Опьяняющей радостью служит для страдающего -- отв-
ратить взор от страдания своего и забыться. Опьяняющей
радостью и самозабвением казался мне некогда мир.
Этот мир, вечно несовершенный, отражение вечного
противоречия и несовершенный образ -- опьяняющая ра-
дость для его несовершенного Творца, -- таким казался
мне некогда мир.
Итак, однажды устремил и я свою мечту по ту сторо-
ну человека, подобно всем потусторонникам. Правда ли,
по ту сторону человека?
Ах, братья мои, этот Бог, которого я создал, был
человеческим творением и человеческим безумием, подобно
всем богам!
Человеком был он, и притом лишь бедной частью че-
ловека и моего Я: из моего собственного праха и пламени
явился он мне, этот призрак! И поистине, не из потусто-
роннего мира явился он мне!
Что же случилось, братья мои? Я преодолел себя,
страдающего, я отнес свой собственный прах на гору, бо-
лее светлое пламя обрел я себе. И вот! Призрак удалился
от меня!
Теперь это было бы для меня страданием и мукой для
выздоровевшего -- верить в подобные призраки; теперь
это было бы для меня страданием и унижением. Так говорю
я потусторонникам.
Страданием и бессилием созданы все потусторонние
миры, и тем коротким безумием счастья, которое испыты-
вает только страдающий больше всех.
Усталость, желающая одним скачком, скачком смерти,
достигнуть конца, бедная усталость неведения, не желаю-
щая больше хотеть: ею созданы все боги и потусторонние
миры.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в теле,
ощупывало пальцами обманутого духа последние стены.
Верьте мне, братья мои! Тело, отчаявшееся в земле,
слышало, как вещало чрево бытия.
И тогда захотело оно пробиться головою сквозь пос-
ледние стены, и не только головою, -- и перейти в "дру-
гой мир".
Но "другой мир" вполне сокрыт от человека, этот
обесчеловеченный, бесчеловечный мир, составляющий не-
бесное Ничто; и чрево бытия не вещает человеку иначе,
как голосом человека.
Поистине, трудно доказать всякое бытие и трудно
заставить его вещать. Скажите мне, братья мои, разве
самая дивная из всех вещей не доказана еще лучшим обра-
зом?
Да, это Я и его противоречие и путаница говорит
самым правдивым образом о своем бытии, это созидающее,
хотящее и оценивающее Я, которое есть мера и ценность
вещей.
И это самое правдивое бытие -- Я -- говорит о теле
и стремится к телу, даже когда оно творит и предается
мечтам и бьется разбитыми крыльями.
Все правдивее научается оно говорить, это Я; и чем
больше оно научается, тем больше находит оно слов, что-
бы хвалить тело и землю.
Новой гордости научило меня мое Я, которой учу я
людей: не прятать больше головы в песок небесных вещей,
а гордо держать ее, земную голову, которая создает
смысл земли!
Новой воле учу я людей: идти той дорогой, которой
слепо шел человек, и хвалить ее, и не уклоняться от нее
больше в сторону, подобно больным и умирающим!
Больными и умирающими были те, кто презирали тело
и землю и изобрели небо и искупительные капли крови; но
даже и эти сладкие и мрачные яды брали они у тела и
земли!
Своей нищеты хотели они избежать, а звезды были
для них слишком далеки. Тогда вздыхали они: "О, если б
существовали небесные пути, чтобы прокрасться в другое
бытие и счастье!" -- тогда изобрели они свою выдумку и
кровавое пойло!
Эти неблагодарные -- они грезили, что отреклись от
своего тела и от этой земли. Но кому же обязаны они су-
дорогами и блаженством своего отречения? Своему телу и
этой земле.
Снисходителен Заратустра к больным. Поистине, он
не сердится на их способы утешения и на их неблагодар-
ность. Пусть будут они выздоравливающими и преодолеваю-
щими и пусть создадут себе высшее тело!
Не сердится Заратустра и на выздоравливающего,
когда он с нежностью взирает на свою мечту и в полночь
крадется к могиле своего Бога; но болезнью и больным
телом остаются для меня его слезы.
Много больного народу встречалось всегда среди
тех, кто предается грезам и одержим Богом; яростно не-
навидят они познающего и ту самую младшую из добродете-
лей, которая зовется -- правдивость.
Они смотрят всегда назад, в темные времена: тогда
поистине мечта и вера были другими вещами, неистовство
разума было богоподобием, а сомнение грехом.
Слишком хорошо знаю я этих богоподобных: они хо-
тят, чтобы в них верили и чтобы сомнение было грехом.
Слишком хорошо знаю я также, во что сами они верят
больше всего.
Поистине, не в потусторонние миры и искупительные
капли крови, но в тело больше всего верят они, и на
свое собственное тело смотрят они как на вещь в себе.
Но болезненной вещью является оно для них -- и они
охотно вышли бы из кожи вон. Поэтому они прислушиваются
к проповедникам смерти и сами проповедуют потусторонние
миры.
Лучше слушайтесь, братья мои, голоса здорового те-
ла: это -- более правдивый и чистый голос.
