Строгий судья своего века, кн. М. М. Щербатов сооб- щает нам такой эпизод*: "При сластолюбивом и роскошном Государе не удивительно, что рос-кош имел такие успехи, но достойно удивления, что при набожной Государыне, ка- сательно до нравов, во многом Божественному закону про- тивубор-ствии были учинены. Сие есть в рассуждении хра- нения святости брака, таинства по исповеданию нашея ве- ры. Толь есть истинно, что единый порок и единый прос- тупок влечет за собою другие. Мы можем положить сие время началом, в которое жены начали покидать своих му- жей. Не знаю я обстоятельств первого странного разводу; но в самом деле он бьы таков. Иван Бутурлин, а чей сын не знаю, имел жену Анну Семеновну; с ней слюбился Сте- пан Федорович Ушаков, и она, отошед от мужа своего, вышла за своего любовника, и, публично содеяв любодейс- твенный и противный церкви сей брак, жили. Потом Анна Борисовна графиня Апраксина, рожденная княжна Голицына, бывшая же в супружестве за графом Петром Алексеевичем Апраксиным, от него отошла. Я не вхожу в причины, чего ради она оставила своего мужа, который подлинно был че- ловек распутного жития. Но знаю, что развод сей не цер- ковным, но гражданским порядком был сужен. Муж ее, яко- бы за намерение учинить ей какую обиду в немецком позо- рище**, был посажден под стражу и долго содержался, и наконец ведено ей было дать ее указную часть из мужня имения при живом муже, а именоваться ей по прежнему княжною Голицыною. И тако отложа имя мужа своего, при- ведши его до посаждения под стражу, наследница части его имения учинилась, по тому токмо праву, что отец ее князь Борис Васильевич имел некоторой случай у двора, а потом, по разводе своем, она сделалась другом княгини Елены Степановны Куракиной, любовницы графа Шувало- ва"38. Мать Татьяны в "Евгении Онегине" в молодости, когда ее выдали замуж, "не спросясь ее совета",
Позорище - театр.
Рвалась и плакала сначала,
С супругом чуть не развелась...
(2, XXXI)
Современники улавливали в последнем стихе романти-
ческую гиперболу ученицы княжны Алины. О реальном раз-
воде супругов в этой ситуации, конечно, не могло быть и
речи. Для развода в те годы (брак родителей Татьяны па-
дает на 1790-е годы) требовалось решение консистории -
духовной канцелярии, утвержденное епархиальным архиере-
ем; с 1806 года все дела этого рода решались только си-
нодом. Брак мог быть расторгнут лишь при наличии строго
оговоренных условий. Прелюбодеяние, доказанное свидете-
лями или собственным признанием, двоеженство, болезнь,
делающая брак физически невозможным, безвестное отсутс-
твие, ссылка и лишение прав состояния, покушение на
жизнь супруга, монашество. Известны случаи, когда лич-
ное вмешательство царя или царицы решало бракоразводное
дело в нарушение существующих законов. Однако очевидно,
что все эти пути были для Прасковьи Лариной закрыты,
равно как и многочисленные, но дорого стоящие способы
обхода законов ценою взяток или вмешательства вельмож-
ных заступников. Единственное, что могла предпринять
мать Татьяны для расторжения брака, - это уехать от му-
жа к родителям. Такое фактическое расторжение супружес-
ких отношений было нередким. Длительная раздельная
жизнь могла быть для консистории аргументом в пользу
развода.
Русское послепетровское законодательство давало дво-
рянской женщине определенный объем юридических прав.
Однако еще больше гарантий давал обычай. В результате
характер женщины XVIII века в России отличался большой
самостоятельностью. Фонвизин в "Недоросле" сохранил для
нас подтверждаемую широким кругом источников картину
реального превосходства хозяйки в помещичьей семье. В
"Онегине" Ларина - мать Татьяны -
...езжала по работам,
Солила на зиму грибы,
Вела расходы, брила лбы,
Ходила в баню по субботам,
Служанок била осердясь -
Все это мужа не спросясь.
(2, XXXII)
Точно так же управляет домом и Простакова: "...то
бранюсь, то дерусь;
тем и дом держится". А Фонвизин повеселил Екатерину
II, говоря, что при дворе иная женщина стоит мужчины, а
мужчина хуже бабы. Чертой эпохи было то, что "женское
правление" не снижало самодержавной власти правителя.
Пушкин справедливо заметил о Екатерине II: "Самое слас-
толюбие хитрой сей государыни утверждало ее владычест-
во" (XI, 15).
Редкая и скандальная форма развода часто заменялась
практическим разводом: супруги разъезжались, мирно или
немирно делили вла-
дения, после чего женщина получала свободу. Именно та-
ково было семейное положение Суворова. Его конфликт и
фактический развод с Варварой Ивановной привел к шумно-
му скандалу, втянувшему в себя петербургскую знать,
включая императора Павла I. В октябре 1797 года В. И.
Суворова, запасшись поддержкой находящихся "в случае",
то есть снискавших расположение императора вельмож, и
воспользовавшись холодными отношениями между Павлом и
фельдмаршалом, потребовала от мужа, с которым давно уже
разъехалась, чтобы он уплатил ее огромные долги - их
числилось 22 тысячи рублей, увеличил получаемую ею го-
довую сумму денег. Суворов через посредников отвечал,
что "он сам должен, а по сему не может ей помочь".
Конфликт дошел через находившегося тогда в должности
генерал-прокурора павловского фаворита Куракина до ца-
ря. Император распорядился "сообщить графине Суворовой,
что она может требовать от мужа по закону". Фактически
это означало гарантию выигрыша, если конфликт дойдет до
официальных инстанций. Варвара Ивановна приняла к све-
дению высочайшую резолюцию и подала через генерал-про-
курора прошение, в котором уже не ограничилась суммой в
22 тысячи для уплаты долгов, но жаловалась на то, что
не имеет собственного дома, и на материальные труднос-
ти. Тут же она прибавляла, что была бы счастлива и "с
благодарностью проводила бы остаток дней своих, если бы
могла бы жить в доме своего мужа", запросив еще в доба-
вок имущество, которое приносило бы дохода не менее
восьми тысяч рублей в год. Павел наложил резолюцию, по
которой Суворову должны были объявить, "чтобы он испол-
нил желание жены".
