Н. Ф. ФЕДОРОВ Из всех разделений распадение мысли и дела (ставших принадлежностями особых сословий) составляет самое ве- ликое бедствие, несравненно большее, чем распадение на богатых и бедных. Социализм, и вообще наше время, при- дает наибольшее значение разделению на богатых и бед- ных, полагая, конечно, что с устранением этого разделе- ния исчезнет и первое, т. е. все станут образованными. Но мы разумеем не образование популярное, которое с устранением бедности, действительно, будет распределено равномернее, мы разумеем самое участие в знании и учас- тие именно вообще, всех; участие же в знании всех, без чего разделение на ученых и неученых не исчезнет, одним устранением бедности вызвано быть не может. Пока же в знании не будут участвовать все, до тех пор чистая нау- ка останется равнодушною к борьбе, к истреблению, и прикладная не перестанет помогать истреблению, помогать и прямо, изобретением орудий истребления, и косвенно, придавая соблазнительную наружность вещам, предметам потребления, вносящим вражду в среду людей. Не принимая непосредственного, личного участия в борьбе, т. е. в самой войне, и стоя вне бедствий естественных, защищен- ная от природы крестьянством, которое находится в не- посредственном к ней отношении, наука остается безу- частною даже к истощению естественных сил, к изменению самого климата, для горожан даже приятному, хотя это изменение и производит неурожаи. Только тогда, когда все будут участниками в знании, чистая наука, познающая теперь природу как целое, в котором чувствующее прине- сено в жертву бесчувственному, не будет оставаться рав- нодушною к такому извращенному отношению бесчувственной силы к чувствующему существу; тогда и прикладная наука не будет участницей и союзницей бесчувственной силы и орудия истребления превратит в орудие регуляции слепой, смертоносной силы. Геккель признает "научный материа- лизм" и отрицает нравственный материализм, высшее бла- го, наслаждение, видит в знании, в открытии законов природы. Допустим, что для всех будет доступно такое знание,- в чем же будет наслаждение? Все повсюду будут "видеть беспощадную, крайне смертоносную борьбу всех против всех". Можно ли наслаждаться таким адом?.. Труд всеобщего воскрешения, начатком которого было воскресение Христово, не прекращался, хотя в то же вре- мя не останавливалось и противодействие ему. Труд Запа- да в деле воскрешения, в коем и мы принимали некоторое участие, может быть назван воскрешением мертвых; ибо какое другое имя может быть дано этому собиранию раз- личных памятников, вещественных и письменных, кои сох- ранились от самых отдаленных времен с целью восстано- вить образ только мира в области мысли (т. е. совершить мысленное или мнимое воскрешение)? Кроме этого собира- ния различных остатков, или останков (реликвий), про- шедшего наука имеет в своем распоряжении, для попыток воспроизведения явлений жизни в малом виде, лаборато- рии, физические кабинеты и т. п. Затем остаются еще страдательные созерцания, или наблюдения, над теми ус- ловиями, небесными и земными, от которых зависит жизнь. Этими тремя способами исчерпываются в настоящее время все средства науки для мысленного восстановления целого образа мира. Но если довольствоваться только мысленным восстанов- лением, в таком случае мы или никогда не можем быть убеждены, что этот образ соответствует действительности (это субъективное только знание), или же, если мы его примем за действительный образ мира, в таком случае этот образ, как его знает настоящая наука, будет изоб- ражением всеобщего шествия к смерти, сопровождаемого всякого рода страданиями; т. е. такое представление бу- дет истинным мучением для человека, ибо созерцать стра- дания и смерть, не иметь возможности помочь и при этом не чувствовать мучения от такого созерцания могут толь- ко ученые, по самому своему положению не обязанные иметь ни сердца, ни воли, а один только ум. К тому же должно заметить, что, пока наука находится в своей язы- ческой, т. е. городской, стадии развития, пока она есть только образ мира, каким он дается нам в нашем ограни- ченном опыте и остается в лабораториях и кабинетах, ис- тинного единства между нею и религиею быть не может. Сомнение для науки в таком состоянии обязательно (и это есть сомнение, не жаждущее видеть и слышать, сомнение бесчувственное, не из любви проистекающее), религия же при этом сама ограничивает свое дело храмом, пресущест- влением вместо воскрешения, и самое собирание, произво- димое ею, будет бесцельно. В такой науке народ не при- нимал никакого участия, ибо для него, как не лишенного ни чувства, ни воли, живущего сердцем и нуждающегося в деятельности, нужно не мертвое, не мнимое или мыслен- ное, а живое, действительное воскресение; он не может найти утешения в воскрешении мнимом, в какие бы пышные фразы оно ни было облечено и как бы ни были соблазни- тельны эти фразы для сословий вроде адвокатов, орато- ров, живущих фразами. Вот, например, как изображают это мнимое воскрешение: "Мир прошедший, покорный мощному голосу науки, поднимается из могилы свидетельствовать о переворотах, сопровождавших развитие поверхности земно- го шара (поднимается из могилы не для себя, не для жизни, а лишь для того, чтобы удовлетворить наше праздное любопытство); почва, на которой мы живем, эта надгробная доска жизни миновавшей, становится как бы прозрачною, каменные склепы раскрылись; внутренности скал не спасли хранимого ими. Мало того, что полуист- левшие, полуокаменелые остовы обрастают снова плотью! Палеонтология стремится раскрыть закон отношения между геологическими эпохами и полным органическим населением их. Тогда все, некогда живое, воскреснет в человеческом разумении, все исторгнется от печальной участи бесслед- ного забвения, и то, чего кость истлела, чего феноме- нальное бытие совершенно изгладилось, восстановится в светлой обители науки, в этой области успокоения и уве- ковечения временного" (Герцен. Письма об изучении при- роды). Впоследствии, впрочем, тот же писатель логику назвал кладбищем и в этом ближе подошел к истине. Все сказанное относительно того, что сделано Западом для мнимого, или мертвого, воскрешения, относится, ко- нечно, к одной лишь чистой, неприкладной, науке. Но приложения науки случайны и не соответствуют широте ее мысли, иначе она вышла бы из рабства торгово-промышлен- ному сословию, которому в настоящее время служит; в этом служении и заключается характеристика западной на- уки, которая с тех пор, как из служанки богословия сде- лалась служанкою торговли, уже не может быть орудием действительного воскрешения. Если бы наука имела в виду быть вполне прилагаемой, то, развившись внутри торго- во-промышленного организма, она должна была бы выйти на свет, родиться в новую жизнь. Начало настоящей, нынешней науки положено вместе с образованием особого городского сословия, с отделением города от села, имеющего дело с живою природою, живуще- го одною с природою жизнью; вместе с отделением ману- фактурного промысла от земледелия полагаются основы мертвого, так называемого субъективного знания, мыслен- ного или мнимого восстановления. Всякое ремесло должно прежде всего лишить жизни растение или животное, выде- лить из общего хода или строя предмет или вещь, чтобы произвести над ними свои операции. Среди таких-то работ и родилась наука; мастерская была колыбелью физики и химии. За этими эмпирически отвлеченными науками после- довали, пошли тем же путем анализа, разделения, и умоз- рительные. Все развитие этих последних состоит в разде- лении и отвлечении: человека наука рассматривает от- дельно от условий его жизни, антропологию от космоло- гии; точно так же душу отделяют от тела, психологию от соматологии; последняя также разделяется на физиологию и анатомию; словом, чем далее идет анализ, тем мертвен- нее продукты его. Выше всего, казалось бы, стоит в этом отношении метафизика, эта мертвеннейшая из мертвых, отвлеченнейшая из отвлеченных. Однако есть еще онтоло- гия, наука о самом отвлеченном бытии, равнозначащем уже небытию. Поэтому понятно выражение Плотина (который в данном случае является представителем вообще спиритуализма-откуда и аске- тизм), что состояние смерти есть самое философское по- нятие; и еще более ясно, почему воскресение есть самое нефилософское понятие: воскресение все собирает, восстановляет и оживляет, тогда как философия все разделяет, все отвлекает и тем умерщвляет, в конце же концов философия не только восс- тановление делает лишь мысленным, т. е. самым отвлечен- ным, но даже самый внешний, существующий мир благодаря созерцательной, сидячей, недеятельной жизни обращается в представление, в психический лишь факт, в фантом; и такое превращение действительного мира в субъективное явление есть результат сословной жизни, функция мысля- щего органа человечества. Но тем не менее все это необходимый, предшествующий момент, ибо прежде нужно все разложить, разделить, что- бы потом сложить и соединить, так как только смертью может быть попрана смерть. Нужно было дойти именно до такой глубины сомнения, чтобы только воссоздание, восс- тановление всего исчезнувшего и бессмертие исчезающего признать полным доказательством действительного сущест- вования, и для такого доказательства необходимо, чтобы мышление стало действием, чтобы мысленный полет превра- тился в действительное перемещение.
