- Ну как, - ответил Максим. - Постмодернизм. Де Кирико. Хочешь, сам приходи, посмотри.
      - Не, не пойду, - сказал Никита. - У вас в подвале сургучом воняет. А постмодернизм я не люблю. Искусство советских вахтеров.
      - Почему?
      - А им на посту скучно было просто так сидеть. Вот они постмодернизм и придумали. Ты в само слово вслушайся.
      - Никита, - сказал Максим, - не базарь. Сам, что ли, вахтером не работал?
      Слева между холмами мелькнуло море, но дорога сразу же повернула вправо, и море исчезло. Впереди никого не было. Максим полез в карман, вынул оттуда косяк и закурил.
      - Ну, работал, - сказал Никита, принимая дымящуюся папиросу, - только я чужого никогда не портил. А ты, даже когда в подвале этом еще не прижился, уже был паразит. Вот я тебя картину просил на три корабля обменять, помнишь?
      - Какую? - фальшиво спросил Максим.
      - А то не помнишь. "Смерть от подводного ружья в саду золотых масок", - ответил Никита. - А ты что сделал? Вырезал в центре треугольник и написал "хуй".
      - Отец, - с холодным достоинством ответил Максим, - чего это ты пургу метешь, а? Мы ведь это проехали давно. Я тогда был художник-концептуалист, а это был хэппенинг.
      Никита глубоко вдохнул дым и закашлялся.
      - Говно ты, - сказал он, отдышавшись, - а не художник-концептуалист. Ты просто ничего больше делать не умеешь, кроме как треугольники вырезать и писать "хуй", вот всякие названия и придумываешь. И на "Вишневом саде" вы тоже треугольник вырезали и "хуй" написали, а никакой это не спектакль. И вообще, во всем этом постмодернизме ничего нет, кроме хуев и треугольников.
      - Художника-концептуалиста я в себе давно убил, - примирительно сказал Максим.
      - А я-то думаю, чего это у тебя изо рта так воняет?
      Максим остановился и открыл было рот, но вспомнил, что хотел одолжить у Никиты плана, и сдержался. Никита всегда так себя вел, когда чувствовал, что у него скоро попросят травы.
      - Ты, Никита, прямо как участковый стал, - мягко сказал Максим. - Тот тоже жизнь объяснял. Ты, говорил, Максим, на производство идти не хочешь, вот всякую ерунду и придумываешь.
      - Правильно объяснял. Ты от этого участкового отличаешься только тем, что когда он одевает сапоги, он не знает, что это эстетическое высказывание.
      - А сам ты кто? - не выдержал Максим. - Может, скажешь, не постмодернист? Такое же говно в точности.
      Но Никита уже успокоился, и его глаза подернулись прежней вялой меланхолией.
      - А эта картина хорошая была, - сказал Максим. - "Смерть от подводного ружья". Она у тебя какого периода? Астраханского?
      - Нет, - ответил Никита. - Киргизского.
      - Да я же помню, - сказал Максим. - Астраханского.
      - Нет, - сказал Никита. - Астраханского - это "Пленные негуманоиды в штабе Киевского военного округа". У меня тогда был длинный киргизский период, потом короткий астраханский, а потом опять киргизский. Чего Горбачеву никогда не прощу, это что Среднюю Азию потеряли. Такую страну развалил.
      - Думаешь, он хотел? - спросил Максим, стараясь увести беседу как можно дальше от опасной темы. - У него просто не было четкого плана действий.
      Никита не поддержал разговора. Шоссе, по которому они шли, уводило все дальше от моря; вокруг были только голые холмы, и Максим подумал, что если опять начнется дождь, спрятаться будет некуда. Он начал замерзать.
      - Пошли обратно, что ли, - сказал он. - Эй, пяточку оставь!
      Никита затянулся последний раз и отдал Максиму окурок.
      - Зачем обратно, - сказал он, - сейчас повернем. Тут напрямик можно выйти.
      От шоссе отходила узкая асфальтовая дорога. Вдоль нее стоял длинный деревянный забор, за которым возвышались недостроенный санаторий и пара подъемных кранов. Максим с тревогой подумал, что на дороге могут встретиться собаки, но когда Никита свернул с шоссе, молча пошел следом. Вдруг в голову ему пришла неприятная мысль.
      - Слушай, Никита, - сказал он, - а чего это мы про банку говорили?
      - Это ты про "Вишневый сад" рассказывал.
      - Нет, - сказал Максим, - раньше. Про конопляных клопов.
      - А. Это коробок травы банкой накрывают и смотрят - если клопы выползут, значит шухер.
      Папироса в руке у Максима издала треск и выпустила длинную и тонкую струю дыма, похожую на ракетный выхлоп. Максим вздрогнул.
      - Так, - сказал он, - а мы почему из дома вышли?
      - Стремно стало, - сказал Никита. - Я подумал, а вдруг менты придут?
      - Понятно, - сказал Максим и оглянулся. - А ну пошли быстрее.
      Он стал таким бледным, что Никита, поглядев на него, испугался и прибавил шагу.
      - Куда спешить? - спросил он.
      - Ты что, не понял ничего? - сказал Максим. - Нас сейчас брать будут.
      Тут дошло и до Никиты. Он прибавил шагу, оглянулся и увидел на шоссе тормозящий у развилки желтый джип с голубой полосой вдоль борта - к сожалению, эти цвета сейчас не имели к независимой Украине никакого отношения.
      - Стой, - сказал Никита и поглядел на Максима безумными глазами, - мы так не уйдем. Они на машине.
      - А что ты предлагаешь?
      - Давай ляжем у обочины и притворимся мертвыми. Они тогда мимо проедут и сделают вид, что нас не видят. На фига им лишнее дело заводить?
      - Совсем рехнулся, - сказал Максим. - Надо спрятаться.
      - А где здесь спрячешься?
      - На свалке, - сказал Максим.