Суворов, находившийся в это время в трудном денежном
положении, вынужден был подчиниться воле императора. В
ноябре 1797 года он писал графу Н. А. Зубову о своем
согласии предоставить свой "рожественский дом" и сооб-
щил о невозможности исполнить "иные претензии", пос-
кольку он "в немощах". После императорского указа он
сообщает Зубову: "Ю. А. Николев через князя Кураки-
на мне высочайшую волю объявил. По силе сего Графине
Варваре Ивановне прикажите отдать для пребывания
домы и ежегодно отпускать ей по 8000 р. я ведаю,
что Графиня Варвара много должна, мне сие посторон-
нее"39. Неполадки в отношениях с женой, к которым при-
бавлялось резкое ухудшение в отношениях с императором,
вызвали у Суворова шаг, объяснимый только крайней сте-
пенью раздражения: в начале 1798 года он обратился к
Павлу с просьбой разрешить ему постричься в монастырь.
Домашняя жизнь дворянина XVIII века складывалась как
сложное переплетение обычаев, утвержденных народной
традицией, религиозных обрядов, философского вольно-
думства, западничества, то поверхностного, то трагичес-
ки влиявшего на разрыв с окружающей действительностью.
Этот беспорядок, приобретавший характер идейного и бы-
тового хаоса, имел и положительную сторону. В значи-
тельной мере здесь проявлялась молодость культуры, еще
не исчерпавшей своих возможностей.
Русский дендизм
Слово "денди" (и производное от него - "дендизм") с
трудом переводится на русский язык. Вернее, слово это
не только передается несколькими, по смыслу противопо-
ложными, русскими словами, но и определяет, по крайней
мере в русской традиции, весьма различные общественные
явления.
Зародившись в Англии, дендизм включал в себя нацио-
нальное противопоставление французским модам, вызывав-
шим в конце XVIII века бурное возмущение английских
патриотов. Н. Карамзин в "Письмах русского путешествен-
ника" описывал, как во время его (и его русских прияте-
лей) прогулок по Лондону толпа мальчишек забросала
грязью человека, одетого по французской моде. В проти-
воположность французской "утонченности" одежды, анг-
лийская мода канонизировала фрак, до этого бывший лишь
одеждой для верховой езды. "Грубый" и спортивный, он
воспринимался как национально английский. Французская
предреволюционная мода культивировала изящество и изыс-
канность, - английская допускала экстравагантность и в
качестве высшей ценности выдвигала оригинальность*. Та-
ким образом, дендизм был окрашен в тона национальной
специфики и в этом смысле, с одной стороны, смыкался с
романтизмом, а с другой - примыкал к антифранцузским
патриотическим настроениям, охватившим Европу в первые
десятилетия XIX века.
Здесь речь идет об английской мужской моде: фран- цузские женские и мужские моды строились как взаимно соответственные - в Англии каждая из них развивалась по собственным законам.
С этой точки зрения, дендизм приобретал окраску роман- тического бунтарства. Он был ориентирован на экстрава- гантность поведения, оскбрбляющего светское общество, и на романтический культ индивидуализма. Оскорбительная для света манера держаться, "неприличная" развязность жестов, демонстративный шокинг - все формы разрушения светских запретов воспринимались как поэтические. Такой стиль жизни был свойствен Байрону. На противоположном полюсе находилась та интерпрета- ция дендизма, которую развивал самый прославленный ден- ди эпохи - Джордж Бреммель. Здесь индивидуалистическое презрение к общественным нормам выливалось в иные фор- мы. Байрон противопоставлял изнеженному свету энергию и героическую грубость романтика, Бреммель - грубому ме- щанству "светской толпы" изнеженную утонченность инди- видуалиста*. Этот второй тип поведения Бульвер-Литтон позже приписал герою романа "Пелэм, или Приключения джентльмена" (1828), - произведения, вызвавшего восхи- щение Пушкина и повлиявшего на его некоторые литератур- ные замыслы и даже, в какие-то мгновения, на его быто- вое поведение. Герой романа Бульвера-Литтона, соединяющий великос- ветскую моду, нарочитую наглость и цинизм, не был абсо- лютно новой фигурой для русского читателя. Это сочета- ние Карамзин отразил в повести "Моя исповедь" (1803). Типично английский герой Бульвера-Литтона и его русский предшественник воспринимались читателями в России как явления одного ряда. Герой Бульвера-Литтона, денди и нарушитель порядка, следуя принятому плану, культивиру- ет "модную слабость", как герой Байрона - силу. "Прибыв в Париж, я тотчас решил избрать определенное "амплуа" и строго держаться его, ибо меня всегда снеда- ло честолюбие и я стремился во всем отличаться от людс- кого стада. Поразмыслив как следует над тем, какая роль мне лучше всего подходит, я понял, что выделиться среди мужчин, а следовательно, очаровывать женщин, я легче всего сумею, если буду изображать отчаянного фата. Поэ- тому я сделал себе прическу с локонами в виде штопоров, оделся нарочито просто, без вычур (к слову сказать - человек несветский поступил бы как раз наоборот) и, приняв чрезвычайно томный вид, впервые явился к лорду Беннингтону". Пелэм культивирует не наглую индивидуа- листическую силу, а наглую индивидуалистическую сла- бость, превращая ее в орудие своего превосходства над обществом. Ценность поведению денди придает не качество поступка, а то, в какой степени он выпадает из общепри- нятых норм: крайней трусостью можно так же тщеславиться, как и крайней храбростью:
Противопоставление этих двух видов бунта Оскар Уайльд позже положил в основу сюжета "Портрета Дориана Грея".
