Г. БАШЛЯР Еще в начале нашего века стали появляться философы, которые, похоже, хотели бы обвинить науку во всех смертных грехах, сравнивая ее с пресловутым джинном, выпущенным из бутылки. Мне представляется, когда мы су- дим об ответственности науки, опираясь на этот привыч- ный (и я добавил бы - фальшивый) образ неких разбужен- ных и неуправляемых сил, то это свидетельствует скорее о том, что мы плохо представляем себе действительную ситуацию человека перед лицом науки. Усугубляет ли нау- ка драму человеческого бытия? Ведь на протяжении пос- ледних столетий люди видели в прогрессе науки проявле- ние гуманного начала, испытывали доверие к ней. Так ка- кого же могущества надо было достичь, чтобы изменилась эта философия? Возможно, существует в истории какая-то точка, обратившись к которой мы лучше поймем причину указанного искажения человеческих ценностей? Чтобы ответить на эти вопросы, я думаю, нам следует прежде всего разобраться в проблеме ценностей, в их сложной иерархии; только в этом случае мы поймем, почему и в современ- ную эпоху наука продолжает сохранять свою притягатель- ность, передаваясь как некое призвание из поколения в поколение. То есть с самого начала я хотел бы подчеркнуть сле- дующее обстоятельство. Пока мы не признаем, что в глу- бинах человеческой души присутствует стремление к поз- нанию, понимаемому как долг, мы всегда будем склонны растворять это стремление в ницшеанской воле к власти. И следователь- но, по-прежнему будем обвинять науку во всех грехах, истоки которых, конечно же, не в стремлении к познанию как таковому, но в стремлении ко злу и в желании при- бегнуть к оружию. Возлагать на науку ответственность за жестокость современного человека - значит переносить тяжесть преступления с убийцы на орудие преступления. Все это не имеет отношения к науке. Анализ человеческо- го сознания не должен приводить нас к обвинению научных методов, а должен быть сосредоточен на изучении стрем- ления к могуществу. Мы только уйдем в сторону от су- щества проблемы, если будем перекладывать на науку от- ветственность за извращение человеческих ценностей.
Башляр Г. Новый рационализм. М., 1987. С. 328-329
М. М. БАХТИН Целое называется механическим, если отдельные эле- менты его соединены только в пространстве и времени внешнею связью, а не проникнуты внутренним единством смысла. Части такого целого хотя и лежат рядом и сопри- касаются друг с другом, но в себе они чужды друг другу. Три области человеческой культуры - наука, искусство и жизнь - обретают единство только в личности, которая приобщает их к своему единству. Но связь эта может стать механической, внешней. Увы, чаще всего это так и бывает. Художник и человек наивно, чаще всего механи- чески соединены в одной личности; в творчество человек уходит на время из "житейского волненья" как в другой мир "вдохновенья, звуков сладких и молитв". Что же в результате? Искусство слишком дерз- ко-самоуверенно, слишком патетично, ведь ему же нечего отвечать за жизнь, которая, конечно, за таким искусс- твом не угонится. "Да и где нам,- говорит жизнь,- то - искусство, а у нас житейская проза". Когда человек в искусстве, его нет в жизни, и обрат- но. Нет между ними единства и взаимопроникновения внут- реннего в единстве личности. Что же гарантирует внутреннюю связь элементов лич- ности? Только единство ответственности. За то, что я пережил и понял в искусстве, я должен отвечать своей жизнью, чтобы все пережитое и понятое не осталось без- действенным в ней. Но с ответственностью связана и ви- на. Не только понести взаимную ответственность должны жизнь и искусство, но и вину друг за друга. Поэт должен помнить, что в пошлой прозе жизни виновата его поэзия, а человек жизни пусть знает, что в бесплодности искусс- тва виновата его нетребовательность и несерьезность его жизненных вопросов. Личность должна стать сплошь от- ветственной: все ее моменты должны не только уклады- ваться рядом во временном ряду ее жизни, но проникать друг друга в единстве вины и ответственности. И нечего для оправдания безответственности ссылаться на "вдохновенье". Вдохновенье, которое игнорирует жизнь и само игнорируется жизнью, не вдохновенье, а одержа- ние. Правильный, не самозваный смысл всех старых вопро- сов о взаимоотношении искусства и жизни, чистом ис- кусстве и проч., истинный пафос их только в том, что и искусство и жизнь взаимно хотят облегчить свою задачу, снять свою ответственность, ибо легче творить, не отве- чая за жизнь, и легче жить, не считаясь с искусством. Искусство и жизнь не одно, но должны стать во мне единым, в единстве моей ответственности.
Бахтин М. М. Искусство и ответственность//Литератур- но-критические статьи. М., 1986. С. 3-4
3. НРАВСТВЕННЫЕ АСПЕКТЫ КУЛЬТУРЫ
Ф. НИЦШЕ В течение всей самой длительной эпохи человеческой истории - ее называют доисторической - поступок оцени- вали по его последствиям: о поступке "в себе", о его истоках не рассуждали, а все было примерно так, как и до сих пор в Китае, где отличия и позор сына отражаются на родителях,- успех и неуспех имел обратную силу и по- буждал людей думать о поступках хорошо или дурно. Назо- вем этот период доморальным периодом в истории челове- чества: об императиве "Познай себя!" не имели еще поня- тия. За последние же десять тысячелетий на значительных пространствах земной поверхности шаг за шагом пришли к тому, чтобы о ценности поступка судить не по его пос- ледствиям, а по его истокам,- в целом это великое собы- тие, знаменовавшее заметное утончение взгляда и меры,- продолжавшееся неосознанное действие господствующих аристократических ценностей, веры в "происхождение", признак периода, который в более узком смысле слова можно назвать моральным,- первый опыт самопознания был осуществлен. Вместо следствия исток - какое обращение всей перспективы! И, конечно, произведено оно было пос- ле долгой борьбы, после колебаний! Однако, впрочем, вследствие всего случившегося воцарилось новое, роковое суеверие, малодушная узость интерпретации,- начали ин- терпретировать исток действия как преднамеренный в са- мом точном смысле слова и согласились считать, что цен- ность поступка гарантируется ценностью намерения. Наме- рение как исключительный источник и предыстория поступ- ка,- такое предубеждение сложилось, и под знаком его вплоть до самого последнего времени на земле раздавали моральные хвалы и порицания, судили, а также и фило- софствовали... Однако сегодня - не подошли ли мы уже к необходимости решиться на новое обращение, на фундамен- тальный сдвиг ценностей благодаря новому самоосмыслению и самоуглублению человека,- не стоим ли мы на пороге периода, который негативно можно было бы обозначить как внеморальный? Ведь сегодня по крайней мере среди нас, имморалистов, не утихает подозрение, не заключается ли решительная ценность поступка как раз во всем том, что непреднамеренно в нем, и не относится ли все наме- ренное в поступке, то, о чем может знать действующий, что он может "осознавать", лишь к поверхности, к "коже" поступка,- как и всякая кожа, она что-то выдает, но больше скрывает... Короче говоря, мы, полагаем, что на- мерение - это лишь знак и симптом, еще нуждающийся в истолковании, притом знак, который означает слишком разное, а потому сам по себе не значит почти ничего; мы полагаем, что мораль в прежнем смысле слова, мо- раль преднамеренности, была предрассудком, чем-то пред- варительным и преждевременным, чем-то вроде астрологии и алхимии, что во всяком случае надлежало преодолеть. Преодоление морали, а в известном смысле и ее самоопре- деление,- - пусть так назовется тот длительный, подс- пудно совершаемый труд. какой поручен самой тончайшей и правдивейшей совести - но тоже и самой злоковарной со- вести наших дней, живым пробирным камням души...
Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Вопросы фило- софии. 1989. ,N 5. С. 140-141
В. С. СОЛОВЬЕВ Согласно общераспространенному мнению, каждый народ должен иметь свою собственную политику, цель которой соблюдать исключительные интересы этого отдельного на- рода или государства. В последнее время все громче и громче раздаются у нас патриотические голоса, требую- щие, чтобы мы не отставали в этом от других народов и также руководились бы в политике исключительно своими национальными и государственными интересами, и всякое отступление от такой "политики интереса" объявляется или глупостью, или изменою. Быть может, в таком взгляде есть недоразумение, происходящее от неопределенности слова "интерес"; все дело в том, о каких именно интере- сах идет речь. Если полагать интерес народа, как это обыкновенно делают, в его богатстве и внешнем могущест- ве, то при всей важности этих интересов несомненно для нас, что они не должны составлять высшую и окончатель- ную цель политики, ибо иначе ими можно будет оправды- вать всякие злодеяния, как мы это и видим. Наши патрио- ты смело указывали на политические злодеяния Англии, как на пример, достойный подражания. Пример в самом де- ле удачный: никто и на словах, и на деле не заботится так много, как англичане, о своих национальных и госу- дарственных интересах. Всем известно, как ради этих ин- тересов богатые и властительные англичане морят голодом ирландцев, давят индусов, насильно отравляют опиумом китайцев, грабят Египет. Несомненно, все эти дела вну- шены заботой о национальных интересах. Глупости и изме- ны тут нет, но бесчеловечия и бесстыдства много. Если бы возможен был только такой патриотизм. то и тогда не следовало бы нам подражать английской политике: лучше отказаться от патриотизма, чем от совести. Но такой альтернативы нет. Смеем думать, что истинный патрио- тизм согласен с христианскою совестью, что есть другая политика, кроме политики интереса, или, лучше сказать, что существуют иные интересы у христианского народа, не требующие и даже совсем не допускающие людоедства. Что это международное людоедство есть нечто не пох- вальное, это чувствуется даже теми, которые им наиболее пользуются. Политика материального интереса редко выс- тавляется в своем чистом виде. Даже англичане, самодо- вольно высасывая кровь из "низших рас" и считая себя вправе это делать просто потому, что это выгодно им, англичанам, нередко, однако, уверяют, что приносят этим великое благодеяние самим низшим расам, приобщая их к высшей цивилизации, что и справедливо до некоторой сте- пени. Здесь, таким образом, грубое стремление к своей выгоде превращается в возвышенную мысль о своем куль- турном призвании. Этот идеальный мотив, еще весьма сла- бый у практических англичан, во всей силе обнаруживает- ся у "народа мыслителей". Германский идеализм и склон- ность к высшим обобщениям делают невозможным для немцев грубое эмпирическое людоедство английской политики. Ес- ли немцы поглотили вендов, пруссов и собираются погло- тить поляков, то не потому, что это им выгодно, а пото- му, что это их "призвание" как высшей расы: германизи- руя низшие народности, возводит их к истинной культуре. Английская эксплуатация есть дело материальной выгоды; германизация есть духовное призвание. Англичанин явля- ется пред своими жертвами как пират: немец - как педа- гог, воспитывающий их для высшего образования. Фило- софское превосходство немцев обнаруживается даже в их политическом людоедстве; они направляют свое поглощаю- щее действие не на внешнее достояние народа только, но и на его внутреннюю сущность. Эмпирик-англичанин имеет дело с фактами: мыслитель-немец - с идеей: один грабит и давит народы, другой уничтожает в них самую народ- ность. Высокое достоинство германской культуры неоспоримо. Но все-таки принцип высшего культурного призвания есть принцип жестокий и неистинный. О жестокости его ясно говорят печальные тени народов, подвергнутых духовному рабству и утративших свои жизненные силы. А неистин- ность этого принципа, его внутренняя несостоятельность, явно обличается его неспособностью к последовательному применению. Вследствие неопределенности того, что собс- твенно есть высшая культура и в чем состоит культурная миссия, нет ни одного исторического народа, который не заявлял бы притязания на эту миссию и не считал бы себя вправе насиловать чужие народности во имя своего высше- го призвания. Народом народов считают себя не одни нем- цы, но также евреи, французы, англичане, греки, италь- янцы и т. д. и т. д. Но притязание одного народа на привилегированное положение в человечестве исключает такое же притязание другого народа. Следовательно, или все эти притязания должны остаться пустым хвастовством, пригодным только как прикрытие для уте- снения более слабых соседей, или же должна возникнуть борьба не на жизнь, а на смерть между великими народами из-за права культурного насилия. Но исход такой борьбы никак не докажет действительно высшего призвания побе- дителя; ибо перевес военной силы не есть свидетельство культурного превосходства: такой перевес имели полчища Тамерлана и Батыя, и ес- ли бы когда-нибудь в будущем такой перевес выпал на до- лю китайцев, благодаря их многочисленности, то все-таки никто не преклонится пред культурным превосходством монгольской расы. Идея культурного призвания может быть состоятельной и плодотворной только тогда, когда это призвание берет- ся не как мнимая привилегия, а как действительная обя- занность, не как господство, а как служение. У каждого отдельного человека есть материальные ин- тересы и интересы самолюбия, но есть также и обязаннос- ти или, что то же, нравственные интересы, и тот чело- век, который пренебрегает этими последними и действует только из-за выгоды или из самолюбия, заслуживает вся- кого осуждения. То же должно признать и относительно народов. Если даже смотреть на народ как только на сум- му отдельных лиц, то и тогда в этой сумме не может ис- чезнуть нравственный элемент, присутствующий в слагае- мых. Как общий интерес целого народа составляет равно- действующую всех частных интересов (а не простое повто- рение каждого в отдельности) и имеет отношение к подоб- ным же коллективным