Ю. М. Лотман. Беседы о русской культуре 6.Беседы

Сватовство. Брак. Развод
                               
   Во второй половине XIX века Л. Толстой в "Анне Каре-
ниной" писал о трудностях,  с которыми была связана та-
кая простая и естественная вещь,  как  замужество  дво-
рянской девушки.                                       
   "Нынче уж так не выдают замуж, как прежде", - дума-
ли и говорили все эти молодые девушки и все даже старые
люди.  Но как же нынче выдают замуж, княгиня ни от кого
не могла узнать.  Французский обычай - родителям решать
судьбу  детей  - был не принят,  осуждался.  Английский
обычай - совершенной свободы девушки - был тоже не при-
нят  и  невозможен  в русском обществе.  Русский обычай
сватовства считался чем-то безобразным,  над ним  смея-
лись  все и сама княгиня.  Но как надо выходить и выда-
вать замуж, никто не знал. Все, с кем княгине случалось
толковать об этом, говорили ей одно: "Помилуйте, в наше
время уж пора оставить эту старину.  Ведь молодым людям
в брак вступать, а не родителям; стало быть, и надо ос-
тавить молодых людей устраиваться,  как они знают".  Но
хорошо было говорить так тем, у кого не было дочерей; а
княгиня понимала, что при сближении дочь могла влюбить-
ся,  и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в
того, кто не годится в мужья".                         
   Ритуал замужества в дворянском обществе XVIII -  на-
чала  XIX  века носит следы тех же противоречий,  что и
вся бытовая жизнь. Традиционные русские обычаи вступали
в конфликт с представлениями о европеизме.  Но сам этот
"европеизм" был весьма далек от европейской            
реальности. В  XVШ  веке  в русском дворянском быту еще
доминировали традиционные формы вступления в брак:  же-
них добивался согласия родителей, после чего уже следо-
вало объяснение с невестой.  Предварительное объяснение
в любви,  да и вообще романтические отношения между мо-
лодыми людьми хотя и вторгались в практику,  но по нор-
мам приличия считались необязательными или даже нежела-
тельными. Молодежь осуждала строгость родительских тре-
бований,  считая их результатом необразованности и про-
тивопоставляя им "европейское  просвещение".  Однако  в
качестве "европейского просвещения" выступала не реаль-
ная действительность Запада, а представления, навеянные
романами.                                              
   Мы алчем жизнь узнать заране,                       
   И узнаем ее в романе.                               
   (Пушкин, VI, 226)                                   
   Таким образом,  романные  ситуации  вторгались в тот
русский быт,  который сознавался как  "просвещенный"  и
"западный".  Любопытно  отметить,  что "западные" формы
брака на самом деле постоянно  существовали  в  русском
обществе с самых архаических времен,  но воспринимались
сначала как языческие,  а потом как  "безнравственные",
запретные.  Уже в "Повести временных лет" летописец пи-
сал,  что "древляне жили звериным обычаем",  "браков  у
них не бывало,  но умыкали девиц у воды".  Однако лето-
писцу тут же пришлось оговориться:  "по сговору  с  ни-
ми"23.  У  древлян-язычников  уже существовали развитые
формы брака,  и христианин-летописец не мог скрыть, что
похищение - лишь обрядовая форма брака.                
   Нарушение родительской  воли  и похищение невесты не
входило в нормы европейского поведения,  зато  являлось
общим местом романтических сюжетов.                    
   То, что практически существовало в Древней Руси,  но
воспринималось  как  преступление,  для  романтического
сознания на рубеже XVIII-XIX веков неожиданно предстало
в качестве "европейской"  альтернативы  прародительским
нравам.  В начале XIX века оно войдет в норму "романти-
ческого" поведения и живо проникнет в  быт.  19  ноября
1833  года  Пушкин писал Нащокину:  "Дома нашел я все в
порядке.  Жена была на бале, я за нею поехал - и увез к
себе,  как  улан  уездную барышню с именин городничихи"
(XV, 96).                                              
   Ироническая улыбка ощущается и  в  словах  Гоголя  о
том,  что  Афанасий Иванович в молодости "увез довольно
ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хоте-
ли  отдать  за него".  Однако литература,  так же как и
жизнь той поры,  дает не  только  иронические  варианты
этого конфликта. Вспомним драматическую историю попытки
соблаз-нения и похищения Наташи Ростовой Анатолем Кура-
гиным.  Развернутую  картину  подобного  похищения дает
Пушкин в "Метели". Здесь перед нами со всеми подробнос-
тями - ритуал романтического похищения.  Любовь небога-
того помещика Владимира к его соседке встречает  запрет
со стороны ее родителей.  Все дальнейшие поступки моло-
дых                                                    
людей развиваются  по  канонам прочитанных ими романов.
"Владимир Николаевич в каждом письме умолял ее предать-
ся ему,  венчаться тайно, скрываться несколько времени,
броситься потом к ногам родителей,  которые конечно бу-
дут  тронуты  наконец  героическим  постоянством и нес-
частьем любовников и скажут им непременно:  "Дети! при-
дите в наши объятия"". Героиня решается бежать, написав
родителям трогательное письмо,  запечатанное  "тульскою
печаткою, на которой изображены были два пылающих серд-
ца с приличной надписью".  Далее Пушкин с  протокольной
точностью описывает весь ритуал подготовки тайного бра-
ка и похищения:  "Целый день Владимир был  в  разъезде.
Утром  был  он  у жадринского священника;  насилу с ним
уговорился; потом поехал искать свидетелей между сосед-
ними помещиками.  Первый,  к кому явился он,  отставной
сорокалетний корнет Дравин,  согласился с  охотою.  Это
приключение,  уверял он, напоминало ему прежнее время и
гусарские проказы. Тотчас после обеда явился  зем-
лемер  Шмит  в  усах и шпорах и сын капитан-исправника,
мальчик лет шестнадцати,  недавно поступивший в  уланы.
Они  не  только приняли предложение Владимира,  но даже
клялись ему в готовности жертвовать  для  него  жизнию.
Владимир обнял их с восторгом...". Весь тон пушкинского
изложения воспроизводит книжность и  литературно-роман-
тический характер самой ситуации.                      