" - Как вам нравятся наши улицы? - спросила престаре- лая, но сохранившая необычайную живость мадам де Г. - Боюсь, вы найдете, что для прогулок они не столь прият- ны, как лондонские тротуары. - По правде сказать, - ответил я, - со времени моего приезда в Париж я всего один раз прогулялся а pied* по вашим улицам - и чуть не погиб, так как никто не оказал мне помощи. Я свалился в пенистый поток, который вы именуете сточной канавой, а я - бурной речкой. Как вы думаете, мистер Абертон, что я предпринял в этом затруднительном и крайне опасном положении? - Ну что ж, наверно постарались как можно скорее вы- карабкаться, - сказал достойный своего звания атташе. - Вовсе нет: я был слишком испуган. Я стоял в воде, не двигаясь, и вопил о помощи". Такое поведение денди увенчивается полным успехом: "Мистер Абертон шепнул жирному, глупому лорду Лескомбу: - Что за несносный щенок! И все, даже старуха де Г., стали присматриваться ко мне гораздо внимательнее, чем раньше". Искусство дендизма создает сложную систему собствен- ной культуры, которая внешне проявляется в своеобразной "поэзии утонченного костюма". Костюм - внешний знак дендизма, однако совсем не его сущность. Герой Бульве- ра-Литтона с гордостью говорит про себя, что он в Анг- лии "ввел накрахмаленные галстуки". Он же "силою своего примера" "приказывал обтирать отвороты своих ботфорт** шампанским". Пушкинский Евгений Онегин "три часа по крайней мере // Пред зеркалами проводил". Однако покрой фрака и подобные этому атрибуты моды составляют лишь внешнее выражение дендизма. Они слишком легко имитируются .профанами, которым недоступна его внутренняя аристократическая сущность. Бульвер-Литтон рисует характерный разговор между истинным денди и неу- дачным подражателем дендизма: "Стульц стремится делать джен-тльменов, а не фраки', каждый стежок у него притя- зает на аристократизм, в этом есть ужасающая вульгар- ность. Фрак работы Стульца вы безошибочно распознаете повсюду. Этого достаточно, чтобы его отвергнуть. Если мужчину можно узнать по неизменному, вдобавок отнюдь не оригинальному покрою его платья - о нем, в сущности, уже и говорить не приходится. Человек должен делать портного, а не портной - человека. - Верно, черт возьми! - вскричал сэр Уиллоуби, так же плохо одетый, как плохо подаются обеды у лорда И"*. - Совершенно верно! Я всегда уговаривал моих Schnei- ders*** шить мне не по моде, но
Пешком (франц.). "" После 1790-х годов такие ботфорты получили название и la Souvaroff в честь вошедшего тогда в Англии в моду Суворова. *"* Портных (нем.).
и не наперекор ей; не копировать мои фраки и панталоны с тех, что шьются для других, а кроить их применительно к моему телосложению, и уж никак не на манер равнобед- ренного треугольника. Посмотрите хотя бы на этот фрак, - и сэр Уиллоуби Тауншенд выпрямился и застыл, дабы мы могли вволю налюбоваться его одеянием. - Фрак! - воскликнул Раслтон, изобразив на своем ли- це простодушное изумление, и брезгливо захватил двумя пальцами край воротника. - Фрак, сэр Уиллоуби? По-ваше- му, этот предмет представляет собой фрак?" Роман Бульвера-Литтона, являющийся как бы беллетри- зованной программой дендизма, получил распространение в России. Он не был причиной возникновения русского ден- дизма, скорее напротив: русский дендизм вызвал интерес к роману. Любопытным фактом этого интереса является эпизод, который традиция связывает с именем Пушкина (последнее не исключение, хотя и не вполне достоверно. Однако, какова бы ни была природа приводимого ниже слу- чая, он представляет собой пример непосредственного влияния "Пелэма" на русское щегольское поведение). В полуапокрифической биографии Пушкина мы встречаем нео- жиданное описание дендистского поведения поэта. Извест- но, что Пушкин, подобно своему герою Чарскому из "Еги- петских ночей", не выносил столь милой для романтиков типа Кукольника роли "поэт в светском обществе". Авто- биографически звучат слова: "Публика смотрит на него (поэта), как на свою собственность*; по ее мнению, он рожден для ее ^гольлы и удовольствия. Возвратится ли он из деревни, первый встречный спрашивает его: не привез- ли ли вы нам чего-нибудь новенького? Задумается ли он о расстроенных своих делах, о болезни милого ему челове- ка: тотчас пошлая улыбка сопровождает пошлое восклица- ние: верно что-нибудь сочиняете! Влюбится ли он? - кра- савица его покупает себе альбом в английском магазине и ждет уж элегии. Придет ли он к человеку, почти с ним незнакомому, поговорить о важном деле: тот уж кличет своего сынка и заставляет читать стихи такого-то; и мальчишка угощает стихотворца его же изуродованными стихами"" (VIII (1), 263). Источник, о котором пойдет речь, рассказывает о яко- бы имевшем место разговоре Пушкина с девицей Н. М. Еропкиной, кузиной П. Ю. Нащокина: "Пушкин стал с юмо- ром описывать, как его волшебница-муза заражается общею (московскою. -Ю. Л.) ленью. Уж не порхает, а ходит с перевальцем, отрастила себе животик и "с высот Линдора перекочевала в келью кулинара". А рифмы - один ужас! (он засыпал меня примерами, всего не упомнишь).
Ср.: ...Холодная толпа взирает, на поэта,
Как на заезжего фигляра.
(Пушкин, III, 229)
- Пишу "Прометей", а она лепечет "сельдерей". Вдохновит меня "Паллада", а она угощает "чашкой шоколада". Поя- вится мне грозная "Минерва", а она смеется "из-под кон- серва". На "Мессалину" она нашла "малину", "Марсу" под- носит "квасу". "Божественный нектар" - "поставлен само- вар" Кричу в ужасе "Юпитер", а она - "конди- тер""40. Документ этот вводит нас в забавную ситуацию. Наив- ная слушательница предполагает, что Пушкин доверил ей быть свидетельницей рождения поэтических текстов, а на самом деле поэт иронически выдает ей нечто, достойное ее представлений о творчестве. Хотя текст донесен до нас мемуаристкой в позднейшем и явно искаженном виде, но именно эта двойственность ситуации заставляет пола- гать, что в основе ее лежит какой-то подлинный эпизод. Тем интереснее увидеть, что слова, приводимые Еропки- ной, имеют явную литературную параллель. В рассматривавшемся выше романе Бульвера-Литтона есть исключительно близкое к "пушкинскому" тексту из воспоминаний Еропкиной место, где один из героев описы- вает свои попытки заняться стихотворством: "Начал я эф- фектно: О нимфа! Голос музы нежный мог... Но как я ни старался - мне приходила в голову одна лишь рифма - "сапог". Тогда я придумал другое начало: Тебя прославить надо так... но и тут я ничего не мог подобрать, кроме рифмы баш- мак". Дальнейшие мои усилия были столь же успешны, веш- ний цвет" рождал в моем воображении рифму туалет", со словом услада" почему-то сочеталась помада", откликом на жизнь уныла"', завершавшую второй стих, была весьма неблагозвучная антитеза - "мыло". Наконец убедившись, что поэтическое искусство не моя forte*, я удвоил попе- чение о своей внешности; я наряжался, украшался, ума- щался, завивался со всей тщательностью, которую, види- мо, подсказывало само своеобразие рифм, рожденных моим вдохновением". Смысл описанной Еропкиной сцены в свете этой парал- лели понимается так: в ответ на наивные домогательства девицы, ведущей "поэтическую беседу", Пушкин разыгрыва- ет сцену по рецептам лондонского денди, заменяя лишь снобизм одежды гастрономическим. Дендизм поведения Пушкина - не в мнимой привержен- ности к гастрономии, а в откровенной насмешке, почти наглости, с которой он осмеивает простодушие своей со- беседницы. Именно наглость, прикрытая издевательской вежливостью, составляет основу поведения денди. Герой неоконченного пушкинского "Романа в письмах" точно опи- сыва-
Сильная сторона (итал.).
