая птица в литературных кругах.
      Этот издатель, именовавший свою фирму "Компсон Грайс лимитед", с самого начала сообразил, что "Барс" - беспроигрышная ставка: поэмой не будут наслаждаться, но зато о ней заговорят. Задача Компсона Грайса сводилась, по существу, к тому, чтобы пустить снежный ком по склону, а это он, когда одушевлялся верой в успех, умел делать, как никто. За три дня до выхода книги он преднамеренно нечаянно встретился с Телфордом Юлом.
      - Хэлло, Юл! Вернулись из Аравии?
      - Как видите.
      - Знаете, в понедельник у меня выходит изумительный сборник стихов - "Барс" Уилфрида Дезерта. Хотите экземпляр? Заглавная поэма - нечто потрясающее.
      - Неужели?
      - Она станет в десять раз известней, чем поэма, из "Индийских стихов" Альфреда Лайела о человеке, который предпочел умереть, но не изменил своей религии. Помните?
      - Помню.
      - Правда, что Дезерт перешел в магометанство?
      - Спросите у него.
      - Он, видимо, написал эту поэму о самом себе. Она носит насквозь личный характер.
      - В самом деле?
      Компсону Грайсу внезапно пришла в голову мысль: "Эх, если бы так!.. Вот был бы шум!"
      - Вы знакомы с ним, Юл?
      - Нет.
      - Вы Должны прочесть эту штуку. Я просто оторваться не мог.
      - Вот как?
      - Как человек решается печатать поэму о своих собственных переживаниях?
      - Затрудняюсь ответить.
      И еще более внезапно Компсон Грайс подумал: "Эх, если бы так!.. Сто тысяч экземпляров распродать можно!"
      Он вернулся к себе в контору, рассуждая: "Юл чертовски скрытен. Думаю, что я прав, - он знает об этой истории. Он только что вернулся, а на базарах, говорят, все уже известно. Теперь сообразим, что у нас получается. Сборник идет по пять шиллингов. Разберут его нарасхват. После уплаты гонорара остается шесть пенсов чистой прибыли с экземпляра. Сто тысяч экземпляров дадут две с половиной тысячи фунтов. Дезерт получит столько же. Клянусь святым Георгием, для него слишком много! Нет, нет, честность в расчетах с клиентом превыше всего".
      И тут на Компсона Грайса низошло вдохновение, которое нередко осеняет честных людей, узревших возможность заработать.
      "Я должен указать ему на риск, связанный с тем, что поэму могут счесть выражением личных переживаний. Сделаю это сразу же по выходе книги. А пока что подготовлю второе издание".
      Накануне появления сборника Марк Хенна, известный критик, который еженедельно отзванивал кому-нибудь заупокойную в соответствующем отделе "Колокола", где он сотрудничал, уведомил Компсона Грайса, что "выложил им все" в рецензии на поэму "Барс". Более молодой литературный деятель, известный своими пиратскими приемами, ни о чем издателя не известил, но статью тоже подготовил. Обе рецензии были напечатаны в день выхода сборника. Компсон Грайс вырезал их и прихватил в собой в ресторан "Жасмин", куда он пригласил Уилфрида позавтракать.
      Они встретились у входа и проследовали к столику в дальнем конце зала. Помещение было набито людьми, знавшими всех и всякого в мире литературы, искусства и театра. Компсон Грайс, умудренный опытом угощения многих авторов, выждал, пока опорожнится бутылка "Мутон Ротшильд" 1870 года. Затем вытащил из кармана обе рецензии, положил перед собеседником статью Марка Хенны и спросил:
      - Читали? Довольно сочувственная.
      Уилфрид пробежал вырезку.
      Критик действительно "выложил им все". Почти вся статья была посвящена превознесению "Барса", который объявлялся произведением, наиболее полно раскрывшим человеческую душу со времен Шелли.
      - Чушь! Шелли раскрывается только в лирике.
      - Шелли так Шелли! - отозвался Компсон Грайс. - Надо же ему на кого-то сослаться.
      Рецензент утверждал, что поэма "срывает последние покровы лицемерия, к которому на протяжении всей истории литературы приходилось прибегать музе, как только дело касалось религии". Кончалась статья словами: "Эта поэма, которая представляет собой неудержимый поток повествования о муках души, поставленной перед жестокой дилеммой, есть поистине одно из высочайших достижений художественно-психологического анализа, известных нам в двадцатом столетии".
      Подметив выражение, с каким его гость отложил вырезку, Компсон Грайс осторожно вставил:
      - Очень неплохо! Личный пафос вещи - вот что всех покоряет.
      Уилфрид судорожно передернулся.
      - Есть у вас чем обрезать сигару? Компсон Грайс подал ему гильотинку вместе со второй рецензией:
      - Думаю, что вам следует прочесть и эту, из "Дейли фейз".
      Рецензии был предпослан заголовок:
      ВЫЗОВ.
      БОЛЬШЕВИЗМ ПРОТИВ ИМПЕРИИ.
      Уилфрид взял статью.
      - Кто такой Джеффи Колтем? - спросил он.
      Рецензия начиналась с некоторых довольно точных сведений о прошлом поэта, его ранних работах и жизни вплоть до принятия им магометанства, о чем тоже упоминалось. Затем, после нескольких благосклонных замечаний об остальных стихотворениях сборника, рецензент переходил к "Барсу", который, по его словам, берет человека за горло мертвой хваткой бульдога. Ниже он цитировал строки:
      Давно все догмы обветшали,
      Проклятье вере и морали,
      Что мысль цепями оковали!
      От них лекарство есть одно -
      Сомненья горькое вино.
      Пей скепсис иль иди на дно! - и с расчетливой жестокостью продолжал:
      "Повествовательная форма поэмы - тонкий способ замаскировать ту всеразрушающую горечь, которую невольно хочется объяснить раной, нанесенной непомерной гордыне того, кто изменил и себе и всему британскому. Намеревался ли мистер Дезерт раскрыть в, поэме свой личный опыт и переживания в связи со своим обращением в ислам, религию, которой, заметим мимоходом, он, судя по вышеприведенным горьким и жалким строкам, достоин не более, чем христианства, - ответить мы, разумеется, не беремся, но советуем автору быть до конца искренним и сказать нам правду. Раз в нашей среде находится поэт, который с безусловным талантом проникает к нам в душу, подрывая наши верования и наш престиж, мы имеем право знать, не является ли он таким же ренегатом, как и его герои".
      - По-моему, это пасквиль, - невозмутимо констатировал Компсон Грайс.
      Уилфрид глянул на него так, что тот впоследствии признавался: "Я не подозревал, что у Дезерта такие глаза".
      - Да, я ренегат. Я перешел в магометанство под пистолетом, и вы можете предать это гласности.
      Еле удержавшись от возгласа: "Слава богу!" - Компсон Грайс протянул ему руку, но Уилфрид откинулся назад, и лицо его потонуло в клубе сигарного дыма. Издатель сполз на самый кончик стула:

К титульной странице
Вперед
Назад