      Слева от дороги начиналась огромная свалка. Точнее, это была не совсем свалка, а загаженная до невозможности площадка, на которой устроили склад стройматериалов - плит разных размеров и формы, бетонных кубов и труб, но мусора на ней было гораздо больше. Максим оглянулся и увидел, что милицейский джип свернул с шоссе на дорогу, по которой они с Никитой только что прошли.
      - Бегом, - прошептал Максим и кинулся в щель между двумя рядами плит. Никита побежал следом. Сзади послышалось урчание приближающегося мотора, а потом стихло.
      - Из машины вышли! - взвизгнул Максим, поскользнулся на мокрой доске, упал, вскочил на ноги, завернул еще за одну кладку плит и нырнул в пустую бетонную трубу, лежавшую на сырых досках перед огромной горой пустых ящиков. Никита последовал за ним. Труба была диаметром почти в два метра, так что не надо было даже особенно пригибаться; Максим с Никитой пробежали ее всю и остановились, шумно дыша, у тупика, где стены смыкались резким конусом, в центре которого оставалось отверстие примерно с голову.
      - Они нас видели? - спросил Никита.
      - Тише! - прошептал Максим.
      - Не услышат, - сказал Никита. - Тут просто акустика такая. Не теряй голову.
      - Кто голову теряет? - сказал Максим. - Я? Это я, что ли, предложил мертвым притвориться, как эти клопы?
      Никита ничего не сказал и поглядел на дыру выхода - она белела метрах в пятнадцати и казалась совсем небольшой. В трубе было сыро. Никита перевел взгляд на Максима. Когда тот задумывался, его лицо менялось, теряло обычное выражение вежливого достоинства и становилось похожим на протез - таких лиц было очень много на фотографиях из архива министерства водного хозяйства СССР, часть которого случайно попала к Никите в результате сложных двойных и тройных плановых обменов.
      - Полчасика подождем, - сказал Максим, - а потом можно будет вылезти посмотреть. Тебя как, тащит еще?
      - Ага, - сказал Никита.
      - Меня тоже. Крутой. Я у тебя займу два корабля?
      Никита кивнул.
      - Черт, - сказал Максим, зная по опыту, что после условного согласия Никиты надо как можно быстрее перевести разговор на другую тему, - пилотку потерял. Наверно, когда поскользнулся.
      - Нет, - попался Никита. - Ты ее раньше снял. Посмотри в карманах.
      Максим полез в карман и вынул оттуда пачку "Казбека".
      - Я тут одну вещь осознал, - сказал он. - Что папиросы "Казбек" на самом деле никакой не "Казбек".
      - Почему?
      - А посмотри. Написано "Казбек", а что нарисовано?
      - Гора Казбек.
      - Так это задний план, - сказал Максим. - Можно сказать, фон. А на переднем плане что?
      Никита поглядел на пачку так, словно первый раз в жизни ее видел.
      - Действительно, - сказал он.
      - Вот то-то и оно. Черный всадник. А ты когда-нибудь думал, что это за черный всадник на переднем плане?
      - Завязывай, - сказал Никита. - Опять думка начнется.
      Максим собрался было что-то сказать, но Никита поднял палец.
      - Тихо, - прошептал он.
      Снаружи послышались голоса и сразу смолкли. Несколько минут было тихо, а потом Максим услышал ритмичный стук, словно кто-то постукивал пальцами по столу. Звук приближался, и скоро стало ясно, что это удары конских копыт. Дробное перестукивание несколько раз облетело вокруг трубы и стихло.
      - Слушай, - приподнимаясь, сказал Максим, - по-моему, это мы зря в панику ударились. Чего стрематься? У нас и плана с собой больше нет. Пошли отсюда?
      - Пошли, - согласился Никита и тоже встал с пола.
      И вдруг в трубу подул ветер. Сначала его еще можно было принять за обычный сильный сквозняк, но не успел Максим сделать несколько шагов, как ветер достиг такой силы, что сбил его с ног и потащил назад. Никита удержал равновесие и даже прошел еще несколько метров, сильно наклонясь вперед, но ветер усилился до того, что старые дощатые ящики, лежавшие перед круглой дырой выхода, стали срываться с места и катиться в трубу. От трех или четырех Никита увернулся, но ветер заставил его опуститься на четвереньки и ухватиться за выбоины в бетоне. Он оглянулся. Максим лежал в самом конце трубы, уже заваленный ящиками, и небольшая черная дырка над его головой страшно гудела, засасывая воздух. Максим закричал, но Никита ничего не разобрал, потому что воздушный поток относил все слова назад. Мимо пролетело еще несколько ящиков, а потом один из них ударил Никиту по рукам, он разжал пальцы и вместе с ящиками покатился в конец трубы. Ветер стал еще сильнее, и ящики уже не катились по трубе, а летели в ней, сталкиваясь друг о друга и ломаясь о стены. Никита закрыл уши ладонями и зажмурился, чувствуя, как гул становится все громче и тонкие доски со всех сторон вдавливаются в его тело и трещат. Ветер стих так же внезапно, как начался.
      - Эй, - крикнул Никита, - Максим! Ты живой?
      - Живой, - ответил Максим. - А ты где?
      - Тут, где же еще, - ответил Никита.
      Спина Максима упиралась в крутой бетонный скос, а все остальное окружающее пространство было загромождено переломанными ящиками так плотно, что нельзя было даже пошевелиться. Судя по голосу, Никита был недалеко, метрах в трех-четырех за мешаниной из досок и оргалитовых листов, но виден он не был.
      - Что это? - спросил Максим.
      - А ты что, не понял? - переспросил Никита с некоторым, как показалось Максиму, злорадством. - Это нас в косяк забили.
      - Кто? Менты?
      - Откуда я знаю, - сказал Никита.
      - Я, кажется, ногу сломал, - пожаловался Максим.
      - Так тебе и надо, - сказал Никита. - Я сколько раз говорил: не верти пятки без табака. Но теперь уже, конечно, никакой разницы. Сейчас такое будет...