ет механизм дендистской наглости: "Мужчины отменно не-
довольны моею fatuite indolente, которая здесь еще но-
вость. Они бесятся тем более, что я чрезвычайно учтив и
благопристоен, и они никак не понимают, в чем именно
состоит мое нахальство - хотя и чувствуют, что я нахал"
(VIII (1), 54).
Типично дендистское поведение было известно в кругу
русских щеголей задолго до того, как имена Байрона и
Бреммеля, равно как и само слово "денди", стали извест-
ны в России. Как уже говорилось, Карамзин в 1803 году
описал этот любопытный феномен слияния бунта и цинизма,
превращения эгоизма в своеобразную религию и насмешли-
вое отношение ко всем принципам "пошлой" морали. Герой
"Моей исповеди" с гордостью рассказывает о своих похож-
дениях: "Я наделал много шуму в своем путешествии -
тем, что, прыгая в контрдансах с важными дамами немец-
ких Княжеских Дворов, нарочно ронял их на землю самым
неблагопристойным образом; а более всего тем, что с
добрыми Католиками целуя туфель Папы, укусил ему ногу,
и заставил бедного старика закричать изо всей силы"41.
Эти эпизоды впоследствии воспроизвел Ф. М. Достоевский
в романе "Бесы". Ставрогин повторяет, трансформируя,
цинические забавы героя Карамзина: он ставит в скан-
дальное положение госпожу Липутину, публично целуя ее
на балу, и под предлогом конфиденциального разговора
кусает за ухо губернатора. Достоевский, конечно, не
сводит сущность своего героя к образу, созданному Ка-
рамзиным. Однако внутренняя опустошенность дендизма ка-
жется ему зловещим предсказанием судьбы "гражданина
кантона Ури".
В предыстории русского дендизма можно отметить нема-
ло заметных персонажей. Одни из них - так называемые
хрипуны. В цитированном уже "Романе в письмах" Пушкина
один из друзей пишет Владимиру:
"Ты отстал от своего века (действие романа происхо-
дит во вторую половину 1820-х годов. - Ю. Л.) и сбива-
ешься на ci-devant* гвардии хрипуна 1807 года" (VIII
(1), 55). "Хрипуны" как явление уже прошедшее упомина-
ются Пушкиным в вариантах "Домика в Коломне":
...Гвардейцы затяжные,
Вы, хрипуны
(но хрип ваш приумолк)**.
Грибоедов в "Горе от ума" называет Скалозуба: "Хри-
пун, удавленник, фагот".
Смысл этих военных жаргонизмов эпохи до 1812 года
современному читателю остается непонятным. В сознании
его вырисовывается образ хрипящего старика. Такое пони-
мание закрепил своим авторитетом К. С. Станиславский. В
мхатовской постановке "Горя от ума"42 роль Скалозуба
исполнял Л. М. Леонидов, загримированный под пятидеся-
Блаженнои памяти (франц.)
Цитируем первоначальный текст. В дальнейшем первая
строка была: "Красавцы молодые" (Пушкин, V, 374).
тилетнего генерала (у Грибоедова - полковник!), тучно-
го, с крашеными волосами. Грибоедовский герой, однако,
совсем не соответствует этому образу. Прежде всего он
молод (ср. слова Лизы: "...служите недавно"), однако
уже полковник, хотя на войну попал только в 1813 году
(демонстративное исключение его из числа участников
войны 1812 года весьма знаменательно). Все три названия
Скалозуба ("Хрипун, удавленник, фагот") говорят о пере-
тянутой талии (ср. слова самого Скалозуба: "И талии так
узки"). Это же объясняет и пушкинское выражение "Гвар-
дейцы затяжные" - то есть перетянутые в поясе. Затяги-
вание пояса до соперничества с женской талией - отсюда
сравнение перетянутого офицера с фаготом - придавало
военному моднику вид "удавленника" и оправдывало назы-
вание его "хрипуном". Представление об узкой талии как
о важном признаке мужской красоты держалось еще нес-
колько десятилетий. Николай I туго перетягивался, даже
когда в 1840-х годах у него отрос живот. Он предпочитал
переносить сильные физические страдания, лишь бы сохра-
нить иллюзию талии. Мода эта захватила не только воен-
ных. Пушкин с гордостью писал брату о стройности своей
талии: "На днях я мерился поясом с Евпраксией и тальи
наши нашлись одинаковы. Следовательно из двух одно:
или я имею талью 15-летней девушки, или она талью
25-летнего мущины" (ХШ, 120).
В поведении денди большую роль играли очки - деталь,
унаследованная от щеголей предшествующей эпохи. Еще в
XVIII веке очки приобрели характер модной детали туале-
та. Взгляд через очки приравнивался разглядыванию чужо-
го лица в упор, то есть дерзкому жесту. Приличия XVIII
века в России запрещали младшим по возрасту или чину
смотреть через очки на старших: это воспринималось как
наглость. Дельвиг вспоминал, что в Лицее запрещали но-
сить очки и что поэтому ему все женщины казались краса-
вицами, иронически добавляя, что, окончив Лицей и при-
обретя очки, он был сильно разочарован.
Сочетание очков со щегольской дерзостью отметил еще
в 1765 году В. Лукин в комедии "Щепетильник". Здесь в
диалоге двух крестьян. Мирона и Василия, говорящих на
диалектах, сохранивших природную чистоту неиспорченного
сердца, описывается непонятный для народа барский обы-
чай:
"Мирон-работник (держа в руках зрительную трубку):
Васюк, смотри-ка. У нас в экие дудки играют, а здесь в
них один глаз прищуря, не веть цаво-та смотрят. Да доб-
ро бы, брацень, из-дали, а то нос с носом столкнувшись,
утемятся друг на друга. У них мне-ка стыда-та совсем,
кажется, нету" .