   Семейные отношения в крепостном быту неотделимы были
от отношений помещика и  крестьянки.  От  Карамзина  до
Гончарова  это обязательный фон,  вне которого делаются
непонятными и отношения мужа и жены.                   
   Одним из проявлений странностей быта этой эпохи были
крепостные  гаремы.  Крепостной  гарем не имел корней в
допетровских обычаях.  И хотя в дальнейшем критики кре-
постного  права  склонны  были  видеть здесь порождение
"старинных нравов", крепостной гарем сделался возможным
только в результате того уродливого развития крепостни-
чества,  которое сложилось в XVIII - начале  XIX  века.
Описание,  которое находим,  например, в мемуарах Я. М.
Неверова,  создает характерную и вместе с  тем  порази-
тельную картину.  Крепостные девушки содержатся в гаре-
ме,  созданном помещиком П. А. Кошкаревым. Девушки пос-
тавляются  в барский дом из числа крепостных.  Здесь их
строго изолируют от мужского общества:  даже  лакеи  не
допускаются в их половину.  Не только в церковь, но и в
уборную их сопровождает специально приставленная  баба.
При этом все девушки обучены чтению и письму, а некото-
рые французскому языку.  Мемуарист, бывший тогда ребен-
ком,  вспоминает: "Главною моею учительницею, вероятно,
была добрая Настасья, потому что я в особенности помню,
что  она  постоянно привлекала меня к себе рассказами о
прочитанных ею книгах и что от нее  я  впервые  услыхал
стихи  Пушкина  и  со слов ее наизусть выучил "Бахчиса-
райский фонтан",  и впоследствии я завел у  себя  целую
тетрадь стихотворений Пушкина же и Жуковского.  Вообще,
девушки все были очень развиты: они были прекрасно оде-
ты  и  получали  - как и мужская прислуга - ежемесячное
жалованье и денежные подарки к                         
праздничным дням. Одевались же все, конечно, не в наци-
ональное,  но в общеевропейское платье"24.  Несмотря на
то,  что владелец гарема достиг семидесятилетия, непри-
косновенность его наложниц охранялась очень сурово. Тот
же  мемуарист описывает зверскую расправу как с беглян-
кой,  попытавшейся скрыться из гарема,  так и с ее воз-
любленным.  Случай этот не был единственным.  Анекдоти-
ческая история 1812 года  рассказывает,  как  во  время
знаменитой  встречи в Москве Александра I с дворянами и
купцами один  помещик  в  пылу  патриотического  порыва
воскликнул,  обращаясь к Александру I, кладя свой гарем
на алтарь отечества:  "Государь, всех, всех бери, и На-
ташку, и Машку, и Парашу!"                             
   Бесконтрольность крепостнического   быта   порождала
возможности  патологических   отклонений.   Ограничения
власти  помещика  над  крестьянином держались только на
обычае и церковной традиции.  Параллельное расшатывание
последних  и усиление помещичьей власти создавали прак-
тическую незащищенность крестьянина. Вот как описывает-
ся расправа над пытавшимися убежать вместе гаремной де-
вушкой и ее крепостным возлюбленным в мемуарах Я. Неве-
рова: "Афимья после сильной порки была посажена на стул
на целый месяц.  Это одно из самых жестоких  наказаний,
теперь  едва  ли кому известных,  а потому я постараюсь
описать его.                                           
   На шею обвиненной надевался широкий  железный  ошей-
ник,  запиравшийся на замок, ключ от которого был у на-
чальницы гарема;  к ошейнику прикреплена небольшая  же-
лезная цепь,  оканчивающаяся огромным деревянным обруб-
ком,  так что,  хотя и можно было,  приподняв с  особым
усилием последний,  перейти с одного места на другое, -
но по большей части это делалось не иначе,  как с  сто-
роннею помощью;                                        
   вверху у  ошейника  торчали железные спицы,  которые
препятствовали наклону головы, так что несчастная долж-
на была сидеть неподвижно, и только на ночь подкладыва-
ли ей под задние спицы ошейника подушку,  чтоб она, си-
дя, могла заснуть.                                     
   Инструмент этот  хранился в девичьей,  и я в течение
восьми лет один раз только видел применение его на нес-
частной Афимье,  - и не помню, чтоб он в это время при-
менялся к кому-нибудь из мужской прислуги,  которая во-
обще  пользовалась несравненно более гуманным обращени-
ем, - но история с несчастным Федором составляет исклю-
чение.                                                 
   В тот же день,  когда была произведена экзекуция над
Афимьей... после чаю приведен был на двор пред окна ка-
бинета бедный Федор.  Кошкаров стал под окном и, осыпая
его страшной бранью,  закричал: "Люди, плетей!" Явилось
несколько человек с плетьми, и тут же на дворе началась
страшная экзекуция.  Кошкаров, стоя у окна, поощрял эк-
зекуторов  криками:  .Валяй его,  валяй сильней!",  что
продолжалось очень долго,  и несчастный сначала страшно
кричал  и стонал,  а потом начал притихать и совершенно
притих, а наказывавшие остановились. Кошкаров закричал:
   "Что ж стали?  Валяй его!" "Нельзя, - отвечали те, -
умирает". Но и это не могло остановить ярость Кошкарова
гнева.  Он закричал:  "Эй, малый, принеси лопату". Один
из секших тотчас побежал на конюшню и принес           
лопату. "Возьми г...  на лопату",  - закричал  Кошкаров
 при слове:                                       
   "возьми г...  на лопату" державший ее зацепил тотчас
кучу лошадиного кала.  "Брось его в рожу мерзавцу и от-
веди его прочь!""25.  В течение всего XVIII века власть
помещика над крестьянами непрерывно усиливалась.  В ко-
нечном итоге крестьянин делался, по выражению Радищева,
"в законе мертв", то есть превращен был, по юридической
терминологии,  из  субъекта власти и собственности в ее
объект.  На бытовом языке это означало, ]что крестьянин
перед  лицом  закона выступал не как лицо,  а как вещь/
помещик владел и им,  и его -собственностью. Крепостное
право  имело  тенденцию  деградировать и приближаться к
рабству.                                               
   Слово "раб" входило в литературный язык XVIII  века.