интересам других народов, так же точно должно рассуждать и о народной нравственности. Расширение личного во всенародное нет основания ограни- чивать одною низшею стороною человека: если материаль- ные интересы отдельных людей порождают общий народный интерес, то и нравственные интересы отдельных людей по- рождают общий нравственный интерес народа, относящийся уже не к отдельным единицам, а к народной совокупнос- ти,- у народа является нравственная обязанность относи- тельно других народов и всего человечества. Видеть в этой общей обязанности метафору и вместе с тем стоять за общий национальный интерес как за что-то действи- тельное - есть явное противоречие. Если народ - только отвлеченное понятие, то ведь отвлеченное понятие не мо- жет иметь не только обязанностей, но точно так же не может у него быть и никаких интересов, и никакого приз- вания. Но это явная ошибка. Во всяком случае, мы должны признать интерес народа как общую функцию частных дея- телей, но такою же функцией является и народная обязан- ность. Есть у народа интерес, есть у него и совесть. И если эта совесть слабо обнаруживается в политике и мало сдерживает проявления национального эгоизма, то это есть явление ненормальное, болезненное, и всякий должен сознаться, что это нехорошо. Нехорошо международное лю- доедство, оправдываемое или неоправдываемое высшим призванием; нехорошо господство в политике воззрений того африканского дикаря, который на вопрос о добре и зле отвечал: добро - это когда я отниму у соседей их стада и жен, а зло - когда у меня отнимут. Такой взгляд господствует в междуна- родной политике; но он же в значительной мере управляет и внутренними отношениями: в пределах одного и того же народа сограждане повседневно эксплуатируют, обманыва- ют, а иногда убивают друг друга, однако же никто не заключает из этого, что так и должно быть; отчего же такое заключение получает силу в применении к высшей политике? Есть и еще несообразность в теории национального эгоизма, губительная для этой теории. Раз признано и узаконено в политике господство своего интереса, только как своего, то совершенно невозможным становится ука- зать пределы этого своего; патриот считает своим инте- рес своего народа в силу национальной солидарности, и это, конечно, гораздо лучше личного эгоизма, но здесь не видно, почему именно национальная солидарность долж- на быть сильнее солидарности всякой другой общественной группы, не совпадающей с пределами народности? Во время французской революции, например, для эмигрантов-легити- мистов чужеземные правители и вельможи оказались гораз- до больше своими, чем французские якобинцы; для немец- кого социал-демократа парижский коммунар также более свой, нежели померанскнй помещик, и т. д. и т. д. Быть может, это очень дурно со стороны эмигрантов и социа- листов, но на почве политического интереса решительно нельзя найти оснований для их осуждения. Возводить свой интерес, свое самомнение в высший принцип для народа, как и для лица, значит узаконять и увековечивать ту рознь и ту борьбу, которые раздирают человечество. Общий факт борьбы за существование, про- ходящий через всю природу, имеет место и в натуральном человечестве. Но весь исторический рост, все успехи че- ловечества состоят в последовательном ограничении этого факта, в постепенном возведении человечества к высшему образцу правды и любви. ...То, что было сказано выше о политике немцев и англичан, нисколько не служит к осуждению этих народ- ностей. Мы различаем народность от национализма по пло- дам их. Плоды английской народности мы видим в Шекспире и Байроне, в Берклее и в Ньютоне: плоды же английского национализма суть всемирный грабеж, подвиги Варрен Гас- тингса и лорда Сеймура, разрушение и убийство. Плоды великой германской народности суть Лессинг и Гёте, Кант и Шеллинг, а плод германского национализма - насильст- венное онемечение соседей от времен тевтонских рыцарей и до наших дней. Народность или национальность есть положительная си- ла, и каждый народ по особому характеру своему назначен для особого служения. Различные народности суть различ- ные органы в целом теле человечества,- для христианина это есть очевидная истина. Но если члены физического тела только в басне Менения Агриппы спорят между собою, то в народах - органах человечества, слагаемых не из одних стихийных, а также из сознательных и волевых эле- ментов,- может возникнуть и возникает действитель- но противоположение себя целому, стремление выделиться и обособиться от него. В таком стремлении положительная сила народности превращается в отрицательное усилие на- ционализма. Это есть народность, отвлеченная от своих живых сил, заостренная в сознательную исключительность и этим острием обращенная ко всему другому. Доведенный до крайнего напряжения, национализм губит впавший в не- го народ, делая его врагом человечества, которое всегда окажется сильнее отдельного народа... ...Личное самоотвержение, победа над эгоизмом не есть уничтожение самого ego *, самой личности, а напро- тив, есть возведение этого ego на высшую ступень бытия. Точно то же и относительно народа; отвергаясь исключи- тельного национализма, он не только не теряет своей са- мостоятельной жизни, но тут только и получает свою нас- тоящую жизненную задачу. Эта задача открывается ему не в рискованном преследовании низменных интересов, не в осуществлении мнимой и самозванной миссии, а в исполне- нии исторической обязанности, соединяющей его со всеми другими в общем вселенском деле. Возведенный на эту степень патриотизм является не противоречием, а полно- тою личной нравственности... Христианский принцип обязанности, или нравственного служения, есть единственно состоятельный, единственно определенный и единственно полный или совершенный прин- цип политической деятельности. Единственно состоятель- ный - ибо, исходя из самопожертвования, он доводит его до конца; он требует, чтобы не только лицо жертвовало своею исключительностью в пользу народа, но и для цело- го народа, и для всего человечества разрывает всякую исключительность, призывая всех одинаково к делу все- мирного спасения, которое, по существу своему, есть высшее и безусловное добро и, следовательно, представ- ляет достаточное