Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре 3.Беседы

   Гвардия с самого начала своего возникновения  играла
активную роль в политической жизни,  особенно в случаях
столь частых в XVIII веке дворцовых переворотов. Елиза-
вета, взойдя на престол, объявила себя полковником всех
гвардейских полков,  а первую роту преображенцев,  сыг-
равшую свою роль в перевороте, провозгласила "лейб-кам-
панией" (то есть "лейб-ротой"),  произвела всех ее сол-
дат  в дворянство и дала им гербы,  в символике которых
было запечатлено их участие  в  перевороте.  Правда,  в
дальнейшем  буйства лейб-кампанцев доставили правитель-
ству много забот.  Служба в гвардии не была  доходна  -
она                                                    
требовала больших средств,  но зато  открывала  хорошие
карьерные виды, дорогу политическому честолюбию и аван-
тюризму,  столь типичному для XVIII века с его головок-
ружительными взлетами и падениями "случайных" людей.   
   Гвардия аккумулировала  в  себе те черты дворянского
мира,  которые сложились ко второй половине XVIII века.
Это привилегированное ядро армии, дававшее России и те-
оретиков, и мыслителей, и пьяных забулдыг, быстро прев-
ратилось  в  нечто  среднее между разбойничьей шайкой и
культурным авангардом. Очень часто в минуты смуты имен-
но  пьяные  забулдыги выходили вперед.  Так было в 1762
году, на важном рубеже русской истории, когда Екатерина
II  - тогда еще просто императрица Екатерина Алексеевна
- свергла с престола своего мужа,  Петра III, и воцари-
лась  на  престоле  с помощью своего любовника Григория
Орлова и "гвардейской буйной шайки".                   
   Однако эти же гвардейцы, которые пьянствовали по ка-
бакам и не знали, как расплатиться с долгами, став гра-
фами, князьями и получив огромные имения, сделались до-
вольно заметными людьми в русской истории (так, Алексей
Орлов проявил себя как великолепный адмирал  и  выиграл
ряд очень важных сражений).  Бывшие гвардейцы, став бо-
гатыми и влиятельными, сохранили дух гвардейского свое-
волия,  соединив его со своеволием барским, и порой бе-
зоглядно нарушали бюрократические установления  во  имя
корпоративных, семейных и других связей.               
   Как уже говорилось,  Петр I хотел,  чтобы чины, пре-
дусмотренные в Табели о рангах,  давались  за  действи-
тельную службу и, как он полагал, отличали бы тунеядцев
и тех,  кто государству не служит,  от имеющих реальные
заслуги.  Так, Петр установил, что прежде, чем получить
первый офицерский чин,  дворянин должен был  длительное
время  прослужить солдатом.  Однако жизнь вскоре начала
очень легко обходить подобные  установления.  Отдельные
случаи нарушений,  умножаясь, превращались в освященный
практикой обычай. Часто это делалось в гвардии.        
   Вспомним начало "Капитанской дочки". "Матушка, - со-
общает герой пушкинской повести Гринев, - была еще мною
брюхата,  как я уже был записан в Семеновский полк сер-
жантом по милости майора гвардии князя Б., близкого на-
шего родственника.  Если б паче всякого чаяния  матушка
родила  дочь,  то  батюшка  объявил бы куда следовало о
смерти неявившегося сержанта,  и дело тем бы  и  кончи-
лось.  Я считался в отпуску до окончания наук". Так оно
очень часто и делалось.  Правда,  для этого  надо  было
иметь в столице заступника - родственника, богатого че-
ловека - или же просто дать взятку в полковую  канцеля-
рию.  Человек, который таких возможностей не имел (нап-
ример, поэт Г. Р. Державин), должен был прослужить весь
положенный срок солдатом прежде,  чем получить офицерс-
кий чин. Зато человек, имевший "защиту", действовал как
родитель Гринева: младенца записывали в службу; он чис-
лился в отпуске, а между тем выслуга лет ему шла.      
И когда  четырнадцатилетний  подросток приходил в полк,
он сразу же получал сержантский чин, а затем - и другие
чины,  особенно при наличии "заступника".  Жизнь сопро-
тивлялась мертвящим  бюрократическим  принципам  прежде
всего в форме злоупотреблений (порой чудовищных). Каза-
лось,  что петровское государство надежно защитилось от
всяких случайностей,  от всякой "нерегулярности" систе-
мой законов,  указов,  приказов.  Однако парадоксальным
образом обилие правил обернулось хаосом.  Законов изда-
валось исключительно много,  и в этой путанице отменяв-
ших  и уточнявших друг друга государственных установле-
нии можно было лавировать. Более того: существовали за-
коны, которые вообще не были рассчитаны на реальное ис-
полнение. Например, в течение царствования Екатерины II
несколько раз издавался закон,  запрещавший брать взят-
ки, но поскольку закона, разрешающего брать взятки, ни-
когда не было,  то появление каждого нового запрета, по
сути дела, лишь подчеркивало его условный характер. Са-
ма Екатерина II прекрасно знала,  что закон этот испол-
няться не будет.  Более того: она смотрела на взяточни-
чество сквозь пальцы. Конечно, императрица могла и пос-
меяться над вельможами-взяточниками:  так, Р. Воронцова
она назвала Роман - большой карман,  а другому подарила
вязаный кошелек - для складывания взяток. Однако Екате-
рина прекрасно знала,  что если убрать одного взяточни-
ка,  то его место займет другой. Как-то она, с присущим
ей трезвым цинизмом, сказала Державину, что генерал-гу-
бернатор,  долго служивший,  уже наворовался,  а  новый
только еще начнет воровать.                            
   Злоупотребления росли  с  необыкновенной  быстротой.
Они были практически неискоренимы, так как государство,
хотя и боролось с ними,  но,  по существу, само же их и
порождало.  Сам Петр I рядом с Табелью о рангах породил
принцип фаворитизма.  Правда, при Петре принцип этот не
имел еще  такого  злокачественного  характера:  любимцы
Петра  не  были с ним связаны никакими противозаконными
связями.  Узнавая о незаконных действиях своих  фавори-
тов,  Петр мог их жестоко (хотя и "по-домашнему") нака-
зать:  даже "светлейший" Меншиков не раз испытывал тя-
жесть руки императора.  Некоторые из них плохо кончили:
близкий к императору П. Шафиров был приговорен за взят-
ки к смертной казни, правда, замененной ссылкой. Но все
же это были именно фавориты, и царь позволял им то, что
по закону не должно было позволяться. Когда же в России
началось "женское правление",  фаворитизм стал  своеоб-
разным государственным институтом. При Екатерине II не-
которые из ее фаворитов,  например  Григорий  Потемкин,
были серьезными государственными деятелями, некоторые -
просто развратными молодыми людьми.  Одни из  фаворитов
были  скромными,  то  есть довольствовались миллионными
подарками и десятками тысяч крестьянских душ, как Дмит-
риев-Мамонов и Завадовский. Другие претендовали на го-
сударственные роли.  Таков был  Платон  Зубов,  человек
безнравственный. Но воровали все...                    
Другим ограничивающим бюрократию средством был  обычай.
Жизнь откладывалась в свои формы,  она имела свои зако-
ны.  Эти законы не умещались в какие-то параграфы и по-
беждали  параграфы.  Так,  в  XVIII веке,  хотя Петр I,
стремясь все упорядочить,  хотел разделить людей по чи-
нам,  по  классам,  исключительно  сильна была еще сила
родства.  Когда встречались два человека,  первым делом
было - счесться родными. И начинали выяснять: "Ваша ба-
бушка - не сестра ли такого-то?  А он ведь наш  сосед",
или:  "Он ведь крестил у моего дедушки детей", или: "Он
вместе с моим прадедушкой в полку служил". Все эти нег-
ласные связи оказывали на жизнь огромное влияние,  и не
всегда оно  было  негативным.  Рассматривая  культурную
жизнь  позднейших периодов,  например 1840-х годов,  мы
можем сказать, что политические взгляды, принципы миро-
воззрения разводят даже друзей.  А. Герцен с С. Аксако-
вым - многолетние друзья - встретились в Москве на ули-
це,  вышли  из  пролеток,  обнялись и расстались на всю
жизнь:  они - враги.  Но декабристов сближали не только
идейные связи - почти все они были родственниками, сос-
тавляли родственные гнезда (Муравьевы, Бестужевы и мно-
гие  другие).  В начале XIX века все еще казалось,  что
родственникам можно доверять,  что люди, выросшие вмес-
те,  - соседи,  однополчане - связаны надежно. Близость
не идейная,  а дружеская,  человеческая  оказывалась  в
достаточной степени сильной. Иногда это приводило к на-
рушению законов. Но иногда - создавало ту атмосферу до-
верия, противоречащую бюрократическим отношениям, кото-
рая делала дом (свой,  своих родных и друзей)  надежной
крепостью, недоступной доносчику или шпиону.