Федоров Н. Ф. Философия общего дела. Т. 1 // Сочине- ния. М., 1982. С. 61- 62, 314-317
В. С. СОЛОВЬЕВ Дерево, прекрасно растущее в природе, и оно же, прекрасно написанное на полотне, производят однородное эстетическое впечатление, подлежат одинаковой эстети- ческой оценке, недаром и слово для ее выражения упот- ребляется в обоих случаях одно и то же. Но если бы все ограничивалось такой видимою, поверхностною однород- ностью, то можно было бы спросить и действительно спра- шивали: зачем это удвоение красоты? Не детская ли заба- ва повторять на картине то, что уже имеет прекрасное существование в природе? Обыкновенно на это отвечают (например, Тэн в своей "Philosophiе de l'art" 8), что искусство воспроизводит не самые предметы и явления действительности, а только то, что видит в них худож- ник, а истинный художник видит в них лишь их типичес- кие, характерные черты; эстетический элемент природных явлений, пройдя через сознание и воображение художника, очищается от всех материальных случайностей и таким об- разом усиливается, выступает ярче; красота, разлитая в природе, в ее формах и красках, на картине является сосредоточенною, сгущенною, подчеркнутою. Этим объясне- нием нельзя окончательно удовлет-
* Разумею здесь красоту в смысле общем и объектив-
ном, именно что наружность человека способна выражать
более совершенное (более идеальное) внутреннее содержа-
ние, чем какое может быть выражено другими животными.
вориться уже по тому одному, что к целым важным отрас-
лям искусства оно вовсе неприменимо. Какие явления при-
роды подчеркнуты, например, в сонатах Бетховена? - Оче-
видно, эстетическая связь искусства и природы гораздо
глубже и значительнее. Поистине она состоит не в повто-
рении, а в продолжении того художественного дела, кото-
рое начато природой,- в дальнейшем и более полном раз-
решении той же эстетической задачи.
Результат природного процесса есть человек в двояком
смысле:
во-первых, как самое прекрасное *, а во-вторых, как
самое сознательное природное существо. В этом последнем
качестве человек сам становится из результата деятелем
мирового процесса и тем совершеннее соответствует его
идеальной цели - полному взаимному проникновению и сво-
бодной солидарности духовных и материальных, идеальных
и реальных, субъективных и объективных факторов и эле-
ментов вселенной. Но почему же, могут спросить, весь
мировой процесс, начатый природой и продолжаемый чело-
веком, представляется нам именно с эстетической сторо-
ны, как разрешение какой-то художественной задачи? Не
лучше ли признать за его цель осуществление правды и
добра, торжество верховного разума и воли? Если в ответ
на это мы напомним, что красота есть только воплощение
в чувственных формах того самого идеального содержания,
которое до такого воплощения называется добром и исти-
ною, то это вызывает новое возражение. Добро и истина,
скажет строгий моралист, не нуждаются в эстетическом
воплощении. Делать добро и знать истину - вот все, что
нужно...
Если нравственный порядок для своей прочности должен
опираться на материальную природу как на среду и средс-
тво своего существования, то для своей полноты и совер-
шенства он должен включать в себя материальную основу
бытия как самостоятельную часть этического действия,
которое здесь превращается в эстетическое, ибо вещест-
венное бытие может быть введено в нравственный порядок
только через свое просветление, одухотворение, т. е.
только в форме красоты. Итак, красота нужна для испол-
нения добра в материальном мире, ибо только ею просвет-
ляется и укрощается недобрая тьма этого мира *...
По гегельянской эстетике красота есть воплощение
универсальной и вечной идеи в частных и преходящих яв-
лениях, причем они так и остаются преходящими, исчеза-
ют, как отдельные волны в потоке материального процес-
са, лишь на минуту отражая сияние вечной идеи. Но это
возможно только при безразличном, равнодушном отношении
между духовным началом и материальным явлением. Подлин-
ная же и совершенная красота, выражая полную солидар-
ность и взаимное проникновение этих двух элементов, не-
обходимо должна делать один из них (материальный) дейс-
твительно причастным бессмертию другого.
* О красоте как идеальной причине существования ма-
терии см. в моих статьях о "цельном знании" ("Журн[нал]
Мин [истерства] нар[одного] просв[ещения]", 1877 и
1878 гг.).