Долгое время оно употреблялось даже в формуле официаль-
ного обращения к императору: "Вашего Императорского Ве-
личества всепокорнейший раб".  При Екатерине II это об-
ращение к главе государства было официально уничтожено.
Однако  в  отношении крепостных крестьян оно употребля-
лось очень широко.  Ср.,  например,  у Державина: "Бьет
полдня  час,  рабы служить к столу бегут..." ("Евгению.
Жизнь званская").  В качестве параллели этому выражению
в  грубой  бытовой  речи употреблялось (как,  например,
Простаковой у Фонвизина):  "хам", "хамово отродье". Эти
последние имена отсылали к библейской легенде, согласно
которой один из сыновей праотца Ноя  именовался  Хамом.
Его считали иногда родоначальником негров.  Таким обра-
зом, называя своих крепостных "хамами", Простакова (как
и другие подобные ей помещики) как бы приравнивала их к
неграм-невольникам*.                                   
   Однако русские крепостные крестьяне рабами не  были.
Крепостное  право  в  своих  крайних  извращениях могло
отождествляться с рабством, но в принципе это были раз-
личные формы общественных отношений. Тем более заметно,
что именно в конце крепостного периода, когда эта форма
общественных  отношений сделалась очевидным пережитком,
случаи приближения ее к рабству стали  особенно  часты.
Выше мы говорили об одной из форм - бесконтрольной жес-
токости помещиков по отношению  к  крестьянам.  Жертвой
ее,  как правило,  делались дворовые. Но существовала и
другая форма власти помещика - бесконтрольное  увеличе-
ние  объема труда,  который крестьянин должен был отда-
вать помещику.  Во второй половине XVIII -  начале  XIX
века в помещичий быт все более вторгается разорительная
роскошь.  Самые богатые вельможи оказываются погрязшими
в долгах, причем деньги от поместья тратятся не на раз-
витие хозяйства, а на предметы роскоши26.

Стремление помещиков выкачивать  все  больше  денег  из
своих земель разоряло крестьян.  Пушкин в беловом вари-
анте XLIII строфы 4 главы "Евгения Онегина" писал:     
   В глуши что делать в это время? 
 Гулять?  - Но  голы все места
    Как лысое Сатурна темя
    Иль крепостная нищета.
   Однако наиболее  уродливые формы отношений между по-
мещиком и крепостным крестьянином  вырисовываются  даже
не в этих случаях,  а именно тогда,  когда энергичный и
экономически талантливый крестьянин богател, иногда да-
же  становясь богаче своего помещика.  Парадоксальную в
своей уродливости ситуацию рисуют  мемуары  крепостного
Николая Шипова. В них мы находим неожиданную для совре-
менного читателя картину.  Энергичные крестьяне развер-
тывают в 1814-1819 годах широкую хозяйственную деятель-
ность.  Перейдя на оброк, они отправляются в башкирские
степи и,  располагая значительными капиталами, закупают
там большие стада овец и,  наняв пастухов, перегоняют и
перепродают  в  России.  Дорога "опасна от грабителей",
дело требует умения и навыков, но зато приносит большие
доходы. Мемуарист приводит такие эпизоды: "Один кресть-
янин нашей слободы, очень богатый, у которого было семь
сыновей,  предлагал помещику 160 000 руб., чтобы он от-
пустил его с сыновьями на волю.  Помещик не согласился.
Когда через год у меня родилась дочь,  - вспоминает ме-
муарист,  - то отец мой вздумал выкупить ее за  10  000
руб.  Помещик отказал. Какая же могла быть этому причи-
на?  Рассказывали так: один из крестьян нашего господи-
на, подмосковной вотчины, некто Прохоров, имел в дерев-
не небольшой дом и на незначительную сумму  торговал  в
Москве  красным товаром.  Торговля его была незавидная.
Он ходил в овчинном тулупе и вообще  казался  человеком
небогатым. В 1815 году Прохоров предложил своему хозяи-
ну отпустить его на волю за небольшую сумму, с тем, что
эти  деньги  будут  вносить за него будто бы московские
купцы. Барин изъявил на это согласие. После того Прохо-
ров  купил  в Москве большой каменный дом,  отделал его
богато и тут же построил обширную фабрику.  Раз  как-то
этот Прохоров встретился в Москве с своим бывшим госпо-
дином и пригласил его к себе в гости.  Барин  пришел  и
немало дивился, смотря на прекрасный дом и фабрику Про-
хорова;  очень сожалел, что отпустил от себя такого че-
ловека"27.                                             
   Источник описывает  парадоксальные отношения людей в
тот момент, когда инициатива одних и привычка к уже ус-
таревшим  формам жизни других образовали кричащий конф-
ликт. Мемуары, которые мы только что цитировали, рисуют
поразительную  ситуацию:  крестьяне  фактически  богаче
своего барина,  но вынуждены скрывать  свои  богатства,
зачисляя деньги на подставных лиц или пряча их от поме-
щика. Барин обладает безграничной властью: он может по-
садить мужика на                                       
цепь и морить его голодом или разорить богатого кресть-
янина без всякой для себя выгоды.  И он пользуется этим
правом.                                                
   Приведем характерный пример - эпизод из того же  ис-
точника: "Однажды помещик, и с супругою, приехал в нашу
слободу.  По  обыкновению  богатые  крестьяне,   одетые
по-праздничному, явились к нему с поклоном и различными
дарами; тут же были женщины и девицы, все разряженные и
украшенные  жемчугом*.  Барыня с любопытством все расс-
матривала и потом,  обратясь к своему мужу, сказала: "У
наших крестьян такие нарядные платья и украшения; долж-
но быть,  они очень богаты и им ничего не стоит платить
нам  оброк".  Не  долго думая,  помещик тут же увеличил
сумму оброка.  Потом дошло до того,  что на каждую  ре-
визскую  душу  падало вместе с мирскими расходами свыше
110 руб. ассигнациями оброка"28. Всего слобода, в ко-
торой жила семья Н.  Шилова, платила 105 000 рублей ас-
сигнациями в год - для того времени сумма огромная. Ин-
тересно, однако, что, по данным этого же источника, по-
мещик стремится не столько к своему обогащению, сколько
к разорению крестьян. Их богатство его раздражает, и он
готов идти на убытки ради своего  властолюбия  и  само-
дурства. Позже, когда Шипов убежит и начнет свою "одис-
сею" странствий по всей России, после каждого бегства с
необычайной энергией и талантом вновь изыскивая способы
развивать начинаемые с нуля предприятия,  организовывая
торговлю и ремесла в Одессе или в Кавказской армии, по-
купая и продавая товары то у калмыков,  то в Константи-
нополе, живя то без паспорта, то по поддельному паспор-
ту,  - барин будет буквально  разоряться,  рассылая  по
всем  направлениям  агентов  и тратя огромные деньги из
своих все более скудеющих ресурсов,  лишь бы поймать  и
жестоко расправиться с мятежным беглецом.              