   Мы уже говорили о том,  как  менялся,  развивался  и
складывался  нравственный облик человека XVIII - начала
XIX века.  Но при этом, хотя мы все время говорили "че-
ловек", речь шла о мужчинах. Между тем женщина этой по-
ры не только была включена,  подобно мужчине,  в  поток
бурно изменяющейся жизни,  но начинала играть в ней все
большую и большую роль. И женщина очень менялась.      
   Характер женщины весьма  своеобразно  соотносится  с
культурой эпохи.  С одной стороны,  женщина с ее напря-
женной эмоциональностью,  живо и непосредственно впиты-
вает  особенности  своего времени,  в значительной мере
обгоняя его.  В этом смысле характер женщины можно наз-
вать одним из самых чутких барометров общественной жиз-
ни.  С другой стороны,  женский характер  парадоксально
реализует  и прямо противоположные свойства.  Женщина -
жена и мать - в наибольшей степени связана с надыстори-
ческими свойствами человека,  с тем,  что глубже и шире
отпечатков эпохи. Поэтому влияние женщины на облик эпо-
хи  в принципе противоречиво,  гибко и динамично.  Гиб-
кость проявляется в разнообразии связей женского харак-
тера с эпохой.                                         
   Женское влияние  редко рассматривается как самостоя-
тельная историческая проблема.  Если,  говоря о XVIII -
начале XIX века,  историк нарисует образ Салтычихи, то,
скорее всего,  с целью охарактеризовать крепостнические
нравы. То, что речь идет о женщине, выступит как       
случайность исторического процесса. Если же вопрос этот
все-таки возникнет,  то, как правило, исследователь ис-
черпает его общими замечаниями о неразвитости (малораз-
витости) женщин в тот или иной удаленный от нас период,
иногда упомянет о редких исключениях из этого правила. 
   Нас же будут интересовать как те особенности,  кото-
рые  эпоха  накладывала на женский характер,  так и те,
которые женский характер придавал эпохе.               
   Разумеется, женский мир сильно отличался от  мужско-
го.  Прежде всего тем, что он был выключен из сферы го-
сударственной службы. Женщины не служили, чинов не име-
ли, хотя государство стремилось распространить чиновни-
чий принцип и на них. В Табели о рангах было специально
и подробно оговорено,  что женщины имеют права, связан-
ные с чином их отцов (до замужества) и мужей (в браке):
"Насопротив  того  имеют  все девицы,  которых отцы в 1
ранге, пока они замуж не выданы, ранг получить над все-
ми женами, которые в 5 ранге обретаются, а именно, ниже
Генерал-Маиора, а выше Бригадира, и девицы, которых от-
цы во 2 ранге,  над женами,  которые в 6 ранге, то есть
ниже Бригадира,  а выше Полковника;  а девицы,  которых
отцы в 3 ранге,  над женами 7 ранга,  то есть ниже Пол-
ковника,  а выше Подполковника,  и проч."15.  Позже эти
бюрократические ранги все более разрастались.  При Анне
и при Елизавете было установлено,  дамы  какого  класса
имеют право носить золотое шитье на платьях, а какого -
серебряное,  какова должна быть ширина кружев и  т.  д.
Появилось выражение "дама такого-то класса".  Позже Вя-
земский записал в дневнике слова иностранца,  который с
изумлением  говорил,  что  в Петербурге на Васильевском
острове на Седьмой линии он любил даму XII класса.     
   Итак, чин женщины,  если она не была придворной, оп-
ределялся  чином ее мужа или отца*.  В документах эпохи
мы встречаем слова:                                    
   "полковница", "статская советница", "тайная советни-
ца". Однако слова эти определяют не независимое положе-
ние самой женщины,  а положение ее мужа (для девушки  -
отца).  В комедии Д.  Фонвизина "Бригадир" Бригадирша и
Советница - это,  соответственно,  жены Бригадира и Со-
ветника.                                               
   В одном рассказе Н. Лескова говорится о привычке не-
коего иерарха играть со своими подчиненными,  заставляя
их  отвечать ему стихами - "в рифму".  Однажды во время
прогулки он произнес:
                                  
   Чертоги зрю монарши.
                               