Более правдиво и чище говорит здоровое тело, со-
вершенное и прямоугольное; и оно говорит о смысле зем-
ли. --
Так говорил Заратустра.
О презирающих тело
К презирающим тело хочу я сказать мое слово. Не
переучиваться и переучивать должны они меня, но только
проститься со своим собственным телом -- и таким обра-
зом стать немыми.
"Я тело и душа" -- так говорит ребенок. И почему
не говорить, как дети?
Но пробудившийся, знающий, говорит: я -- тело,
только тело, и ничто больше; а душа есть только слово
для чего-то в теле.
Тело -- это большой разум, множество с одним соз-
нанием, война и мир, стадо и пастырь.
Орудием твоего тела является также твой маленький
разум, брат мой; ты называешь "духом" это маленькое
орудие, эту игрушку твоего большого разума.
Я говоришь ты и гордишься этим словом. Но больше
его -- во что не хочешь ты верить -- тело твое с его
большим разумом: оно не говорит Я, но делает Я.
Что чувствует чувство и что познает ум -- никогда
не имеет в себе своей цели. Но чувство и ум хотели бы
убедить тебя, что они цель всех вещей: так тщеславны
они.
Орудием и игрушкой являются чувство и ум: за ними
лежит еще Само. Само ищет также глазами чувств, оно
прислушивается также ушами духа.
Само всегда прислушивается и ищет: оно сравнивает,
подчиняет, завоевывает, разрушает. Оно господствует и
является даже господином над Я.
За твоими мыслями и чувствами, брат мой, стоит бо-
лее могущественный повелитель, неведомый мудрец, -- он
называется Само. В твоем теле он живет; он и есть твое
тело.
Больше разума в твоем теле, чем в твоей высшей
мудрости. И кто знает, к чему нужна твоему телу твоя
высшая мудрость?
Твое Само смеется над твоим Я и его гордыми скач-
ками. "Что мне эти скачки и полеты мысли? -- говорит
оно себе. -- Окольный путь к моей цели. Я служу помоча-
ми для Я и суфлером его понятий".
Само говорит к Я: "Здесь ощущай боль!" И вот оно
страдает и думает о том, как бы больше не страдать, --
и для этого именно должно оно думать.
Само говорит к Я: "Здесь чувствуй радость!" И вот
оно радуется и думает о том, как бы почаще радоваться,
-- и для этого именно должно оно думать.
К презирающим тело хочу я сказать слово. То, что
презирают они, не оставляют они без призора. Что же
создало призор и презрение и ценность и волю?
Созидающее Само создало себе призор и презрение,
оно создало себе радость и горе. Созидающее тело созда-
ло себе дух как длань своей воли.
Даже в своем безумии и презрении вы, презирающие
тело, вы служите своему Само. Я говорю вам: ваше Само
хочет умереть и отворачивается от жизни.
Оно уже не в силах делать то, чего оно хочет боль-
ше всего, -- созидать дальше себя. Этого хочет оно
больше всего, в этом вся страстность его.
Но теперь это для него слишком поздно -- и вот ва-
ше Само хочет погибнуть, вы, презирающие тело.
Ваше Само хочет погибнуть, и потому вы стали пре-
зирающими тело! Ибо вы уже больше не в силах созидать
дальше себя.
И потому вы негодуете на жизнь и землю. Бессозна-
тельная зависть светится в косом взгляде вашего презре-
ния.
Я не следую вашим путем, вы, презирающие тело! Для
меня вы не мост, ведущий к сверхчеловеку! --
Так говорил Заратустра.
О радостях и страстях
Брат мой, если есть у тебя добродетель и она твоя
добродетель, то ты не владеешь ею сообща с другими.
Конечно, ты хочешь называть ее по имени и ласкать
ее: ты хочешь подергать ее за ушко и позабавиться с
нею.
И смотри! Теперь ты обладаешь ее именем сообща с
народом, и сам ты с твоей добродетелью стал народом и
стадом!
Лучше было бы тебе сказать: "нет слова, нет назва-
ния тому, что составляет муку и сладость моей души, а
также голод утробы моей".
Пусть твоя добродетель будет слишком высока, чтобы
доверить ее имени: и если ты должен говорить о ней, то
не стыдись говорить, лепеча.
Говори, лепеча: "Это мое добро, каким я люблю его,
каким оно всецело мне нравится, и лишь таким я хочу
его.
Не потому я хочу его, чтобы было оно божественным
законом, и не потому я хочу его, чтобы было оно челове-
ческим установлением и человеческой нуждой: да не слу-
жит оно мне указателем на небо или в рай.
Только земную добродетель люблю я: в ней мало муд-
рости и всего меньше разума всех людей.
Но эта птица свила у меня гнездо себе, поэтому я
люблю и прижимаю ее к сердцу -- теперь на золотых яйцах
она сидит у меня".
Так должен ты лепетать и хвалить свою добродетель.
Некогда были у тебя страсти, и ты называл их злы-
ми. А теперь у тебя только твои добродетели: они вырос-
ли из твоих страстей.
Ты положил свою высшую цель в эти страсти: и вот
они стали твоей добродетелью и твоей радостью.