Московский главнокомандующий в самом начале XIX века
И. В. Гудович был большим врагом очков и срывал их с
лиц молодых людей со словами: "Нечего вам здесь так
пристально разглядывать!" Тогда же в Москве шутники
провели по бульварам кобылу в очках и с надписью:
"А только трех лет".
Дендизм ввел в эту моду свой оттенок: появился лор-
нет, воспринимавшийся как признак англомании. В "Путе-
шествии Онегина" Пушкин с дружеской иронией писал:
Одессу звучными стихами
Наш друг Туманский описал...
Приехав, он прямым поэтом
Пошел бродить с своим лорнетом...
(VI, 202)
Туманский, приехавший в Одессу из Коллеж де Франс,
где он завершал курс наук, держался по всем правилам
дендистского поведения, что и вызвало дружескую иронию
Пушкина.
Специфической чертой дендистского поведения было
также рассматривание в театре через зрительную трубу не
сцены, а лож, занятых дамами. Онегин подчеркивает ден-
дизм этого жеста тем, что глядит "скосясь", что счита-
лось дерзостью:
Двойной лорнет скосясь наводит
На ложи незнакомых дам...
(1, XXI)
а глядеть так на незнакомых дам - двойная дерзость.
Женским адекватом "дерзкой оптики" был лорнет, если его
обращали не на сцену;
Не обратились на нее
Ни дам ревнивые лорнеты,
Ни трубки модных знатоков...
(7, L)
Другой характерный признак бытового дендизма - поза
разочарованности и пресыщенности. В "Барышне-крестьян-
ке" Пушкин говорит о моде, требовавшей от молодого че-
ловека подчинять свое каждодневное бытовое поведение
подобной маске: "Легко вообразить, какое впечатление
Алексей должен был произвести в кругу наших барышень.
Он первый перед ними явился мрачным и разочарованным,
первый говорил им об утраченных радостях и об увядшей
своей юности; сверх того носил он черное кольцо с изоб-
ражением мертвой головы". В "Барышне-крестьянке" деталь
эта окрашена в тона versunkende Kultur* и звучит ирони-
чески. В письме А. Дельвигу от 2 марта 1827 года Пушкин
пишет о младшем брате Льве Сергеевиче: "Лев был здесь -
малый проворный, да жаль, что пьет. Он задолжал у ваше-
го Andrieux** 400 рублей и ублудил жену гарнизонного
майора. Он воображает, что имение его расстроено и что
истощил всю чашу жизни. Едет в Грузию, чтоб обновить
увядшую душу. Уморительно" (XIII, 320).
Однако "преждевременная старость души" (слова Пушки-
на о герое "Кавказского пленника") и разочарованность
могли в первую половину
Термин немецкой фольклористики, обозначающий опуска- ние высоких произведений искусства в сферу массовой культуры. Andrieux - петербургский ресторатор.
1820-х годов восприниматься не только в ироническом ключе. Когда эти свойства проявлялись в характере и по- ведении таких людей, как П. Я. Чаадаев, они приобретали трагический смысл. Чаадаев, например, находил героя пушкинского "Кавказского пленника" недостаточно разоча- рованным, видимо считая, что ни неразделенная любовь, ни даже плен не являются достойными причинами для разо- чарования. Лишь ситуация полной невозможности действия, а именно так воспринимал Чаадаев русскую действитель- ность после неудачи своей попытки оказать влияние на Александра I, может породить самоощущение бесполезности жизни. Именно здесь проходила черта, отделявшая Чаадае- ва от его друзей из "Союза благоденствия". Чаадаев был максималист, и, вероятно, в этом, а не только в личном обаянии, рыцарском стиле поведения и одежде утонченного денди заключался секрет его влияния на Пушкина, пере- жившего со свойственной ему страстностью настоящую влюбленность в своего старшего друга. Чаадаева не могли удовлетворить благоразумные планы "Союза благоденс- твия": просвещение общества, влияние на государственных руководителей, постепенное овладение ключевыми узлами власти. Все это было рассчитано на годы и десятилетия. Чаадаев же вдохновлялся героическими планами. В петер- бургский период жизни Пушкина он, видимо, увлек его идеей героического подвига, поступка, который мгновенно преобразит жизнь России. Таким, можно полагать, был план убийства государя. Ю. Г. Оксман в лещиях, частично оставшихся неопубликованными, а потом В. В. Пугачев об- ратили внимание на то, что конец известного всем со школьной скамьи стихотворения Пушкина "К Чаадаеву" трудно поддается объяснению. Почему имя Пушкина, не опубликовавшего к тому времени даже "Руслана и Людмилу" и более прославившегося пока вызывающим поведением, чем поэзией, будет достойно быть написанным "на обломках самовластья"? Ведь политическая лирика южного периода еще не создана, а ода "Вольность" и "Деревня" звучат не более революционно, чем "Негодование" П. Вяземского. Один из авторов эпиграммы на Пушкина подчеркнул именно несерьезность, легковесность политических претензий мо- лодого поэта, основа которых: Два иль три ноэля, Гимн Занду на устах", В руках - портрет Лувеля44. Да и права Чаадаева на то, чтобы его имя было начер- тано "на обломках самовластья", отнюдь не казались оче- видными. Однако слова Пушкина в подписи к портрету Чаадаева: "Он в Риме был бы Брут...", может быть, проливают неко- торый свет на загадочное завершение послания "К Чаадае- ву". К этому можно добавить признание в неотправленном письме к Александру П Пушкин признается Государю, что клевета Толстого-Американца (последний пустил слух, что
И это пишется уже после "Кинжала" (1821), прославляющего
Занда.
Пушкин был высечен в полиции) поставила его на грань
самоубийства. Как известно, от самоубийства отвратил
Пушкина именно Чаадаев, указав ему, как это следует из
многочисленных автобиографических признаний в стихах и
прозе, более возвышенную цель жизни. Позже, когда скеп-
тические сомнения перечеркнули у Пушкина эти героичес-
кие планы, он писал в послании "Чаадаеву (С морского
берега Тавриды)":
Чедаев, помнишь ли былое?
Давно ль с восторгом молодым
Я мыслил имя роковое
Предать развалинам иным?