   Спутник его ответил в рифму: 
                       
   Погиб Фома от секретарши.

Современному читателю  естественно понять слово "секре-
тарша" как указание на должность или место службы  жен-
щины.  Однако  такое  толкование в конце XVIII - начале
XIX века было бы совершенно невозможным.  Речь  идет  о
жене секретаря.                                        
   Подобная исключенность женщины из мира службы не ли-
шала ее значительности.  Напротив,  роль женщины в дво-
рянском  быту  и культуре в течение рассматриваемых лет
становится все заметнее.  Женщина  не  могла  выполнять
чисто  мужских ролей,  связанных со службой и государс-
твенной деятельностью.  Но тем большее значение в общем
ходе жизни получало то,  что культура полностью переда-
вала в руки женщин.                                    
   Впрочем, не следует думать,  что в  России  не  было
случаев,  когда женщина отвоевывала себе право на чисто
мужские амплуа.  Знаменитая  Надежда  Дурова,  "кавале-
рист-девица", сначала завоевала себе право на биографию
боевого офицера, затем, во второй раз, - "мужское" пра-
во  на  биографию писателя.  Третьей ее победой - уже в
1830-х годах - было право ходить в мужской одежде. При-
мер  Дуровой - редкий,  но не исключительный.  Мы знаем
случаи,  когда девушки,  убегая из дома,  переодевались
мужчинами,  чтобы  отправиться к святым местам с толпой
бродячих монахов,  или же, надевая мужские костюмы, де-
лили  со  своими  женихами или возлюбленными все тяготы
военных походов.  Однако это не колебало, а скорее под-
черкивало  разделенность культуры на "мужские" и "женс-
кие" области.                                          
   Вхождение женщин в мир, ранее считавшийся "мужским",
началось  не с этих - все же достаточно редких - случа-
ев. Оно началось с литературы. Петровская эпоха вовлек-
ла  женщину  в мир словесности:  от женщины потребовали
грамотность.                                           
   Не следует,  конечно, думать, что женщина допетровс-
кой эпохи не была грамотной или что грамотность не мог-
ла занимать в ее жизни  значительного  места.  Сохрани-
лась,  например,  Библия,  переписанная  рукой  царевны
Софьи; известны ее письма к князю Василию Голицыну. Ко-
нечно, Софья была женщиной исключительной - и по своему
образованию, и по своим политическим претензиям. Но вот
в  Пушкинском доме (ИРЛИ) есть письма первой жены Петра
I, Евдокии, к офицеру Глебову, ее любовнику. Эти трога-
тельные  письма влюбленной женщины как бы вырываются из
своей эпохи.  Они рассказывают нам о том,  что  женщина
любого  времени  вносит в окружающий ее мир,  и странно
было бы полагать,  что женщины допетровской Руси лишены
были этих чувств или возможности их выражать.  Интимная
переписка - явление гораздо более раннее,  чем культура
письма XVIII века16,  и, конечно же, она продолжала су-
ществовать и в Петровскую,  и в по-слепетровскую эпоху.
Так, возлюбленный (возможно, тайный супруг) императрицы
Елизаветы, Алексей Разумовский, перед смертью уничтожил
интимные письма к нему Елизаветы.                      
   Однако применительно  к  женскому  миру интересующей
нас эпохи можно говорить и о другом. К концу XVIII века
речь шла уже не о грамотности и не только о способности
выражать в переписке свои                              
интимные чувства.  К  этому  времени  частная переписка
(семейная, любовная), постепенно разрастаясь, преврати-
лась в неотъемлемую черту дворянского быта.  Письма эти
не хранили,  и огромное число их погибло,  но и то, что
сохранилось,  свидетельствует,  что  жизнь  женщины без
письма стала невозможной.  Уже у Фонвизина  неграмотная
женщина - сатирический образ.                          
   Письмо стало определенным жанром с множеством разно-
видностей.  С возникновением переписки как части  куль-
турного поведения утверждается деление:  печатное слово
обращено от государства  к  грамотной  части  общества,
письменное - от одного частного лица к другому. Но пос-
тепенно картина усложняется. С одной стороны, появляет-
ся  неофициальная литература - книги,  обращенные к об-
ществу и тем не менее не несущие печати государственно-
го  авторитета.  Литература отделяется от государствен-
ности. Первым знаком этого явилась книга В. Тредиаковс-
кого  "Езда  в остров Любви" (1730).  С другой стороны,
возникает рукописная литература,  обращенная к  кружку,
салону, обществу.                                      
   Сложные процессы,  имеющие  прямое  отношение к миру
женской культуры,  происходят и внутри литературы.  Два
основных  ее  типа  разделяла в ту пору черта,  по одну
сторону которой оказывалась высоко  авторитетная  госу-
дарственная, научная, военная и т. д. печать, руководи-
мая правительством, по другую - литература художествен-
ная,  допущенная  (если ей не приписывается дидактичес-
кая,  поучающая функция,  полезная тому же государству)
как безвредная забава.  Ее роль - обслуживать досуг. Но
уже очень рано допущенная гостья начинает  претендовать
на роль хозяйки.  Художественная литература, сохраняя и
все увеличивая свою независимость от  прямых  поручений
государства,  завоевывает  место духовного руководителя
общества.  Поэтому у русского общества второй  половины
XVII века - как бы "двойное руководство":              
   со страниц  официальной публицистики продолжает зву-
чать голос государства, а художественная литература де-
лается голосом идей, сначала - независимых, а потом - и
прямо оппозиционных.                                   
   В доме каждого  образованного  человека  XVIII  века
хранятся и печатные,  и рукописные книги*.  Книга стоит
дорого,  и ее зачастую не покупают, а переписывают. Ос-
таются в рукописях и многие переводы из иностранных ав-
торов. Карта культуры делается все более разнообразной:
в нее входят и государственные акты, и исторические со-
чинения, и любовные романы, и письма, и официальные бу-
маги.  Круг  печатных и рукописных материалов настолько
обширен, что одни части

