Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре 12.Беседы

   Для дедов - людей допетровской эпохи - и отцов, жив-
ших в воинственное время,  смерть была лишь завершением
жизни,  ее естественным рубежом и неизбежным итогом. На
нее не жаловались и ею не возмущались - ее просто  при-
нимали как неизбежность.  Конец XVIII века, пересматри-
вая все,  пересмотрел и этот вопрос.  Темой размышлений
сделался самый факт смерти.  В чем ее смысл?  Какова ее
цель?  И как жить, помня о ее неизбежности? Для средне-
векового человека конца не было:  смерть ощущалась лишь
как переход от временного к вечному,  от мнимого к  ис-
тинному.  Человек  второй  половины  века,  современник
Вольтера и читатель Гельвеция,  с улыбкой превосходства
отвернулся  от  отцовских верований.  Взамен он получил
сомнения или отчаяние.  Но зато он приобрел и  огромную
свободу.  Он как бы вырос до гигантских размеров и ока-
зался один на один,  лицом к лицу с вечностью. Это было
и упоительное, и странное чувство. В конце XVIII века в
Петербурге  нашла  себе  нескольких  адептов  философия
итальянского  художника и поэта Тончи,  о котором позже
вспоминал П.  Вяземский. Тончи проповедовал крайний аг-
ностицизм,  объявляя,  что единственная данная человеку
реальность - это он сам.  "Он говаривал на своем смелом
языке, что система его сближает человека с создателем с
глазу на                                               
   глаз". Не все разделяли эти экстремальные  мысли,
но  породившая их гипертрофия личности была чертой эпо-
хи.                                                    
   Во второй половине XVIII века изменилось и отношение
к самоубийству,  хотя оно могло получать весьма различ-
ные мотивировки и соответственно окрашиваться в  разные
идейные тона.                                          
   Одним из  следствий этого явилась подлинная эпидемия
самоубийств,  охватившая в XVIII веке Англию, Францию и
Америку,  а затем,  с некоторым запозданием, Германию и
Россию. Проблема самоубийства, волновавшая Руссо, широ-
ко  дискутировалась  на  страницах философских изданий.
Однако когда немецкий юноша Иерузалем покончил с собой,
это  событие  побудило  Гёте в повести "Страдания юного
Вертера" (1774) сделать самоубийство  средоточием  всех
проблем,  волновавших молодое поколение этой эпохи. По-
весть Гёте,  в свою очередь,  не только возбудила чита-
тельское  внимание,  но и вызвала ответную волну самоу-
бийств.  Круг замкнулся.  Именно этому вопросу  суждено
было  стать тем пунктом,  в котором философские споры и
судьбы литературных героев пересекались с реальным  по-
ведением целого поколения молодых людей.  Как ни велико
было,  однако, воздействие повести Гёте, она только по-
тому смогла сыграть такую роль,  что выразила идеи, но-
сившиеся в воздухе.  Гёте еще учился в Лейпциге, в уни-
верситете (где,  как известно,  он не сильно преуспел в
науках),  когда именно там суждено было произойти собы-
тиям,  впервые поставившим русскую молодежь перед суро-
вой необходимостью подвергнуть просветительскую идею  о
праве человека распоряжаться своей жизнью практическому
испытанию.  Среди русских молодых людей,  оказавшихся в
1760-е годы                                            
   в Лейпцигском университете, находился более взрослый
по  возрасту,  чем остальные студенты,  молодой человек
Федор Васильевич Ушаков.  В Лейпциге,  где он  особенно
усердно изучал философию (сохранились, в частности, его
замечания о  философии  Гельвеция),  Ушаков  заболел  и
вскоре скончался. Умирающий Ушаков прочитал своим сото-
варищам лекцию в духе философии Гельвеция.  А.  Радищев
приводит последнюю беседу Ушакова с врачом:  "Не мни, -
вещал зрящий кончину своего шествия,  томным хотя  гла-
сом,  но  мужественно,  -  не  мни,  что,  возвещая мне
смерть,  востревожишь меня безвременно или дух мой при-
ведешь  в  трепет.  Умереть нам должно;  днем ранее или
днем позже,  какая соразмерность с вечностию!"135 Перед
смертью  Ушаков передал Радищеву свои сочинения и,  со-
вершенно в духе умирающего Сократа,  вел с друзьями фи-
лософские беседы о смерти. Когда предсмертные боли ста-
ли непереносимо мучительными,  Ушаков решил покончить с
собой и просил у своего ближайшего друга А. М. Кутузова
яда.  Кутузов и его друг Радищев не решились  исполнить
просьбу Федора Васильевича Ушакова. События эти изложе-
ны Пушкиным в его статье о  Радищеве  несколько  иначе,
чем в радищевской биографии Ушакова. Источники пушкинс-
кой статьи нам не  очень  ясны136  (можно  предположить
участие  Карамзина).  По крайней мере,  роль Радищева в
этом эпизоде,  в версии Пушкина, выглядит гораздо более
активной.  Ушаков  "умер  на 21 году своего возраста от
следствий невоздержанной жизни,  но на смертном одре он
еще  успел преподать Радищеву ужасный урок.  Осужденный
врачами на смерть, он равнодушно услышал свой приговор;
вскоре  муки его сделались нестерпимы,  и он потребовал
яду от одного из своих товарищей*. Радищев тому воспро-
тивился,  но  с тех пор самоубийство сделалось одним из
любимых предметов его размышлений" (XII, 31).          
   Пушкин несколько преувеличивал значение этого  биог-
рафического  эпизода  в  философии  и  судьбе Радищева.
Мысль о праве на самоубийство была слишком серьезной  и
слишком  глубоко  врезалась  в  мировоззрение Радищева,
чтобы ее связывать с каким-либо одним,  хотя бы и очень
существенным,  биографическим  эпизодом.  Она не только
многократно проявляется в различных сочинениях  Радище-
ва,  но  и  органически входит в его концепцию свободы.
Вслед за Монтескье и  другими  философами  Просвещения,
Радищев  утверждает,  что человек,  не боящийся смерти,
делается свободным. Власти тирана, покоящейся на страхе
смерти, он не подчинен. Поэтому готовность человека са-
мовольно уйти из жизни есть высшая гарантия его  свобо-
ды.  Самоубийство  в  концепции Радищева не является ни
малодушным уходом из  жизни,  ни  бездушным  отчаянием.