(II, 364)
Строки эти вызвали недоумение М. Гофмана, который
писал: "Самодержавие совсем не имя" . Сомнение крупного
пушкиниста снимается тем, что под роковым именем следу-
ет понимать указание лично на Александра I, героическое
покушение на которого обдумывали поэт и "русский Брут"
П. Я. Чаадаев.
Разочарование в этом замысле вызвало у Чаадаева дру-
гой романтический план - попытку стать русским маркизом
Позой, и только крах и этого замысла превратил его в
разочарованного путешественника. Именно в эту пору чаа-
даевский байронизм начал окрашиваться в тона дендизма.
М. И. Муравьев-Апостол в письме к И. Д. Якушкину от 27
мая 1825 года провел резкую черту между байроновским
романтическим максимализмом и политическим реализмом
"Союза благоденствия":
"Расскажи мне подробнее о Петре Чаадаеве. Прогнало
ли ясное итальянское небо ту скуку, которою он, по-ви-
димому, столь сильно мучился в пребывание свое в Петер-
бурге, перед выездом за границу? Я его проводил до суд-
на, которое должно было его увезти в Лондон. Байрон на-
делал много зла, введя в моду искусственную разочаро-
ванность, которою не обманешь того, кто умеет мыслить.
Воображают, будто скукою показывают свою глубину, - ну,
пусть это будет так для Англии, но у нас, где так много
дела, даже если живешь в деревне, где всегда возможно
хоть несколько облегчить участь бедного селянина, лучше
пусть изведают эти попытки на опыте, а потом уж рассуж-
дают о скуке!"46 Однако "скука" - хандра была слишком
распространенным явлением, чтобы исследователь мог от-
махнуться от нее, подобно Муравьеву-Апостолу. Для нас
она особенно интересна в данном случае тем, что харак-
теризует именно бытовое поведение. Так, подобно Чаадае-
ву, хандра выгоняет за границу Чацкого:
Слово "развалины" имело в начале XIX века более ши- рокое значение, чем в современном русском языке.
Где носится? в каких краях?
Лечился, говорят, на кислых он водах,
Не от болезни, чай, от скуки...
Это же пережил и Онегин:
Недуг, которому причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу.
(1, XXXVIII)
Сплин как причина распространения самоубийств среди
англичан упоминался еще Н. М. Карамзиным в "Письмах
русского путешественника". Тем более заметно, что в
русском дворянском быту интересующей нас эпохи самоу-
бийство от разочарованности было достаточно редким яв-
лением, и в стереотип дендистского поведения оно не
входило. Его место занимали дуэль, безрассудное поведе-
ние на войне, отчаянная игра в карты. Если в одной из
неоконченных пушкинских повестей герой поступает подоб-
но любовникам Клеопатры, покупая "ценою жизни ночь"
любви, то все описание этого эпизода воспроизводит си-
туацию поединка, хотя вторым участником в нем является
героиня - женщина.
Между поведением денди и разными оттенками полити-
ческого либерализма 1820-х годов были пересечения. В
отдельных случаях, как это имело место, например, с Ча-
адаевым или отчасти с кн. П. А. Вяземским, эти формы
общественного поведения могли сливаться. Однако природа
их была различна. Дендизм, прежде всего, - именно пове-
дение, а не теория или идеология*. Кроме того, дендизм
ограничен узкой сферой быта. Поэтому, не будучи смешан
с более существенными сферами общественной жизни (как
это было, например, у Байрона), он захватывает лишь по-
верхностные слои культуры своего времени. Не отделимый
от индивидуализма и одновременно находящийся в неизмен-
ной зависимости от наблюдателей, дендизм постоянно ко-
леблется между претензией на бунт и разнообразными
компромиссами с обществом. Его ограниченность заключена
в ограниченности и непоследовательности моды, на языке
которой он вынужден разговаривать со своей эпохой.
Двойственная природа русского дендизма создавала
возможность двоякой его интерпретации. В 1912 году М.
Кузмин сопроводил русский перевод книги Барбэ д'0ре-
вильи предисловием, не лишенным скрытой полемики47.
Барбэ д'0ревильи подчеркивал индивидуалистическую не-
повторимость поведения денди, его принципиальную враж-
дебность любому шаблону - Кузмин, чуждый индивидуалис-
тическому бунту французского автора, выделял шаблон-
ность самой борьбы с шаблоном и в
Теоретик дендизма столь же редко бывает денди в сво- ем практическом поведении, как теоретик литературы - поэтом.
дендизме подчеркивал эстетскую утонченность кружка, за-
пертого в "башне из слоновой кости", а не мятеж индиви-
дуалиста. Если последний строился на отвержении всяких
условностей, то первый культивировал самый утонченный
эзотеризм. Культ утонченного сообщества отвергал дух
индивидуалистического бунтарства и неизбежно приводил
утонченных эстетов к слиянию с миром "светских прили-
чий". Так, грибоедовский князь Григорий, который
Век с англичанами, вся английская складка
И так же он сквозь зубы говорит,
И так же коротко обстрижен для порядка*,
еще несет в себе слабый оттенок либерализма ("Шумим,
братец, шумим"). Дело происходит в первую половину
1820-х годов. Но после 14 декабря и этого оттенка не
останется: англоманы Блудов и Дашков примут участие в
судебной расправе с декабристами и быстро пойдут в го-
ру. Англоманом и денди был также М. С. Воронцов, сын
дипломата, многолетнего посла в Лондоне, который при
Павле предпочел остаться в Англии, несмотря на отстав-
ку. Михаил Семенович Воронцов, с детства воспитанный на
английский манер, получил самое лучшее, какое только
было возможно, образование. Когда он был мальчиком, Н.
Карамзин, встретившийся с ним в Лондоне, посвятил ему
стихотворение, а соученик Радищева, масон и энциклопе-
дически образованный человек В. Н. Зиновьев принимал
участие в его воспитании. Сделав блестящую карьеру в
гвардии, Воронцов участвовал в наполеоновских войнах, а
затем, командуя русским оккупационным корпусом в Мобеже
под Парижем, показал себя прогрессистом: уничтожил в
корпусе телесные наказания и завел, с помощью С. И.
Тургенева, ланкастерские школы взаимного обучения для
солдат. Все это создало Воронцову репутацию либерала.