   Все возрастающий  культурный  разрыв  между  укладом
жизни дворянства и народа вызывает трагическое мироощу-
щение  у  наиболее мыслящей части дворян.  Если в XVIII
веке культурный дворянин стремится стать "европейцем" и
как  можно более отдалиться от народного бытового пове-
дения,  то в XIX веке возникает противонаправленный по-
рыв.  В  1826 году Грибоедов пишет прозаический отрывок
"Загородная поездка"**.  Биографическая основа очерка -
поездка  в  Парголово,  однако  смысл его - отнюдь не в
описании окрестностей Петербурга.  В отрывке впервые  в
русской  литературе  сказано о трагическом разрыве дво-
рянской интеллигенции и народа. Для нас особенно важно,
что проявляется этот разрыв в области бытовых привычек,
в навыках каждодневного поведения:  "Вдруг  послышались
нам звучные плясовые напе-

вы, голоса женские и мужские с того же возвышения,  где
мы прежде были.  Родные песни!  Куда занесены вы с свя-
щенных берегов Днепра и Волги?  -  Приходим  назад:  то
место  было  уже  наполнено белокурыми крестьяночками в
лентах и бусах; другой хор из мальчиков; мне более все-
го  понравились двух из них смелые черты и вольные дви-
жения.  Прислонясь к дереву,  я с голосистых певцов не-
вольно свел глаза на самих слушателей-наблюдателей, тот
поврежденный класс полуевропейцев,  к которому и я при-
надлежу. Им казалось дико все, что слышали, что видели:
их сердцам эти  звуки  невнятны,  эти  наряды  для  них
странны.  Каким  черным  волшебством сделались мы чужие
между своими!"                                         
   Однако бытовая  оторванность  среднего  нестоличного
дворянина от народа не должна преувеличиваться. В опре-
деленном смысле дворянин-помещик, родившийся в деревне,
проводивший детство в играх с дворовыми ребятами,  пос-
тоянно сталкивавшийся с крестьянским бытом, был по сво-
им  привычкам ближе к народу,  чем разночинный интелли-
гент второй половины XIX века,  в ранней молодости сбе-
жавший  из  семинарии и проведший всю остальную жизнь в
Петербурге. Это было различие между бытовой и идеологи-
ческой близостью.                                      
   Календарные обряды,  просачивание  фольклора  в  быт
приводили к тому,  что нестоличное,  живущее в деревнях
дворянство   психологически   оказывалось  связанным  с
крестьянским бытом и народными представлениями.        
   Татьяна верила преданьям 
Простонародной старины,    
   И снам, и карточным гаданьям...
   (5, V) 
                                             
   Известный эпизод в "Войне и мире" с Наташей, танцую-
щей "по-крестьянски" "По улице-мостовой", отражает чер-
ту реального уклада - проникновение бытовой  народности
в дворянское сознание:                                 
   "Наташа сбросила с себя платок,  который был накинут
на ней,  забежала вперед дядюшки и, подперши руки в бо-
ки, сделала движенье плечами и стала.                  
   Где, как, когда всосала в себя из того русского воз-
духа, которым она дышала, - эта графинечка, воспитанная
эмигранткой-француженкой,  - этот дух, откуда взяла она
эти приемы,  которые pas de chale давно бы должны  были
вытеснить?  Но дух и приемы эти были те самые, неподра-
жаемые, неизучаемые, русские, которых и ждал от нее дя-
дюшка.  Как только она стала,  улыбнулась торжественно,
гордо и хитро-весело, первый страх, который охватил бы-
ло Николая и всех присутствующих,  страх, что она не то
сделает, прошел, и они уже любовались ею.              
   Она сделала то самое и так точно,  так вполне  точно
это сделала, что Анисья Федоровна, которая тотчас пода-
ла ей необходимый для ее дела платок, сквозь смех прос-
лезилась, глядя на эту тоненькую,                      
грациозную, такую чужую ей,  в шелку и в бархате воспи-
танную графиню, которая умела понять все то, что было и
в Анисье,  и в отце Анисьи, и в тетке, и в матери, и во
всяком русском человеке".                              
   Бытовое суеверие, вера в приметы, накладывавшая сво-
еобразный отпечаток "народности" на  поведение  образо-
ванного  человека  этой  эпохи,  прекрасно  уживались с
вольтерьянством или европейским  образованием.  Вера  в
приметы была,  как известно,  свойственна Пушкину.  Она
вторгалась в психологию тех ситуаций, где человек стал-
кивался  со  случайностью,  например в карточных играх.
Переплетение "европеизма" и весьма архаических народных
представлений  придавало дворянской культуре интересую-
щей нас эпохи черты своеобразия.  Особенно тесно сопри-
касались  эти две социальные сферы в женском поведении.
Обрядовая традиция,  связанная с церковными и календар-
ными праздниками,  практически была единой у крестьян и
поместного дворянства.  Не только к Лариным можно  было
бы отнести слова:                                      
   Они хранили в жизни мирной                          
 Привычки милой старины;                           
   У них на масленице жирной                           
   Водились русские блины;                             
   Два раза в год они говели;                          
   Любили круглые качели*,                             
   Подблюдны песни", хоровод;                          
   В день Троицын, когда народ                         
   Зевая слушает молебен,                              
   Умильно на пучок зари*                              
   Они роняли слезки три;                              
   Им квас как воздух был потребен...                  