Обращаясь к прекрасным явлениям физического мира, мы найдем, что они далеко не исполняют указанных требова- ний или условий совершенной красоты. Во-первых, идеаль- ное содержание в природной красоте недостаточно проз- рачно, оно не открывает здесь всей своей таинственной глубины, а обнаруживает лишь свои общие очертания, ил- люстрирует, так сказать, в частных конкретных явлениях самые элементарные признаки и определения абсолютной идеи. Так, свет в своих чувственных качествах обнаружи- вает всепроницаемость и невесомость идеального начала; растения своим видимым образом проявляют экспансив- ность жизненной. идеи и общее стремление земной души к высшим формам бытия; красивые животные выражают интен- сивность жизненных мотивов, объединенных в сложном це- лом и уравновешенных настолько, чтобы допускать свобод- ную игру жизненных сил, и т. д. Во всем этом несомненно воплощается идея, но лишь самым общим и поверхностным образом, с внешней своей стороны. Этой поверхностной материализации идеального начала в природной красоте соответствует здесь столь же поверхностное одухотворе- ние материи, откуда возможность кажущегося противоречия формы с содержанием: типически злой зверь может быть весьма красивым (противоречие здесь только кажущееся именно потому, что природная красота по своему поверх- ностному характеру вообще не способна выражать идею жизни в ее внутреннем, нравственном качестве, а лишь в ее внешних, физических принадлежностях, каковы сила, быстрота, свобода движения и т. п.). С этим же связано и третье существенное несовершенство природной красоты: так как она лишь снаружи и вообще прикрывает безобразие материального бытия, а не проникает его внутренно и всецело (во всех частях), то и сохраняется эта красота неизменною и вековечною лишь вообще, в своих общих об- разцах - родах и видах, каждое же отдельное прекрасное явление и существо в своей собственной жизни остается под властью материального процесса, который сначала прорывает его прекрасную форму, а потом и совсем его разрушает. С точки зрения натурализма эта непрочность всех индивидуальных явлений красоты есть роковой, неиз- бежный закон. Но чтобы примириться хотя бы только тео- ретически с этим торжеством всеразрушаю-щего материаль- ного процесса, должно признать (как и делают последова- тельные умы этого направления) красоту и вообще все идеальное в мире за субъективную иллюзию человеческого воображения. Но мы знаем, что красота имеет объективное значение, что она действует вне человеческого мира, что сама природа не равнодушна к красоте. А в таком случае, если ей не удается осуществить совершенную красоту в области физической жизни, то недаром же она путем вели- ких трудов и усилий, страшных катастроф и безобразных, но необходимых для окончательной цели порождений подня- лась из этой нашей области в сферу сознательной жизни человеческой. Задача, не исполнимая средствами физичес- кой жизни, должна быть исполнима средствами человечес- кого творчества. Отсюда троякая задача искусства вообще: 1) прямая объ- ективация тех глубочайших внутренних определении и ка- честв живой идеи, которые не могут быть выражены приро- дой; 2) одухотворение природной красоты и чрез это 3) увековечение ее индивидуальных явлений. Это есть прев- ращение физической жизни в духовную, т. е. в такую, ко- торая, во-первых, имеет сама в себе свое слово, или Откровение, способна непосредственно выражаться вовне, которая, во-вторых, способна внутренно преображать, одухотворять материю или истинно в ней воплощаться и которая, в-третьих, свободна от власти материального процесса и потому пребывает вечно. Совершенное воплоще- ние этой духовной полноты в нашей действительности, осуществление в ней абсолютной красоты или создание вселенского духовного организма есть высшая задача ис- кусства. Ясно, что исполнение этой задачи должно совпа- дать с концом всего мирового процесса. Пока история еще продолжается, мы можем иметь только частные и отрывоч- ные предварения (антиципации) совершенной красоты; су- ществующие ныне искусства, в величайших своих произве- дениях схватывая проблески вечной красоты в нашей теку- щей действительности и продолжая их далее, предваряют, дают предощущать нездешнюю, грядущую для нас действи- тельность и служат таким образом переходом и связующим звеном между красотою природы и красотою будущей жизни. Понимаемое таким образом искусство перестает быть пус- тою забавою и становится делом важным и назидательным, но отнюдь не в смысле дидактической проповеди, а лишь в смысле вдохновенного пророчества. Что такое высокое значение искусства не есть произвольное требование, явствует из той неразрывной связи, которая некогда действительно существовала между искусством и религиею. Эту первоначальную нераздельность религиозного и худо- жественного дела мы не считаем, конечно, за идеал. Ис- тинная, полная красота требует большего простора для человеческого элемента и предполагает более высокое и сложное развитие социальной жизни, нежели какое могло быть достигнуто в первобытной культуре. На современное отчуждение между религией и искусством мы смотрим как на переход от их древней слитности к будущему свободно- му синтезу. Ведь и та совершенная жизнь, предварения которой мы находим в истинном художестве, основана бу- дет не на поглощении человеческого элемента божествен- ным, а на их свободном взаимодействии. Теперь мы можем дать общее определение действитель- ного искусства по существу: всякое ощутительное изобра- жение какого бы то ни было предмета и явления с точки зрения его окончательного состояния, или в свете буду- щего мира, есть художественное произведение...
Соловьев В. С. Общий смысл искусства // Сочинения: В 2 т. М., 1988. С. 390-391, 392, 396-399
К числу многих литературных реакций последнего вре- мени, частью вызванных противоположными крайностями, а частью ничем положительным не вызванных, присоединилась и реакция в пользу "чистого" искусства, или "искусства для искусства"9... Когда, например, писатели, объявлявшие Пушкина "пош- ляком", в подтверждение этой мысли спрашивали: "Какую же пользу приносила и приносит поэзия Пушкина?" - а им на это с негодованием возражали: "Пушкин - жрец чистого искусства, прекрасной формы, поэзия не должна быть по- лезна, поэзия выше пользы!", то такие слова не отвечают ни противнику, ни правде и в результате оставляют толь- ко взаимное непонимание и презрение. А между тем насто- ящий, справедливый ответ так прост и близок: "Нет, поэ- зия Пушкина, взятая в целом (ибо нужно мерить "доброю мерою"), приносила и приносит большую пользу, потому что совершенная красота ее формы усиливает действие то- го духа, который в ней воплощается, а дух этот - живой, благой и возвышенный, как он сам свидетельствует в из- вестных стихах: И долго буду тем любезен я народу, Что чувства доб- рые я лирой пробуждал, Что в сей жестокий век я прос- лавлял свободу И милость к падшим призывал..." Такой справедливый ответ был бы уместен и убедителен даже в том случае, если бы противник в своем увлечении под пользою разумел только пользу материальную и требо- вал бы от поэзии "печных горшков", ибо в таком случае нетрудно было бы растолковать, что хотя добрые чувства сами по себе и недостаточны для снабжения всех людей необходимою домашнею утварью, однако без таких чувств не могло бы быть даже речи о подобном полезном предпри- ятии за отсутствием внутренних