основание для всякого самопожертвова- ния; тогда как на почве своего интереса решительно не видно, почему своим личным интересом должно жертвовать интересу своего народа, и точно так же совершенно не видно, почему я должен преклоняться перед коллективным самомнением своих сограждан, когда мое личное самомне- ние все считают лишь за слабость моего нравственного характера, а никак не за нормальный принцип деятельнос- ти... Принцип христианской обязанности есть единственно полный принцип, заключающий в себе все положительное содержание других начал, которые в него разрешаются. Тогда как выгода и самомнение в своей исключительности, утверждая соперничество и борьбу народов, не допускают в политике высшего начала нравственной обязанности,- это последнее начало вовсе не отрицает ни законных ин- тересов, ни истинного призвания каждого народа, а нап- ротив, предполагает и то и другое. Ибо если мы только признаем, что народ имеет нравственную обязанность, то несомненно с исполнением этой обязанности связаны и его настоящие интересы, и его настоящее призвание. Не тре- буется и того, чтобы народ пренебрегал своими матери- альными интересами и вовсе не думал о своем особом назначении; требуется только, чтобы он не в это полагал душу свою, не это ставил пос- леднею целью, не этому служил. А затем, в подчинении высшим соображениям христианской обязанности, и матери- альное достояние и самосознание народного духа сами становятся силами положительными, действительными средствами и орудиями нравственной цели, потому что тогда приобретения этого народа действительно идут на пользу всем другим, и его величие действительно возве- личивает все человечество. Таким образом, принцип нравственной обязанности в политике, обнимая собою два другие, есть самый полный, как он же есть и самый опре- деленный и внутренне состоятельный. А для людей нашей веры напомним, что этот принцип есть единственно хрис- тианский. ...В теперешнем существовании человечества невозмож- но еще и для народа, и для лица, чтобы всякое удовлет- ворение материальных нужд и требований самозащиты прямо вытекало из велений нравственного долга. И для народа существуют дела текущей минуты, злоба исторического дня вне прямой связи с его высшими нравственными задачами. Об этой злобе дня мы и не призваны говорить. Но есть великие жизненные вопросы, в разрешении которых народ должен руководиться прежде всего голосом совести, отод- вигая на второй план все другие соображения. В этих ве- ликих вопросах дело идет о спасении народной души, и тут каждый народ должен думать только о своем долге, не оглядываясь на другие народы, ничего от них не требуя и не ожидая. Не в нашей власти заставить других исполнять их обязанность, но исполнить свою мы можем и должны, и, исполняя ее, мы тем самым послужим и общему вселенскому делу; ибо в этом общем деле каждый исторический народ, по своему особому характеру и месту в истории, имеет свое особое служение. Можно сказать, что это служение навязывается народу его историей в виде великих жизнен- ных вопросов, обойти которые он не может. Но он может впасть в искушение разрешать эти вопросы не по совести, а по своекорыстным и самолюбивым расчетам. В этом вели- чайшая опасность, предостерегать от нее есть долг ис- тинного патриотизма.
Соловьев В. С. Нравственность и политика // Собрание сочинений. Брюссель. 1966. Т. 5. С. 8-17
С. Н. БУЛГАКОВ Есть два воззрения на нравственную природу человека и природу зла; одно учит о врожденности зла, о коренной поврежденности человеческой природы, о нравственной бо- лезни, поражающей человеческое сердце, волю и сознание; другое считает человеческую природу здоровой и непов- режденной и ищет причину зла где угодно, только не в человеческом сердце: в заблуждениях ума, в невежестве, в дурных учреждени- ях. Согласно первому, человеческая природа двойственна и дисгармонична, поскольку она представляет смешение двух враждующих начал, добра и зла; согласно второму, естественный человек есть воплощение гармонии, равнове- сия душевных сил и здоровья, и истинная мудрость велит не бороться с природой, но ей по возможности следовать. Конечно, в конце концов оба эти воззрения упираются в некоторую недоказуемую уже и потому аксиоматическую данность, имеют в своей основе нравственное самоощуще- ние человека. Оба воззрения резко противостоят друг другу. Первое находит полное и, можно сказать, окончатель- ное выражение в христианском учении о человеке, соглас- но которому человечество больно грехом, и этот грех от- равляет всю природу человека. Этот грех имеет различные проявления, как духовные, так и телесные. Его присутс- твие сказывается в постоянном соблазне зла, бессилии или слабосилии добра и отсюда в постоянном их противо- борстве. ...Человек, предоставленный своим собственным силам, не может, по учению христианства, окончательно победить в себе греха, превзойти самого себя. Тот свет совести, при котором он видит свою душу, только открывает перед ним всю силу и глубину греха в нем, родит желание от него освободиться, но не дает еще для этого возможнос- ти. Человек, предоставленный своим природным силам, должен был бы впасть в окончательное отчаяние, если бы ему не была протянута рука помощи. Но здесь и приходит на помощь искупительная жертва Христова и благодать, подаваемая Церковью Христовой в ее таинствах. Опираясь на эту руку, открывая сердце свое воздействию божест- венной благодати, усвояя верой искупительное действие Голгофской жертвы, освобождается человек от отчаяния, становится вновь рожденным сыном Божиим, спасается от самого себя, от своего ветхого человека, который хотя и живет, но непрестанно тлеет и уступает место новому че- ловеку. Благодать не насилует, она обращается к челове- ческой свободе, которая одна лишь вольна взыскать ее; но оставленный одним своим естественным силам человек не может спастись. Вот почему основной догмат христиан- ства об искуплении человеческого рода Божественною кровью представляет собою вместе с тем и нравственный постулат христианской антропологии, того учения о нравственной природе человека, в котором отрицается возможность самоспасения и неповрежденность человечес- кой природы. Оно есть необходимый ответ на этот вопль бессилия, идущий из глубины человеческого сердца, а Церковь с ее благодатными таинствами есть целительное установление любви Божией, в котором восста-новляются силы и врачуется греховное и больное человечество. Ког- да Христос ходил по земле, окруженный грешниками, мыта- рями, блудницами, то в ответ на упреки в неразборчивос- ти, направленные со стороны фарисеев, Он отвечал обыч- но, что Он пришел "призвать не праведников, но грешни- ков к покаянию", ибо "не здоровые имеют нужду во враче, но больные" (Мф. 9. 