И если б ты был из рода вспыльчивых, или из рода
сластолюбцев, или изуверов, или людей мстительных:
Все-таки в конце концов твои страсти обратились бы
в добродетели и все твои демоны -- в ангелов.
Некогда были дикие псы в погребах твоих, но в кон-
це концов обратились они в птиц и прелестных певуний.
Из своих ядов сварил ты себе бальзам свой; ты доил
корову -- скорбь свою, -- теперь ты пьешь сладкое моло-
ко ее вымени.
И отныне ничего злого не вырастает из тебя, кроме
зла, которое вырастает из борьбы твоих добродетелей.
Брат мой, если ты счастлив, то у тебя одна добро-
детель, и не более: тогда легче проходишь ты по мосту.
Почтенно иметь много добродетелей, но это тяжелая
участь, и многие шли в пустыню и убивали себя, ибо они
уставали быть битвой и полем битвы добродетелей.
Брат мой, зло ли война и битвы? Однако это зло не-
обходимо, необходимы и зависть, и недоверие, и клевета
между твоими добродетелями.
Посмотри, как каждая из твоих добродетелей жаждет
высшего: она хочет всего твоего духа, чтобы был он ее
глашатаем, она хочет всей твоей силы в гневе, ненависти
и любви.
Ревнива каждая добродетель в отношении другой, а
ревность -- ужасная вещь. Даже добродетели могут погиб-
нуть из-за ревности.
Кого окружает пламя ревности, тот обращает нако-
нец, подобно скорпиону, отравленное жало на самого се-
бя.
Ах, брат мой, разве ты никогда еще не видел, как
добродетель клевещет на себя и жалит самое себя?
Человек есть нечто, что должно превзойти; и оттого
должен ты любить свои добродетели -- ибо от них ты по-
гибнешь.
Так говорил Заратустра.
О бледном преступнике
Вы не хотите убивать, вы, судьи и жертвоприносите-
ли, пока животное не наклонит головы? Взгляните, блед-
ный преступник склонил голову, из его глаз говорит ве-
ликое презрение.
"Мое Я есть нечто, что должно превзойти: мое Я
служит для меня великим презрением к человеку" -- так
говорят глаза его.
То, что он сам осудил себя, было его высшим мгно-
вением; не допускайте, чтобы тот, кто возвысился, опять
опустился в свою пропасть!
Нет спасения для того, кто так страдает от себя
самого, -- кроме быстрой смерти.
Ваше убийство, судьи, должно быть жалостью, а не
мщением. И, убивая, блюдите, чтобы сами вы оправдывали
жизнь!
Недостаточно примириться с тем, кого вы убиваете.
Ваша печаль да будет любовью к сверхчеловеку: так оп-
равдаете вы свою все еще жизнь!
"Враг" должны вы говорить, а не "злодей"; "боль-
ной" должны вы говорить, а не "негодяй"; "сумасшедший"
должны вы говорить, а не "грешник".
И ты, красный судья, если бы ты громко сказал все,
что ты совершил уже в мыслях, каждый закричал бы:
"Прочь эту скверну и этого ядовитого червя!"
Но одно -- мысль, другое -- дело, третье -- образ
дела. Между ними не вращается колесо причинности.
Образ сделал этого бледного человека бледным. На
высоте своего дела был он, когда он совершал его; но он
не вынес его образа, когда оно совершилось.
Всегда смотрел он на себя как на свершителя одного
свершения. Безумием называю я это: исключение оберну-
лось ему сущностью его.
Черта околдовывает курицу; чертовщина, которой он
отдался, околдовывает его бедный разум -- безумием пос-
ле дела называю я это.
Слушайте вы, судьи! Другое безумие существует еще
-- это безумие перед делом. Ах, вы вползли недостаточно
глубоко в эту душу!
Так говорит красный судья: "но ради чего убил этот
преступник? Он хотел ограбить".
Но я говорю вам: душа его хотела крови, а не гра-
бежа -- он жаждал счастья ножа!
Но его бедный разум не понял этого безумия и убе-
дил его. "Что толку в крови! -- говорил он. -- Не хо-
чешь ли ты по крайней мере совершить при этом грабеж?
Отмстить?"
И он послушался своего бедного разума: как свинец,
легла на него его речь -- и вот, убивая, он ограбил. Он
не хотел стыдиться своего безумия.
И теперь опять свинец его вины лежит на нем, и
опять его бедный разум стал таким затекшим, таким расс-
лабленным, таким тяжелым.
Если бы только он мог тряхнуть головою, его бремя
скатилось бы вниз; но кто тряхнет эту голову?
Что такое этот человек? Куча болезней, через дух
проникающих в мир: там ищут они своей добычи.
Что такое этот человек? Клубок диких змей, которые
редко вместе бывают спокойны, -- и вот они расползаются
и ищут добычи в мире.
Взгляните на это бедное тело! Что оно выстрадало и
чего страстно желало, вот что пыталась объяснить себе
эта бедная душа -- она объясняла это как радость убийс-
тва и алчность к счастью ножа.
Кто теперь становится больным, на того нападает
зло, которое теперь считается злом: страдание хочет он
причинять тем самым, что ему причиняет страдание. Но
были другие времена и другое зло и добро.