библиотеки хранятся теперь в кабинете хозяина, а другие
- у его жены, даже если "она любила Ричардсона.// Не
потому, чтобы прочла...".
Так к концу XVIII века появляется совершенно новое
понятие - женская библиотека. Оставаясь по-прежнему
(как уже говорилось, за редкими исключениями) миром
чувств, миром детской и хозяйства, "женский мир" стано-
вился все более духовным.
Женщина стала читательницей. Но книги были разные, и
читательницы - тоже. Мы знаем в конце XVIII - начале
XIX века замечательных русских женщин, которые, как
Татьяна Ларина или Полина из пушкинской повести "Рос-
лавлев", были приобщены к высшим проявлениям европейс-
кой и русской литературы. Но документы сохранили для
нас упоминания и многочисленных уже в пушкинскую эпоху
девушек и женщин, не отличавшихся особыми талантами.
Это не были писательницы, как Е. Ростопчина, или участ-
ницы исторических событий, как Н. Дурова. Это были ма-
тери. И хотя имена их остались неизвестными, их роль в
истории русской культуры, в духовной жизни последующих
поколений огромна. Домашние библиотеки женщин конца
XVIII - начала XIX века сформировали облик людей
1812 года и декабристской эпохи, домашнее чтение мате-
рей и детей 1820-х годов - взрастило деятелей русской
культуры середины и второй половины
XIX века.
Но не только привычка к чтению меняла облик женщины.
Женский быт изменялся стремительно, и моды, костюмы,
поведение бабушек внучкам представлялись карикатурными
и вызывали смех. Казалось бы, женский мир, связанный с
вечными свойствами человека: любовью, семейной жизнью,
воспитанием детей, - должен был быть более стабильным,
чем суетный мир мужчин. Но в XVIII веке получилось ина-
че: реформы Петра I перевернули не только государствен-
ную жизнь, но и домашний уклад.
Первое последствие реформ для женщин - это стремле-
ние внешне изменить облик, приблизиться к типу западно-
европейской светской женщины. Меняется одежда, прически
- например, появляется обязательный парик. Кстати, па-
рики, для того чтобы они хорошо сидели, надевались на
остриженную голову. Поэтому когда вы видите на портре-
тах XVIII века красивые женские прически, - это причес-
ки из чужих волос. Парики пудрили. В "Пиковой даме",
как вы помните, старуха-графиня, хотя действие повести
происходит в 30-е годы XIX века, одевается по модам
70-х годов XVIII столетия. У Пушкина есть фраза:
"...сняли напудренный парик с ее седой и плотно остри-
женной головы". Действительно, так оно и было.
Платья, разумеется, тоже стали другими. Изменился и
весь способ поведения. В годы петровских реформ и пос-
ледующие женщина стремилась как можно меньше походить
на своих бабушек (и на крестьянок).
В модах царила искусственность. Женщины тратили мно-
го сил на изменение внешности. Моды были разные. Купчи-
хи, например, краси-
ли зубы в черный цвет, и в купеческом мире это счита-
лось идеалом красоты*.
В более европеизированном обществе зубы, конечно, не
чернили. Но и здесь имелись способы изменять свою внеш-
ность. Например, на лицо налепляли мушки, которые дела-
лись из тафты или из бархата. Место, куда прилеплялись
мушки, не было случайным. Например, мушка в углу глаза
означала: "Я вами интересуюсь", мушка на верхней губе:
"Я хочу целоваться". А поскольку в руках у женщины был
веер, движения которого также получали особый смысл
(например, резкое закрывание веера означало: "Вы мне не
интересны!"), то комбинации мушек и игры веера создава-
ли своеобразный "язык кокетства".
Дамы кокетничали, дамы вели в основном вечерний об-
раз жизни. А вечером, при свечах, требовался яркий ма-
кияж, потому что при свечах лица бледнеют (тем более -
в Петербурге с его зловредным климатом!). Из-за этого у
дам уходило очень много (за год, наверное, с полпуда!)
румян, белил и разной другой косметики. Красились очень
густо. В петровский период женщина еще не привыкла
много читать, еще
не стремилась к разнообразию духовной жизни (конеч-
но, это лишь в , массе: в России уже были писательни-
цы). Духовные потребности большинства женщин удовлетво-
рялись еще так же, как в допетровской Руси: церковь,
церковный календарь, посты, молитвы. Разумеется, до
конца XVIII столетия, до "эпохи вольтерьянства", в Рос-
сии все были верующими. Это было нормой, и это создава-
ло нравственную традицию в семье.
Однако и семья в начале XVIII века очень быстро под-
верглась такой же поверхностной европеизации, как и
одежда. Женщина стала считать нужным, модным иметь лю-
бовника, без этого она как бы "отставала" от времени.
Кокетство, балы, танцы, пение - вот женские занятия.
Семья, хозяйство, воспитание детей отходили на задний
план. Очень " быстро в верхах общества устанавливается
обычай не кормить детей грудью. Это делают кормилицы. В
результате ребенок вырастал почти без матери. (Конечно,
это не в провинции и, конечно, не у какой-нибудь бедной
помещицы, у которой двенадцать человек детей и тридцать
душ крепостных, а у дворянской, чаще всего - петербург-
ской, знати).
И вдруг произошли быстрые и очень важные перемены.
Примерно к 70-м годам XVIII века над Европой проносится
дыхание нового времени. Зарождается романтизм, и, осо-
бенно после сочинений Ж.-Ж. Руссо, становится принятым
стремиться к природе, к "естественности" нравов и пове-
дения.