Добродетельный  отец в главе "Крестьцы" из "Путешествия
из Петербурга в Москву", преподнося сыновьям урок геро-
ической  добродетели,  благословляет  их  не  только на
борьбу, но и

на гибель.  Готовность добровольно уйти из жизни стано-
вится  последним предельным выражением чувства свободы:
"Если ненавистное щастие изтощит над тобою  все  стрелы
свои,  если добродетели твоей убежища на земли не оста-
нется,  если доведенну до крайности, не будет тебе пок-
рова от угнетения; тогда воспомни, что ты человек, вос-
помяни величество твое,  восхити венец блаженства,  его
же отъяти у тебя тщатся.  - Умри.  - В наследие вам ос-
тавляю слово умирающего Катана"*.  Связь самоубийства и
гражданской  доблести многократно акцентировалась Ради-
щевым (сравним в уже цитировавшемся "Житии  Федора  Ва-
сильевича Ушакова":  "Случается, и много имеем примеров
в повествованиях, что человек, коему возвещают, что ум-
реть  ему должно,  с презрением и нетрепетно взирает на
шествующую к нему смерть во сретение.  Много  видали  и
видим людей, отъемлющих самих у себя жизнь мужественно.
И поистине нужна неробость и крепость душевных сил, да-
бы взирати твердым оком на разрушение свое"137.  Готов-
ности к самоубийству,  как и вообще к героической гибе-
ли,  Радищев  отводил особое места.  Рабство противоес-
тественно,  и человек не может не стремиться к свободе.
Но привычка,  страх,  суеверие и обман удерживают его в
цепях. Для того чтобы совершился переход к свободе, не-
обходимо возмущение.  Вызвать его может героическая ги-
бель,  самоубийство того,  кто не поколеблется принести
свою жизнь в жертву.                                   
   Однако далеко не во всех случаях самоубийство вписы-
валось именно в такой философский контекст. Право чело-
века распоряжаться своей жизнью и смертью порой проеци-
ровалось на глубокий пессимизм, питавшийся противоречи-
ем  между  философскими идеалами и русской действитель-
ностью.  Важно подчеркнуть, что попытки самоубийства на
этой  почве сделались в эти годы явлением,  которое,  в
отношении к общему составу  "книжной"  молодежи,  можно
считать  массовым.  Рассмотрим более подробно один слу-
чай,  интересный именно тем, что он полностью принадле-
жит не литературе, а жизненной реальности.             
   7 января 1793 года в седьмом часу вечера застрелился
молодой ярославский дворянин Иван Михайлович  Опочинин.
В  оставленной им обширной записке он обращался к людям
- в первую очередь  к  своему  брату  -  со  следующими
просьбами,  свидетельствующими, что самоубийство Опочи-
нина было  тщательно  и  хладнокровно  обдумано  и  что
единственная  его  причина  имела философский характер:
"Моя покорнейшая просьба - кто в  сей  дом  пожалует**:
умирающий человек в полном спокойствии своего духа про-
сит покорно, ежели кто благоволит

пожаловать к нему, дабы не произошли напрасные на ко-
го-нибудь подозрения и замешательства, прочесть нижес-
ледующее:
Смерть есть не иное что, как прохождение из бытия в
совершенное уничтожение. Мой ум довольно постигает, что
человек имеет существование движением натуры, его жи-
вотворящей; и сколь скоро рессоры в нем откажутся от
своего действия, то он, верно, обращается в ничто. Пос-
ле смерти - нет ничего!
Сей справедливый и соответствующий наивернейшему
правилу резон, - сообщая с оным и мое прискорбие в рас-
суждении краткой и столь превратной нашей жизни, заста-
вил меня взять пистолет в руки. Я никакой причины не
имел пресечь свое существование. Будущее, по моему по-
ложению, представляло мне своевольное и приятное су-
ществование. Но сие будущее миновало бы скоропостижно,
а напоследок самое отвращение к нашей русской жизни
есть то самое побуждение, принудившее меня решить само-
вольно мою судьбу"138.
Документ этот, конечно, не был известен Ф. Достоевс-
кому. Тем более поразительны культурно-психологические
пересечения. Для Достоевского самоубийство было логи-
ческим следствием философии материализма (вспомним об-
раз Ипполита Терентьева в "Идиоте"). Действительно, хо-
тя в настоящей книге мы рассматриваем конкретно-истори-
ческий материал, связанный с определенной эпохой, нель-
зя не заметить перекличек письма Опочинина с двумя ис-
торическими моментами: временем послереформенного пси-
хологического упадка (80-е и 90-е годы XIX века) и пе-
риодом между первой русской революцией и мировой вой-
ной. Это - оборотная сторона утопического максимализ-ма
положительных идеалов.
Далее в предсмертном письме Опочинина читаем: "О!
Если бы все несчастные имели смелость пользоваться
здравым рассудком, имея в презрении протчее суеверие,
ослепляющее почти всех слабоумных людей до крайности, и
представляли бы свою смерть как надлежит в истинном ея
образе, - они бы верно усмотрели, что столь же легко
отказаться от жизни, как, например, переменить платье,
цвет которого перестал нравиться". Последнее замечание
вскрывает психологические глубины предсмертного письма:
Опочинин декларирует полный атеизм, но психологически
он подразумевает и людей, которые будут его читать, и
бессмертие: жизнь человека есть лишь платье, которое
можно произвольно поменять. Но такая презумпция предпо-
лагает, как минимум, и другого человека, который смот-
рит на платье, когда платье снято. На уровне логическо-
го рассуждения Опочинин высказывает свои идеи, но в
сравнениях он "проговаривается", обнажая подспудный
психологический пласт личности. Это противоречие высту-
пает в дальнейшем в тексте письма, из которого так и
остается неясным, кто и в ком разочаровался: "человек"
ли в "платье" или "платье" в "человеке": "Я точно нахо-
жусь в таком положении. Мне наскучило быть в обществен-
ном представлении: занавеса для меня закрылась. Я ос-
тавляю играть роли на несколько времени тем, которые
имеют еще такую слабость.
Господа нижние земские судьи! Я оставляю вашей ко-
манде мое тело.
Я его столько презираю... Будьте в том уверены".