   (2, XXXV)                                           
   В крестьянском  быту хронология брачных обрядов свя-
зана была с сельскохозяйственным календарем,  древность
которого  проступала  сквозь покров христианства.  Даты
брачного  цикла  группировались  вокруг  осени,   между
"бабьим летом" и осенним постом (от 15 ноября до 24 де-
кабря - от мучеников Гурия и Авивы до Рождества), и ве-
сенних праздников, которые начинались с Пасхи.

Как правило,  знакомства происходили весной,  а браки -
осенью, хотя этот обычай не был жестким. Первого октяб-
ря (все даты календарного цикла здесь и дальше даны  по
старому  стилю),  в  день Покрова Пресвятой Богородицы,
девушки молились Покрову о женихах29.  А 10 ноября, как
свидетельствуют  воспоминания  Н.  Шипова,  он справлял
свадьбу.                                               
   Дворянские свадьбы сохраняли  определенную  связь  с
этой традицией, однако переводили ее на язык европеизи-
рованных нравов.  Осенью в Москву  съезжались  девушки,
чей  возраст  приближался к заветному,  и проводили там
время до Троицы.  Все это время, за исключением постов,
шли балы. Старушка Ларина получает совет от соседа:    
   "Что ж, матушка? За чем же стало?                   
   В Москву, на ярманку невест!                        
   Там, слышно, много праздных мест".                  
   (7, XXVI)                                           
   Обряд сватовства  и  свадьба образовывали длительное
ритуальное действо, характер которого менялся в различ-
ные  десятилетия.  В  начале XIX века в дворянском быту
проявилась тенденция вновь сблизиться с ритуальными на-
родными обычаями, хотя и в специфически измененной фор-
ме.  Сватовство состояло обычно в беседе с  родителями.
После  полученного  от  них предварительного согласия в
залу приглашалась невеста,  у которой спрашивали,  сог-
ласна ли она выйти замуж.  Предварительное объяснение с
девушкой считалось нарушением приличия.  Однако практи-
чески, уже начиная с 70-х годов XVIII века, молодой че-
ловек предварительно беседовал с девушкой на балу или в
каком-нибудь общественном собрании. Такая беседа счита-
лась приличной и ни к чему еще не обязывала.  Этим  она
отличалась от индивидуального посещения дома, в котором
есть девушка на выданье. Частый приезд молодого челове-
ка  в  такой  дом уже накладывал на него обязательства,
так как "отпугивал" других женихов и,  в случае внезап-
ного прекращения приездов,  давал повод для обидных для
девушки предположений и догадок. Случаи сватовства (ча-
ще  всего,  если инициатором их был знатный,  богатый и
немолодой жених) могли осуществляться  и  без  согласия
девушки, уступавшей приказу или уговорам родителей. Од-
нако они были не очень часты и,  как мы увидим  дальше,
оставляли  у невесты возможность реализовать свой отказ
в церкви.  В случае, если невеста отвергала брак на бо-
лее  раннем  этапе или родители находили эту партию не-
подходящей,  отказ делался в ритуальной форме:  претен-
дента благодарили за честь,  но говорили,  что дочь еще
не думает о браке, слишком молода или же, например, на-
меревается поехать в Италию, чтобы совершенствоваться в
пении.  В случае согласия начинался ритуал подготовки к
браку.  Жених устраивал "мальчишник": встречу с прияте-
лями по холостой жизни и прощание  с  молодостью.  Так,
Пушкин,  готовясь к свадьбе, устроил в Москве "мальчиш-
ник" с участием Вяземского,  Нащокина и других  друзей.
После ужина                                            
поехали к цыганам слушать песни.  Этот эпизод  красочно
описан цыганкой Таней в ее бесхитростных воспоминаниях,
сохранившихся  в  записях  писателя  Б.  М.  Марковича:
"Только раз, вечерком, - аккурат два дня до его свадьбы
оставалось, - зашла я к Нащокину с Ольгой. Не успели мы
и  поздороваться,  как под крыльцо сани подкатили,  и в
сени вошел Пушкин.  Увидал меня из сеней и кричит: "Ах,
радость моя, как я рад тебе, здорово, моя бесценная!" -
поцеловал меня в щеку и уселся на софу.  Сел и задумал-
ся, да так, будто тяжко, голову на руку опер, глядит на
меня:  "Спой мне, говорит, Таня, что-нибудь на счастие;
слышала,  может быть, я женюсь?" - "Как не слыхать, го-
ворю,  дай вам Бог,  Александр Сергеевич!" - "Ну,  спой
мне,  спой!" - Давай,  говорю, Оля, гитару, споем бари-
ну!.." Она принесла гитару, стала я подбирать, да и ду-
маю,  что мне спеть...  Только на сердце у меня у самой
невесело было в ту пору;  потому у меня был свой  пред-
мет, - женатый был он человек, и жена увезла его от ме-
ня,  в деревне заставила на всю зиму с собой жить,  - и
очень тосковала я от того. И, думаючи об этом, запела я
Пушкину песню,  - она хоть и  подблюдною  считается,  а
только не годится было мне ее теперича петь, потому она
будто, сказывают, не к добру:                          
   Ах, матушка, что так в поле пыльно?                 
    Государыня, что так пыльно?                        
   Кони разыгралися...                                 
   А чьи-то кони, чьи-то кони?                         
    Кони Александра Сергеевича...                      
   Пою я эту песню,  а самой-то грустнехонько, чувствую
и голосом то же передаю,  и уж как быть,  не знаю, глаз
от струн не подыму...  Как вдруг слышу,  громко зарыдал
Пушкин.  Подняла я глаза, а он рукой за голову схватил-
ся,  как ребенок плачет...  Кинулся к нему Павел Войно-
вич:  "Что с тобой,  что с тобой, Пушкин?" - ,Ах, гово-
рит,  эта ее песня всю мне внутрь перевернула,  она мне
не радость,  а большую потерю предвещает!.." И не долго
он после того оставался тут,  уехал,  ни с кем не прос-
тился"30.                                              
   Сама свадьба  также представляла собой сложное риту-
альное действо. При этом дворянская свадьба в общей ри-
туальной   схеме  повторяла  традиционную  национальную
структуру. Однако в ней проявлялась и социальная специ-
фика,  и  мода.  Свадьба  - одно из важнейших событий в
жизни дореформенного человека.  Вместе с похоронами она
образует целостный мифологический сюжет.  Поэтому имеет
смысл рассмотреть дворянскую  свадьбу  с  разных  точек
зрения. Мы постараемся реконструировать культурную мно-
гогранность этого события,  сначала  сопоставив  его  с
крестьянской свадьбой*.