Веяния эти проникли и в Россию. В сознание людей пос-
ледней четверти XVIII века начинает постепенно прони-
кать мысль о том, что добро заложено в природе, что че-
ловеческое существо, созданное по образу и подобию Бо-
га, рождено для счастья, для свободы, для красоты. "Не-
естественные" моды начинают вызывать отрицательное от-
ношение, а идеалом становится "естественность", образцы
которой искали в женских фигурах античности или в "те-
атрализованном" крестьянском быту. Одежды теперь прос-
ты: нет уже ни роскошных юбок с фижмами, ни корсетов,
ни тяжелой парчи. Женская одежда делается из легкой
ткани. Рубашка с очень высокой талией представляется
защитникам культа Природы "естественной". Простоту
одежды пропагандирует эпоха французской революции. Па-
вел I тщетно пытался остановить моду: на последний ужин
перед тем, как его убили, императрица Мария Федоровна
пришла к нему в запрещенном европейском платье:
простая рубашка, высокая талия, открытая грудь, отк-
рытые плечи - дитя природы. Вечерний туалет императрицы
стал первым публичным свидетельством конца павловской
эпохи. Первый жест бунта, как это часто бывало в России
XVIII века, был сделан женщиной.
На портретах этой поры мы видим, как новая манера
одеваться соединилась с естественностью, простотой дви-
жений, живым выражением лица. Так, на портрете М. И.
Лопухиной В. Боровиковского отнюдь не случайно фоном
вместо привычных тогда бюста императрицы или же пышного
архитектурного сооружения стали колосья ржи и васильки.
Девушка и природа соотнесены в своей естественности.
Появились платья, которые позже стали называть оне-
гинскими, хотя они вошли в моду задолго до опубликова-
ния "Евгения Онегина", уже на грани двух веков. Вместе
с изменением стиля одежды меняются и прически: женщины
(как и мужчины) отказываются от париков - здесь тоже
побеждает "естественность". Мода эта перешагивает через
границы, и, хотя между революционным Парижем и осталь-
ной Европой идет война, попытки остановить моду у поли-
тических границ оказываются тщетными. Женщины одержали
здесь блестящую победу над политикой.
Перемена вкусов коснулась и косметики (как и всего
вообще, что меняло женскую внешность). Просветительский
идеал простоты резко сокращает употребление красок.
Бледность (если не естественная, то создаваемая с боль-
шим искусством!) стала обязательным элементом женской
привлекательности.
Красавица XVIII века пышет здоровьем и ценится до-
родностью. Людям той поры кажется, что женщина полная -
это женщина красивая. Именно крупная, полная женщина
считается идеалом красоты - и портретисты, нередко гре-
ша против истины, приближают потретируе-мых к идеалу.
Известны случаи, когда художник для торжественного
портрета (а это мы можем установить, сравнивая его с
рисованными профилями или другими портретами) награжда-
ет заказчицу полнотой, вовсе ей не свойственной. Отда-
вая предпочтение пышным формам,
соответственно относятся и к аппетиту. Женщина той поры
ест много и не стесняется этого.
С приближением эпохи романтизма мода на здоровье
кончается. Теперь кажется красивой и начинает нравиться
бледность - знак глубины сердечных чувств. Здоровье же
представляется чем-то вульгарным. Жуковский скажет:

Мила для взора
живость цвета,
Знак юных дней;
Но бледный цвет,
тоски примета,
Еще милей.

"Алина и Альсим"

Женщина эпохи романтизма должна быть бледной, мечта-
тельной, ей идет грусть. Мужчинам нравилось, чтобы в
печальных, мечтательных голубых женских глазах блестели
слезы и чтобы женщина, читая стихи, уносилась душой ку-
да-то вдаль - в мир более идеальный, чем тот, который
ее окружает.
Впрочем, романтический идеал женщины-ангела имел и
своего двойника:

Ангел дьяволом причесан
И чертовкою одет17.