12-13). А поэтому, по слову св. Ефрема Сирина, "вся Церковь есть Церковь кающихся, вся она есть Церковь погибаю- щих". Это основное христианское учение о человеке и о спа- сении проходит, конечно, через всю историю Церкви; оно легло в основу ее догматики, проповеди, практики. Оче- видно, что оно из христианства совершенно неустранимо и составляет центральную часть проповеди Евангелия, т. е. благой вести о совершившемся и совершающемся спасении человеческого рода от греха... Человеку доступна и совершенная мораль, не нуждающа- яся в религиозной санкции и черпающая свою силу в ес- тественной гармоничности человеческой природы. Были пе- репробованы разные способы построения морали: и эстети- ческой (Шефтсбери), и симпатической (Фергюсон, Ад. Смит), и эгоистической (Смит, позднее Бентам), причем общею для них предпосылкою является вера в предустанов- ленную гармонию человеческих сил и стремлений и полное забвение силы греха и зла... Политики ищут неотчуждае- мых прав человека, юристы - естественного права, вечно- го и абсолютного, экономисты - естественного состояния в области хозяйства,- в этом пафос Руссо и Кенэ, Ро- беспьера и Ад. Смита. Забвение или незнание естествен- ного порядка и нарушение его норм - вот главный и даже единственный источник зла,- индивидуального и социаль- ного. Нужно "просвещение", чтобы его познать и восста- новить,- отсюда вера в просвещение составляет пафос всей этой эпохи: интеллектуализм древности возрождается с небывалою силой. Естественно, что сознание этой эпо- хи, хотя и не было совершенно нерелигиозным или антире- лигиозным, но оно несомненно было нехристианским, ибо в основах своих отрицало главный постулат христианства - невозможность самоспасения и необходимость искупления. 19 век внес в это мировоззрение то изменение, что отв- леченный и бесцветный деизм он заменил естественнонауч- ным, механистическим материализмом или энергетизмом, а в религиозной области провозгласил религию человеко-бо- жия: homo homini deus est10 говорит устами Фейербаха эпоха человекобожия. Какое учение о нравственной приро- де человека находим мы здесь? С одной стороны, на это дается ответ в том смысле, что человек есть всецело продукт среды и сам по себе ни добр, ни зол, но может быть воспитан к тому и другому; при этом особенно под- черкивается, конечно, лишь оптимистическая сторона этой дилеммы, именно, что человек, при соответствующих усло- виях, способен к безграничному совершенствованию и гар- моническому прогрессу. С другой стороны, выставляется и такое мнение, что, если у отдельных индивидов и могут быть односторонние слабости или пороки, то они совер- шенно гармонизируются в человеческом роде, взятом в его совокупности, как целое: здесь минусы, так сказать, погашаются соответствен- ными плюсами, и наоборот. Так учит, например, Фейербах. Очень любопытный и характерный поворот этой идеи мы на- ходим у знаменитого французского социалиста Фурье, уче- ние которого тем именно и замеча- тельно, что в нем центральное место отведено теории страстей и влечений: в них он видит главную основу об- щества... Поэтому нужно решительно преодолеть старую мораль и считать все влечения полезными, чистыми и благотворны- ми. Страстное влечение оказывается тем рычагом, которым Фурье хочет старое общество перевести на новые рельсы. Проблема общественной реформы к тому и сводится, чтобы дать гармонический исход различным страстным влечениям, поняв их многообразную природу, расположив их гармонич- ные "серии" и "группы", и на этом многообразии в полно- те удовлетворяемых страстей основать свободное от мора- ли и счастливое общество, которое овладеет в конце кон- цов силами природы и обратит земной шар в рай. Большого доверия к природе человека, большого оптимизма в отно- шении к ней, нежели в социальной системе Фурье, не бы- ло, кажется, еще высказываемо в истории: проблески ге- ниальности здесь соединяются с безумием, духовной сле- потой и чудачеством. У нас пет места излагать здесь в подробностях всю эту систему, облеченную в странную и запутанную форму. Для иллюстрации приведу только один пример, здесь особенно интересный: как разрешается воп- рос об отношениях полов? Конечно, для Фурье и половое влечение, подобно всякому другому страстному движению души... само но себе чисто и непорочно и подлежит удов- летворению в наибольшей полноте. "Свобода в любовных делах превращает большую часть наших пороков в доброде- тели". Хотя в будущем обществе и допускается "веста- лат", т. е. девство для желающих, но общим правилом яв- ляется полная свобода в половых отношениях. Между муж- чиной и женщиной устанавливаются отношения троякого ро- да: супругов, производителей (не более одного ребенка) и любовников, причем каждый волен осуществлять эти свя- зи в разных комбинациях по желанию; моногамия отверга- ется в принципе, ибо, конечно, моногамический брак име- ет в своей основе аскетическое осуждение и подавление влечения к внебрачным связям, между тем как никакое влечение не должно быть подавляемо. Однако даже Фурье в существующей дисгармонии страстей видит все еще самос- тоятельную проблему, подлежащую разрешению, - большинс- тво же других социалистов и общественных реформаторов вовсе не видят здесь даже и проблемы. Они рассматривают человека исключительно как продукт общественной среды: одни - экономической, а другие - социально-политичес- кой, и значит, в сущности, как пустое место. Различны в разных учениях только рычаги, которыми может быть сдви- нут земной шар с теперешней своей основы: у Бентама это -личная польза, у Маркса - классовый интерес и развитие производительных сил, у Спенсера - эволюция, у позити- вистов - законы интеллектуального прогресса.