      - А что будет?
      - А ты, Максим, сам подумай.
      Но думать уже не было нужды. Опять потянуло ветром, на этот раз он принес с собой густые клубы дыма, и Максим с Никитой надолго закашлялись. Максим почувствовал волну обжигающего жара и увидел в щелях между досками красные отблески пока далекого огня. Потом все вокруг опять заволокло дымом, и Максим зажмурился - держать глаза открытыми стало невозможно.
      - Никита! - крикнул он.
      Никита не отвечал.
      "Так, - стал соображать Максим, - я в самом конце, а косяк - это затяжек восемь. Две уже было. Значит..."
      На Максима обрушилась новая волна жара, и он почувствовал, что задыхается. По его рукам и лицу потек горячий деготь.
      - Никита! - опять позвал он и попытался приоткрыть глаза. Сквозь дым сверкнуло багровое сияние, уже близкое, и там, где раньше звучал никитин голос, раздался оглушительный треск. Максим с трудом отвернул голову от дыры, в которую стягивался весь дым, и попытался вдохнуть немного воздуха. Это удалось.
      "А если короткий косяк, - с ужасом подумал он, - то ведь и за пять тяг можно... Господи! Если ты меня слышишь!"
      Максим попытался перекреститься, но руки были намертво зажаты наваленными вокруг ящиками.
      - Господи! Да за что это мне? - прошептал он.
      - Неужели ты думаешь, - послышался громовой и одновременно задушевный голос из отверстия, в которое стягивался дым, - что я хочу тебе зла?
      - Нет, - закричал Максим, вжимаясь в бетон от подступившего жара, - не считаю! Господи, прости!
      - За тобой нет никакой вины, - прогремел голос. - Думай о другом.
     
     
     
      10. ПОЛЕТ НАД ГНЕЗДОМ ВРАГА
     
      По крыше автобусной остановки барабанил дождь. Наташа сидела на узкой железной лавке, забившись в холодный стеклянный угол, и плакала. Рядом сидел Сэм и ежился от долетающих брызг.
      - Наташа, - позвал он, пытаясь отвести ее руки от лица.
      - Сэм, - сказала Наташа, - не смотри на меня. У меня глаза потекли.
      - Тебе надо успокоиться, - сказал Сэм. - Выпить чего-нибудь или...
      Он сунул два пальца в нагрудный карман рубашки, вынул оттуда длинную папиросу со скрученным концом, похожим на наконечник стрелы, и, с некоторым сомнением осмотрев ее, сунул в рот. Прикурив, он пару раз затянулся и похлопал Наташу по плечу.
      - На вот, попробуй.
      Наташа осторожно выглянула из-под ладоней.
      - Что это? - спросила она.
      - Марихуана, - ответил Сэм.
      - Откуда у тебя?
      - Не поверишь, - сказал Сэм. - Иду сегодня утром по набережной, она еще пустая была, и слышу - копыта стучат. Оборачиваюсь, смотрю - скачет всадник, весь в черном, в длинной такой бурке. Подъезжает ко мне, коня - на дыбы, и протягивает папиросу. Я и взял. И тут конь как заржет...
      - А дальше? - спросила Наташа.
      - Ускакал.
      - Очень странно.
      - Да нет, - сказал Сэм, - это, по-моему, древний татарский обычай. Я что-то похожее читал у Геродота, еще в колледже.
      - А мне плохо не будет? - спросила Наташа.
      - Будет хорошо, - сказал Сэм и затянулся еще раз.
      Как бы подтверждая эти слова, папироса в его пальцах щелкнула и выпустила длинную узкую струю дыма. Наташа с опаской, словно это был голый электрический провод, взяла папиросу и недоверчиво поглядела на Сэма.
      - Я боюсь, - прошептала она, - я не пробовала никогда.
      - Неужели ты думаешь, - нежно спросил Сэм, - что я хочу тебе зла?
      Наташино лицо искривилось, и Сэм понял, что вот-вот она опять заплачет.
      - За тобой нет никакой вины, - так же нежно сказал он. - Думай о другом.
      Наташа сморгнула слезы, поднесла к губам папиросу и потянула в себя дым. Папироса снова щелкнула и с шипением выпустила синюю струйку.
      - Что это щелкает? - спросила Наташа. - Второй раз уже.
      - Не знаю, - сказал Сэм. - Какая разница.
      Наташа кинула окурок в покрытый пузырями ручей, текущий по асфальту прямо между ее тапочками. Окурок шлепнулся в воду, погас и поплыл покачиваясь вдаль; ручей водопадиком обрушивался с тротуара на мостовую, и когда картонная гильза перевалилась через бетонный бордюр, Наташа потеряла ее из виду.
      - Видишь, Наташа, эти пузыри? - спросил Сэм. - Вот так и мы. Насекомые убивают друг друга, часто даже не догадываясь об этом. И никто не знает, что будет с нами завтра.
      - Я даже не заметила, как он подлетел, - сказал Наташа. - Все машинально вышло.
      - Он был пьян, - сказал Сэм. - И потом, кто же в ляжку кусает? Только самоубийцы. Это ведь самое чувствительное место.
      Он положил руку на наташину ногу.
      - Вот сюда, да?
      - Да, - тихонько ответила Наташа.
      - Не болит?
      Наташа подняла на Сэма пустые и загадочные зеленые глаза.
      - Поцелуй меня, Сэм, - попросила она.
      Дождь постепенно стихал. Стеклянная стена остановки была оклеена выцветшими объявлениями. Впившись в наташины губы, Сэм заметил прямо напротив своего лица бумажку с надписью: "Дешево продается жирная собака. Звонить вечером, спросить Сережу." Полоски с телефонами были оборваны, а почерк был крупный, твердый и наклоненный влево. Сэм перевел глаза. Рядом висело другое объявление: "Скромный молодой массажист приходит на дом. Оплата по договоренности". Из-под него выглядывало третье объявление, в котором некто по имени Андрис выражал нетерпеливое желание купить кресло "Мемфис" из гарнитура "Атлантис".