Некогда были злом сомнение и воля к самому себе.
Тогда становился больной еретиком и колдуном: как ере-
тик и колдун, страдал он и хотел заставить страдать
других.
Но это не вмещается в ваши уши: это вредит вашим
добрым, говорите вы мне. Но что мне за дело до ваших
добрых!
Многое в ваших добрых вызывает во мне отвращение,
и поистине не их зло. Я хотел бы, чтобы безумие охвати-
ло их, от которого они бы погибли, как этот бледный
преступник!
Поистине, я хотел бы, чтобы их безумие называлось
истиной, или верностью, или справедливостью; но у них
есть своя добродетель, чтобы долго жить в жалком до-
вольстве собою.
Я -- перила моста на стремительном потоке: держись
за меня, кто может за меня держаться. Но вашим костылем
не служу я.
Так говорил Заратустра.
О чтении и письме
Из всего написанного люблю я только то, что пишет-
ся своей кровью. Пиши кровью -- и ты узнаешь, что кровь
есть дух.
Не легко понять чужую кровь: я ненавижу читающих
бездельников.
Кто знает читателя, тот ничего не делает для чита-
теля. Еще одно столетие читателей -- и дух сам будет
смердеть.
То, что каждый имеет право учиться читать, портит
надолго не только писание, но и мысль.
Некогда дух был Богом, потом стал человеком, а ны-
не становится он даже чернью.
Кто пишет кровью и притчами, тот хочет, чтобы его
не читали, а заучивали наизусть.
В горах кратчайший путь -- с вершины на вершину;
но для этого надо иметь длинные ноги. Притчи должны
быть вершинами: и те, к кому говорят они, -- большими и
рослыми.
Воздух разреженный и чистый, опасность близкая и
дух, полный радостной злобы, -- все это хорошо идет од-
но к другому.
Я хочу, чтобы вокруг меня были кобольды, ибо му-
жествен я. Мужество гонит призраки, само создает себе
кобольдов -- мужество хочет смеяться.
Я не чувствую больше вместе с вами: эта туча, что
я вижу под собой, эта чернота и тяжесть, над которыми я
смеюсь, -- такова ваша грозовая туча.
Вы смотрите вверх, когда вы стремитесь подняться.
А я смотрю вниз, ибо я поднялся.
Кто из вас может одновременно смеяться и быть вы-
соко?
Кто поднимается на высочайшие горы, тот смеется
над всякой трагедией сцены и жизни.
Беззаботными, насмешливыми, сильными -- такими хо-
чет нас мудрость: она -- женщина и любит всегда только
воина.
Вы говорите мне: "жизнь тяжело нести". Но к чему
была бы вам ваша гордость поутру и ваша покорность ве-
чером?
Жизнь тяжело нести; но не притворяйтесь же такими
нежными! Мы все прекрасные вьючные ослы и ослицы.
Что у нас общего с розовой почкой, которая дрожит,
ибо капля росы лежит у нее на теле?
Правда, мы любим жизнь, но не потому, что к жизни,
а потому, что к любви мы привыкли.
В любви всегда есть немного безумия. Но и в безу-
мии всегда есть немного разума.
И даже мне, расположенному к жизни, кажется, что
мотыльки и мыльные пузыри и те, кто похож на них среди
людей, больше всех знают о счастье.
Зреть, как порхают они, эти легкие вздорные ломкие
бойкие душеньки -- вот что пьянит Заратустру до песен и
слез.
Я бы поверил только в такого Бога, который умел бы
танцевать.
И когда я увидел своего демона, я нашел его серь-
езным, веским, глубоким и торжественным: это был дух
тяжести, благодаря ему все вещи падают на землю.
Убивают не гневом, а смехом. Вставайте, помогите
нам убить дух тяжести!
Я научился ходить; с тех пор я позволяю себе бе-
гать. Я научился летать; с тех пор я не жду толчка,
чтобы сдвинуться с места.
Теперь я легок, теперь я летаю, теперь я вижу себя
под собой, теперь Бог танцует во мне.
Так говорил Заратустра.
О дереве на горе
Заратустра заметил, что один юноша избегает его. И
вот однажды вечером, когда шел он один по горам, окру-
жавшим город, названный "Пестрая корова", он встретил
этого юношу сидевшим на земле, у дерева, и смотревшим
усталым взором в долину. Заратустра дотронулся до дере-
ва, у которого сидел юноша, и говорил так:
"Если б я захотел потрясти это дерево своими рука-
ми, я бы не смог этого сделать.
Но ветер, невидимый нами, терзает и гнет его, куда
он хочет. Невидимые руки еще больше гнут и терзают
нас".
Тогда юноша встал в смущении и сказал: "Я слышу
Заратустру, я только что думал о нем". Заратустра отве-
чал:
"Чего же ты пугаешься? С человеком происходит то
же, что и с деревом.
Чем больше стремится он вверх, к свету, тем глубже
впиваются корни его в землю, вниз, в мрак и глубину, --
ко злу".
"Да, ко злу! -- воскликнул юноша. -- Как же воз-
можно, что ты открыл мою душу?"
Заратустра засмеялся и сказал: "Есть души, которых
никогда не откроют, разве что сперва выдумают их".