Однако, глубоко пронизанный духом дендизма, Воронцов
высокомерно держался с подчиненными, разыгрывая просве-
щенного англомана. Это не мешало ему быть очень ловким
придворным, сначала при Александре I, а потом и при Ни-
колае Павловиче. Пушкин точно охарактеризовал его: "По-
лумилорд полуподлец". В "Воображаемом разговоре с
Александром I" Пушкин назвал Воронцова "вандалом, прид-
ворным хамом и мелким эгоистом". Объективность этой ха-
рактеристики подтверждается мнением одесского чиновника
А. И. Каз-начеева, племянника адмирала А. С. Шишкова,
который писал, что Воронцов был человеком двуличным и
неискренним48. Именно эта дну-дикость сделалась харак-
терной чертой странного симбиоза дендизма и петербург-
ской бюрократии. Английские привычки бытового поведе-
ния, манеры стареющего денди, равно как и порядочность
в границах
"Острижен по последней моде" и "как денди лондонский одет" также Онегин. Этому противопоставлены "кудри чер- ные до плеч" Ленского. "Крикун, мятежник и поэт", как характеризуется Ленский в черновом варианте, он, как и другие немецкие студенты, носил длинные волосы в знак либерализма, из подражания карбонариям.
николаевского режима, - таков будет путь Блудова и Даш-
кова. "Русского денди" Воронцова ждала судьба главноко-
мандующего Отдельным Кавказским корпусом, наместника
Кавказа, генерал-фельдмаршала и светлейшего князя. У
Чаадаева же - совсем другая судьба - официальное объяв-
ление сумасшедшим. Бунтарский байронизм Лермонтова бу-
дет уже не умещаться в границах дендизма, хотя, отра-
женный в зеркале Печорина, он обнаружит эту, уходящую в
прошлое, родовую связь.
Карточная игра
[Но мне] досталася на часть
Игры губительная страсть
Страсть к банку! ни любовь свободы,
Ни Феб, ни дружба, ни пиры
Не отвлекли б в минувши годы
Меня от карточной игры -
Задумчивый, всю ночь, до света
Бывал готов я в эти лета
Допрашивать судьбы завет,
Налево ль выпадет валет.
Уж раздавался звон обеден,
Среди разбросанных колод
Дремал усталый банкомет
А я [нахмурен] бодр и бледен
Надежды полн, закрыв глаза
Гнул угол третьего туза.
(Пушкин, VI, 280-281)
Подобно тому, как в эпоху барокко мир воспринимался
в виде огромной, созданной Господом книги и образ книги
делался моделью многочисленных сложных понятий (а попа-
дая в текст, становился сюжетной темой), карты и кар-
точная игра приобретают в конце XVIII - начале XIX века
черты универсальной модели - Карточной Игры, центра
своеобразного мифообразования эпохи.
Что ни толкуй Волтер или Декарт
- Мир для меня - колода карт,
Жизнь - банк; рок мечет, я играю,
И правила игры
я к людям применяю.49
То, что карточная игра сделалась своеобразной мо-
делью жизни, доказывает следующий пример. В 1820 году
Гофман опубликовал повесть "Spielersgluck". Русские пе-
реводы не заставили себя долго ждать: в 1822 году - пе-
ревод В. Полякова, в 1836 году - И. Безсомыкина50. Раз-
вернутый в повести сюжет проигрыша возлюбленной в карты
не остался незамеченным. Вполне вероятно, что он был в
поле зрения Лермонтова, который, видимо, во второй по-
ловине 1837 года приступил к работе над "Тамбовской
казначейшей"51. Однако, работая над своим произведени-
ем, Гофман наверняка не знал о нашумевшей в Москве 1802
года истории, когда князь Александр Николаевич Голицын,
мот, картежник и светский шалопай, проиграл свою жену,
княгиню Марию Гавриловну (урожденную Вяземскую), одному
из самых ярких московских бар - графу Льву Кирилловичу
Разумовскому, известному в свете как le comte Leon -
сыну гетмана, масону, меценату, чьи празднества в доме
на Тверской и в Петровском-Разумовском были притчей
всей Москвы. Последовавшие за этим развод княгини с му-
жем и второе замужество придали скандалу громкий харак-
тер*.
В функции карточной игры проявляется ее двойная при-
рода. С одной стороны, карточная игра есть игра, то
есть представляет собой образ конфликтной ситуации. В
рамках карточной игры каждая отдельная карта получает
свой смысл по тому месту, которое она занимает в систе-
ме карт. Так, например, дама ниже короля и выше валета,
валет, в свою очередь, также расположен между дамой и
десяткой и так далее. Вне отношения к другим картам от-
дельная, вырванная из системы карта ценности не имеет,
так как не связана ни с каким значением, лежащим вне
игры.
С другой стороны, карты используются и при гада-
нии52. Здесь активизируются другие функции карт: прог-
нозирующая ("что будет, чем сердце успокоится") и прог-
раммирующая. Одновременно при гадании выступают на пер-
вый план значения отдельных карт. Так, когда в "Пиковой
даме" в расстроенном воображении Германна карты обрета-
ют внеигровую семантику ("тройка цвела перед ним в об-
разе пышного грандифлора, семерка представлялась готи-
ческими воротами, туз огромным пауком"), - то это при-
писывание им значений, которых они в данной системе не
имеют (строго говоря, таких значений не имеют и гадаль-
ные карты, однако сам принцип приписывания отдельным
картам значений взят из гаданий). Когда у Пушкина мы
встречаем эпиграф к "Пиковой даме": "Пиковая дама озна-
чает тайную недоброжела-
Несмотря на то, что развод и новый брак были законо- дательно оформлены, общество отказывалось признать скандальный проигрыш жены, и бедная графиня Разумовская была подвергнута остракизму. Выход из положения с при- сущим ему джентльменством нашел Александр I, пригласив бывшую княгиню на танец и назвав ее при этом "графи- ней". Общественный статус, таким образом, был восста- новлен.