Распорядившись в
обращении к брату об отпуске на свободу своих кре-
постных слуг, Опочинин обращается к своей главной жиз-
ненной привязанности. В том месте письма, которое у че-
ловека иной культурной ориентации заняли бы слова, об-
ращенные к ближним и друзьям, он ташет. "Книги! Мои лю-
безные книги! Не знаю, кому оставить их? Я уверен, что
в здешней стороне оне никому не надобны... Прошу покор-
но моих наследников предать их огню.
Оне были первое мое сокровище; оне только и питали
меня в моей жизни; оне были главным пунктом моего удо-
вольствия. Напоследок, если бы не оне, моя жизнь была
бы в беспрерывном огорчении, и я бы давно оставил с
презрением сей свет". Характерное несовпадение: филосо-
фы, книги которых читает Опочинин, имеют целью просве-
тить людей, снять, по выражению Радищева, с их глаз
"завесу природного чувствования" и представить жизнь в
ее истинном виде. Опочинин читает их сочинения, чтобы
хоть на минуту забыть о жизни и погрузиться в иной, бо-
лее высокий мир, то есть читает атеистические сочинения
как свое Священное писание! Идеи просветителей опровер-
гаются всей окружающей реальностью, но Опочинин (как
блаженный Августин, сказавший: "Верую, ибо абсурдно")
верит философам, а не окружающей его жизни. Заключи-
тельным аккордом является то, что этот убежденный ате-
ист завершает свое последнее письмо обращением к Высше-
му божеству (переводом из Вольтера, приблизительно в то
же время сделанным и Радищевым). Этот отрывок под наз-
ванием "Молитва" заключал известную антиклерикальную
"Поэму о естественном законе", направленную как против
суеверий, так и против атеизма. В переводе Радищева
"Молитва" звучала так:
Тебя, о Боже мой, тебя не признавают,
- Тебя, что твари все повсюду возвещают.
Внемли последний глас: я если прегрешил,
Закон я Твой искал, в душе Тебя любил.
Не колебаяся на вечность я взираю;
Но Ты меня родил, и я не понимаю,
Что Бог, кем в дни мои блаженства луч сиял,
Когда прервется жизнь, на век меня терзал...
Предсмертное послание Опочинина заканчивается такими
словами:
"Вот я какой спокойный дух имею, что я некоторые
стихи сочинил с французского диалекта при своем послед-
нем конце:
О, Боже, которого мы не знаем!
О, Боже, которого все твари возвещают!
Услыши последние вещания, кои уста мои произносят.
Если тогда я обманулся, то в исследовании Твоего за-
кона.
Без всякого смущения взираю я на смерть, предстоящую
пред моими очами..."
На этом месте публикатор (Л. Н. Трефолев) счел нуж-
ным оборвать перевод, видимо шокированный его скепти-
ческим содержанием, хотя и пометил, что в рукописи пе-
реведено все стихотворение. Письмо Опочинина завершает-
ся обращением к брату: "Любезный брат Алексей Михайло-
вич! Ты обо мне не беспокойся: мне давно была моя жизнь
в тягость. Я давно желал иметь предел злого моего рока.
Я никогда не имел ни самолюбия, ни пустой надежды в бу-
дущее, ниже какого суеверия. Я не был из числа тех заб-
лужденных людей, которые намерены жить вечно на другом
небывалом свете. Пускай они заблуждаются и о невозмож-
ном думают: сия у них только и есть одна пустая надежда
и утешение. Всякий человек больше склонен к чрезвычай-
ности, нежели к истине. Я всегда смотрел с презрением
на наши глупые обыкновения. Прошу покорно, братец, в
церквах меня отнюдь не поминать!
Верный слуга и брат твой Иван Опочинин".
Мы привели столь подробно предсмертное письмо Опочи-
нина не потому, что его поступок был уникальным, а по
причинам прямо противоположным. Это был голос достаточ-
но обширной группы в поколении 1790-х годов, и отличал-
ся он разве что развернутостью мотивировок. Документы
свидетельствуют о целом ряде подобных фактов. В 1792
году молодой М. Сушков (ему исполнилось всего семнад-
цать лет) написал повесть "Российский Вертер". Это был
юноша прогрессивных воззрений, не приемлющий несвободу.
Перед тем как покончить с собой, он отпустил на волю
своих крепостных. О повальном увлечении самоубийствами
писал в письме А. Б. Куракину от 8 сентября 1772 года
Н. Н. Бантыш-Каменский, своеобразно связывая его с вли-
янием Французской революции: "Что это во Франции? Может
ли просвещение довести человека в такую темноту и заб-
луждение! Злодейство в совершенстве. Пример сей да пос-
лужит всем, отвергающим веру и начальство. Говоря о чу-
жих, скажу слово и о своем уроде Сушкове, который Иуди-
ну облобызал участь*. Прочтите его письмо: сколько тут
ругательств Творцу! сколько надменности и тщеславия о
себе! Такова большая часть наших молодцов, пылких умами
и не ведущих ни закону, ни веры своей"139. В другом
письме Бантыш-Каменского А. Б. Куракину от 29 сентября
находим: "Писал ли я к вам, что еще один молодец, сын
сенатора Вырубова, приставив себе в рот пистолет, лишил
себя жизни? Сие происходило в начале сего месяца, ка-
жется: плоды знакомства с Аглицким народом..."140 27
октября он же писал: "Какой несчастный отец сенатор Вы-
рубов: вчера другой сын, артиллерии офицер, застрелил-
ся. В два месяца два сына толь постыдно кончили жизнь
свою. Опасно, чтоб сия Аглинская болезнь не вошла в мо-
ду у нас. Здесь в

клобе появилися на всех дамах красные якобинские шапки.