 "...Мой отец разослал гонцов  к  своим  родственникам,
друзьям и приятелям с приглашением их пожаловать к сва-
дебному столу,  который приготовлялся  на  80  человек.
Отец мой почитался настоящим русским хлебосолом,  а по-
тому распорядился, чтобы всего было в изобилии. Накану-
не свадьбы,  около полуночи, поехал я на кладбище прос-
титься с усопшими сродниками и испросить у покойной ро-
дительницы  благословения.  Это  я исполнил с пролитием
слез на могиле, 10-го числа вечером собрались к нам все
наши родственники и знакомые;                          
   священник с  диаконом и дьячками тоже пришли.  В это
время, по обычаю, двое наших холостых сродников посланы
были  к невесте с башмаками,  чулками,  мылом,  духами,
гребешком и проч.  Посланных у невесты приняли, одарили
платками и угостили.  Между тем отец начал меня обувать
и положил мне в правый сапог 3 руб. для того, что когда
молодая жена станет разувать меня, то возьмет эти день-
ги себе. Когда я был одет, отец взял образ Божией мате-
ри  в серебряном окладе,  благословил меня им и залился
слезами;  я тоже прослезился; недаром старики говорили,
что свадьба есть последнее счастие человека. Потом бла-
гословили  меня  своими  иконами  отец  крестный,  мать
крестная  и  посадили меня в переднем углу,  к образам.
Все, начиная с отца, со мною прощались, после чего, по-
молившись богу,  священник повел меня в церковь. 
Между тем сваха и дружка с хлебом и  солью  поехали  за
невестой.  Здесь, на столе находился также хлеб и соль.
Сваха взяла эту соль и высыпала себе,  а  свою  отдала;
хлебами же поменялись. Потом невесту, покрытую платком,
посадили за стол.  После благословения невесты от роди-
телей иконами все с невестою прощались и дарили ее,  по
возможности, деньгами. Затем священник вывел невесту из
комнаты и поехал в церковь с свахою, дружкою и светчим,
который нес образа невестины и восковые свечи.  За ними
ехали на нескольких повозках мужчины и женщины, называ-
ющиеся проежатыми.  По окончании таинства брака мы, но-
вобрачные,  по  обычаю,  несли  образ  Божией матери из
церкви в дом моего отца. В доме встретил нас отец
с иконою и хлебом-солью;  мы приложились к образу и по-
целовались с отцом.  После этого начался Божией  матери
молебен.  По окончании молебна сваха нас, молодых, при-
вела в спальню,  посадила рядом  и  дала  нам  просфору
  Потом  сваха убрала голову молодой так,  как это
бывает у замужних.  После этого мы  вышли  к  гостям  и
вскоре начался стол, или брачный пир"31.               
   Помещичья свадьба   отличалась  от  крестьянской  не
только богатством,  но и заметной "европеизацией". Сое-
диняя в себе черты народного обряда,  церковных свадеб-
ных нормативов и специфически дворянского быта, она об-
разовывала исключительно своеобразную смесь.  Для того,
чтобы читатель мог более выпукло ее  себе  представить,
приведем примеры из двух источников,  один из которых -
свидетельство иностранца-японца,  отчужденного  как  от
русской, так и от западноевропейской традиции, а другой
- великого русского писателя,  воссоздающего образ род-
ной ему жизни. Свидетельства эти будут противоположны и
в дру-                                                 
гом отношении:  их разделяет почти сто лет. Таким обра-
зом,  мы охватим эпоху как бы с двух ее крайних времен-
ных точек.                                             
   Автор первого текста - капитан японской шхуны Дайко-
куя Кодаю,  попавший после кораблекрушения в Россию и в
1791 году привезенный в Петербург. После возвращения на
родину Кодаю был подвергнут тщательному допросу  и  дал
письменные  показания  о разнообразных сторонах русской
жизни.  Книга показаний Кодаю, составленная Кацурагавой
Хосю, хранилась как государственная тайна и до 1937 го-
да оставалась секретной. Русский перевод ее (переводчик
В. Т. Константинов) был издан в 1978 году.             
   Японский путешественник тщательно описывает странные
для него обычаи,  составляя источник сведений  огромной
для нас ценности. О браках мы находим у него следующее:
"По обычаям той страны и знатные и простые, и мужчины и
женщины празднуют каждый седьмой день и обязательно хо-
дят в церковь молиться будде. Обычно в этих случа-
ях и происходит выбор невест и женихов"32. Сама неосве-
домленность иностранца увеличивает для нас ценность ис-
точника.  Знакомство  и завязывание любовных отношений,
конечно, на самом деле не является функцией церкви и не
входит в нормы поведения молящихся. Поэтому более осве-
домленный наблюдатель пропустил бы  это  как  нарушение
правил  или  специально  оговорил бы предосудительность
подобного поведения.  Но японский капитан выводит  свои
эмпирические наблюдения в ранг узаконенной нормы,  фик-
сируя их в своих записях и тем самым сохраняя  для  нас
яркие черты бытовой реальности.                        
   "На жениха надевают новую одежду,  и он отправляется
к невесте в сопровождении родственников и свата (сватом
японский  автор  называет  дружку,  роль  которого ему,
по-видимому, не совсем ясна. - Ю. Л.), а также красиво-
го мальчика лет четырнадцати-пятнадцати, выбранного для
того, чтобы впереди них нести икону (словом "икона" пе-
реводчик передает японское выражение, буквально означа-
ющее:  "висячее изображение будды". - Ю. Л.) уса-
живают мальчика на четырехколесную повозку, для чего на
нее кладут доску,  как скамейку. За ним в одной коляске
в дом невесты едут жених и сват".  Японский наблюдатель
выделяет,  видимо, непривычный ему обычай родственников
жениха  и  невесты целоваться при встрече.  Войдя в дом
невесты,  "жених и все сопровождающие его молятся изоб-
ражению будды, висящему в комнате, и только после этого
усаживаются на стулья. В это время мать выводит за руку
невесту и передает ее жене свата.  Жена свата берет не-
весту за руку,  целуется со всеми остальными и в  одной
карете с невестой отправляется прямо в церковь, а жених
едет туда же в одной карете со сватом"33.              