"Да, ко злу! -- воскликнул юноша еще раз.
Ты сказал истину, Заратустра. Я не верю больше в
себя самого, с тех пор как стремлюсь я вверх, и никто
уже не верит в меня, -- но как же случилось это?
Я меняюсь слишком быстро: мое сегодня опровергает
мое вчера. Я часто перепрыгиваю ступени, когда поднима-
юсь, -- этого не прощает мне ни одна ступень.
Когда я наверху, я нахожу себя всегда одиноким.
Никто не говорит со мною, холод одиночества заставляет
меня дрожать. Чего же хочу я на высоте?
Мое презрение и моя тоска растут одновременно; чем
выше поднимаюсь я, тем больше презираю я того, кто под-
нимается. Чего же хочет он на высоте?
Как стыжусь я своего восхождения и спотыкания! Как
потешаюсь я над своим порывистым дыханием! Как ненавижу
я летающего! Как устал я на высоте!"
Тут юноша умолк. А Заратустра посмотрел на дерево,
у которого они стояли, и говорил так:
"Это дерево стоит одиноко здесь, на горе, оно вы-
росло высоко над человеком и животным.
И если бы оно захотело говорить, не нашлось бы ни-
кого, кто бы мог понять его: так высоко выросло оно.
Теперь ждет оно и ждет, -- чего же ждет оно? Оно
находится слишком близко к облакам: оно ждет, вероятно,
первой молнии?"
Когда Заратустра сказал это, юноша воскликнул в
сильном волнении: "Да, Заратустра, ты говоришь истину.
Своей гибели желал я, стремясь в высоту, и ты та мол-
ния, которой я ждал! Взгляни, что я такое, с тех пор
как ты явился к нам? Зависть к тебе разрушила меня!" --
Так говорил юноша и горько плакал. А Заратустра обнял
его и увел с собою.
И когда они вместе прошли немного, Заратустра на-
чал так говорить;
-- Разрывается сердце мое. Больше, чем твои слова,
твой взор говорит мне об опасности, которой ты подвер-
гаешься.
Ты еще не свободен, ты ищешь еще свободы. Бодр-
ствующим сделало тебя твое искание и лишило тебя сна.
В свободную высь стремишься ты, звезд жаждет твоя
душа. Но твои дурные инстинкты также жаждут свободы.
Твои дикие псы хотят на свободу; они лают от ра-
дости в своем погребе, пока твой дух стремится отворить
все темницы.
По-моему, ты еще заключенный в тюрьме, мечтающий о
свободе; ах, мудрой становится душа у таких заключен-
ных, но также лукавой и дурной.
Очиститься должен еще освободившийся дух. В нем
еще много от тюрьмы и от затхлости: чистым должен еще
стать его взор.
Да, я знаю твою опасность. Но моей любовью и на-
деждой заклинаю я тебя: не бросай своей любви и надеж-
ды!
Ты еще чувствуешь себя благородным, и благородным
чувствуют тебя также и другие, кто не любит тебя и по-
сылает вослед тебе злые взгляды. Знай, что у всех попе-
рек дороги стоит благородный.
Даже для добрых стоит благородный поперек дороги;
и даже когда они называют его добрым, этим хотят они
устранить его с дороги.
Новое хочет создать благородный, новую доброде-
тель. Старого хочет добрый и чтобы старое сохранилось.
Но не в том опасность для благородного, что он
станет добрым, а в том, что он станет наглым, будет
насмешником и разрушителем.
Ax, я знал благородных, потерявших свою высшую на-
дежду. И теперь клеветали они на все высшие надежды.
Теперь жили они, наглые, среди мимолетных удоволь-
ствий, и едва ли цели их простирались дальше дня.
"Дух -- тоже сладострастие" -- так говорили они.
Тогда разбились крылья у духа их: теперь ползает он
всюду и грязнит все, что гложет.
Некогда мечтали они стать героями -- теперь они
сластолюбцы. Печаль и страх для них герой.
Но моей любовью и надеждой заклинаю я тебя: не от-
метай героя в своей душе! Храни свято свою высшую на-
дежду! --
Так говорил Заратустра.
О проповедниках смерти
Есть проповедники смерти; и земля полна теми, кому
нужно проповедовать отвращение к жизни.
Земля полна лишними, жизнь испорчена чрезмерным
множеством людей. О, если б можно было "вечной жизнью"
сманить их из этой жизни!
"Желтые" или "черные" -- так называют проповедни-
ков смерти. Но я хочу показать их вам еще и в других
красках.
Вот они ужасные, что носят в себе хищного зверя и
не имеют другого выбора, кроме как вожделение или само-
умерщвление. Но и вожделение их -- тоже самоумерщвле-
ние.
Они еще не стали людьми, эти ужасные; пусть же
проповедуют они отвращение к жизни и сами уходят!
Вот -- чахоточные душою: едва родились они, как
уже начинают умирать и жаждут учений усталости и отре-
чения.
Они охотно желали бы быть мертвыми, и мы должны
одобрить их волю! Будем же остерегаться, чтобы не воск-
ресить этих мертвых и не повредить эти живые гробы!