В субботу призваны были к градоначальнику все  marchan-
desses des modes и наистрожайше,  именем Самой, запре-
щена оных продажа,  и вчера в клобе ни на ком не  видно
оной было"141.  Представление о самоубийстве как специ-
фической  черте  "английского  поведения"  было  широко
распространено.  Н.  Карамзин в "Письмах русского путе-
шественника" ввел в первое же письмо, написанное "путе-
шественником"  из  Англии,  рассказ  некоего "кентского
дворянина" - разумеется,  литературный.  Здесь  сообща-
лось, что "Лорд О* был молод, хорош, богат; но с самого
младенчества носил на лице своем печать меланхолии -  и
казалось,  что жизнь, подобно свинцовому бремени, тяго-
тила душу и сердце его. Двадцати пяти лет женился он на
знатной  и  любезной девице.  В один бурный вечер он
взял ее за руку, привел в густоту парка и сказал: я му-
чил  тебя;  сердце мое,  мертвое для всех радостей,  не
чувствует цены твоей:  мне должно умереть -  прости!  В
самую  сию минуту нещастный Лорд прострелил себе голову
и упал мертвой к ногам оцепеневшей жены своей". Вероят-
но, это место напоминал читателю Пушкин, говоря об Оне-
гине:                                                  
   Он застрелиться, слава Богу,
 Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
   (1, XXXVIII)
   Самоубийство, которое Карамзин, вслед за многими ев-
ропейскими писателями,  считал результатом  английского
климата, в сознании Бантыш-Каменского (тоже называвше-
го его "английской болезнью") связывалось с французским
вольнодумством и вызывало в памяти не образ лорда О , а
силуэты якобинцев.  Бантыш-Каменский вряд ли был одинок
в таком сближении.                                     
   В тех же "Письмах русского путешественника" Карамзин
приводит пример и "философского самоубийства".  В  одно
из июньских писем из Парижа он вставляет следующий эпи-
зод,  якобы сообщенный ему его слугой Бидером: "Однажды
Бидер  пришел  ко  мне весь в слезах и сказал,  подавая
лист газеты: "читайте!" Я взял и прочитал следующее:   
   "Сего Майя 28 дня,  в 5 часов утра, в улице Сен-Мери
застрелился  слуга  господина N.  Прибежали на выстрел,
отворили дверь... нещастный плавал в крови своей; подле
него лежал пистолет; на стене было написано:           
   quand on  n'est rien,  et qu'on est sans espoir,  la
vie est un opprobre,  et la mort un devoir*;  а на две-
рях:  aujourd'hui  mon  tour,  domain le tien**.  Между
разбросанными по столу бумагами нашлись  стихи,  разныя
философическия мысли и завещание. Из первых видно, что
сей молодой человек знал наизусть опасныя  произведения
новых  философов;  вместо  утешения  извлекал из каждой
мысли яд для души своей, необразованной

воспитанием для  чтения таких книг,  и сделался жертвою
мечтательных умствований. Он ненавидел свое низкое сос-
тояние, и в самом деле был выше его, как разумом, так и
нежным чувством;  целые ночи просиживал за книгами, по-
купал  свечи на свои деньги,  думая,  что строгая чест-
ность не дозволяла ему тратить на то господских.  В за-
вещании говорит, что он сын любви, и весьма трогательно
описывает нежность  второй  матери  своей,  добродушной
кормилицы;  отказывает ей 130 ливров, отечеству (en don
patriotique)* 100,  бедным 48, заключенным в темнице за
долги 48,  луидор тем, которые возмут на себя труд пре-
дать земле прах его,  и три луидора другу своему, слуге
Немцу...""                                             
   Тема самоубийства  многократно фигурирует в повестях
и поэзии Карамзина ("Бедная  Лиза",  "Сиерра-Морена"  и
др.). Во всех этих произведениях самоубийство трактует-
ся в духе штюрмерской традиции,  как проявление крайней
степени  свободы  человека.  Исключение составляет лишь
один случай,  интересный  именно  своей  уникальностью.
Резким противоречием на фоне остальных высказываний Ка-
рамзина звучит опубликованная им в "Вестнике Европы"  в
конце сентября 1802 года статья "О самоубийстве". Усло-
вия публикации ее необычны:  номер,  в котором она была
помещена,  видимо печатался в ускоренном порядке, в ре-
зультате чего в этом месяце вышло вместо двух три номе-
ра;  это  сбило педантически точное соблюдение правиль-
ности выхода номеров. Статья была переводная и, видимо,
печаталась  в  экстренном  порядке - другие переводы из
этого же номера данного немецкого журнала были  опубли-
кованы  Карамзиным значительно позже.  Статья содержала
уникальную в творчестве** Карамзина резкую критику  са-
моубийц  и  самоубийств,  а  также "опасных" философов,
проповедующих право человека лишать себя жизни. В опуб-
ликованной вскоре повести "Марфа-Посадница" Марфа,  ко-
торую автор называет "Катоном  своей  республики"  (ср.
культ  Катона  в  сочинениях Радищева),  идет на казнь,
отбрасывая самоубийство как проявление слабости души. О
покончивших с собой героях римской истории она говорит:
"Бесстрашные боялись казни". Появление этих выпадов тем
более удивительно, что в дальнейшем Карамзин опять выс-
казывался о самоубийстве вообще  и  об  античных  геро-
ях-самоубийцах  в спокойных и даже сочувственных тонах.
Разгадка неожиданных нападок  Карамзина  на  теоретиков
самоубийства, видимо, заключается в их непосредственной
близости к гибели  Радищева.  Акт  самоубийства  автора
"Путешествия из Петербурга в Москву" и отклик Карамзина
представляли собой как бы завершение вспышки самоубийс-
тв и дискуссии вокруг этого, приходящихся на конец XVI-
II века.  Отдельные  самоубийства  как  факты  реальной
действи-

тельности, конечно, продолжали повторяться, но внимание
общественной жизни перенеслось на другие проблемы.