   В нашем втором примере,  который будет  извлечен  из
романа "Анна Каренина",  отмечается,  что приданое Кити
не могло быть готово к назначенному сроку.  "И  потому,
решив разделить приданое на две части,  большое и малое
приданое, княгиня согласилась сделать свадьбу          
   до поста.  Она решила, что малую часть приданого она
приготовит всю теперь,  большую же вышлет после". Толс-
той считал решение княгини вынужденным и случайным. Тем
более интересно,  что внимательный японец  зафиксировал
подобное  "решение" как специфически дворянскую бытовую
черту:  "Люди низшего сословия одновременно с этим  (со
свадьбой) отправляют вещи невесты к жениху,  богатые же
и благородные люди отправляют  вещи  постепенно,  зара-
нее"34.                                                
   После этого  невеста  и  сопровождающие  ее входят в
церковь (автор ошибочно полагал,  что они заходят в ал-
тарь),  и священник выносит им уборы,  "похожие на вен-
цы"*. "Затем настоятель храма приносит два кольца и на-
девает их на безымянные пальцы жениха и невесты.  Гово-
рят,  что эти кольца присылает в церковь жених  дня  за
четыре-пять до свадьбы"35.                             
   "Потом зажигают  восковые  свечи  и  раздают их всем
четверым (жениху с невестой и тем,  кто держит  над  их
головами венцы.  -Ю. Л.), а настоятель храма подходит к
невесте и спрашивает:  "По сердцу ли тебе жених?"  Если
она ответит:  "По сердцу", он подходит к жениху и спра-
шивает:  "По сердцу ли тебе невеста?" Если он  ответит:
"По  сердцу",  настоятель  снова идет к невесте и снова
спрашивает ее. Так повторяется три раза. Если жених или
невеста  дадут отрицательный ответ,  то венчание тотчас
же прекращается.  По окончании этих вопросов и  ответов
настоятель  мажет  каким-то красным порошком ладони но-
вобрачных, затем берет в правую руку свечу и со священ-
ной книгой в левой выходит вперед.  Невеста держится за
его рукав,  а жених за рукав невесты... так они обходят
семь раз вокруг алтаря.  На этом кончается обряд венча-
ния,  после чего жених берет невесту за руку, и они са-
дятся в одну карету"36.  Далее информатор сообщает, что
родители  жениха  встречают  новобрачных  с   "якимоти"
("якимоти" - рисовая лепешка;  чтобы подчеркнуть специ-
фику,  автор указал, что она сделана "из муги", то есть
из муки). Затем происходит праздник, сопровождаемый му-
зыкальным исполнением "на кокю и западном кото".  Пере-
водчик  поясняет,  что первое из этих слов означает ки-
тайский смычковый инструмент,  второе ~  японский  мно-
гострунный  щипковый инструмент и что этими словами ав-
тор хотел описать скрипку и клавесин.                  
   Сочетание этнографической точности описания с харак-
терными  ошибками  дает  нам  исключительно  интересный
взгляд и позволяет высветить в  свадебном  быту  именно
то,  что иностранцу казалось непонятным.  Взгляд иност-
ранца здесь может быть в какой-то  мере  сопоставлен  с
распространенным в литературе XVIII века приемом описа-
ния обычной действительности глазами принципиально чуж-
дого  ей наблюдателя.  Так,  Вольтер породил целую цепь
литературных сюжетов,

введя в свою повесть образ гурона, с удивлением глядя-
щего на европейские предрассудки. "Естественные дикари"
наводнили литературу. А Крылов прибегнул к взгляду "с
позиции собачки". Прием этот в дальнейшем использовал
Толстой, придав рассказу Холстомера - умудренного
жизнью мерина - черты естественного взгляда на мир и,
следовательно, "естественного" его непонимания.
Интересным смысловым контрастом к свидетельствам лю-
бознательного японца могут быть отражения ритуала
свадьбы с позиций русского наблюдателя. Но и в данном
случае мы постараемся придать тексту объемность, подоб-
рав свидетельства, распределенные между 1810-ми годами
XIX века и его серединой. Первый отрывок принадлежит
Пушкину и иногда даже ошибочно принимался за подлинную
биографическую запись. На самом деле это, конечно, ран-
ний опыт художественной прозы. Однако стремление автора
имитировать подлинный документ очевидно. Это подчеркну-
то мистифицирующей пометой "с французского". Начинаю-
щийся словами "Участь моя решена. Я женюсь..." отрывок
фиксирует обычный рутинный ритуал свадьбы. Именно
предсказуемость событий, их полное совпадение с типовы-
ми нормами подчеркивается художественной задачей. Мы
застаем героя пушкинского рассказа, когда он ожидает
ответа на предварительное предложение. Некоторый отте-
нок отстраненности рассказчика от предмета его повест-
вования присутствует и здесь. Но здесь это связано не с
конфликтом культур, а с внутренней природой самой ситу-
ации, имманентно свойственной ей странностью.
Гоголь концентрирует и доводит до абсурда ту "стран-
ность" бытовой ситуации, которая засвидетельствована
исследователями психологии быта: "Жить с женою!.. непо-
нятно! Он не один будет в своей комнате, но их должно
быть везде двое!.. Пот проступал у него на лице, по ме-
ре того, чем более углублялся он в размышление.
То представлялось ему, что он уже женат, что все в до-
мике их так чудно, так странно: в его комнате стоит,
вместо одинокой, двойная кровать. На стуле сидит жена.
Ему странно; он не знает, как подойти к ней...