Повстречается ли им больной, или старик, или труп,
и тотчас говорят они: "жизнь опровергнута!"
Но только они опровергнуты и их глаза, видящие
только одно лицо в существовании.
Погруженные в глубокое уныние и алчные до малень-
ких случайностей, приносящих смерть, -- так ждут они,
стиснув зубы.
Или же: они хватаются за сласти и смеются при этом
своему ребячеству; они висят на жизни, как на соломин-
ке, и смеются, что они еще висят на соломинке.
Их мудрость гласит: "Глупец тот, кто остается
жить, и мы настолько же глупы. Это и есть самое глупое
в жизни!" --
"Жизнь есть только страдание" -- так говорят дру-
гие и не лгут; так постарайтесь же, чтобы перестать вам
существовать! Так постарайтесь же, чтобы кончилась
жизнь, которая есть только страдание!
И да гласит правило вашей добродетели: "ты должен
убить самого себя! Ты должен сам себя украсть у себя!"
--
"Сладострастие есть грех -- так говорят проповеду-
ющие смерть, -- дайте нам идти стороною и не рожать де-
тей!"
"Трудно рожать, -- говорят другие, -- к чему еще
рожать? Рождаются лишь несчастные!" И они также пропо-
ведники смерти.
"Нам нужна жалость, -- так говорят третьи. --
Возьмите, что есть у меня! Возьмите меня самого! Тем
меньше я буду связан с жизнью!"
Если б они были совсем сострадательные, они отбили
бы у своих ближних охоту к жизни. Быть злым -- было бы
их истинной добротою.
Но они хотят освободиться от жизни; что им за де-
ло, что они еще крепче связывают других своими цепями и
даяниями!
И даже вы, для которых жизнь есть суровый труд и
беспокойство, -- разве вы не очень утомлены жизнью?
Разве вы еще не созрели для проповеди смерти?
Все вы, для которых дорог суровый труд и все быст-
рое, новое, неизвестное, -- вы чувствуете себя дурно;
ваша деятельность есть бегство и желание забыть самих
себя.
Если бы вы больше верили в жизнь, вы бы меньше от-
давались мгновению. Но чтобы ждать, в вас нет достаточ-
но содержания, -- и даже чтобы лениться!
Всюду раздается голос тех, кто проповедует смерть;
и земля полна теми, кому нужно проповедовать смерть.
Или "вечную жизнь" -- мне все равно, -- если толь-
ко они не замедлят отправиться туда!
Так говорил Заратустра.
О войне и воинах
Мы не хотим пощады от наших лучших врагов, а также
от тех, кого мы любим до глубины души. Позвольте же мне
сказать вам правду!
Братья мои по войне! Я люблю вас до глубины души;
теперь и прежде я был вашим равным. И я также ваш луч-
ший враг. Позвольте же мне сказать вам правду!
Я знаю о ненависти и зависти вашего сердца. Вы не-
достаточно велики, чтобы не знать ненависти и зависти.
Так будьте же настолько велики, чтобы не стыдиться себя
самих!
И если вы не можете быть подвижниками познания, то
будьте по крайней мере его ратниками. Они спутники и
предвестники этого подвижничества.
Я вижу множество солдат: как хотел бы я видеть
много воинов! "Мундиром" называется то, что они носят;
да не будет мундиром то, что скрывают они под ним!
Будьте такими, чей взор всегда ищет врага -- свое-
го врага. И у некоторых из вас сквозит ненависть с пер-
вого взгляда.
Своего врага ищите вы, свою войну ведите вы, войну
за свои мысли! И если ваша мысль не устоит, все-таки
ваша честность должна и над этим праздновать победу!
Любите мир как средство к новым войнам. И притом
короткий мир -- больше, чем долгий.
Я призываю вас не к работе, а к борьбе. Я призываю
вас не к миру, а к победе. Да будет труд ваш борьбой и
мир ваш победою!
Можно молчать и сидеть смирно, только когда есть
стрелы и лук; иначе болтают и бранятся. Да будет ваш
мир победою!
Вы говорите, что благая цель освящает даже войну?
Я же говорю вам, что благо войны освящает всякую цель.
Война и мужество совершили больше великих дел, чем
любовь к ближнему. Не ваша жалость, а ваша храбрость
спасала доселе несчастных.
Что хорошо? спрашиваете вы. Хорошо быть храбрым.
Предоставьте маленьким девочкам говорить: "быть добрым
-- вот что мило и в то же время трогательно".
Вас называют бессердечными -- но ваше сердце не-
поддельно, и я люблю стыдливость вашей сердечности. Вы
стыдитесь прилива ваших чувств, а другие стыдятся их
отлива.
Вы безобразны? Ну, что ж, братья мои! Окутайте се-
бя возвышенным, этой мантией безобразного!
И когда ваша душа становится большой, она стано-
вится высокомерной; и в вашей возвышенности есть злоба.
Я знаю вас.
В злобе встречается высокомерный со слабым. Но они
не понимают друг друга. Я знаю вас.
Враги у вас должны быть только такие, которых бы
вы ненавидели, а не такие, чтобы их презирать. Надо,
чтобы вы гордились своим врагом: тогда успехи вашего
врага будут и вашими успехами.