Романтическое соединение "ангельского" и "дьяволь-
ского" также входит в норму женского поведения.
Литература и искусство конца ХУШ - начала XIX веков
создают идеализированный образ женщины, который, разу-
меется, расходился с тем, что давала жизненная реаль-
ность. Но, с одной стороны, это резко повышало роль
женщины в культуре. Идеалом эпохи становится образ поэ-
тической девушки. С другой стороны, образ этот облаго-
раживающе действует на реальных девушек. Не потому ли
имена, пусть немногих из них, незабвенны в истории Рос-
сии. Героические поступки женщин эпохи декабризма - во
многом плод проникновения поэзии Жуковского, Рылеева и
Пушкина в женскую библиотеку на рубеже ХУШ-ХIХ веков и
в первые десятилетия XIX столетия.
Изменение общего стиля культуры отразилось на самых
разнообразных сторонах быта.
Стремление к "естественности" прежде всего оказало
влияние на семью. Во всей Европе кормить детей грудью
стало признаком нравственности, чертой хорошей матери.
С этого же времени начали ценить ребенка, ценить детс-
тво.
Раньше в ребенке видели только маленького взрослого.
Это очень заметно, например, по детской одежде. В нача-
ле XVIII века детской моды еще нет. Детей одевают в ма-
ленькие мундиры, шьют им маленькие, но по фасону -
взрослые одежды. Считается, что у детей должен быть мир
взрослых интересов, а само состояние детства - это то,
что надо пробежать как можно скорее. Тот, кто задержи-
вается в этом состоянии - тот митрофан, недоросль, тот
недоразвит и глуп.
Но Руссо сказал однажды, что мир погиб бы, если бы каж-
дый человек раз в жизни не был ребенком... И постепенно
в культуру входит представление о том, что ребенок -
это и есть нормальный человек. Появляется детская одеж-
да, детская комната, возникает представление о том, что
играть - это хорошо. Не только ребенка, но и взрослого
надо учить, играя. Учение с помощью розги противоречит
природе.
Так в домашний быт вносятся отношения гуманности,
уважения к ребенку. И это - заслуга в основном женщины.
Мужчина служит. В молодости он - офицер и дома бывает
редко. Потом он в отставке, помещик - в доме наездами,
все время занят хозяйством или на охоте. Детский же мир
создает женщина. А для того, чтобы создать его, женщине
необходимо много пережить, передумать. Ей надо стать
читательницей.
Итак, в 70-90-е годы XVIII века женщина становится
читательницей. В значительной мере складывается это под
влиянием двух людей: Николая Ивановича Новикова и Нико-
лая Михайловича Карамзина.
Новиков, посвятивший свою жизнь пропаганде Просвеще-
ния в России, создал новую эпоху и в истории русской
женской культуры. Разумеется, женщины читали книги и до
Новикова, но он первым поставил перед собой цель сде-
лать женщину - мать и хозяйку - читательницей, подгото-
вить для нее продуманную систему полезных книг в дос-
тупной для нее форме. Напомним, что еще Сумароков меч-
тал об идеальном царстве, где "учатся в школах и девки"
(писатель оговаривал - "дворянские"). Педагогические
мечты Сумарокова Новиков реализовал с неслыханной энер-
гией и необыкновенным умением. Им была создана подлин-
ная библиотека для женского чтения.
Карамзин начал свою просветительскую деятельность в
школе Новикова и под его руководством. Вместе со своим
другом А. П. Петровым он редактировал новиковский жур-
нал "Детское чтение для сердца и разума" (1785-1789).
Читателями журнала - впервые в России - были дети и
женщины-матери.
Однако Карамзин вскоре разошелся с Новиковым. Нови-
ков, видя в литературе в основном прикладную педагоги-
ку, считал, что России нужна нравоучительная, полезная
книга - дидактика, только притворяющаяся искусством.
Карамзин же, поэт и один из самых блистательных деяте-
лей русской литературы XVIII века, не мог и не хотел
отводить искусству чисто служебную роль. Красота, по
его мнению, сама по себе имеет нравственное значение.
Искусство нравственно и без надоедливых моральных нра-
воучений. Оно педагогично именно тогда, когда не забо-
тится о педагогичности.
Карамзин теоретически обосновывает и практически
создает литературу, нравственный и педагогический эф-
фект которой не был основан на прямолинейной назида-
тельности. Более того: некоторые произведения Карамзи-
на, смело трактовавшие вопросы любви и этики, измель-
чавшим продолжателям Новикова казались даже безнравс-
твенными. Нам сейчас почти невозможно представить себе,
какое возмущение вызывали карамзинские повести, где пи-
сатель касался таких "запрещенных" сюжетов, как любовь
брата к сестре ("Остров Борнгольм", 1794; баллада
"Раиса", 1791) или
любовное самоубийство ("Сиерра-Морена", 1795).
Однако именно эти
сочинения, влияние которых на читателей литера-
турным староверам ка-
залось безнравственным, были, как показала ис-
тория, не только глубоко
нравственными, но и моралистическими. Не слу-
чайно для поколения
романтиков Карамзин стал уже казаться наивным и
навязчивым.
Отношение литературы и морали - один
из самых острых вопросов, возникавших на заре романтиз-
ма. Особенно болезненно звучал он, когда обсуждались
проблемы: "искусство и семья", "искусство и женщина",
"искусство и дети". Приведу один пример.
В семье писателя М. Хераскова воспитывалась юная Ан-
на Евдокимовна Карамышева (о ее судьбе будет подробно
говориться далее, в главе "Две женщины"). Романы каза-
лись столь опасными для нравственности, что когда в до-
ме Хераскова говорили о них (а романы тогда были такие
невинные, такие скучные, такие нравственные!)*, то Ка-
ра-мышеву, уже замужнюю женщину, просто выставляли из
комнаты! Это - 70-е годы XVIII века. Так было в семье,
ориентированной на патриархальный уклад. Но мать Карам-
зина уже в это время читала-и давала читать сыну те
модные романы, которые через десять лет наводнили боль-
шинство дамских библиотек**. Романы эти тоже наивны, но
впоследствии Карамзин скажет, что человек, который пла-
чет над судьбой героя, не будет равнодушен к несчастьям
другого человека. В наивных, смешных уже в эпоху Пушки-
на книгах сквозила гуманная мысль, и они действовали,
может быть, лучше, чем нравственные уроки, излагаемые в
форме прямых наставлений.
Пройдет еще немного времени, и Татьяна Ларина - де-
вушка 1820-х годов - появится перед читателем "с фран-
цузской книжкою в руках, с печальной думою в очах".
Пушкинская героиня живет в мире литературы:

        Воображаясь героиней             
        Своих возлюбленных  творцов,      
 Кларисой,  Юлией, Дельфиной,
Татьяна в тишине лесов     
        Одна с опасной книгой бродит...    
   (3, X)                                              
   Барышня 1820-х годов,  провинциальная барышня, живу-
щая где-то                                             
   около Пскова,  перечувствует,  передумает  то,   что
чувствуют и думают                                     
   герои лучших литературных произведений. Недаром Пуш-
кин скажет о Татьяне:                                  
        ...себе присвоя                                
        Чужой восторг, чужую грусть...                 
   (3, X)                                              
   Создается другой тип человека,  другой тип  женщины.
Это очень хорошо показал Ф. С. Рокотов на одном из пер-
вых романтических портретов - портрете А. П. Струйской.
Вспомним  стихи Николая Заболоцкого,  который по поводу
этого портрета писал:
                                  
   Ты помнишь,  как из тьмы былого,
 Едва закутана в атлас,
    С портрета  Рокотова  снова
 Смотрела  Струйская на нас?
                                                   
   Ее глаза - как два тумана,
 Полуулыбка, полуплач,    
   Ее глаза - как два обмана, 
Покрытых мглою неудач.

   Соединенье двух загадок,
 Полувосторг, полуиспуг,
   Безумной нежности припадок,
  Предвосхищенье смертных мук.
                                                   
   Когда потемки наступают
   И приближается гроза,
   Со дна души моей мерцают
   Ее прекрасные глаза.
                                