Начало XIX века, воцарение Александра I в России,
создание империи Наполеона во Франции было временем
эпохи великих войн. Походы и сражения более четверти
века перекатывались по всей Европе от Испании до Моск-
вы. Изменился быт, и изменился образ смерти. Альфред де
Мюссе в "Исповеди сына века" писал: "Сама смерть в сво-
ем дымящемся пурпурном облачении была тогда так привле-
кательна, так величественна, так великолепна! Она так
походила на надежду, побеги, которые она косила, были
так зелены, что она как будто помолодела, и никто боль-
ше не верил в старость. Все колыбели и все гробы Фран-
ции стали ее щитами. Стариков больше не было. Были
только трупы или полубоги". Слова Мюссе с некоторыми
поправками применимы и к поколению русских людей начала
XIX века. Наполеон вторгся в Россию в 1812 году, но
сражения, в которых участвовала русская армия, начались
в 1799 году, возобновились в 1805-м и практически не
прекращались до самого начала Отечественной войны. Ха-
рактерной чертой психологии молодого поколения военных,
начинавших боевую жизнь в последние годы XVIII века,
было осмысление себя сквозь призму образов героической
античности. Известный патриот 1812 года Сергей Глинка
пережил в юношеские годы страстное увлечение античными
идеалами, и это наложило яркий отпечаток на его воспри-
ятие смерти. Поколение, которое вступало в жизнь в Пе-
тербурге и в Москве, как и те, о ком писал Мюссе, свя-
зывало смерть не со старостью и болезнями, а с моло-
достью и подвигами. Сергей Глинка позже вспоминал: "Го-
лос добродетелей древнего Рима, голос Цинциннатов и Ка-
тонов громко откликался в пылких и юных душах ка-
дет"142. Поколение, еще не принимавшее участие в войне,
находило поприще для античных добродетелей в готовности
жертвовать жизнью высоким идеалам дружбы и патриотизма
(самопожертвование ради любви включало совершенно иную
культурную тональность). Глинка приводит пример: "Были
у нас свои Катоны, были подражатели доблестей древних
греков, были свои Филопемены. Был у нас Катон-Гине,
поступивший из кадет в корпусные офицеры и в учителя
математики. Если бы он был на месте Регула, то, вероят-
но, и ему довелось бы проситься из стана ратного у Се-
ната Римского распахать и обработывать ниву свою. Кроме
жалованья не было у него ничего; но был у него брат,
ценимый им свыше всех сокровищ. Взаимная их любовь как
будто бы осуществила Кастора и Поллукса. Но это герои
баснословные. На поприще исторической любви братской
Гине стал наряду с Катоном Старшим, который на три
предложенные ему вопроса: кто лучший друг? отвечал:
брат, брат и брат. Брат нашего Катона-офицера служил в
Кронштадте и опасно занемог. Весть о болезни брата по-
разила нашего Катона-Гине. Свирепствовали трескучие
крещенские морозы. Залив крепко смирился под ледяным
помостом. Саней не на что было нанять, но была душа,
двигавшая и ноги, и сердце, и Гине отправился к брату
пешком, в одних Итог пути
...И ядрам пролетать мешала
Гора кровавых тел, -
не были только поэтической гиперболой: свидетельства
современников и самые приблизительные подсчеты рисуют
такую же картину. В стихотворении Лермонтова рассказ
ведется от лица артиллериста, а предполагаемое место
действия - батарея Раевского. А вот то же место сраже-
ния, описанное с вдвойне другой точки зрения: во-пер-
вых, сражение у батареи дается глазами французского
офицера, во-вторых, оно описано языком не поэзии, а
прозы, сознательно имитирующей документальность. Речь
идет о "Взятии редута" П. Мериме: "Сквозь голубоватый
пар видны были за полуразрушенным бруствером русские
гренадеры с наведенными на нас ружьями, неподвижные как
статуи. Мне кажется, я еще сейчас вижу каждого солдата
с левым глазом, устремленным на нас, а правым - скрытым
за наведенным ружьем. В амбразуре в нескольких шагах от
нас человек подле пушки держал зажженный фитиль. Я
вздрогнул и подумал, что настал мой последний час.
- Сейчас начнется бал! - вскричал капитан. - Добрый
вечер!
Это были последние слова, которые я от него слышал.
Барабанный бой раздался в редуте. Я увидел, как опусти-
лись все ружья. Я закрыл глаза и услышал страшный гро-
хот, сопровождаемый криками и стонами. Я открыл глаза,
удивляясь, что еще жив. Редут снова был окутан дымом.
Меня окружали раненые и убитые. Капитан лежал у моих
ног;
его голову раздробило ядро, и меня всего забрызгало
его мозгом и кровью. Из моей роты осталось на ногах
только шесть человек и я".
На батарее Раевского был убит и начальник артилле-
рии, двадцативосьмилетний генерал Александр Иванович
Кутайсов. В районе той же центральной батареи на курга-
не дивизия П. Г. Лихачева упорно сдерживала атаки фран-
цузов. Сам Лихачев, немолодой генерал, заработавший чин
подпоручика и первые награды еще в Суворовских походах,
страдавший все время отступления от жестокого ревматиз-
ма, командовал дивизией сидя на стуле, поставленном на
холме. Потеряв почти весь личный состав дивизии, Лиха-
чев обнажил шпагу и, ковыляя на больных ногах, пошел
навстречу атакующим французам. Он был изранен, но чудом
сохранил жизнь. Взятый в плен, Лихачев был подведен к
Наполеону, который распорядился отправить его в Париж
на лечение. Однако по дороге, в Кенигсберге, генерал
умер от ран.
На Бородинском поле пролилась кровь двух из пяти
братьев-генералов Тучковых. Марина Цветаева в стихотво-
рении "Генералам двенадцатого года" писала:
Ах, на гравюре полустертой,
В один великолепный миг,
Я видела, Тучков-четвертый,
Ваш нежный лик.
И вашу хрупкую фигуру,
И золотые ордена...
И я, поцеловав гравюру,
Не знала сна...
В одной невероятной скачке
Вы прожили свой краткий век...

Александр Алексеевич Тучков-четвертый действительно
принадлежал к наиболее романтическим фигурам 1812 года.
Отец его был генералом, три брата - так же, как и он,
боевыми генералами, активно участвовавшими в военных
событиях той поры. Все братья Тучковы вошли в русскую
историю. Тучков-первый и Тучков-четвертый пали на Боро-
динском поле. Тучков-второй - Сергей, тоже боевой гене-
рал, вошел в историю, в частности, как друг Пушкина во
время его южной ссылки и как один из основателей той
кишиневской масонской ложи, членом которой был поэт и
которая, можно полагать, была замаскированным филиалом
тайного общества декабристов (возможно, "Ордена русских
рыцарей"). Настойчивое свободолюбие Сергея Тучкова, его
дружба с такими людьми, как Пнин и Пушкин (Тучков давал
Пушкину читать копию оды "Вольность" Радищева), его не-
нависть к Аракчееву не только характеризуют собственные
убеждения генерала, но и бросают отсвет на всю атмосфе-
ру семьи, в которой, видимо, сочетались воинские подви-
ги со свободолюбивыми настроениями.