      - Ох, Сэм, - сказала Наташа, - так меня еще никто не целовал.
      - Куда бы нам пойти, - сказал Сэм.
      - У меня мать дома, - сказала Наташа, - а я с ней в ссоре.
      - Может, ко мне в гостиницу?
      - Что ты! Что про меня подумают? Тут же все всех знают. Уж лучше ко мне.
      - А мать?
      - Она нас не увидит. Только у нее есть одна ужасная привычка - она все время вслух читает. Иначе до нее смысл не доходит.
      - Далеко это?
      - Нет, - сказала Наташа, - совсем рядом. Минут семь идти от силы. Сэм, я, наверно, страшная, да?
      Сэм встал, вышел из-под навеса и поглядел вверх.
      - Идем, - сказал он. - Дождь кончился.
      За время дождя ведущая к пансионату грунтовка превратилась в сплошной разлив грязи, и увитый виноградом серебристый Ильич, торчащий на ее краю, казался носовой фигурой корабля, засосанного вязким рыжим месивом. Сначала Сэм пытался ступать в те места, где грязь казалась менее глубокой, но через несколько метров дорога стала казаться ему хитрым и злым живым существом, старающимся как можно сильнее нагадить ему за то время, пока он пользуется ее услугами. Он выбрался на траву и пошел по ней - ноги сразу промокли, но зато грязь с мокасин быстро обтерлась о сырые стебли. Наташа шла впереди, держа в каждой руке по тапочке и балансируя ими с удивительным изяществом.
      - Почти пришли, - сказала она, - теперь направо.
      - Но там же газон, - сказал Сэм.
      - Да, - сказала Наташа, - живем мы скромно, но другие еще хуже. Вот сюда. Не поскользнись. Руку держи.
      - Ничего, слезу. А, черт.
      - Я же говорила, руку возьми. Ничего, застираем, за час высохнет. Теперь вперед и налево. Пригнись только, а то головой заденешь. Ага, вот сюда.
      - Можно посветить?
      - Не надо, мать проснется. Сейчас глаза привыкнут. Ты только тише говори, а то ее разбудишь.
      - А где она? - шепотом спросил Сэм.
      - Там, - прошептала Наташа.
      Постепенно Сэм начал различать окружающее. Они с Наташей сидели на небольшом диване; рядом стояла тумбочка с двухкассетником и письменный стол, над которым висела полка с несколькими книжками. В углу тихонько трещал маленький белый холодильник, на дверце которого, как бы компенсируя очевидное отсутствие мяса внутри, помещался плакат с голым по пояс Сильвестром Сталлоне. Метрах в трех от дивана комната была перегорожена доходившей почти до низкого потолка желтой ширмой.
      Сэм достал сигарету и щелкнул зажигалкой. Наташа попыталась поймать его за руку, но было уже поздно - комната осветилась, и из-за ширмы долетел тихий женский стон.
      - Ну все, - сказала Наташа, - разбудил.
      За ширмой что-то тяжело пошевелилось и прокашлялось, потом зашуршала бумага, и тонкий женский голос начал громко и членораздельно читать:
      - ...Но, конечно же, у всех сколько-нибудь смыслящих в искусстве насекомых уже давно не вызывает сомнения тот факт, что практически единственным квазиактуальным постэстетическим эпифеноменом современного литературного процесса является на сегодняшний день - разумеется, на эгалитарно-эсхатологическом внутрикультурном плане - альманах "Треугольный хуй", первый номер которого скоро появится в продаже. Обзор подготовили Всуеслав Петухов и Семен Клопченко-Конопляных. Примечание. Мнение авторов может не совпадать с мнением редакции. Полет над гнездом врага. К пятидесятилетию со дня окукливания Аркадия Гайдара...
      - Теперь можно вслух говорить, - сказала Наташа, - она ничего не услышит.
      - И часто она так? - спросил Сэм.
      - Целыми днями. Может, музыку включим?
      - Не надо, - сказал Сэм.
      - Дай я затянусь, - сказала Наташа, присаживаясь к Сэму на колени и вынимая из его пальцев горящую сигарету.
      Сэм обнял ее за живот и нащупал под мокрой зеленой тканью горячую впадинку пупка.
      - И получается, - монотонно читал за ширмой тонкий голос, - что прочесть его, в сущности, некому: взрослые не станут, а дети ничего не заметят, как англичане не замечают, что читают по-английски. "Прощай! - засыпал я. - Бьют барабаны марш-поход. Каждому отряду своя дорога, свой позор и своя слава. Вот мы и разошлись. Топот смолк, и в поле пусто..."
      - Как это она без света читает? - тихо спросил Сэм, стараясь отвлечь внимание Наташи от неловкой паузы, в которой была виновата неподатливая пластмассовая молния.
      - Не знаю, - прошептала Наташа. - Сколько себя помню, все время одно и то же...
      - Видишь мир глазами маленького мальчика, - читал голос, - и не из-за примитивности описанных чувств - они достаточно сложны, - а из-за тех бесконечных возможностей, которые таит в себе мир "Судьбы барабанщика". Это как бы одно из свойств жизни, на котором не надо и нельзя специально останавливаться, равнодушная и немного печальная легкость, с которой герой встречает новые повороты своей жизни. "Никто теперь меня не узнает и не поймет, - думал я. - Отдаст меня дядя в мичманскую школу, а сам уедет в Вятку... Ну и пусть! Буду жить один, буду стараться. А на все прошлое плюну и забуду, как будто его и не было..." Вселенная, в которой живет герой, по-настоящему прекрасна: "А на горе, над обрывом, громоздились белые здания, казалось - дворцы, башни светлые, величавые. И пока мы подъезжали, они неторопливо разворачивались, становились вполоборота, поглядывая одно за другим через могучие каменные плечи, и сверкали голубым стеклом, серебром и золотом..."