к нему побуждений,- тог- да возможна была бы только непрерывная война за горшки, а никак не справедливое их распределение на пользу об- щую. Если бы сторонники "искусства для искусства" разуме- ли под этим только, что художественное творчество есть особая деятельность человеческого духа, удовлетворяющая особенной потребности и имеющая собственную область, то они, конечно, были бы правы, но тогда им нечего бы было и поднимать реакцию во имя такой истины, против которой никто не станет серьезно спорить. Но они идут гораздо дальше; они не ограничиваются справедливым утверждением специфической особенности искусства или самостоятель- ности тех средств, какими оно действует, а отрицают всякую существенную связь его с другими человеческими деятель-ностями и необходимое подчинение его общим жиз- ненным целям человечества, считая его чем-то в себе замкнутым и безусловно самодовлеющим; вместо законной автономии для художественной области они проповедуют эстетический сепаратизм. Но хотя бы даже искусство было точно так же необходимо для всего человечества, как ды- хание для отдельного человека, то ведь и дыхание существенно зависит от кровообращения, от деятельности нервов и мускулов, и оно подчинено жизни целого; и са- мые прекрасные легкие не оживят его, когда поражены другие существенные органы. Жизнь целого не исключает, а, напротив, требует и предполагает относительную са- мостоятельность частей и их функций, но безусловно са- модовлеющею никакая частная функция в своей отдельности не бывает и быть не может. Бесполезно для сторонников эстетического сепаратизма и следующее тонкое различие, делаемое некоторыми. До- пустим, говорят они, что в общей жизни искусство связа- но с другими дея-тельностями и все они вместе подчинены окончательной цели исторического развития; но эта связь и эта цель, находясь за пределами нашего сознания, осу- ществляются сами собой, помимо нас, и, следовательно, не могут определять наше отношение к той или другой че- ловеческой деятельности; отсюда заключение: пускай ху- дожник будет только художником, думает только об эсте- тически прекрасном, о красоте формы, пусть для него, кроме этой формы, не существует ничего важного на све- те. Подобное рассуждение, имеющее в виду превознести ис- кусство, на самом деле глубоко его унижает - оно делает его похожим на ту работу фабричного, который всю жизнь должен выделывать только известные колесики часового механизма, а до целого механизма ему нет никакого дела. Конечно, служение псевдохудожественной форме гораздо приятнее фабричной работы, но для разумного сознания одной приятности мало. И на чем же основывается это убеждение в роковой бессознательности исторического процесса, в безусловной непознаваемости его цели? Если требовать определенного и адекватного представления об окончательном состоянии человечества, представления конкретного и реального, то, конечно, оно никому недоступно - и не столько по ограниченности ума человеческого, сколько потому, что самое понятие абсолютно окончательного состояния как заключения временного процесса содержит в себе логичес- кие трудности едва ли устранимые. Но ведь такое невоз- можное представление о немыслимом предмете ни к чему и не нужно. Для сознательного участия в историческом про- цессе совершенно достаточно общего понятия о его нап- равлении, достаточно иметь идеальное представление о той, говоря математически, предельной величине, к кото- рой несомненно и непрерывно приближаются переменные ве- личины человеческого прогресса, хотя по природе вещей никогда не могут совпадать с нею. А об этом идеальном пределе, к которому реально двигается история, всякий, не исключая и эстетического сепаратиста, может получить совершенно ясное понятие, если только он обратится за указаниями не к предвзятым мнениям и дурным инстинктам, а к тем выводам из исторических фактов, за которые ру- чается разум и свидетельствует совесть. Несмотря на все колебания и зигзаги прогресса, нес- мотря на нынешнее обострение милитаризма, национализма, антисеми- тизма, динамитизма и проч., и проч., все-таки оста- ется несомненным, что равнодействующая истории идет от людоедства к человеколюбию, от бесправия к справедли- вости и от враждебного разобщения частных групп к все- общей солидарности. Доказывать это значило бы излагать сравнительный курс всеобщей истории. Но для добросо- вестных пессимистов, смущаемых ретроградными явлениями настоящей эпохи, достаточно будет напомнить, что самые эти явления ясно показывают бесповоротную силу общего исторического движения... Итак, у истории (а следовательно, и у всего мирового процесса) есть цель, которую мы, несомненно, знаем,- цель всеобъемлющая и вместе с тем достаточно определен- ная для того, чтобы мы могли сознательно участвовать в ее достижении, ибо относительно всякой идеи, всякого чувства и всякого дела человеческого всегда можно по разуму и совести решить, согласно ли оно с идеалом все- общей солидарности или противоречит ему, направлено ли оно к осуществлению истинного всеединства * или проти- водействует ему. А если так, то где же право для ка- кой-нибудь человеческой деятельности отделяться от об- щего движения, замыкаться в себе, объявлять себя своею собственною и единственною целью? И в частности, где права эстетического сепаратизма? Нет, искусство не для искусства, а для осуществления той полноты жизни, кото- рая необходимо включает в себе и особый элемент искусс- тва - красоту, но включает не как что-нибудь отдельное и самодовлеющее, а в существенной и внутренней связи со всем остальным содержанием жизни. Отвергнуть фантастическое отчуждение красоты и ис- кусства от общего движения мировой жизни, признать, что художественная деятельность не имеет в себе самой како- го-то особого высшего предмета, а лишь по-своему, свои- ми средствами служит общей жизненной цели человечест- ва,- вот первый шаг к истинной, положительной эстетике.
Соловьев В. С. Первый шаг к положительной эстетике / / Сочинения: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 548-551, 552-553
С. Н. БУЛГАКОВ Человеческая душа нераздельна, и запросы мыслящего духа остаются одни и те же и у ученого, и у философа, и у художника: и тот, и другой, и третий, если они действительно стоят на высоте своих задач, в равной степени и необхо- димо должны быть мыслящими людьми и каждый своим путем искать ответов на общечеловеческие вопросы, однажды предвечно поставленные и вновь по- * Я называю истинным, или положительным, всеединс- твом такое, в котором единое существует не на счет всех или в ущерб им, а в пользу всех. Ложное, отрицательное единство подавляет или поглощает входящие в него эле- менты и само оказывается, таким образом, пустотою; ис- тинное единство сохраняет и усиливает свои элементы, осуществляясь в них как полнота бытия. стоянно ставящиеся человеческому духу. И все эти воп- росы в своей совокупности складываются в одну всеобъем- лющую загадку, в одну вековечную думу, которую думает и отдельный человек, и совокупное человечество, в думу о себе самом, в загадку, формулированную еще греческой мудростью: познай самого себя. Человек познает самого себя и во внешнем мире, и в философских учениях о добре и зле и в изучении исторических судеб человечества. И все-таки не перестает быть сам для себя загадкой, кото- рую вновь и вновь ставит перед собой каждый человек, каждое поколение. Вследствие того что