Булгаков С. Человекобог и человеко-зверь. Публичная лекция, читанная в Москве 14 марта 1912 г. // Вопросы философии и психологии. М., 1912. Кн. 112. С. 55-76
Л. И. ШЕСТОВ ...Если захотеть свести к коротким формулам то, что античная мысль завещала человечеству, вряд ли можно придумать что-либо лучшее, как мне представляется, чем то, что сказал в "Федоне" и в "Эфтифроне" Платон о ра- зуме и морали. Нет большей беды для человека, читаем мы в "Федоне", чем стать... ненавистником разума. Не пото- му святое свято, что его любят боги, а потому боги лю- бят святое, что оно свято, говорит в "Эфтифроне" Сок- рат. Не будет преувеличением сказать, что в этих словах отчеканены две величайшие заповеди эллинской философии, что в них ее альфа и омега. Если мы и сейчас так "жадно стремимся" ко всеобщим и обязательным истинам,- мы только выполняем требования, предъявленные человечеству "мудрейшим из людей". Я говорю "мудрейшим из людей", так как преклонение перед разумом и моралью, равно обя- зательное и для смертных и для бессмертных, несомненно было внушено Платону его несравненным учителем, "пра- ведником" Сократом. И тут же прибавлю: если бы Сократу пришлось выбирать: от чего отказать- ся: от разума или морали и, если бы он согласился до- пустить, хотя бы гипотетически, что разум можно отде- лить от морали,- хотя бы для Бога,- он отказался бы от разума, но от морали не отступился бы ни за что на све- те. И в особенности он не пошел бы на то, чтоб освобо- дить от морали богов. Пусть, на худой конец, боги воз- летают с Плотином над знанием, но Бог, возлетевший над моралью, есть уже не бог, а чудовище. Это убеждение можно было вырвать из Сократа только разве с его душой. И я думаю, то же можно о каждом из нас сказать: великое несчастье - возненавидеть разум, но лишиться покрови- тельства морали, отдать мораль в чью-либо власть, это значит опустошить мир, обречь его на вечную гибель. Когда Климент Александрийский учил, что гнозис11 и веч- ное спасение неотделимы одно от другого, но что, если они были бы отделимы и ему пришлось выбирать, он пред- почел бы гнозис, он только повторил заветнейшую мысль Сократа и греческой мудрости. Когда Ансельм мечтал о том, чтобы вывести бытие Божие из закона противоречия, он добивался того же, что и Сократ: слить в одно позна- ние и добродетель, и в том усматривал высшую задачу жизни. Мы теперь легко критикуем Сократа: по-нашему - знание есть одно, а добродетель другое. Но древние... старые, отошедшие мужи, которые были лучше нас и стояли ближе к Богу,- выносили в своих душах "истину", которая нашей критики не боялась и с ней не считалась. И если уже говорить все, то нужно признаться: хоть мы и крити- куем Сократа, но от его чар и доныне не освободились. "Постулатом" современного, как и античного мышления продолжает оставаться убеждение: знание равняется доб- родетели, равняется вечному спасению...
Шестое Л. Афины и Иерусалим. Париж. С. 172
А. ШВЕЙЦЕР
Что говорит этика благоговения перед жизнью об отно-
шениях между человеком и творением природы?
Там, где я наношу вред какой-либо жизни, я должен
ясно сознавать, насколько это необходимо. Я не должен
делать ничего. кроме неизбежного,- даже самого незначи-
тельного. Крестьянин, скосивший на лугу тысячу цветков
для корма своей корове, не должен ради забавы сминать
цветок, растущий на обочине дороги, так как в этом слу-
чае он совершит преступление против жизни, не оправдан-
ное никакой необходимостью.
Те люди, которые проводят эксперименты над животны-
ми, связанные с разработкой новых операций или с приме-
нением новых медикаментов, те, которые прививают живот-
ным болезни, чтобы использовать затем полученные ре-
зультаты для лечения людей, никогда не должны вообще
успокаивать себя тем, что их жестокие действия пресле-
дуют благородные цели. В каждом отдельном случае они
должны взвесить, существует ли в действительности необ-
ходимость приносить это животное в жертву человечеству.
Они должны быть постоянно обеспокоены тем, чтобы осла-
бить боль, насколько это возможно. Как часто еще ко-
щунствуют в научно-исследовательских институтах, не
применяя наркоза, чтобы избавить себя от лишних хлопот
и сэкономить время! Как много делаем мы еще зла, когда
подвергаем животных ужасным мукам, чтобы продемонстри-
ровать студентам и без того хорошо известные явления!
Именно благодаря тому, что животное, используемое в ка-
честве подопытного, в своей боли стало ценным для стра-
дающего человека, между ним и человеком установилось
новое, единственное в своем роде отношение солидарнос-
ти. Отсюда вытекает для каждого из нас необходимость
делать по отношению к любой твари любое возможное доб-
ро. Когда я помогаю насекомому выбраться из беды, то
этим я лишь пытаюсь уменьшить лежащую на человеке вину
по отношению к другому живому существу. Там, где живот-
ное принуждается служить человеку, каждый из нас должен
заботиться об уменьшении страданий, которые оно испыты-
вает ради человека. Никто из нас не имеет права пройти
мимо страданий, за которые мы, собственно, не несем от-
ветственности, и не предотвратить их. Никто не должен
успокаивать себя при этом тем, что он якобы вынужден
будет вмешаться здесь в дела, которые его не касаются.
Никто не должен закрывать глаза и не считаться с теми
страданиями, которых он не видел. Никто не должен сам
себе облегчать тяжесть ответственности. Если встречает-
ся еще дурное обращение с животными, если остается без
внимания крик скота, не напоенного во время транспорти-
ровки по железной дороге, если на наших бойнях слишком
много жестокости, если в наших кухнях неумелые руки
предают мучительной смерти животное, если животные ис-
пытывают страдания от безжалостных людей или от жесто-
ких игр детей,- то во всем этом наша вина.
Мы иногда боимся, что на нас обратят внимание, если
мы обнаружим свое волнение при виде страданий, причиня-
емых человеком животному. При этом мы думаем, что дру-
гие были бы "разумнее" в данном случае, и стараемся по-
казать, что то, что причиняло муки, есть обыкновенное и
даже само собой разумеющееся явление. Но затем вырыва-
ется из уст этих других слово, которое показывает, что
они также в душе переживают виденные страдания. Ранее
чужие, они становятся нам близкими. Маска, которая вво-
дила нас в заблуждение, спадает. Мы теперь знаем, что
не можем пройти мимо той жестокости, которая беспрерыв-
но совершается вокруг нас. О, это тяжкое познание!
Этика благоговения перед жизнью не позволяет нам
молчаливо согласиться с тем, что мы уже якобы не пере-
живаем то, что должны переживать мыслящие люди. Она да-
ет нам силу взаимно поддерживать в этом страдании чувс-
тво ответственности и бесстрашно говорить и действовать
в согласии с той ответственностью, которую мы чувству-
ем. Эта этика заставляет нас вместе следить за тем,
чтобы отплатить животным за все причиненные им челове-
ком страдания доброй помощью и таким путем избавить их
хотя бы на мгновение от непостижимой жестокости жизни.