Нечаянно поворачивается он в сторону и видит другую же-
ну, тоже с гусиным лицом. Поворачивается в другую сто-
рону - стоит третья жена. Назад - еще одна жена. Тут
его берет тоска. Он снял шляпу, видит: и в шляпе
сидит жена"3
Хотя в данном случае мы сталкиваемся с ситуацией
скорее психологической, чем культурно-исторической, но
искусственность послепетровского дворянского быта нак-
ладывала на нее свой отпечаток. Крестьянская свадьба,
как мы видели, протекала по утвержденному длительной
традицией ритуалу. И поэтому создаваемое ею положение
воспринималось как естественное. В послепетровском дво-
рянском быту можно было реализовать несколько вариантов
поведения. Так, можно было - и такой способ был доста-
точно распространенным, особенно среди "европеизирован-
ных" слоев - прямо после свадьбы, по выходу из церкви,
в коляске отправиться за границу. Другой вариант - тре-
бующий меньших расходов и, следовательно, распростра-
нен-
ный на менее высоком социальном уровне - отъезд в де-
ревню. Он не исключал ритуального праздника в городе
(во многих случаях - традиционно в Москве), но можно
было, особенно если свадьба была нерадостной, начинать
путешествие непосредственно после выхода молодых из
церкви.
Она вздыхала о другом,
Который сердцем и умом
Ей нравился гораздо боле:
Сей Грандисон был славный франт,
Игрок и гвардии сержант.

Как он, она была одета
Всегда по моде и к лицу;
Но, не спросись ее совета,
Девицу повели к венцу.
И, чтоб ее рассеять горе,
Разумный муж уехал вскоре
В свою деревню...

(2, XXX-XXXI)

Принято было, чтобы молодые переезжали в новый дом
или в новонанятую квартиру. Так, Пушкин после свадьбы,
которая проходила в Москве, поселился в новой квартире
на Арбате прежде, чем переехать в Петербург.
Дворянская свадьба интересующего нас периода строи-
лась как смешение "русского" и "европейского" обычаев.
Причем до 20-х годов XIX века преобладало стремление
справлять свадьбы "по-европейски", то есть более просто
в ритуальном отношении. В дальнейшем же в дворянской
среде намечается вторичное стремление придавать обряду
национальный характер.
Пушкинский герой испытывает недоумение, сталкиваясь
с конфликтом между романтическими ожиданиями и рутинной
обыденностью реальной свадьбы. Он считает себя "не по-
хожим на других людей". "Жениться! Легко сказать -
большая часть людей видят в женитьбе шали, взятые в
долг, новую карету и розовый шлафорок*. Другие - прида-
ное и степенную жизнь... Третьи женятся так, потому что
все женятся..." Пушкинский герой женится из романтичес-
ких побуждений, но сталкивается с самыми прозаическими
условиями. Для нас, с нашей специальной задачей, такого
рода описание тем более ценно. "В эту минуту подали мне
записку: ответ на мое письмо. Отец невесты моей ласково
звал меня к себе..." "Отец и мать сидели в гостиной.
Первый встретил меня с отверстыми объятиями. Он вынул
из кармана платок, он хотел заплакать, но не мог и ре-
шился высморкаться. У матери глаза были красны. Позвали
Надиньку - она вошла бледная, неловкая. Отец вышел и
вынес образа Николая Чудотворца и Казанской Богоматери.

        Нас благословили. Надинька подала мне холодную,
безответную  руку.  Мать заговорила о приданом,  отец о
саратовской деревне - и я жених".                      
   Ту же картину,  но в более развернутом виде мы нахо-
дим в описании свадьбы,  расположенной на самом пределе
нашей хронологии. Разница будет лишь в том, что элемен-
ты  обрядности и стремление тщательно соблюдать "тради-
ционные обычаи" будут значительно усилены. Речь идет об
описании  женитьбы Константина Левина в романе Толстого
"Анна Каренина".  Нарисованная Толстым картина до мело-
чей  совпадает  с бытовой реальностью,  вплоть до такой
характерной детали: известно, что Пушкин, отправляясь в
церковь перед женитьбой на Наталье Николаевне,  обнару-
жил неожиданно отсутствие у себя необходимого по обряду
фрака и, по воспоминаниям Нащокина, надел его фрак, ко-
торый в дальнейшем считал для себя счастливым*. Случай-
но  или  увидев  в этом характерную деталь Толстой ввел
соответствующий эпизод в "Анну Каренину". Уже опаздывая
на свадьбу,  Константин Левин обнаруживает отсутствие у
себя свежевыглаженной рубахи и собирается одолжить ее у
Ставы Облонского.  Действительно,  толстовское описание
обладает всей достоверностью этнографического  докумен-
та.  Здесь мы узнаем о таких деталях, как необходимость
свидетельства о пребывании на духу; "в день свадьбы Ле-
вин,  по  [  обычаю  (на исполнении всех обычаев строго
настаивали княгиня и  Дарья  Александровна),  не  видал
своей  невесты  и обедал у себя в гостинице со случайно
собравшимися к нему тремя холостяками".                
   Свадьба начинается   с   молебна:   ""Бла-го-сло-ви,
вла-дыко!"  -  медленно  один за другим,  колебля волны
воздуха,  раздались торжественные звуки". После Великой
ектений и молитв, "повернувшись опять к аналою, священ-
ник с трудом поймал маленькое кольцо Кити и, потребовав
руку Левина,  надел на первый сустав его пальца. "Обру-
чается раб божий Константин рабе божией Екатерине".  И,
надев большое кольцо на розовый, маленький, жалкий сво-
ею слабостью палец Кити, священник проговорил то же.   
   Несколько раз обручаемые хотели догадаться, что надо
сделать... священник шепотом поправлял их".            
   "Когда обряд обручения окончился,  церковнослужитель
постлал пред аналоем в середине  церкви  кусок  розовой
шелковой ткани,  хор запел искусный и сложный псалом...
священник,  оборотившись,  указал обрученным на разост-
ланный розовый кусок ткани. Как ни часто и много слыша-
ли оба о I примете, что кто первый ступит на ковер, тот
будет  главой  в семье,  ни Левин,  ни Кити не могли об
этом вспомнить, когда они сделали эти несколько шагов".
"Священник надел на них венцы".  "Поцелуйте жену,  и вы
поцелуйте мужа  Левин поцеловал с осторожностью  ее
улыбнувшиеся  губы,  подал  ей  руку  и,  ощущая новую,
странную близость, пошел из церкви. После ужина в
ту же ночь молодые уехали в деревню".