искусство есть мышление, имеющее одну и ту же великую и общечеловечес- кую тему, мысль человека о самом себе и своей природе, оно и становится делом важным, трудным, серьезным и от- ветственным. Оно становится служением, требующим от своего представителя самоотвержения, непрерывных жерт- воприношений, сока нервов и крови сердца. Великое слу- жение есть и великое страдание. Потому, между прочим, так справедливы эти слова Л. Н. Толстого: "Деятельность научная и художественная в ее настоя- щем смысле только тогда плодотворна, когда она не знает прав, а знает одни обязанности. Только потому, что она всегда такова, что ее свойство быть таковою, и ценит человечество так высоко ее деятельность. Если люди действительно призваны к служению другим духовной рабо- той, они в этой работе будут видеть только обязанности и с трудом, лишениями и самоотверженно будут исполнять их. Мыслитель и художник никогда не будет сидеть спо- койно на олимпийских высотах, как мы привыкли вообра- жать. Мыслитель и художник должны страдать вместе с людьми для того, чтобы найти спасение или утешение"... Говоря таким образом, мы нисколько не хотим умалить прав искусства на свободу. Истинное искусство свободно в своих путях и исканиях, оно само себе довлеет, само по себе ищет, само себе закон. В этом смысле формула искусство для искусства вполне правильно выражает его права, его самостоятельность, его свободу от подчинения каким-либо извне поставленным, вернее, навязанным зада- ниям. Этому пониманию противоречит тенденциозность в искусстве, при которой у последнего отнимается его пра- во самочинного искания, самобытных художественных обоб- щений и находимых в них общечеловеческих истин, при ко- торой искусство принижается до элементарно-утилитарных целей популяризации тех или иных положений, догматичес- ки воспринятых и усвоенных извне. Как бы искусно ни бы- ла выполнена подобная задача, все же это есть фальсифи- кация искусства, его подделка, ибо здесь отсутствует самостоятельность художественного мышления, тот своеоб- разный интуитивный синтез, который мы имеем в искусс- тве. Тенденциозное искусство художественно неискренно, оно есть художественная ложь, результат слабости или извращенного направления таланта... Однако на основании сказанного выше очевидно, что свободное искусство тем самым не становится бессмыслен- ным и потому бессмысленным виртуозничаньем, в которое склонны бы- ли превратить его крайние представители декадентства. Помимо того, что в подобном случае искусство из высшей деятельности духа низводится до какого-то праздного развлечения или спорта, это вовсе и не есть истинное искусство, ибо последнее требует всего человека, его душу, его мысль. Оно всегда серьезно, содержательно, оно является, в известном смысле, художественным мышле- нием. Только такое искусство получает серьезное, обще- человеческое значение, становится не только радостью и украшением жизни, но и ее насущной пищей. Вдохновенному взору художника открываются такие тайны жизни, которые не под силу уловить точному, но неуклюжему и неповорот- ливому аппарату науки, озаренному свыше мыслителю-ху- дожнику иногда яснее открыты вечные вопросы, нежели школьному философу, задыхающемуся в книжной пыли своего кабинета, поэтому дано глаголом жечь сердца людей так, как не может и никогда не смеет скромный научный специ- алист. И, кроме того, художник говорит простым и для всех доступным языком, художественные образы находят дорогу к каждому сердцу, между тем как для знакомства с идеями философии и науки, помимо досуга, необходима специальная подготовка даже только для того, чтобы оз- накомиться со специальной терминологией, перепрыгнуть эту изгородь, отделяющую научное мышление от обыденно- го. Естественно, что чем важнее и шире те задачи и проблемы, которые ставит себе искусство, тем большее значение приобретает оно для людей. И применяя этот масштаб сравнительной оценки литературы соответственно важности и серьезности ее задач и тем, нельзя не отвес- ти одного из первых мест в мировой литературе нашему родному искусству. Русская художественная литература - философская par excellence *. В лице своих титанов - Толстого и Достоевского - она высоко подняла задачи и обязанности художественного творчества, сделав своей главной темой самые глубокие и основные проблемы чело- веческой жизни и духа. Дух этих исполинов господствует в нашей литературе, подобно гигантским маякам, указывая ей путь и достойные ее задачи, и ничто жизненное и жиз- неспособное в ней не может избежать этого влияния.
Булгаков С. Н. Чехов как мыслитель. М., 1910. С. 8-16
М. ВЕБЕР В настоящее время отношение к научному производству как профессии обусловлено прежде всего тем, что наука вступила в такую стадию специализации, какой не знали прежде, и что это положение сохранится и впредь. Не только внешне, но как раз внутренне дело обстоит таким образом, что отдельный индивид
* - по преимуществу (лат.).-Ред.
может создать в области науки что-либо завершенное только при условии строжайшей специализации. Всякий раз, когда исследование вторгается в соседнюю область, как это порой у нас бывает - у социологов это происхо- дит постоянно, притом по необходимости,- у исследовате- ля возникает смиренное сознание, что его работа может разве что предложить специалисту полезные постановки вопроса, которые тому при его специальной точке зрения не так легко придут на ум, но что его собственное исс- ледование неизбежно должно оставаться в высшей степени несовершенным. Только благодаря строгой специализации человеку, работающему в науке, дано, может быть, один-единственный раз в жизни ощутить во всей полноте, что вот ему удалось нечто такое, что останется надолго. Действительно, завершенная и дельная работа - это в на- ши дни всегда специальная работа. И поэтому, кто не способен однажды надеть себе, так сказать, шоры на гла- за и проникнуться мыслью, что вся его судьба зависит от того, правильно ли он делает это вот предположение в этом вот месте рукописи, тот пусть не касается науки. Он никогда не испытает того, что называют увлечением наукой. Без этого странного упоения, вызывающего улыбку у всякого постороннего человека, без этой страсти, без убежденности в том, что "должны были пройти тысячеле- тия, прежде чем появился ты, и другие тысячелетия мол- чаливо ждут", удастся ли тебе эта догадка,- без этого человек не имеет призвания к науке, и пусть он занима- ется чем-нибудь другим. Ибо для человека не имеет ника- кой цены то, что он не может делать со страстью... Есть ли у кого-то научное вдохновение, это зависит от скрытых от нас судеб, а кроме того, от "дара". Эта несомненная истина сыграла не последнюю роль в возник- новении именно у молодежи - что вполне понятно - очень популярной установки служить некоторым идолам; культ этих идолов, как мы видим, широко практикуется сегодня на всех перекрестках и во всех журналах. Эти идолы - "личность" и "переживание". Оба тесно связаны: господствует представление, что последнее создает первую и составляет ее принадлежность. Мучительно зас- тавляют себя "переживать", ибо "переживание" неотъемле- мо от образа жизни, подобающего личности, а в случае неудачи нужно по крайней мере делать вид, что у тебя есть этот небесный дар. Раньше такое переживание назы- валось "чувством" (sensation). Да и о том, что такое "личность", тогда имели, я полагаю, точное представле- ние. ..."