      - Наташа, - сдался Сэм, - как это расстегнуть?
      - Да она и не расстегивается, - хихикнула Наташа, - она так пришита, для красоты.
      Она взялась за подол и одним быстрым движением стянула платье через голову.
      - Фу, - сказала она, - волосы растрепались.
      - Но кто смотрит на этот удивительный и все время обновляющийся мир? - вопросил голос за ширмой. - Кто тот зритель, в чувства которого мы погружаемся? Можно ли сказать, что это сам автор? Или это один из его обычных мальчиков, в руку которому через несколько десятков страниц ложится холодная и надежная рукоять браунинга? Кстати сказать, тема ребенка-убийцы - одна из главных у Гайдара. Вспомним хотя бы "Школу" и тот как бы звучащий на всех ее страницах выстрел из маузера в лесу, вокруг которого крутится все остальное повествование. Да и в последних работах - "Фронтовых записях" - эта линия нет-нет, да и вынырнет: "Боясь, что ему не поверят, он вытягивает из-за пазухи завернутый в клеенку комсомольский билет... Я смотрю ему в глаза. Я кладу ему в горячую руку обойму... Ой, нет! Этот паренек заложит обойму не в пустую кринку..."
      Расстегнув рубаху Сэма, Наташа прижала нежные присоски на своих ладонях к его покрытой жесткими волосками груди.
      - Но нигде эта нота, - усилился голос, - не звучит так отчетливо, как в "Судьбе барабанщика". Собственно, все происходящее на страницах этой книги - прелюдия к тому моменту, когда барабанной дроби выстрелов откликается странное эхо, приходящее не то с небес, не то из самой души лирического во всех смыслах героя. "Тогда я выстрелил раз, другой, третий... Старик Яков вдруг остановился и неловко попятился. Но где мне было состязаться с другим матерым волком, опасным и беспощадным снайпером!.. Даже падая, я не переставал слышать все тот же звук, чистый и ясный, который не смогли заглушить ни внезапно загрохотавшие по саду выстрелы, ни тяжелый удар разорвавшейся неподалеку бомбы..."
      Наташины ладони поползли вниз и наткнулись на что-то, на ощупь напоминающее теплый блок цилиндров гоночной машины. Наташа сообразила, что это место, откуда у Сэма растут лапки, нежно погладила его и повела ладонь ниже, пока не коснулась первой полоски на его покрытом короткой щетиной перепончатом брюшке.
      - Oh yeah, honey, - пробормотал Сэм, - I can feel it.
      Его лапка легла на прохладную и твердую наташину спину и нащупала поросшее влажным мхом основание подрагивающего крыла.
      - It's been my dream for ages, - прошептала Наташа с оптимистической интонацией лингафонного курса, - to learn American bed whispers...
      - Убийство здесь, - откликнулся голос за ширмой, - мало чем отличается от, скажем, попыток открыть ящик стола с помощью напильника или от мытарств с негодным фотоаппаратом - коротко и ясно описана внешняя сторона происходящего и изображен сопровождающий действия психический процесс, напоминающий трогательно простую мелодию небольшой шарманки. Причем этот поток ощущений, оценок и выводов таков, что не допускает появления сомнений в правильности действий героя. Конечно, он может ошибаться, делать глупости и сожалеть о них, но он всегда прав, даже когда неправ. У него есть естественное право поступать так, как он поступает. В этом смысле Сережа Щербачев - так зовут маленького барабанщика - без всяких усилий достигает того состояния духа, о котором безнадежно мечтал Родион Раскольников. Можно сказать, что герой Гайдара - это Раскольников, который идет до конца, ничего не пугаясь, потому что по молодости лет и из-за уникальности своего жизнеощущения просто не знает, что можно чего-то испугаться, просто не видит того, что так мучит петербургского студента; тот обрамляет свою топорную работу унылой и болезненной саморефлексией, а этот начинает весело палить из браунинга после следующего внутреннего монолога: "Выпрямляйся, барабанщик! - уже тепло и ласково подсказал мне все тот же голос. - Встань и не гнись! Пришла пора!" Отбросим фрейдистские реминисценции...
      Сэм почувствовал, как его хоботок выпрямляется под проворными лапками Наташи, и разомлело посмотрел ей в лицо. От ее подбородка отвисал длинный темный язык с мохнатым кончиком, разделяющимся на два небольших волосатых отростка. Этот язык возбужденно подрагивал, и по нему скатывались темно-зеленые капли густой секреции.
      - Eat me, - прошептала Наташа, потянула за длинные шершавые антенны, торчавшие из-под глаз Сэма, и он с жужжанием и стоном вонзил хоботок в хрустнувший зеленый хитин ее спины.
      - ...всегда были сложные отношения с ницшеанством. Достоевский пытался художественно обосновать его несостоятельность - и сделал это вполне убедительно. Правда, с некоторой оговоркой: он доказал, что такая система взглядов не подходит для выдуманного им Родиона Раскольникова. А Гайдар создал такой же убедительный и такой же художественно правдивый, то есть не вступающий в противоречие со сформированной самим автором парадигмой, образ сверхчеловека. Сережа абсолютно аморален, и это неудивительно, потому что любая мораль или то, что ее заменяет, во всех культурах вносится в детскую душу с помощью особого леденца, выработанного из красоты жизни. На месте пошловатого фашистского государства "Судьбы барабанщика" сережины голубые глаза видят бескрайний романтический простор, он населен возвышенными исполинами, занятыми мистической борьбой, природа которой чуть приоткрывается, когда Сережа спрашивает у старшего сверхчеловека, майора НКВД Герчакова, каким силам служил убитый на днях взрослый. "Человек усмехнулся. Он не ответил ничего, затянулся дымом из своей кривой трубки (sic!), сплюнул на траву и неторопливо показал рукой в ту сторону, куда плавно опускалось сейчас багровое вечернее солнце."