Восстание -- это доблесть раба. Вашей доблестью да
будет повиновение! Само приказание ваше да будет пови-
новением!
Для хорошего воина "ты должен" звучит приятнее,
чем "я хочу". И все, что вы любите, вы должны сперва
приказать себе.
Ваша любовь к жизни да будет любовью к вашей выс-
шей надежде -- а этой высшей надеждой пусть будет выс-
шая мысль о жизни!
Но ваша высшая мысль должна быть вам приказана
мною -- и она гласит: человек есть нечто, что должно
превзойти.
Итак, живите своей жизнью повиновения и войны! Что
пользы в долгой жизни! Какой воин хочет, чтобы щадили
его!
Я не щажу вас, я люблю вас всем сердцем, братья по
войне!
-------------------------------------------------------
---------------------
Так говорил Заратустра.
О новом кумире
Кое-где существуют еще народы и стада, но не у
нас, братья мои; у нас есть государства.
Государство? Что это такое? Итак, слушайте меня,
ибо теперь я скажу вам свое слово о смерти народов.
Государством называется самое холодное из всех хо-
лодных чудовищ. Холодно лжет оно; и эта ложь ползет из
уст его: "Я, государство, есмь народ".
Это -- ложь! Созидателями были те, кто создали на-
роды и дали им веру и любовь; так служили они жизни.
Разрушители -- это те, кто ставит ловушки для мно-
гих и называет их государством: они навесили им меч и
навязали им сотни желаний.
Где еще существует народ, не понимает он государс-
тва и ненавидит его, как дурной глаз и нарушение обыча-
ев и прав.
Это знамение даю я вам: каждый народ говорит на
своем языке о добре и зле -- этого языка не понимает
сосед. Свой язык обрел он себе в обычаях и правах.
Но государство лжет на всех языках о добре и зле:
и что оно говорит, оно лжет -- и что есть у него, оно
украло.
Все в нем поддельно: крадеными зубами кусает оно,
зубастое. Поддельна даже утроба его.
Смешение языков в добре и зле: это знамение даю я
вам как знамение государства. Поистине, волю к смерти
означает это знамение! Поистине, оно подмигивает пропо-
ведникам смерти!
Рождается слишком много людей: для лишних изобре-
тено государство!
Смотрите, как оно их привлекает к себе, это многое
множество! Как оно их душит, жует и пережевывает!
"На земле нет ничего больше меня: я упорядочиваю-
щий перст Божий" -- так рычит чудовище. И не только
длинноухие и близорукие опускаются на колени!
Ах, даже вам, великие души, нашептывает оно свою
мрачную ложь! Ах, оно угадывает богатые сердца, охотно
себя расточающие!
Да, даже вас угадывает оно, вы, победители старого
Бога! Вы устали в борьбе, и теперь ваша усталость слу-
жит новому кумиру!
Героев и честных людей хотел бы он уставить вокруг
себя, новый кумир! Оно любит греться в солнечном сиянии
чистой совести, -- холодное чудовище!
Все готов дать вам, если вы поклонитесь ему, новый
кумир: так покупает он себе блеск вашей добродетели и
взор ваших гордых очей.
Приманить хочет он вас, вы, многое множество! И
вот изобретена была адская штука, конь смерти, бряцаю-
щий сбруей божеских почестей!
Да, изобретена была смерть для многих, но она
прославляет самое себя как жизнь: поистине, сердечная
услуга всем проповедникам смерти!
Государством зову я, где все вместе пьют яд, хоро-
шие и дурные; государством, где все теряют самих себя,
хорошие и дурные; государством, где медленное самоу-
бийство всех -- называется -- "жизнь".
Посмотрите же на этих лишних людей! Они крадут
произведения изобретателей и сокровища мудрецов: куль-
турой называют они свою кражу -- и все обращается у них
в болезнь и беду!
Посмотрите же на этих лишних людей! Они всегда
больны, они выблевывают свою желчь и называют это газе-
той. Они проглатывают друг друга и никогда не могут пе-
реварить себя.
Посмотрите же на этих лишних людей! Богатства при-
обретают они и делаются от этого беднее. Власти хотят
они, и прежде всего рычага власти, много денег, -- эти
немощные!
Посмотрите, как лезут они, эти проворные обезьяны!
Они лезут друг на друга и потому срываются в грязь и в
пропасть.
Все они хотят достичь трона: безумие их в том --
будто счастье восседало бы на троне! Часто грязь воссе-
дает на троне -- а часто и трон на грязи.
По-моему, все они безумцы, карабкающиеся обезьяны
и находящиеся в бреду. По-моему, дурным запахом несет
от их кумира, холодного чудовища; по-моему, дурным за-
пахом несет от всех этих служителей кумира.
Братья мои, разве хотите вы задохнуться в чаду их
пастей и вожделений! Скорее разбейте окна и прыгайте
вон!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь идолопок-
лонства лишних людей!
Избегайте же дурного запаха! Сторонитесь дыма этих
человеческих жертв!
Свободною стоит для великих душ и теперь еще зем-
ля. Свободных много еще мест для одиноких и для тех,
кто одиночествует вдвоем, где веет благоухание тихих
морей.