Личность" в научной сфере есть только у того, кто служит одному лишь делу. И это так не только в об- ласти науки. Мы не знаем ни одного большого художника, который делал бы что-либо другое, кроме как служил де- лу, и только ему... Однако, хотя предварительные условия нашей работы характерны и для искусства, судьба ее глубоко отлична от судьбы художественного творчества. Научная работа вплетена в движение прогресса. Напротив, в области ис- кусства в этом смысле не существует никакого прогресса. Неверно думать, что произведе- ние искусства какой-либо эпохи, разработавшее новые технические средства или, например, законы перспективы, благодаря этому в чисто художественном отношении стоит выше, чем произведение искусства, абсолютно лишенное всех этих средств и законов, если только оно было соз- дано в соответствии с материалом и с формой, т. е. если его предмет был выбран и оформлен по всем правилам ис- кусства без применения позднее появившихся средств и условий. Совершенное произведение искусства никогда не будет превзойдено и никогда не устареет; отдельный ин- дивид лично для себя может по-разному оценивать его значение, но никто никогда не сможет сказать о худо- жественно совершенном произведении, что его "превзошло" другое произведение, в равной степени совершенное. Напротив, каждый из нас знает, что сделанное им в области науки устареет через 10, 20, 40 лет. Такова судьба, более того,- таков смысл научной работы, кото- рому она подчинена и которому служит, и это как раз составляет ее специфическое отличие от всех остальных элементов культуры; всякое совершенное исполнение за- мысла в науке означает новые "вопросы", оно по своему существу желает быть превзойденным. С этим должен сми- риться каждый, кто хочет служить науке. Научные работы могут, конечно, долго сохранять свое значение, достав- ляя "наслаждение" своими художественными качествами или оставаясь средством обучения научной работе. Но быть превзойденными в научном отношении - это, повторяю, не только наша общая судьба, но и наша общая цель. Мы не можем работать, не питая надежды на то, что другие пой- дут дальше нас. В принципе этот прогресс уходит в бес- конечность. И тем самым мы приходим к проблеме смысла науки. Ибо отнюдь не разумеется само собой, что нечто, подчиненное такого рода закону, само по себе осмысленно и разумно. Почему занимаются тем, что в действительности никогда не кончается и не может закончиться? Прежде всего воз- никает ответ: ради чисто практических, в более широком смысле слова - технических целей, чтобы ориентировать наше практическое действие в соответствии с теми ожида- ниями, которые подсказывает нам научный опыт. Хорошо. Но это имеет какой-то смысл только для практика. А ка- кова же внутренняя позиция самого человека науки по от- ношению к своей профессии, если он вообще стремится стать ученым? Он утверждает, что занимается наукой "ра- ди нее самой", а не только ради тех практических и тех- нических достижений, которые могут улучшить питание, одежду, освещение, управление. Но что же осмысленное надеется он осуществить своими творениями, которым за- ранее предопределено устареть, какой смысл усматривает он, следовательно, в том, чтобы включиться в это специ- ализированное и уходящее в бесконечность производство? Для ответа на этот вопрос надо принять во внимание нес- колько общих соображений. Научный прогресс является частью и притом важнейшей частью того процесса интеллектуализации, который про- исходит с нами на протяжении тысячелетий и по отношению к которому в настоящее время обычно занимают крайне не- гативную позицию. Прежде всего уясним себе, что же, собственно, прак- тически означает эта интеллектуалистическая рационали- зация, осуществляющаяся посредством науки и научной техники. Означает ли она, что сегодня каждый из нас, сидящих здесь в зале, лучше знает жизненные условия своего существования, чем какой-нибудь индеец или гот- тентот? Едва ли. Тот из нас, кто едет в трамвае, если он не физик по профессии, не имеет понятия о том, как этот трамвай приводится в движение. Ему и не нужно это- го знать. Достаточно того, что он может "рассчитывать" на определенное "поведение" трамвая, в соответствии с этим он ориентирует свое поведение, но как привести трамвай в движение - этого он не знает. Дикарь несрав- ненно лучше знает свои орудия. Хотя мы тратим деньги, держу пари, что даже присутствующие в зале коллеги - специалисты по политической экономии, если таковые здесь есть, каждый, вероятно, по-своему ответит на воп- рос: как получается, что за деньги можно что-то купить. Дикарь знает, каким образом он обеспечивает себе ежед- невное пропитание и какие институты оказывают ему при этом услугу. Следовательно, возрастающая интеллектуали- зация и рационализация не означает роста знаний относи- тельно жизненных условий, в которых приходится сущест- вовать. Она означает нечто иное: люди знают или верят в то, что стоит только захотеть, и в любое время все это можно узнать; что, следовательно, принципиально нет ни- каких таинственных, не поддающихся учету сил, которые здесь действуют, что, напротив, всеми вещами в принципе можно овладеть путем расчета. Это означает, что мир расколдован. Больше не нужно прибегать к магическим средствам, чтобы склонить на свою сторону или подчинить себе духов, как это делал дикарь, для которого сущест- вовали подобные таинственные силы. Теперь все делается с помощью технических средств и расчета. Вот это и есть интеллектуализация. Но этот процесс расколдования, происходящий в запад- ной культуре в течение тысячелетий, и вообще этот "прогресс", в котором принимает участие и наука - в ка- честве звена и движущей силы,- имеет ли он смысл, выхо- дящий за пределы чисто практической и технической сфе- ры? Подобные вопросы самым принципиальным образом пос- тавлены в произведениях Льва Толстого. Он пришел к ним очень своеобразным путем. Его размышления все более сосредоточивались вокруг вопроса, имеет ли смерть ка- кой-либо смысл или нет. Его ответ таков: для культурно- го человека - нет. И именно потому "нет", что жизнь от- дельного человека, жизнь цивилизованная, включенная в бесконечный "прогресс", по ее собственному внутреннему смыслу не может иметь конца, завершения. Ибо тот, кто включен в движение прогресса, всегда оказывается перед лицом дальнейшего прогресса. Человек умирающий не дос- тигает вершины - эта вершина уходит в бесконечность. Авраам или какой-нибудь крестьянин в прежние эпохи умирал "стар и пресытившись жизнью", потому что был включен в органический круговорот жизни, потому что жизнь его по самому ее смыслу и на закате его дней давала ему то, что могла дать; для него не ос- тавалось загадок, которые ему хотелось бы разрешить, и ему было уже довольно. Напротив, человек культуры, включенный в цивилиза- цию, постоянно обогащающуюся идеями, знанием, проблема- ми, может "устать от жизни", но не может пресытиться ею. Ибо он улавливает лишь ничтожную часть того, что все вновь и вновь рождает духовная жизнь, притом всегда только что-то предварительное, неокончательное, а пото- му для него смерть - событие, лишенное смысла. А так как бессмысленна смерть, то бессмысленна и культурная жизнь как таковая - ведь именно она своим бессмысленным "прогрессом" обрекает на бессмысленность и самое смерть. В поздних романах Толстого эта мысль составляет основное настроение его искусства. Как тут быть? Есть ли у "прогресса" как такового постижимый смысл, выходящий за пределы технической сфе- ры так, чтобы служение прогрессу могло стать призвани- ем, имеющим действительно некоторый смысл? Такой вопрос следует поставить. Однако это уже будет не только воп- рос о том, что означает наука как профессия и призвание для человека, посвятившего себя ей. Это и другой воп- рос: каково призвание науки в жизни всего человечества? Какова ее ценность? Здесь противоположность между прежним и современным пониманием науки разительная. Вспомните удивительный образ, приведенный Платоном в начале седьмой книги "Го- сударства",- образ людей, прикованных к пещере, чьи ли- ца обращены к стене пещеры, а источник света находится позади них, так что они не могут его видеть; поэтому они заняты только тенями, отбрасываемыми на стену, и пытаются объяснить их смысл. Но вот одному из них уда- ется освободиться от цепей, он оборачивается и видит солнце. Ослепленный, он ощупью находит себе путь и, за- икаясь, рассказывает о том, что видел. Но другие ут- верждают, что он безумен. Однако постепенно он учится созерцать свет, и теперь его задача состоит в том, что- бы спуститься к людям в пещеру и вывести их к свету. Он - философ, а солнце - это истина науки, которая одна не гоняется за призраками и тенями, а стремится к истинно- му бытию. Кто сегодня так относится к науке? Сегодня как раз у молодежи появилось скорее противоположное чувство, а именно, что мыслительные построения науки представляют собой лишенное реальности царство надуманных абстрак- ций, пытающихся своими иссохшими пальцами ухватить плоть и кровь действительной жизни, но никогда не дос- тигающих этого. И, напротив, здесь, в жизни, в том, что для Платона было игрой теней на стенах пещеры, бьется пульс реальной действительности, все остальное лишь безжизненные, отвлеченные тени, и ничего больше. Как совершилось такое превращение? Страстное воодушев- ление Платона в "Государстве" объясняется в конечном счете тем, что в его время впервые был открыт для соз- нания смысл одного из величайших средств всякого науч- ного познания - смысл понятии. Во всем своем значении понятие было открыто Сократом. И не им одним. В Индии обнаруживаются начатки логики, похожие на ту логику, какая была у Аристотеля. Но нигде нет осознания значе- ния этого открытия, кроме как в Греции. Здесь, видимо, впервые в руках людей оказалось средство, с помощью ко- торого можно заключить человека в логические тиски, от- куда для него нет выхода, пока он не признает: или что он ничего не знает, или что это - именно вот это и нич- то иное - есть истина, вечная, непреходящая истина, в отличие от действий и поступков слепых людей. Это было необычайное переживание, открывшееся ученикам Сократа. Из этого, казалось, вытекало следствие: стоит только найти правильное понятие прекрасного, доброго или, нап- ример, храбрости, души, и чего бы то ни было еще, и бу- дет постигнуто также их истинное бытие. А это опять-та- ки, казалось, открывало путь к тому, чтобы научиться самому и научить других, как надлежит человеку посту- пать в жизни, прежде всего в качестве гражданина госу- дарства. Ибо для греков, мысливших исключительно поли- тически, от этого вопроса зависело все. Здесь и кроется причина их занятий наукой. Рядом с этим открытием эллинского духа появился вто- рой великий инструмент научной работы, детище эпохи Ре- нессанса - рациональный эксперимент как средство надеж- но контролируемого познания, без которого была бы не- возможна современная эмпирическая наука. Эксперименти- ровали, правда, и раньше: в области физиологии эксперимент существовал, напри- мер, в Индии, в аскетической технике йогов; в древней Греции был эксперимент математический, связанный с во- енной техникой, в средние века эксперимент применялся в горном деле. Но возведение эксперимента в принцип исс- ледования как такового - заслуга Ренессанса. Великими новаторами были тогда пионеры в области искусства: Лео- нардо и другие, прежде всего экспериментаторы в музыке XVI в. с их экспериментальными темперациями клавиров. От них эксперимент перекочевал в науку, прежде всего благодаря Галилею, а в теорию - благодаря Бэкону; затем его переняли отдельные точные науки в университетах континента, прежде всего в Италии и Нидерландах. Что же означала наука для этих людей, живших на по- роге Нового времени? Для художников-экспериментаторов типа Леонардо и музыкальных новаторов она означала путь к истинному искусству, а это для них значило прежде всего - к истинной природе. Искусство тем самым возво- дилось в ранг особой науки, а художник в социальном от- ношении и по смыслу своей жизни - в ранг доктора. Имен- но такого рода честолюбие лежит в основе, например, "Книги о живописи" Леонардо да Винчи. А сегодня? "Наука как путь к природе" - для молодежи это звучит кощун- ством. Наоборот, необходимо освобождение от научного интеллектуализма, чтобы вернуться к собственной природе и тем самым к природе вообще! Может быть, как путь к искусству? Такое предположение ниже всякой критики. Но в эпоху возникновения точного естествознания от науки ожидали еще большего. Если вы вспомните высказы- вание Свам-мердама: "Я докажу вам существование божест- венного провидения, анатомируя вошь",- то вы увидите, что собственной задачей научной деятельности, находив- шейся под косвенным влиянием протестантизма и пуританс- тва, считали открытие пути к богу. В то время его боль- ше не находили у философов с их понятиями и дедукциями; что бога невозможно найти на том пути, на котором его искало средневековье, в этом была убеждена вся пиетист- ская теология того времени, и прежде всего Шпенер. Бог сокрыт, его пути - не наши пути, его мысли - не наши мысли. Но в точных естественных науках, где его творе- ния физически осязаемы, надеялись напасть на след его намерений относительно мира. А сегодня? Кто сегодня, кроме некоторых взрослых де- тей, которых можно встретить как раз среди естествоис- пытателей, кто еще верит в то, что знание астрономии, биологии, физики или химии может - хоть в малейшей сте- пени - объяснить нам смысл мира или хотя бы указать, на каком пути можно напасть на след этого "смысла", если он существует? Если наука и может что-нибудь сделать, то скорее убить веру в то, что вообще существует нечто такое, как "смысл" мира! И уж тем более нелепо рассмат- ривать науку как путь "к Богу" - ее, эту особенно чуж- дую богу силу. А что она именно такова - в этом сегодня в глубине души не сомневается никто, признается он себе в этом или нет. Избавление от рационализма и интеллек- туализма науки есть основная предпосылка жизни в единс- тве с божественным - этот или по смыслу тождественный ему тезис стал основным лозунгом нашей религиозно наст- роенной или стремящейся обрести религиозное переживание молодежи. И не только религиозное, а даже переживание вообще. Однако при этом избирается странный путь: то единственное, чего до сих пор не коснулся интел- лектуализм, а именно иррациональное, пытаются довести до сознания и рассмотреть в лупу. Ведь именно к этому практически приходит современная интеллектуалистическая романтика иррационального. Этот путь освобождения от интеллектуализма дает как раз противоположное тому, что надеялись на нем найти те, кто на него вступил. Нако- нец, тот факт, что науку, т. е. основанную на ней тех- нику овладения жизнью, с наивным оптимизмом приветство- вали как путь