      Прижимаясь к быстро надувающемуся и твердеющему брюшку Сэма, уже багровому, Наташа сжала его всеми шестью лапками.
      - Oh, - шептала она, - it's getting so big... So big and hard...
      - Yeah, baby, - нечленораздельно отвечал Сэм. - You smell good. And you taste good.
      - Итак, - сказала женщина за ширмой, - что написал Гайдар, мы более или менее выяснили. Теперь подумаем, почему. Зачем бритый наголо мужчина в гимнастерке и папахе на ста страницах убеждает кого-то, что мир прекрасен, а убийство, совершенное ребенком, - никакой не грех, потому что дети безгрешны в силу своей природы? Пожалуй, по-настоящему близок Гайдару по духу только Юкио Мисима. Мисиму можно было бы назвать японским Гайдаром, застрели он действительно из лука хоть одного из святых себастьянов своего прифронтового детства. Но Мисима идет от вымысла к делу, если, конечно, считать делом ритуальное самоубийство после того, как его фотография в позе Святого Себастьяна украсила несколько журнальных статей о нарождающемся японском культуризме, а Гайдар идет от дела к вымыслу, если, конечно, считать вымыслом точные снимки переживаний детской души, перенесенные из памяти в физиологический раствор художественного текста. "Многие записи в его дневниках не поддаются прочтению, - пишет один из исследователей. - Гайдар пользовался специально разработанным шифром. Иногда он отмечал, что его снова мучили повторяющиеся сны "по схеме N_1" или "по схеме N_2". И вдруг открытым текстом, как вырвавшийся крик: "Снились люди, убитые мной в детстве..."
      Голос за ширмой замолчал.
      - Чего это она? - спросил Сэм.
      - Уснула, - ответила Наташа.
      Сэм нежно погладил колючий кончик ее брюшка и откинулся на диван. Наташа тихонько сглотнула. Сэм подтянул к себе стоящий на полу кейс, раскрыл его, вынул маленькую стеклянную баночку, сплюнул в нее красным, завинтил и кинул обратно - вся эта операция заняла у него несколько секунд.
      - Знаешь, Наташа, - сказал он. - По-моему, все мы, насекомые, живем ради нескольких таких моментов.
      Наташа уронила побледневшее лицо на надувшийся темный живот Сэма, закрыла глаза, и по ее щекам побежали быстрые слезы.
      - Что ты, милая? - нежно спросил Сэм.
      - Сэм, - сказала Наташа, - вот ты уедешь, а я здесь останусь. Ты хоть знаешь, что меня ждет? Ты вообще знаешь, как я живу?
      - Как? - спросил Сэм.
      - Смотри, - сказала Наташа и показала овальный шрам на своем плече, похожий на увеличенный в несколько раз след от оспяной прививки.
      - Что это? - спросил Сэм.
      - Это от ДДТ. А на ноге такой же от раствора формалина.
      - Тебя что, хотели убить?
      - Нас всех, - сказала Наташа, - кто здесь живет, убить хотят.
      - Кто? - спросил Сэм.
      Вместо ответа Наташа всхлипнула.
      - Но ведь есть же права насекомых, наконец...
      - Какие там права, - махнула лапкой Наташа. - А ты знаешь, что такое цианамид кальция? Двести грамм на коровник? Или когда в закрытом навозохранилище распыляют железный купорос, а улететь уже поздно? У меня две подруги так погибли. А третью, Машеньку, хлористой известью залили. С вертолета. Французский учила, дура... Права насекомых, говоришь? А про серно-карболовую смесь слышал? Одна часть неочищенной серной кислоты на три части сырой карболки - вот и все наши права. Никаких прав ни у кого тут не было никогда и не будет, просто этим, - Наташа кивнула вверх, - валюта нужна. На теннисные ракетки и колготки для жен. Сэм, здесь страшно жить, понимаешь?
      Сэм погладил наташину голову, поглядел на украшенный плакатом холодильник и вспомнил Сильвестра Сталлоне, уже раздетого неумолимым стечением обстоятельств до маленьких плавок и оказавшегося на берегу желтоватой вьетнамской реки рядом с вооруженной косоглазой девушкой. "Ты возьмешь меня с собой?" - спросила та.
      - Ты возьмешь меня с собой? - спросила Наташа.
      Рэмбо секунду подумал. "Возьму", - сказал Рэмбо.
      Сэм секунду подумал.
      - Видишь ли, Наташа, - начал он и вдруг оглушительно чихнул.
      За ширмой что-то большое пошевелилось, вздохнуло, и оттуда монотонно понеслось:
      - Закрывая "Судьбу барабанщика", мы знаем, что шептал маленькому вооруженному Гайдару описанный им теплый и ласковый голос. Но почему же именно этот юный стрелок, которого даже красное командование наказывало за жестокость, повзрослев, оставил нам такие чарующие и безупречные описания детства? Связано ли одно с другим? В чем состоит подлинная судьба барабанщика? И кто он на самом деле? Наверное, уже настала пора ответить на этот вопрос. Среди бесчисленного количества насекомых, живущих на просторах нашей необъятной страны, есть и такое - муравьиный лев. Сначала это отвратительное существо, похожее на бесхвостого скорпиона, которое сидит на дне песчаной воронки и поедает скатывающихся туда муравьев. Потом что-то происходит, и монстр со страшными клешнями покрывается оболочкой, из которой через неделю-две вылупляется удивительной красоты стрекоза с четырьмя широкими крыльями и зеленоватым узким брюшком. И когда она улетает в сторону багрового вечернего солнца, на которое в прошлой жизни могла только коситься со дна своей воронки, она, наверное, не помнит уже о съеденных когда-то муравьях. Так, может... снятся иногда. Да и с ней ли это было? Майор Е. Формиков. Весна тревоги нашей. Репортаж с учений магаданской флотилии десантных ледоколов...