   "Портрет"
                                           
   А еще  через  несколько  лет мы увидим,  что молодая
женщина,  девушка окажутся порой способными на  то,  на
что мужчины, связанные с государственной жизнью и служ-
бой,  смелые мужчины, которые погибают на редутах, нес-
пособны.                                               
   Когда на  Сенатской  площади картечь разгромила каре
декабристов,  случилось,  пожалуй,  самое страшное.  Не
аресты и не ссылки оказались страшны.  Моральное разру-
шение человека происходило в петербургских дворцах, где
вчерашние  друзья  декабристов спешили засвидетельство-
вать лояльность власти нового императора, пока в снегах
Сибири                                                 
несли свой крест их недавние приятели и  близкие  родс-
твенники. (У редкого из тех, кто принимал участие в пе-
тербургских парадах или балах в Зимнем дворце,  не было
брата,  родственника,  друга-однополчанина  в сибирских
казематах!) Сосланные жили в Сибири в ужасных условиях,
но им не надо было бояться:  самое страшное уже сверши-
лось.  А те, в Петербурге, которые вчера еще вели с се-
годняшними ссыльными свободолюбивые разговоры и которые
теперь знали, что только случайность их защищает, что в
минуту  все  может измениться и тот,  кто сидит в своем
петербургском кабинете,  может оказаться в кандалах  на
каторге, - вот те испугались. Десять лет испуга - и об-
щество деградирует:  мужчины начнут  бояться,  появится
совершенно другой человек - "зажатый" человек николаев-
ской эпохи.  Позже М.  Е.  Салтыков-Щедрин расскажет  о
том,  как его герою снится, что он спит и что у него на
голове выстроена пирамида из людей в мундирах.  Эта пи-
рамида  раздавила  ему  голову,  голова его стала плос-
кой...                                                 
   А женщина не боится.  Она пишет письмо  Бенкендорфу,
как сделала это княгиня Волконская.  Пишет по-французс-
ки:  она - светская дама,  и он - светский человек (сам
Бенкендорф  брезговал  носить жандармский мундир);  он,
конечно,  никогда не позволит себе "поставить на место"
светскую даму*.                                        
   Женщины оказываются более стойкими, чем мужчины. Они
сильнее душой,  они не боятся,  они едут  в  Сибирь  на
ужасных  условиях.  В Петербурге их предупреждают,  что
все дети ссыльных,  рожденные в Сибири,  будут записаны
недворянами - в крестьянское сословие. Их стращают тем,
что они беззащитны  перед  уголовными  каторжниками,  и
позже  декабристки будут вспоминать,  что чиновники го-
раздо хуже каторжников-преступников:  среди  этих  есть
люди - среди чиновников почти нет.                     
   Поведение женщин  последекабристской эпохи - факт не
только "женской культуры". Девушка и женщина 1820-х го-
дов  в  значительной  мере создавала общую нравственную
атмосферу русского общества.  Когда мы говорим  о  том,
откуда берутся люди декабристского круга,  которых Гер-
цен называл "поколение богатырей,  выкованных из чистой
стали", - тут можно указать много причин. Это и истори-
ческие события, и войны, и книги, но это еще и гуманис-
тическая атмосфера, ко-