тельность. Новейшая гадательная книга "53, а затем в тексте произведения пиковая дама выступает как играль- ная карта - перед нами типичный случай взаимовлияния этих двух планов. Здесь, в частности, можно усмотреть одну из причин, почему карточная игра заняла в вообра- жении современников (и в художественной литературе) со- вершенно особое место. Она не сопоставима с другими модными играми той поры, например с популярными в конце XVIII века шахматами. Существенную роль сыграло, види- мо, и то, что единое понятие "карточная игра" покрывает два весьма различных типа конфликтных ситуаций - это так называемые "коммерческие" и "азартные" игры. Можно привести многочисленные данные о том, что первые расс- матриваются как "приличные"*, а вторые - встречают ре- шительное моральное осуждение. Одновременно первые игры приписываются "солидным людям", и увлечение ими не име- ет того характера всеобъемлющей моды, который характе- ризует вторые. Жанлис в своем "Критическом и системати- ческом словаре придворного этикета" пишет: "Будем наде- яться, что хозяйки гостиных проявят достаточно достоин- ства, чтобы не потерпеть у себя азартных игр: более чем достаточно разрешить биллиард и вист, которые за пос- ледние десять-двенадцать лет сделались значительно бо- лее денежными играми, приближаясь к азартным и прибавив бесчисленное число испортивших их новшеств. Почтенный пикет единственный остался нетронутым в своей первород- ной чистоте - недаром он теперь в небольшом почете"54. В "Переписке Моды" Н. Страхова Карточная Игра предс- тавляет Моде послужные списки своих подданных: "I. Денежныя игры, достойныя к повышению: 1. Банк. 2. Реет. 3. Квинтич. 4. Веньт-Эн. 5. Кучки. 6. Юрдон. 7. Гора. 8. Макао, которое некоторым образом крайне разобиже- но неупотреблением. II. Нововыезжия игры, которыя достойно принять в службу и ввести в общее употребление:
Так, П. А. Вяземский пишет о "мирной, так называемой коммерческой игре, о карточном времяпровождении, свойс- твенном у нас всем возрастам, всем званиям и обоим по- лам. Одна русская барыня говорила в Венеции: "Конечно, климат здесь хорош; но жаль, что не с кем сразиться в преферансик". Другой наш соотечественник, который про- вел зиму в Париже, отвечал на вопрос, как доволен он Парижем: .Очень доволен, у нас каждый вечер была своя партия"" (Вяземский П. Старая записная книжка. Л., 1929, с. 85-86).
1. Штос.
2. Три и три.
3. Рокамболь.
III. Игры, подавшие просьбы о помещении их в службу
степенных солидных людей.
1. Ломбер.
2. Вист.
3. Пикет.
4. Тентере.
5. А л'а муш.
IV. Игры, подавшия просьбу о увольнении их в уезды и
деревни.
1. Панфил.
2. Тресет.
3. Басет.
4. Шнип-шнап-шнур.
5. Марьяж.
6. Дурачки с пар.
7. Дурачки в навалку.
8. Дурачки во все карты.
9. Ерошки или хрюшки.
10. Три листка.
11. Семь листов.
12. Никитишны и
13. В носки - в чистую отставку"55.
Обе приведенные выше цитаты строго отграничивают
"солидные" и "нравственные" коммерческие игры от "мод-
ных" и опасных - азартных (заметим, что на первом месте
среди последних у Страхова стоят банк и штосе - разно-
видности фараона). Известно, что азартные игры в России
конца XVIII - начала XIX века формально подвергались
запрещению как безнравственные, хотя практически проц-
ветали.
Разница между этими видами игр, обусловившая и раз-
личия в их социальной функции, заключается в степени
информации, которая имеется у игроков, и, следователь-
но, в том, чем определяется выигрыш:
расчетом или случаем. В коммерческих играх задача
партнера состоит в разгадывании стратегии противника,
причем в распоряжении каждого партнера имеется доста-
точно данных, чтобы при способности перебирать варианты
и делать необходимые вычисления эту стратегию разга-
дать. Во-первых, поскольку коммерческие игры - игры с
относительно сложными правилами (сравнительно с азарт-
ными), число возможных стратегий ограничено в них самой
сущностью игры. Во-вторых, психология партнера наклады-
вает ограничения на его стратегический выбор. В-треть-
их, выбор зависит и от случайного элемента - характера
карт, сданных партнеру. Эта последняя сторона дела наи-
более скрыта. Но и о ней вполне можно делать вероятные
предположения на основании хода игры. Одновременно иг-
рок в коммерческую игру определяет и свою стратегию,
стараясь скрыть ее от противника.
Таким образом, коммерческая игра, являясь интеллекту-
альной дуэлью, может выступать как модель определенного
типа конфликтов:
1. Конфликтов между равными противниками, то есть
между игроками.
2. Конфликтов, подразумевающих возможность достаточ-
но полной информации участников относительно интересую-
щих их сторон конфликта и, следовательно, рационально
регулируемой возможности выигрыша.
Коммерческие игры моделируют такие конфликты, при
которых интеллектуальное превосходство и владение боль-
шей информацией одного из партнеров обеспечивает успех.
Не случайно XVIII век воспел "Игроком ломбера" В. Май-
кова не только коммерческую игру, но и строгое следова-
ние правилам, расчет и умеренность:
...обиталище для тех определенно,
Кто может в ломбере с воздержностью играть;
И если так себя кто может воздержать,
Что без четырех игр и карт не покупает,
А без пяти в свои век санпрандер не играет...
...Что если станет впредь воздержнее играть,
То может быть в игре счастливей нежель прежде56.
Б. В. Томашевский имел все основания утверждать, что
"Майков в поэме становится на точку зрения умеренной
карточной игры, рекомендуя в игре не азарт, а рас-
чет"57. Возникновение поэм оправилах игр, например шах-
мат58, в этом смысле вполне закономерно.
Карточная игра и шахматы являются как бы антиподами
игрального мира. Культура XVIII - начала XIX века знает
периоды повального увлечения шахматами. Конфликты на
шахматной доске порой принимали очень острую форму -
свидетельство наличия азарта. И тем более знаменательно
качественное отличие азартов шахматного и карточного.
С. Н. Марин сообщал 2 марта 1804 года находящемуся на
театре военных действий М. С. Воронцову петербургские
новости: "На нас нашло новое сумасшествие: все, что ды-
шит в баталионе, играет в большую (т. е. на крупные
деньги. -Ю.Л.) в шахматы; все сделались мастерами, и мы
с Арсень-евым кончим, я думаю, когда-нибудь дракою не
на шпагах, а просто за волоса. По ею пору я не написал
к тебе, что к вечерним собраниям прибавилось несколько
каб*. 1) Граф Апраксин с шишкой, 2) Загрядской, 3)
Релье, и мы бьемся иногда до зари в квинтич, который
облагородили, назвав кенз (от карточного термина кен-
зельва. -Ю. Л.)"59.