     
     
     
      11. КОЛОДЕЦ
     
      Стебли травы сгибались под собственной тяжестью, образуя множество ворот, а вверху в зеленое ночное небо уходили светло-коричневые колонны огромных деревьев - собственно, их смыкающиеся кроны и были этим небом. Митя летел между стеблями, все время меняя направление, и перед ним возникали новые и новые коридоры покачивающихся триумфальных арок, каждая из которых отличалась от других и была, видимо, посвящена одному из его многочисленных подвигов. К сожалению, природа этих подвигов тоже все время менялась из-за ветра, шевелившего траву, и собственное величие делалось крайне зыбким. Трава светилась в темноте, когда ее сгибал ветер, или это сияние появлялось из воздуха всякий раз, когда в нем перемещался один из стеблей, словно качающаяся трава выцарапывала свет из темноты.
      Внизу делала свои однообразные движения жизнь - мириады разноцветных насекомых ползли по земле, и каждое из них толкало перед собой навозный шар. Некоторые раскрывали крылья и пытались взлететь, но удавалось это немногим, да и они почти сразу падали на землю под тяжестью шара. Большая часть насекомых двигалась в одном направлении, к залитой светом поляне, которая иногда мелькала в просветах между стеблями. Митя полетел в ту же сторону и вскоре увидел впереди большой пень неизвестного южного дерева - он был совершенно гнилой и светился в темноте. Вся поляна перед ним была покрыта шевелящимся пестрым ковром насекомых; они завороженно глядели на пень, от которого исходили харизматические волны, превращавшие его в несомненный и единственный источник смысла и света во вселенной. Каким-то образом Митя понял, что эти волны были просто вниманием, отраженным вниманием всех тех, кто собрался на поляне.
      Подлетев чуть ближе, он разглядел небольшую кучку насекомых, стоявших по периметру пня, повернувшись к поляне. Они были самыми разными - среди них были очень красивые древесные клопы с мозаиками на хитиновых панцирях, черные богомолы с молитвенно сложенными лапками, осы, сверкающие скарабеи, множество стрекоз и бабочек с цветными крыльями; за их спинами виднелось несколько строго-серых пауков, которые, впрочем, не очень лезли на глаза собравшимся внизу насекомым. Что происходило в самом центре пня, не было видно, и от этого возникало ощущение темной тайны - казалось, там сидит очень грозное и могущественное насекомое, настолько могущественное, что видеть его не положено никому, и очень хотелось думать, что оно в глубине души хорошее и доброе. Насекомые на краю пенька легонько дирижировали лапками, как бы следуя беззвучной музыке, и в такт их движениям покачивалась собравшаяся внизу огромная толпа. Ее движения словно следовали неслышному мотиву, и так четко, что он был почти слышен - казалось, на далеком органе играют мелодию, которая была бы даже величественной, если бы ее время от времени не прерывало непонятное "умпс-умпс". Но стоило перестать смотреть на пенек и ритмично покачивающуюся вокруг толпу насекомых, и сразу становилось ясно, что вокруг тишина.
      Митя поднялся довольно высоко, скоро пень оказался под ним - теперь он мог посмотреть, что находится в самом его центре, и от этой возможности стало чуть не по себе, особенно когда вспомнились разоблачения многочисленных тайн этого пня в газетах, которые продают муравьи в самых глубоких и темных переходах прорытого ими метрополитена. Митя опустил взгляд и вздрогнул.
      В центре пня была лужа, в которой плавало несколько похожих на соленые огурцы гнилушек. Точнее, даже не в центре - пень был настолько гнилым, что от него осталась только кора, а сразу за ней начиналась трухлявая яма, полная гнилой воды.
      Митя представил себе, что случится, когда кора треснет и вода хлынет на живой ковер, покачивающийся вокруг пня, и ему стало страшно. И тут он заметил, что исходящий от пня свет странно мерцает - как будто кто-то со страшной скоростью гасит его и зажигает опять, выхватывая из темноты неподвижную толпу крошечных гипсовых насекомых, почти такую же, как миг назад, но все же немного иную.
      Внизу непрерывным потоком ползли спешащие к пню насекомые, напирали на тех, кто прополз по этому же пути раньше, и втаптывали их в землю - словно живой разноцветный ковер стягивался к пню и подворачивался сам под себя. Насекомые прыгали на пень, и большая их часть срывалась вниз, попадая под лапки, шипы и рога наползающей со всех сторон смены, но некоторым удавалось подняться вверх, к тем, кто стоял на зеленовато светящемся краю; они очень проворно залезали туда, сразу же поворачивались таким образом, чтобы ни в коем случае не увидеть, что находится в центре пня, и принимались дирижировать, поддерживая и возобновляя неизвестно кем и когда выдуманную мелодию.
      Митя полетел прочь. Было некому рассказать, что этот пенек вместе со всеми теми, кто на нем собрался, - еще далеко не все, что есть в мире, и от этого делалось грустно, а еще грустнее было от того, что и сам Митя в этом не был вполне уверен. Но, долетев до границы поляны, он увидел рассеянный свет, излучаемый не то травой, не то трущимся о нее ветром, вспомнил, что с ним было до того, как он попал на поляну с гнилым пнем, и успокоился. Над ним опять понеслись триумфальные арки согнутых стеблей, и чем дальше от поляны он улетал, тем меньше внизу оставалось спешащих к ней насекомых. Скоро их не осталось совсем, и тогда вокруг стали появляться цветы. Они казались разноцветными посадочными площадками необычных форм, но испускали такой одуряющий запах, что Митя предпочитал любоваться ими на расстоянии, тем более что на иных цветах копошились ушедшие от мира пчелы, уединения которых Митя не хотел нарушать.