Еще свободной стоит для великих душ свободная
жизнь. Поистине, кто обладает малым, тот будет тем
меньше обладаем: хвала малой бедности!
Там, где кончается государство, и начинается чело-
век, не являющийся лишним: там начинается песнь необхо-
димых, мелодия, единожды существующая и невозвратная.
Туда, где кончается государство, -- туда смотрите,
братья мои! Разве вы не видите радугу и мосты, ведущие
к сверхчеловеку? --
Так говорил Заратустра.
О базарных мухах
Беги, мой друг, в свое уединение! Я вижу, ты оглу-
шен шумом великих людей и исколот жалами маленьких.
С достоинством умеют лес и скалы хранить молчание
вместе с тобою. Опять уподобься твоему любимому дереву
с раскинутыми ветвями: тихо, прислушиваясь, склонилось
оно над морем.
Где кончается уединение, там начинается базар; и
где начинается базар, начинается и шум великих комеди-
антов, и жужжанье ядовитых мух.
В мире самые лучшие вещи ничего еще не стоят, если
никто не представляет их; великими людьми называет на-
род этих представителей.
Плохо понимает народ великое, т. е. творящее. Но
любит он всех представителей и актеров великого.
Вокруг изобретателей новых ценностей вращается мир
-- незримо вращается он. Но вокруг комедиантов вращает-
ся народ и слава -- таков порядок мира.
У комедианта есть дух, но мало совести духа. Всег-
да верит он в то, чем он заставляет верить сильнее все-
го, -- верить в себя самого!
Завтра у него новая вера, а послезавтра -- еще бо-
лее новая. Чувства его быстры, как народ, и настроения
переменчивы.
Опрокинуть -- называется у него: доказать. Сделать
сумасшедшим -- называется у него: убедить. А кровь для
него лучшее из всех оснований.
Истину, проскальзывающую только в тонкие уши, на-
зывает он ложью и ничем. Поистине, он верит только в
таких богов, которые производят в мире много шума!
Базар полон праздничными скоморохами -- и народ
хвалится своими великими людьми! Для него они -- госпо-
да минуты.
Но минута настойчиво торопит их: оттого и они то-
ропят тебя. И от тебя хотят они услышать Да или Нет.
Горе, ты хочешь сесть между двух стульев?
Не завидуй этим безусловным, настойчиво торопящим,
ты, любитель истины! Никогда еще истина не повисала на
руке безусловного.
От этих стремительных удались в безопасность: лишь
на базаре нападают с вопросом: да или нет?
Медленно течет жизнь всех глубоких родников: долго
должны они ждать, прежде чем узнают, что упало в их
глубину.
В сторону от базара и славы уходит все великое: в
стороне от базара и славы жили издавна изобретатели но-
вых ценностей.
Беги, мой друг, в свое уединение: я вижу тебя ис-
кусанным ядовитыми мухами. Беги туда, где веет суровый,
свежий воздух!
Беги в свое уединение! Ты жил слишком близко к ма-
леньким, жалким людям. Беги от их невидимого мщения! В
отношении тебя они только мщение.
Не поднимай руки против них! Они -- бесчисленны, и
не твое назначение быть махалкой от мух.
Бесчисленны эти маленькие, жалкие люди; и не одно-
му уже гордому зданию дождевые капли и плевелы послужи-
ли к гибели.
Ты не камень, но ты стал уже впалым от множества
капель. Ты будешь еще изломан и растрескаешься от мно-
жества капель.
Усталым вижу я тебя от ядовитых мух, исцарапанным
в кровь вижу я тебя в сотнях мест; и твоя гордость не
хочет даже возмущаться.
Крови твоей хотели бы они при всей невинности,
крови жаждут их бескровные души -- и потому они кусают
со всей невинностью.
Но ты глубокий, ты страдаешь слишком глубоко даже
от малых ран; и прежде чем ты излечивался, такой же
ядовитый червь уже полз по твоей руке.
Ты кажешься мне слишком гордым, чтобы убивать этих
лакомок. Но берегись, чтобы не стало твоим назначением
выносить их ядовитое насилие!
Они жужжат вокруг тебя со своей похвалой: навязчи-
вость -- их похвала. Они хотят близости твоей кожи и
твоей крови.
Они льстят тебе, как богу или дьяволу; они визжат
перед тобою, как перед богом или дьяволом. Ну что ж!
Они -- льстецы и визгуны, и ничего более.
Также бывают они часто любезны с тобою. Но это
всегда было хитростью трусливых. Да, трусы хитры!
Они много думают о тебе своей узкой душою -- по-
дозрительным кажешься ты им всегда! Все, о чем много
думают, становится подозрительным.
Они наказывают тебя за все твои добродетели. Они
вполне прощают тебе только -- твои ошибки.
Потому что ты кроток и справедлив, ты говоришь:
"Невиновны они в своем маленьком существовании". Но их
узкая душа думает: "Виновно всякое великое существова-
ние".
Даже когда ты снисходителен к ним, они все-таки
чувствуют, что ты презираешь их; и они возвращают тебе
твое благодеяние скрытыми злодеяниями.