торая так неожиданно ворвалась в семейную жизнь. Конеч-
но, не следует думать, что таких женщин было очень мно-
го. Были и "дикие помещицы", и их даже было больше. Бы-
ли и милые, тихие женщины, совсем неплохие, весь смысл
жизни которых - в солении огурцов и в заготовлении про-
дуктов на зиму, - старосветские помещицы, уютные, доб-
рые. Но то, что в обществе уже были люди, живущие ду-
хом, - и в значительной мере женщины, - создавало со-
вершенно иной быт.
Более того: как женское письмо, написанное государю
или чиновнику по-французски, переключало текст во вне-
сословное пространство, так и все поведение женщины той
поры в его высших проявлениях как бы вырывалось из со-
циальной сферы своего времени, становилось выражением
общечеловеческих начал.
Это смело использовал Пушкин в незаконченном романе
"Рослав-лев" (1831), где мы находим исключительно инте-
ресный диалог идей - полемику с романом М. Загоскина
"Рославлев, или Русские в 1812 году" (1831).
М. Загоскин, чей талант прозаика Пушкин ценил до-
вольно высоко, был близок по своим воззрениям В. Н. На-
деждину (известному критику, "наставнику" Белинского).
Их позицию отличало соединение незрелого, ищущего свои
пути демократизма с отрицательным отношением к револю-
ционным и либеральным идеям. Поэтому и патриотизм За-
госкина, с одной стороны, был приемлем для складывающе-
гося в России демократического лагеря, с другой - легко
окрашивался в официозные или проправительственные тона.
Это определило, например, позицию Загоскина в истории
преследований П. Я. Чаадаева: Загоскин примкнул к тем,
кто обвинил автора "Философических писем" в отсутствии
патриотизма. Его обвинения фактически распространялись
на целый круг наследников либерализма и декабризма, пе-
реживших эпоху ссылок и казней, - таких, как М. Орлов,
братья Тургеневы и сам Пушкин.
Отвечая Загоскину, Пушкин осудил его за то, что ро-
манист как бы монополизировал право быть глашатаем пат-
риотизма. Весьма примечательно, что для воплощения сво-
его понимания патриотизма Пушкин избирает героиню-жен-
щину. Именно Полина, героиня "Рославлева", высокодухов-
ная женщина, поднявшаяся над сегодняшним днем полити-
ческих распрей, могла стать выразительницей пушкинской
точки зрения, соединившей высокий патриотизм и общече-
ловеческую мораль.
Пушкин сам, в несколько шутливой форме, сблизил свои
взгляды с женской точкой зрения - наивной, но на самом
деле глубокой. В незавершенном "Романе в письмах"
(1829) Лиза (а ее словами - не без лукавства - сам Пуш-
кин) говорит: "Теперь я понимаю, за что Вяземский и
Пушкин так любят уездных барышень. Они их истинная
публика".
Можно заметить, что в последующую эпоху, когда жен-
щина завоевала себе право широкого участия в политичес-
кой жизни, она сравнялась с мужчиной в возможности "ос-
поривать налоги // Или мешать
царям друг с другом воевать" (Пушкин, III (1), 420), но
ограничила в себе то вечное, что сохраняется в человеке
во все времена. В эпоху же романтизма и декабризма
русская женщина, поднявшись до интеллектуального уровня
образованного мужчины своего времени, сделала еще шаг -
до общечеловеческой точки зрения.
Но это героическое поколение жен декабристов еще
впереди. А сейчас, на рубеже веков, живут их матери,
"мечтательницы нежные", но без этих матерей не было бы
этих дочерей.
Особую роль мир женщины сыграл в судьбах русского
романтизма. Романтическая эпоха отвела женщине важней-
шее место в культуре. Эпоха Просвещения поставила воп-
рос о защите женских прав. Женщина, ребенок, человек из
народа - таковы были типичные герои, за равенство и
права которых боролся просветитель. "Подопечных" надо
было воспитать, защитить и обучить, а воспитателем и
защитником бьет мужчина, - конечно, такой, который уже
воспринял идеи "века просвещения". Пушкин любил повто-
рять слова французского историка и философа Гальяни о
женщине: "Животное, по природе своей слабое и болезнен-
ное".
Эпоха, начатая в России Карамзиным, отвела женщине
совершенно новую роль. Поэзия Жуковского утвердила
представление о женщине как о поэтическом идеале, пред-
мете поклонения. Вместе с романтическим вкусом к ры-
царской эпохе возникает поэтизация женщины.
Просветитель утверждал равенство женщины и мужчины.
Он видел в женщине человека и стремился уравнять ее в
правах с отцом и мужем. Романтизм возрождал идею нера-
венства полов, которое строилось по моделям рыцарской
средневековой литературы. Женщине, возвышенной до идеа-
ла, отводилась область высоких и тонких чувств. Мужчина
же должен был быть ее защитником-служителем. Конечно,
романтический идеал с трудом прививался к русской ре-
альности. Как правило, он охватывал мир дворянской де-
вушки - читательницы романов, погруженной душой в ус-
ловные литературные переживания и черпающей в них "чу-
жой восторг, чужую грусть". Так, например, Софи Салты-
кова, в будущем - жена Дельвига, в молодости пережила
бурное увлечение декабристом П. Г. Каховским. Каховс-
кий, - бедный, лишенный связей офицер, - конечно, не
мог считаться женихом светской барышни. Но молодые люди
и не говорят о браке. Их связывает идеальная любовь.
Все объяснение в любви проходит как обмен поэтическими
цитатами.
Нельзя не вспомнить здесь трагическую и вместе с тем
очень характерную судьбу двух сестер Протасовых, Маши и
Саши. Одна из них впоследствии выйдет замуж за дерп-
тского профессора И. Мойера, известного хирурга, учите-
ля Н. И. Пирогова. Мойер был замечательный человек: Пи-
рогов оставил о нем очень теплые воспоминания. Другая
сестра выйдет замуж за профессора и литератора А. Ф.
Воейкова - увы, жестокого и безнравственного человека.
Маша, почти ребенком, влюбится в своего родственни-
ка, поэта Жуковского. Жуковский принадлежал, со стороны
оща, к старинной дворянской семье. Его отец - помещик
Бунин (видимо, предок писателя И. Бунина,
чем Бунин очень гордился), а мать - пленная турчанка,
Сальха, жившая в доме на положении как бы крепостной.
Будущий поэт - незаконнорожденный. В общем - именно то,
что считалось "сомнительным происхождением". Ребенок не
мог получить отцовской фамилии, и отец поэта предложил
бедному дворянину Жуковскому, который был приживалом в
доме Бунина, стать крестным отцом ребенка и дать ему
свою фамилию.
Воспитание Жуковский получил очень хорошее, как рав-
ноправный член семьи. Его первоначальным воспитанием и
устройством его судьбы занимались старшие замужние
сестры - Е. А. Протасова, А. А. Елагина. Более того: в
этом бунинском, протасовском, елагинском доме - большом
культурном гнезде, где тон задавали молодые - тетушки,
кузины, - Жуковский был единственным мальчиком, всеоб-
щим любимцем. О нем нежно заботились, выхлопотали дво-
рянство, дали образование в лучшем тогда учебном заве-
дении - Московском благородном пансионе.
В 1805 году, уже известным поэтом, Жуковский стано-
вится домашним учителем своих племянниц - дочерей свод-
ной сестры, Е. А. Протасовой. И тут разыгрывается дра-
ма. Читая об истории любви Маши Протасовой и Жуковско-
го, невозможно не ощутить, как тесно в ней переплетают-
ся литература и жизнь, поэзия действительности и поэзия
поэзии. Подлинные страдания становятся литературными
сюжетами, а литературные герои объясняют участникам
драмы смысл их живых чувств и страданий.
Жизнь как бы разыгрывает перед влюбленными сюжет,
который уже проник к этому времени в литературу и после
романа Ж.-Ж. Руссо "Новая Элоиза" был пережит всеми
"нежными" читательницами Европы. Учитель-разночинец
влюбляется в свою ученицу-дворянку, она - в него. Но
брак их невозможен, потому что общество имеет свои пра-
ва, свои предрассудки*.
И вот между Машей и Жуковским вырастает стена еще
более крепкая, чем сословные предрассудки. Мать Маши,
женщина глубоко религиозная, считает невозможным брак
между столь близкими родственниками. Гостеприимный дом
Протасовых становится вдруг чужим. Сестра берет с Жу-
ковского тайное слово, что он откажется от своих прав
на Машу. Ему дают понять, что он будет терпим в доме
лишь до тех пор, пока скрывает свою любовь. Трагическое
чувство мучительно пройдет через жизнь поэта. Оно сос-
тавит содержание стихов Жуковского, стихов Маши, их
страстной переписки.
Жизнь Жуковского как бы параллельно развивается в
литературе и в действительности. Герой средневекового
романа "Тристан и Изольда"