      В траве впереди мелькнул красный огонек, и Митя автоматически повернул к нему. Когда он оказался так близко, что на всем вокруг появился слабый красноватый отблеск, Митя полетел крадучись, подолгу зависая за широкими стеблями и незаметно перелетая от одного к другому. После нескольких таких маневров он выглянул из-за стебля и увидел рядом, прямо перед собой, двух очень странных, ни на кого не похожих красных жуков. На головах у них были большие желтые выросты, похожие на широкополые соломенные шляпы, а низ брюшка был, насколько Митя мог разглядеть, цвета хаки. Они сидели на стебле в полной неподвижности и задумчиво смотрели вдаль, чуть покачиваясь вместе с растением.
      - Я думаю, - сказал один из жуков, - что нет ничего выше нашего одиночества.
      - Если не считать эвкалиптов, - сказал второй.
      - И платанов, - подумав, добавил первый.
      - И еще дерева чикле, - сказал второй.
      - Дерева чикле?
      - Да, - повторил второй, - дерева чикле, которое растет в юго-восточной части Юкатана.
      - Пожалуй, - согласился первый, - но уж этот гнилой пенек на соседней поляне никак не выше нашего одиночества.
      - Это точно, - сказал второй.
      Красные жуки опять задумчиво уставились вдаль.
      - Что нового в твоих снах? - спросил через несколько минут первый.
      - Много чего, - сказал второй. - Вот сегодня, например, я обнаружил далекий и очень странный мир, откуда нас тоже кто-то увидел.
      - Неужели? - спросил первый.
      - Да, - ответил второй. - Но тот, кто нас увидел, принял нас за две красные лампы на вершине горы, стоящей у моря.
      - И что мы сделали в твоем сне? - спросил первый.
      Второй выдержал драматическую паузу.
      - Мы светились, - сказал он с индейской торжественностью, - пока не выключили электричество.
      - Да, - сказал первый, - наш дух действительно безупречен.
      - Ну так, - отозвался второй. - Но самое интересное, что тот, кто нас заметил, прилетел прямо сюда и прячется сейчас за соседним стеблем.
      - В самом деле? - спросил первый.
      - Конечно, - сказал второй. - Да ты ведь и сам знаешь.
      - И что он собирается делать? - спросил первый.
      - Он, - сказал первый, - собирается прыгнуть в колодец номер один.
      - Интересно, - сказал второй, - а почему в колодец номер один? Он ведь точно так же может прыгнуть в колодец номер три.
      - Да, - подумав, сказал первый, - или в колодец номер девять.
      - Или в колодец номер четырнадцать, - сказал второй.
      - Но лучше всего, - сказал первый, - это прыгнуть в колодец номер сорок восемь.
      Митя вжался в стебель, слушая, как в нескольких метрах от него стремительно нарастают числительные, и тут ему на плечо легла чья-то рука и сильно его тряхнула.
      Повернув голову, Митя увидел склонившегося над ним Диму. Вокруг была площадка на вершине горы, над которой поднималась мачта с двумя красными фонарями (сейчас они уже не горели), рядом стояли две складные табуретки, а сам он лежал под кустом.
      - Вставай, - сказал Дима. - У нас мало времени.
      Митя поднялся, помотал головой, пытаясь вспомнить только что снившийся сон, но тот уже улетучился и оставил после себя только неясное ощущение.
      Дима пошел по узкой тропинке, ведущей прочь от шеста с двумя красными лампами. Митя поплелся следом, еще позевывая, но через несколько десятков метров, когда тропинка превратилась в узкий карниз, под которым не было ничего, кроме стометровой пустоты и моря, остатки сна слетели с него окончательно. Тропинка нырнула в щель между скалами, прошла под низкой каменной аркой (тут у Мити мелькнуло неясное воспоминание, связанное со сном) и вывела в небольшую расщелину, заросшую темными кустами. Митя сорвал несколько холодных ягод терновника, кинул их в рот и сразу же выплюнул, увидев яркий белый череп, лежащий под кустом. Череп был маленький и узкий, наподобие собачьего, только меньше и тоньше.
      - Там, - сказал Дима, показывая на кусты.
      - Что? - спросил Митя.
      - Колодец.
      - Какой колодец? - спросил Митя.
      - Колодец, в который ты должен заглянуть.
      - Зачем?
      - Это единственный вход и выход, - сказал Дима.
      - Куда?
      - Для того, чтобы на это ответить, - сказал Дима, - надо заглянуть в колодец. Сам все увидишь.
      - Да что это такое?
      - По-моему, - сказал Дима, - ты сам знаешь, что такое колодец.
      - Знаю. Приспособление для подъема воды.
      - А еще? Помнишь, ты мне сам говорил про города и про колодец? Города меняют, а колодец остается одним и тем же.
      - Помню. Это сорок восьмая гексаграмма, - сказал Митя и опять подумал, что очень похожее только что было с ним во сне. - Она так и называется - колодец. "Меняют города, но не меняют колодец. Ничего не утратишь, но и ничего не приобретешь. Уйдешь и придешь, но колодец останется колодцем... Если почти достигнешь воды, но не хватит веревки, и если разобьешь бадью, - несчастье!"
      - Откуда это? - спросил Дима.
      - Книга перемен.
      - Ты ее что, наизусть знаешь?
      - Нет, - с некоторым неудовольствием признался Митя. - Просто эта гексаграмма мне пять раз выпадала.
      - Как интересно. И о чем она?
      - О колодце. О том, что существует некий колодец, которым можно пользоваться. Точнее, сначала им нельзя пользоваться, потому что на первой позиции в нем нет воды, на второй ее нельзя зачерпнуть, а на третьей ее некому пить. Зато потом все приходит в норму. Если я не путаю. А смысл примерно в том, что мы носим в себе источник всего, что только может быть, но поскольку первая, вторая и третья позиции символизируют недостаточно высокие уровни развития, то на них этот источник еще не доступен. Вообще, символично, что к этой гексаграмме мы переходим от гексаграммы "истощение", на пятой позиции которой...

К титульной странице
Вперед
Назад