Этика благоговения перед жизнью заставляет нас по-
чувствовать безгранично великую ответственность и в на-
ших взаимоотношениях с людьми. Она не дает готового ре-
цепта для объема дозволенного самосохранения; она при-
казывает нам в каждом отдельном случае полемизировать с
абсолютной этикой самоотречения. В согласии с ответс-
твенностью, которую я чувствую, я должен решить, что я
должен пожертвовать от моей жизни, моей собственности,
моего права, моего счастья, моего времени, моего покоя
и что я должен оставить себе.
В вопросе о собственности этика благоговения перед
жизнью высказывается резко индивидуалистически в том
смысле, что все приобретенное или унаследованное может
быть отдано на службу обществу не в силу какого-либо
закона общества, а в силу абсолютно свободного решения
индивида. Этика благоговения перед жизнью делает боль-
шую ставку на повышение чувства ответственности челове-
ка. Собственность она расценивает как имущество общест-
ва, находящееся в суверенном управлении индивида. Один
человек служит обществу тем, что ведет какое-нибудь де-
ло, которое дает определенному числу служащих средства
для жизни. Другой служит обществу тем, что использует
свое состояние для помощи людям. В промежутке между
этими крайними случаями каждый принимает решение в меру
чувства ответственности, определенного ему обстоятель-
ствами его жизни. Никто не должен судить другого. Дело
сводится к тому, что каждый сам оценивает все, чем он
владеет с точки зрения того, как он намерен распоря-
жаться этим состоянием. В данном случае ничего не зна-
чит, будет ли он сохранять и увеличивать свое состояние
или откажется от него.
Его состоянием общество может пользоваться различными
способами, но надо стремиться к тому, чтобы это давало
наилучший результат.
Чаще всего подвергаются опасности быть эгоистичными
в использовании своего состояния те люди, которые наи-
менее склонны называть что-либо своей собственностью.
Глубокая истина заложена в той притче Иисуса, согласно
которой меньше всего верен тот раб, который получил
меньше всего.
Но и мое право делает этику благоговения перед
жизнью не принадлежащей мне. Она не разрешает мне успо-
каивать себя тем что я, как более способный, могу прод-
вигаться в жизни дозволенными средствами, но за счет
менее способных. То, что мне позволяют закон и мнение
людей, она превращает в проблему. Она заставляет меня
думать о другом и взвешивать - разрешает ли мне мое
внутреннее право собирать все плоды, до которых дотяги-
вается моя рука. Может случиться, что я, повинуясь
чувству, предписывающему мне учитывать интересы других
людей, совершу поступок, который обычное мнение сочтет
глупостью. Возможно, эта глупость выразится в том, что
мой отказ от своих интересов не пойдет на пользу друго-
му. И тем не менее я остался правдив. Благоговение пе-
ред жизнью - высшая инстация. То, что она приказывает,
сохраняет свое значение и тогда, когда это кажется глу-
пым или напрасным. Мы всегда обвиняем друг друга в глу-
постях, которые свидетельствуют о том, что мы глубоко
ощущаем свою ответственность. Этическое сознание прояв-
ляется в нас и делает разрешимыми ранее неразрешимые
проблемы как раз в той степени, в какой мы недостаточно
разумно поступаем по оценке обычного мнения.
Благоговение перед жизнью не покровительствует и мо-
ему счастью. В те минуты, когда я хотел бы непосредс-
твенно радоваться чему-нибудь, оно уносит меня в мыслях
к той нищете, которую я когда-то видел или о которой
слышал. Оно не разрешает мне просто отогнать эти воспо-
минания. Как волна не существует для себя, а является
лишь частью дыхания океана, так и я не должен жить моею
жизнью только для себя, а вбирать в себя все, что меня
окружает. Истинная этика внушает мне тревожные мысли.
Она шепчет мне: ты счастлив, поэтому ты обязан пожерт-
вовать многим. Все, что тебе дано в большей степени,
чем другим - здоровье, способности, талант, успех, чу-
десное детство, тихий домашний уют,- все это ты не дол-
жен считать само собой разумеющимся. Ты обязан отпла-
тить за это. Ты обязан отдать силы своей жизни ради
другой жизни.
Голос истинной этики опасен для счастливых, если они
начинают прислушиваться к нему. Она не заглушает ирра-
циональное, которое тлеет в их душе, а пробует понача-
лу, не сможет ли выбить человека из колеи и бросить его
в авантюры самоотречения, в которых мир так нуждает-
ся...
Этика благоговения перед жизнью - неумолимый креди-
тор, отбирающий у человека его время и его досуг. Но ее
твердость доб-
рая и понимающая. Многие современные люди, которых
труд на производстве превращает в машины, лишая их воз-
можности относиться к окружающим с тем деятельным соу-
частием, которое свойственно человеку как человеку,
подвергаются опасности превратить свою жизнь в эгоисти-
ческое прозябание. Некоторые из них чувствуют эту опас-
ность. Они страдают от того, что их повседневный труд
не имеет ничего общего с духовными идеалами и не позво-
ляет им использовать для блага людей свои человеческие
качества. Некоторые на том и успокаиваются. Их устраи-
вает мысль о том, что им не нужно иметь никаких обязан-
ностей вне рамок своей работы.
Но этика благоговения перед жизнью не считает, что
людей надо осуждать или хвалить за то, что они чувству-
ют себя свободными от долга самоотречения ради других
людей. Она требует, чтобы мы в какой угодно форме и в
любых обстоятельствах были людьми по отношению к другим
людям. Тех, кто на работе не может применить свои доб-
рые человеческие качества на пользу другим людям и не
имеет никакой другой возможности сделать это, она про-
сит пожертвовать частью своего времени и досуга, как бы
мало его ни было. Подыщи для себя любое побочное дело,
говорит она, пусть даже незаметное, тайное. Открой гла-
за и поищи, где человек или группа людей нуждается нем-
ного в твоем участии, в твоем времени, в твоем дружес-
ком расположении, в твоем обществе, в твоем труде. Мо-
жет быть, ты окажешь добрую услугу человеку, чувствую-
щему себя одиноко, или озлобленному, или больному, или
неудачнику. Может быть, это будет старик или ребенок.
Или доброе дело сделают добровольцы, которые пожертвуют
своим свободным вечером или сходят по какому-либо делу
для других.
Кто в силах перечислить все возможности использова-
ния этого ценного капитала, называемого человеком! В
нем нуждаются во всех уголках мира. Поэтому поищи, не
найдешь ли ты применения своему человеческому капиталу.