Александр Алексеевич Тучков прожил жизнь, пропитан-
ную той атмосферой романтизма, которая пленила юную
Цветаеву. Молодым человеком он, как толстовские герои
Андрей Болконский и Пьер Безухов, пережил романтическое
увлечение генералом Бонапартом и даже собирался ехать
сражаться в его армии в Египте. Однако во Франции, где
он проходил курс математических наук, учился философии
и артиллерийскому искусству, он встречался с убежденным
республиканцем Л. Карно и слушал его критику властолю-
бивого генерала. Вернувшись в Россию, Тучков в 1806 го-
ду женился на Маргарите Михайловне Нарышкиной, сестре
Михаила Михайловича Нарышкина, в дальнейшем члена "Сою-
за благоденствия" и Северного тайного общества, а после
осужденного по четвертому разряду на двенадцать лет ка-
торги. Вскоре после свадьбы Тучков отправился в дейс-
твующую армию. В бою под Голыминым он впервые принял
участие в сражении, где, как сказано в официальном до-
несении, "под градом пуль и картечей действовал как на
учении". В 1807 году он, действуя под начальством Баг-
ратиона, проявил "храбрость и хладнокровие" и был наг-
ражден Георгиевским орденом 4-й степени. После сражения
при Фридленде он писал брату Николаю (Тучкову-первому):
"Не взирая на ядра, картечи и пули, я совершенно здо-
ров. Я участвовал в двух кровопролитнейших битвах. Осо-
бенно жестока была последняя, где в продолжение 20 ча-
сов я был подвергнут всему, что только сражения предс-
тавляют ужасного. Счастье вывело меня невредимым из
боя. Спасение мое приписываю чуду"146.
После Тильзитского мира Тучков был переведен в ар-
мию, участвовавшую в Шведской кампании. В начале мая он
проделал со своим отрядом опаснейший марш, пройдя через
глубокие снега в тыл швед-
скоп армии и форсировав морской путь к столице Швеции.
Этот рискованный марш решил исход войны. В кругах,
близких к семейству Тучковых, упорно держались разгово-
ры о том, что Маргарита Михайловна, как героиня бетхо-
венского "Эгмонта", переодевшись в мужской костюм, соп-
ровождала мужа в этом тяжелом и опасном походе. Мы не
знаем, соответствовал ли этот слух истине, но он вполне
гармонирует с той атмосферой романтизма и героизма, ко-
торой была окружена вся семья Тучковых. В войне 1812
года Тучков принял участие как командир бригады в сос-
таве армии Барклая де Толли, которая прошла весь боевой
путь от западной границы до Бородина. В Бородинском
сражении командуемая им бригада входила в дивизию Ко-
новницына и вместе с нею в разгар сражения была перетя-
нута от Утицы к деревне Семеновская, в самый центр сра-
жения. В момент, когда бой принял опасный характер и
солдаты Ревельского полка заколебались, Тучков, схватив
знамя Первого батальона, бросился вперед. Картечь сра-
зила его на месте*. Через несколько часов в районе де-
ревни Утица был смертельно ранен Тучков-первый. Когда
французы отступили и на Бородинском поле начали рыть
могилы для павших, жена Тучкова, в глубоком трауре, в
сопровождении монаха из ближнего монастыря, обходила
поле в поисках трупа мужа. Тело найти не удалось. На
предполагаемом месте его гибели вдова возвела церковь и
монастырь, в котором после смерти своего сына постриг-
лась и провела всю оставшуюся жизнь.
Конечно, было бы заблуждением рассматривать поведе-
ние людей 1812 года только сквозь призму романтики. Ге-
роиня повести Пушкина "Рославлев" грустно-иронически
писала: "Все закаились говорить по-французски; все зак-
ричали о Пожарском и Минине и стали проповеды-вать на-
родную войну, собираясь на долгих отправиться в сара-
товские деревни". Однако настроение романтической моло-
дежи, к которой принадлежал и Тучков-четвертый, Пушкин
передал героине своей повести. Полина и героиня-повест-
вовательница в беседе с французским пленным узнают, что
Москва сожжена русскими патриотами, чтобы лишить армию
Наполеона провианта и отдыха: "Полина и я не могли
опомниться. - Неужели, - сказала она, - Синекур прав и
пожар Москвы наших рук дело? Если так... О, мне можно
гордиться именем россиянки! Вселенная изумится великой
жертве! Теперь и падение наше мне не страшно, честь на-
ша спасена; никогда Европа не осмелится уже бороться с
народом, который рубит сам себе руки** и жжет свою сто-
лицу.
Глаза ее так и блистали, голос так и звенел. Я обня-
ла ее, мы смешали слезы благородного восторга и жаркие
моления за отечество. Ты не знаешь? - сказала мне Поли-
на с видом вдохновенным. - Твой брат... Он счастлив, он
не в плену - радуйся: он убит за спасение России".

В годы после Отечественной войны смерть как бы исчезает
из сознания той молодежи,  которая,  вернувшись с полей
сражения,  приехав  из-за  границы,  с  особенной силой
чувствовала жажцу жизни и потребность  в  деятельности.