к счастью, я могу оставить в стороне пос- ле уничтожающей критики Ницше по адресу "последних лю- дей, которые изобрели счастье". Кто верит в это, кроме некоторых взрослых детей на кафедрах или в редакторских кабинетах? В чем же состоит смысл науки как профессии теперь, когда рассеялись все прежние иллюзии, благодаря которым наука выступала как "путь к истинному бытию", "путь к истинному искусству", "путь к истинной природе", "путь к истин- ному богу", "путь к истинному счастью"? Самый простой ответ на этот вопрос дал Толстой: она лишена смысла, потому что не дает никакого ответа на единственно важ- ный для нас вопрос: "Что нам делать? Как нам жить?". А тот факт, что она не дает ответа на этот вопрос, совер- шенно неоспорим. Вопрос лишь в том, в каком смысле она не дает "никакого" ответа. Может быть, вместо этого она в состоянии дать кое-что тому, кто правильно ставит вопрос? Сегодня часто говорят о "беспредпосылочной" науке. Существует ли такая наука? Все зависит от того, что под этим понимают. Всякой научной работе всегда предпосыла- ется определенная значимость правил логики и методики - этих всеобщих основ нашей ориентации в мире. Что каса- ется этих предпосылок, то они, по крайней мере с точки зрения нашего специального вопроса, наименее проблема- тичны. Но существует и еще одна предпосылка: важность результатов научной работы, их научная цен- ность. Очевидно, здесь-то и коренятся все наши пробле- мы. Ибо эта предпосылка сама уже не доказуема средства- ми науки. Можно только указать на ее конечный смысл, который затем или отклоняют или принимают в зависимости от собственной конечной жизненной установки. Различной является, далее, связь научной работы с этими ее предпосылками: она зависит от структуры науки. Естественные науки, например физика, химия, астрономия, считают само собой разумеющимся, что конструируемые на- укой высшие законы космических явлений стоят того, что- бы знать их. Не только потому, что с помощью этого зна- ния можно достигнуть технических успехов, но и "ради него самого" - если наука есть "призвание". Сама эта предпосылка недоказуема. И точно так же недоказуемо, достоин ли существования мир, который описывают естест- венные науки, имеет ли он какой-нибудь "смысл" и есть ли смысл существовать в таком мире. Об этом вопрос не ставится. Или возьмите такое высокоразвитое в научном отноше- нии практическое искусство, как современная медицина. Всеобщая "предпосылка" медицинской деятельности, если ее выразить тривиально, состоит в утверждении, что не- обходимо сохранять жизнь просто как таковую и по воз- можности уменьшать страдания просто как таковые. А сама эта задача проблематична. Своими средствами медик под- держивает смертельно больного, даже если тот умоляет избавить его от жизни, даже если его родственники, для которых эта жизнь утратила ценность, которые хотят из- бавить его от страданий, которым не хватает средств для поддержания этой утратившей свою ценность жизни (речь может идти о каком-нибудь жалком помешанном), желают и должны желать его смерти, признаются они в этом или нет. Только предпосылки медицины и уголовный кодекс ме- шают врачу отказаться поддерживать жизнь смертельно больного. Является ли жизнь ценной и когда? Об этом ме- дицина не спрашивает. Все естественные науки дают нам ответ на вопрос, что мы должны делать, если мы хотим технически овладеть жизнью. Но хотим ли мы этого и должны ли мы это делать и имеет ли это в конеч- ном счете какой-нибудь смысл - эти вопросы они оставля- ют совершенно не решенными или принимают это в качестве предпосылки для своих целей... Что же собственно позитивного дает наука для практи- ческой и личной "жизни"? И тем самым мы снова стоим пе- ред проблемой "призвания" в науке. Прежде всего наука, конечно, разрабатывает технику овладения жизнью - как внешними вещами, так и поступками людей - путем расче- та. Однако это на уровне торговки овощами, скажете вы. Целиком с вами согласен. Во-вторых,- и это уже обычно не делает торговка овощами,- наука разрабатывает методы мышления, рабочие инструменты и вырабатывает навыки об- ращения с ними. Вы, может быть, скажете: ну, это не овощи,- но это тоже не более как средство приобретения овощей. Хорошо, оставим сегодня этот вопрос открытым. Но на этом дело науки, к счастью, еще не кончается,- мы в состоянии содействовать вам в чем-то третьем, а имен- но, в обретении ясности. Разумеется, при условии, что она есть у нас самих. Насколько это так, мы можем вам пояснить. По отноше- нию к проблеме ценности, о которой каждый раз идет речь, можно занять практически разные позиции - для простоты я предлагаю вам взять в качестве примера соци- альные явления. Если занимают определенную позицию, то в соответствии с опытом науки следует применить соот- ветствующие средства, чтобы эту позицию практически провести в жизнь. Эти средства, возможно, уже сами по себе таковы, что вы считаете необходимым их отвергнуть. В таком случае нужно выбирать между целью и неизбежными средствами ее. "Освящает" цель эти средства или нет? Учитель должен показать вам необходимость такого выбо- ра. Большего он не может - пока остается учителем, а не становится демагогом. Он может вам, конечно, сказать: если вы хотите достигнуть такой-то цели, то вы должны принять также и соответствующие следствия, которые, как это показывает опыт, влечет за собой деятельность по достижению этой цели. Все эти проблемы могут возникнуть и у каждого техни- ка, ведь он тоже часто должен выбирать по принципу меньшего зла или относительно лучшего варианта. Для не- го важно, чтобы было дано одно главное: цель. Но именно она, поскольку речь идет о действительно "последних" проблемах, нам не дана. И тем самым мы подошли к пос- леднему акту, который наука как таковая должна осущест- вить ради достижения ясности, и одновременно мы подошли к границам самой науки. Мы можем и должны вам сказать: такие-то практические установки с внутренней последовательностью и, следова- тельно, честностью можно вывести -- в соответствии с их духом - из такой-то последней мировоззренческой позиции (может быть, из одной, может быть, из разных), а из других-нельзя. Если вы выбираете эту установку, то вы служите, образно говоря, одному богу и оскорбляете всех остальных богов. Ибо если вы остаетесь верными себе, то вы необходимо приходите к определенным последним внутренним следствиям. Это можно сделать, по крайней мере, в принципе. Выявить связь последних установок с их следствиями - это задача фило- софии как социальной дисциплины и как философской базы отдельных наук. Мы можем, если понимаем свое дело (что здесь должно предполагаться), заставить индивида-или по крайней мере помочь ему дать себе отчет в конечном смысле собственной деятельности. Это мне представляется отнюдь не маловажным, даже для чисто личной жизни... Сегодня наука - это профессия, осуществляемая как специальная дисциплина и служащая делу самосознания и познания фактических связей, а вовсе не милостивый дар провидцев и пророков, приносящий спасение и откровение, и не составная часть размышления мудрецов и философов о смысле мира. Это, несомненно, неизбежная данность в на- шей исторической ситуации, из которой мы не можем вый- ти, пока остаемся верными самим себе.
Вебер М. Наука как призвание и профессия // Судьба искусства и культуры в западноевропейской мысли XX в. М., 1979. С. 237-238, 241-252, 261-263, 264