Не пугайся, если вынужден будешь ждать или эксперимен-
тировать. Будь готов и к разочарованиям. Но не отказы-
вайся от этой дополнительной работы, которая позволяет
тебе чувствовать себя человеком среди людей. Такова
твоя судьба, если только ты действительно этого хо-
чешь...
Так говорит истинная этика с теми, кто может пожерт-
вовать частицей своего времени или человечности. Поже-
лаем им счастья, если они послушаются ее голоса и убе-
регут себя тем самым от духовного оскудения.
Всех людей независимо от их положения этика благо-
говения перед жизнью побуждает проявлять интерес ко
всем людям и их судьбам и отдавать свою человеческую
теплоту тем, кто в ней нуж-дается. Она не разрешает
ученому жить только своей наукой, даже если он в ней и
приносит большую пользу. Художнику она не разрешает
жить только своим искусством, даже если он творит добро
людям. Занятому человеку она не разрешает считать, что
он на своей работе уже сделал все, что должен был сде-
лать. Она требует от всех, чтобы они частичку своей
жизни отдали
другим людям. В какой форме и в какой степени они это
сделают, каждый должен решать соответственно своему ра-
зумению и обстоятельствам, которые складываются в его
жизни. Жертвы одного внешне незаметны. Он приносит их,
не нарушая нормального течения своей жизни. Другой
склонен к ярким, эффектным поступкам в ущерб своим ин-
тересам. Никто не должен помышлять судить другого. Ты-
сячью способами может выполнить человек свое предназна-
чение, творя добро. Жертвы, которые он приносит, должны
оставаться его тайной. Но все вместе мы должны знать,
что наша жизнь приобретает ценность лишь тогда, когда
мы ощутим истинность следующих слов: "Кто теряет свою
жизнь, тот ее находит".
Этические конфликты между обществом и индивидом воз-
никают потому, что человек возлагает на себя не только
личную, но и "надличную" ответственность. Там, где речь
идет только обо мне, я должен проявлять терпение, всег-
да прощать, быть внимательным к другим и добросердеч-
ным. Но каждый из нас может оказаться в таком положе-
нии, когда он отвечает не только за себя, но за дело и
вынужден поступать вразрез с личной моралью.
Ремесленник, стоящий во главе пусть даже самой не-
большой мастерской, и музыкант, отвечающий за программу
концерта, не могут .быть теми людьми, какими бы они хо-
тели быть. Первый вынужден увольнять нерадивого рабоче-
го или пьяницу, несмотря на все сочувствие к их семьям.
Второй не может допустить выступления певицы, потеряв-
шей голос, хотя он знает, насколько это для нее мучи-
тельно.
Чем шире сфера деятельности человека, тем чаще ему
приходится приносить свои чувства в жертву общественно-
му долгу. Из этого конфликта обычно находят выход в
том, что якобы общая ответственность в принципе устра-
няет личную ответственность. В этом плане общество и
рекомендует человеку поступать. Для успокоения совести
тех, кому такое решение кажется слишком категоричным,
оно предлагает еще несколько принципов, определяющих,
согласно принятым нормам, степень возможного участия
личной морали.
Обычной этике не остается ничего другого, как подпи-
сать эту капитуляцию. В ее распоряжении нет средств за-
щиты личной морали, ибо она не располагает абсолютными
понятиями добра и зла. Иначе обстоит дело с этикой бла-
гоговения перед жизнью. Она обладает тем, чего не имеют
другие. Поэтому она никогда не сдает свою крепость, хо-
тя постоянно находится в осаде. Она чувствует в себе
силы все время удерживать ее и держать в постоянном
напряжении противника путем частых вылазок.
Этична только абсолютная и всеобщая целесообразность
сохранения и развития жизни, на что и направлена этика
благоговения перед жизнью. Любая другая необходимость
или целесообразность не этична, а есть более или менее
необходимая необходимость или более или менее целесооб-
разная целесообразность. В конфликте между сохранением
моей жизни и уничтожением дру-
гих жизней или нанесением им вреда я никогда не могу
соединить этическое и необходимое в относительно эти-
ческом, а должен выбирать между этическим и необходи-
мым, и в случае, если я намерен выбрать последнее, я
должен отдавать себе отчет в том, что беру на себя вину
в нанесении вреда другой жизни. Равным образом я не
должен полагать, что в конфликте между личной и надлич-
ной ответственностью я могу компенсировать в относи-
тельно этическом этическое и целесообразное или вообще
подавить этическое целесообразным,- я могу лишь сделать
выбор между членами этой альтернативы. Если я под дав-
лением надличной ответственности отдам предпочтение це-
лесообразному, то окажусь виновным в нарушении морали
благоговения перед жизнью.
Искушение соединить вместе целесообразное, диктуемое
надличной ответственностью, с относительно этическим
особенно велико, поскольку его подкрепляет то обстоя-
тельство, что человек, повинующийся надличной ответс-
твенности, поступает неэгоистично. Он жертвует чьей-то
жизнью или чьим-то благополучием не ради своей жизни
или своего благополучия, но только ради того, что приз-
нает целесообразным в плане жизни и благополучия неко-
торого большинства. Однако этическое - это нечто боль-
шее, чем неэгоистическое! Этическое есть не что иное,
как благоговение моей воли к жизни перед другой волей к
жизни. Там, где я каким-либо образом жертвую жизнью или
наношу ей вред, мои поступки выходят за рамки этики и я
становлюсь виновным, будь то эгоистически виновным ради
сохранения своей жизни или своего благополучия, будь то
неэгоистически - ради сохранения жизни и успеха некото-
рого большинства людей.
Это столь частое заблуждение - приписывать этический
характер нарушению морали благоговения перед жизнью,
совершаемому из неэгоистических побуждений,- является
тем мостом, вступив на который этика неожиданно оказы-
вается в области неэтического. Этот мост необходимо
разрушить.
Сфера действия этики простирается так же далеко, как
и сфера действия гуманности, а это означает, что этика
учитывает интересы жизни и счастья отдельного человека.
Там, где кончается гуманность, начинается псевдоэтика.
Тот день, когда эта граница будет всеми признана и для
всех станет очевидной, явится самым значительным днем в
истории человечества. С этого времени станет невозмож-
ным признавать действительной этикой ту этику, которая
перестала уже быть этикой, станет невозможным одурачи-
вать и обрекать на гибель людей.