Смерть  как бы переносится во вчерашний день - думали о
завтрашнем,  о проектах,  реформах, порой об успехах на
службе.  Размышления о смерти мало кого волновали.  Все
старались двигаться. Остановиться: жениться, поселиться
в Москве,  стать,  как персонаж Грибоедова, "московский
житель и женат", умереть для общества, - казалось делом
столь же безнадежным,  как действительно, на самом деле
умереть.  Поэзия Жуковского с ее потусторонностью и me-
mento mori казалась настолько несвоевременной, что поэ-
та начали  подозревать  в  неискренности  и  придворном
карьеризме.  Даже вспышки дуэлей в это время отзывались
не отчаянием и безысходностью, а молодечеством и жаждой
жизни. Когда во время пребывания русских офицеров в Па-
риже отставные наполеоновские офицеры,  надев фраки  на
плечи,  с которых только что были стянуты мундиры Вели-
кой Армии, специально затевали в кафе с ними ссоры, это
воспринималось  как продолжение войны.  В дальнейшем же
бретерст-во и связанные с ним  дуэли  также  оставались
характерной  чертой офицерского,  особенно гвардейского
быта,  однако среди той части молодежи, которая, захва-
ченная  идеалами "Союза благоденствия",  культивировала
филантропию и просвещение,  бретер и  дуэлянт  выглядел
человеком пустым и отсталым.  Иное дело, когда сама ду-
эль окрашивалась в тона общественного протеста.  Такова
была,  например,  дуэль Новосильцева и Чернова и проду-
манный К. Рылеевым ритуал похорон, превращенный в мани-
фестацию.                                              
   По мере приближения к роковой черте 1824/25 года ми-
роощущение членов тайного общества  приобретало  траги-
ческий и жертвенный характер.  Тема смерти - доброволь-
ного жертвоприношения на алтарь отечества  -  все  чаще
звучит в высказываниях членов тайного общества.  Харак-
терны слова,  сказанные Александром Одоевским в  момент
выхода на Сенатскую площадь:  "Умрем,  братцы,  ах, как
славно умрем!" Тема жертвенной гибели пронизывает  поэ-
зию Рылеева,  но,  что для нас в данном случае особенно
важно, тема эта становится определяющей линией его жиз-
ненного  поведения.  Историк  литературы проанализирует
предсмертную исповедь Наливайко из одноименной поэмы:  
   Известно мне: погибель ждет
 Того, кто первый восстает 
    На утеснителен народа, - 
Судьба меня уж обрекла.   
   Но историка культуры еще более привлекут стихи,  на-
писанные Рылеевым в Петропавловской крепости:          
   И плоть и кровь преграды вам поставит,              
   Вас будут гнать и предавать,                        
   Осмеивать и дерзостно бесславить,                   
Торжественно вас будут убивать,                        
   Но тщетный страх не должен вас тревожить,           
   И страшны ль те, кто властен жизнь отнять           
    И этим зла вам причинить не может.                 
   Трагический поворот  этических  вопросов в последние
годы перед восстанием декабристов изменил  отношение  к
дуэли. Если бретерская традиция создавала культ победи-
теля,  то теперь выплывала трагическая сторона  победы,
покупаемой ценой убийства.  Не случайно первая же глава
"Евгения Онегина",  написанная после 14 декабря, посвя-
щена была трагедии победы. Незадолго до восстания такую
же трагедию ("убив на поединке друга")  пережил  декаб-
рист Е. Оболенский.                                    
   Последекабристский период  ощутимо изменил концепцию
смерти в системе культуры. Прежде всего, смерть вносила
истинный  масштаб в карьерные и государственные ценнос-
ти.  Николай I,  который был убежден,  что "может  все"
(слова его в беседе со Смирновой-Россет),  разговоров о
смерти не терпел и всегда их обрывал.  В таких разгово-
рах раскрывалась ограниченность и тщета его власти, и в
этом,  возможно, была одна из причин того, почему мысль
о  смерти  привлекала  самых  разных людей николаевской
эпохи.                                                 
   Е. Баратынский посвятил смерти целое стихотворение: 
   Смерть дщерью тьмы не назову я                      
   И, раболепною мечтой                                
   Гробовый остов ей даруя,                            
   Не ополчу ее косой.                                 
   О дочь верховного Эфира!                            
   О светозарная краса!                                
   В руке твоей олива мира,                            
   А не губящая коса.                                  
   Когда возникнул мир цветущий                        
    Из равновесья диких сил,                           
   В твое храненье всемогущий                          
   Его устройство поручил.                             
   А человек! святая дева!                             
Перед тобой с его ланит                          
 Мгновенно сходят пятна гнева,                      
Жар любострастия бежит.                            
Дружится праведной тобою                          
Людей недружная судьба:                           
   Ласкаешь тою же рукою                               
Ты властелина и раба.                            
   Недоуменье, принужденье-                            
Условье  смутных  наших  дней,                         
   Ты всех загадок разрешенье,                         
   Ты разрешенье всех цепей .                          
                                                       
Пушкин, с  легкой иронией пародируя романтический культ
смерти,  предлагал Дельвигу, при посылке ему черепа од-
ного из его предков, на выбор:                         
   Изделье гроба преврати                              
   В увеселительную чашу,                              
 Вином кипящим освяти                              
   Да заедай уху да кашу                               
   Или как  Гамлет-Баратынской                         
 Над ним задумчиво мечтай.                         
                                                
   (III (1), 72)                                       
   Лицо эпохи отразилось и в образе смерти*. Смерть да-
вала свободу.  Смерть искали в Кавказской войне, казав-
шейся бесконечной, и на дуэли. Под дулом дуэльного пис-
толета  человек  освобождался от императорской власти и
от петербургской бюрократии. Возможность увидеть своего
врага  лицом  к  лицу и направить на него свой пистолет
давала лишь миг свободы.  Не понимая этого,  мы не пос-
тигнем, почему Пушкин пошел к барьеру, а Лермонтов бра-
вировал готовностью подставить грудь под выстрел.  Там,
где вступала в права смерть, кончалась власть императо-
ра.                                                    
   Каждая эпоха имеет два лица: лицо жизни и лицо смер-
ти. Они смотрятся друг в друга и отражаются одно в дру-
гом. Не поняв одного, мы не поймем и другого.

   XVIII век в истории русской культуры начинается Пет-
ровской эпохой.  Лев Толстой в письме А. А. Толстой ут-
верждал,  что, "распутывая поток" исторических событий,
он нашел именно в этой эпохе "начало всего".           
   На оценках  петровского  периода  скрещивались шпаги
всех,  кто размышлял о судьбах русской истории.  Спектр
оценок развертывался во времени от языковских строк:   
Железной волею Петра 
Преображенная Россия, -        
   взятых Пушкиным  в  качестве эпиграфа к роману "Арап
Петра Великого", до утверждения, что петровская реформа
скользнула  по поверхности русской жизни и затерялась в
финских лесах и болотах (Д. С. Мережковский).          
   Вхождение в сущность этого спора увело бы нас от на-
шей  темы.  Мы прикоснемся к ней лишь с одной стороны -
показав судьбы двух людей этой эпохи.  Причем,  в соот-
ветствии с задачей нашей книги, мы не изберем так назы-
ваемых великих людей,  а рассмотрим дюжинные,  типичные
характеры.  Наших  героев можно будет назвать "простыми
людьми" дворянского мира  этой  эпохи.  Однако  "типич-
ность" их проявится,  в частности, в том, что это будут
люди деятельные,  а не безликие,  плывущие по  течению.
Эпоха  рождала  деятельного  человека.  Но эта же эпоха
заставляла его оценивать свою деятельность.            
                                                       
Иван Иванович Неплюев - апологет реформы 
                                                       
   Род Неплюевых,  известный уже в XV веке,  происходил
от боярина Андрея Ивановича Кобылы (середина XTV века),
но к концу XVШ века измельчал, обеднел, хотя и сохранил
родственные связи со многими преуспевающими вельможами.
Иван Неплюев,  который будет предметом нашего внимания,
родился,  как это следует из его  собственной  обширной
автобиографии (на нее мы будем в дальнейшем опираться),
"в 1693-м году,  ноября 5-го числа, в воскресенье поут-
ру, по полуночи в 7 часов, в Новгородском уезде, в уса-
дище Наволоке"1.  Сам Иван Иванович Неплюев вряд ли мог
запомнить  час своего рождения.  Но в этой записи отра-
зился его характер - точный,  расположенный к  докумен-
там, фактам, а не к переживаниям.                      
   Неплюев принадлежал  к  старинному дворянскому роду,
происходившему  от  Федора  Ивановича  Неплюя-Кобылина,
жившего  в начале XV века.  Неплюевы были новгородского
происхождения (сама фамилия их  указывает  на  северные
области России:  "неплюй",  по указанию Даля,  - олений
теленок до полугода).  Род их упоминается в  московских
летописях XVII века - род крепкий,  но обедневший. Мать
Неплюева была из князей Мышецких - тоже из  рода  ста-
ринного и обедневшего.  Отец Неплюева был ранен в бата-
лии со шведами под Нарвой и вскоре умер, оставив жену и
малолетнего сына. Жизнь Ивана Ивановича Неплюева, каза-
лось бы,  должна была пойти по обычной  для  небогатого
дворянина стезе:  шестнадцати лет он женился по приказу
матери и стал самостоятельным помещиком,  имея  80  душ
крепостных  крестьян.  Жена  его,  урожденная Татищева,
внесла в семью 20 душ крепостных. Молодой Неплюев вско-
ре стал отцом одного,  потом второго сына (этот ребенок
родился во время его паломничества по монастырям).  Все
развивалось по традиции.  Неожиданный перелом наступил,
когда молодого, но уже не школьного возраста человека и
отца  двух детей вызвали "для учения".  Его назначают в
Новгородскую математическую школу.  Оттуда - в Нарвскую
навигационную,  а  затем в Петербургскую морскую акаде-
мию.  В 1716 году два десятка молодых  людей  из  числа
учившихся  были вызваны в Ревель (Таллинн),  и Неплюев,
оставив - на этот раз  надолго  -  беременную  жену,  с
группой молодых людей, среди которых бьши Василий Кваш-
нин-Самарин, Василий Татищев (в будущем известный моряк
и  дальний  родственник историка Татищева),  Семен Дуб-
ровский, Семен Мордвинов, поднялся на борт корабля "Ар-
хангел  Михаил"  под командованием капитана-англичанина
Рю.  В составе большого флота они прибыли в Копенгаген,
причем на последнем участке на флагманский корабль взо-
шел Петр и был поднят императорский  флаг.  28  августа
Петр  осмотрел  всех гардемаринов и тридцать из них,  в
том числе и  Неплюева,  направил  в  Венецию  обучаться
морскому  делу  (двадцать  человек  с той же целью были
отправлены во Францию, а четверо предназначено к обуче-
нию архитектурному делу). Деньги на дорогу им были даны
по приказу царя послом в Дании князем Василием  Лукичом
Долгоруким. Это тот самый Василий Лукич Долгорукий, ко-
торый потом сыграет активную роль в "затейке" верховни-
ков и которого                                         
Анна Иоанновна со своим своеобразным остроумием публич-
но протащит за нос,  а несколько лет спустя отрубит ему
голову.                                                
   Получив высочайшее распоряжение,  молодые люди,  еще
недавно и в мыслях не предполагавшие,  что им предстоит
такое путешествие,  отправились в Венецию.  Прежде  чем
они  ступили на палубы венецианских кораблей,  им дове-
лось пережить много неожиданных приключений.           
   По пути в Венецию один из  молодых  людей  умер.  Но
главные  потрясения ждали их в Венеции.  10 января 1718
года князь Михаил Прозоровский*, сговорившись с монахом
из  монастыря  святого  Павла на Афоне,  бежал в Корфу.
Убегая,  он оставил письмо: "Мои государи, предражайшие
братия и други! Понуждающая мя ревность моя до вас и не
оставляет усердия сердца моего любви вашей и  приятнос-
ти,  сущия  являемыя  многия в прешедшую довольную быт-
ность мою завсегда с вами  конечно  удостойте  забвению
сице, ныне Господу моему тако Своими праведными судьба-
ми изволившу устроити  о  моем  недостоинстве"2.  Далее
Прозоровский просил друзей распорядиться присылаемыми к
нему деньгами и препоручал их Божьему покровительству. 
   Другое происшествие было гораздо  более  драматичес-
ким.  Размещенные на острове Корфу в ожидании распреде-
ления по кораблям, молодые люди направлены были неболь-
шими  группами  на жительство в частные дома.  Портовая
жизнь с ее непривычными развлечениями представляла мно-
го соблазнов.  Результаты не замедлили сказаться. В. М.
Квашнин-Самарин был найден однажды утром убитым недале-
ко от местного трактира. Осмотр тела обнаружил несколь-
ко смертельных ранений шпагой, обломок ее остался в од-
ной из ран убитого.  Молодые люди,  собравшись,  решили
осмотреть друг у друга шпаги.  Они  обнаружили,  что  у
Алексея  Арбузова  шпага обломана и заново отточена,  а
брадобрей-итальянец рассказал, что Арбузов перед восхо-
дом солнца явился к нему и уговорил заново отточить об-
ломанную шпагу.  Под давлением улик Арбузов сознался  в
убийстве, оправдывая себя тем, что напившийся, огромно-
го телосложения Квашнин-Самарин начал его душить и гро-
зил ему смертью.                                      
   Однако не  только неприятные результаты неприспособ-
ленности к новой ситуации ожидали молодых людей: вскоре
их распределили по галерам**.