- Жива. Весела. Здорова.
      - Очень даже здорова! Живот скоро до носа вырастет...
      Роджерсон подтвердил, что беременность зашла далеко:
      - Уже пятый месяц, и выкинуть опасно.
      - Позор! - сказала императрица Потемкину. - Это такую-то невесту ты для моего сына сготовил? Из дворца моего пускай тоже убирается. Мне брюхатые фрейлины не нужны.
      - Так куда ж ей деваться? - обомлел Потемкин.
      - Вслед за сестрицей - воды минеральные пить. И пусть родит, а щенка спрячет так, чтобы люди потом не смеялись...
      Потемкин, явно растерянный, покидал дворец: в подъезде его задержал граф Павел Мартынович Скавронский, знатный сородич династии Романовых, графов Воронцовых и Строгановых.
      - Ваша светлость, - сказал он Потемкину, - уже известился о неудаче Екатерины Васильевны, но по-прежнему испытываю к ней самые нежные чувства. Позвольте руки и сердца ее...
      - Чего там рука да сердце? - свысока отвечал Потемкин. - Коли уж просишь, так забирай ее с требухою вместе. Требуха-то - светлейшая...
      При дворе снова заговорили о скором его падении. Но это было уже невозможно, как если бы телегу лишить колес или разломать главную ось в машине. Дипломатический корпус Петербурга реагировал на подобные слухи очень нервно. Удаление Потемкина было крайне невыгодно для иностранных посольств, сочетавших свою работу со взглядами светлейшего, и сама Екатерина не могла бы лишиться Потемкина, тянувшего на себе хаотичный воз планов и замыслов, в которых один только он и мог разобраться... Григорий Александрович проводил в Саратов зятя с племянницей, оставил при себе Санечку Энгельгардт и Танюшку тринадцати лет, уже фрейлину, а "Надежда без надежды" скоро пошла под венец с полковником Измайловым; дядя навязал ей этот брак силою. Пристыженная и злая, молодая женщина на выходе из церкви спросила мужа:
      - Неужели и вам этого хотелось?
      - О да.
      - Приданое мое богатое вас устроит ли?
      - О да.
      - Вот им вы и утешьтесь! А теперь прощайте...
      Из-под свадебного венца она укатила в карете искать любовника.
      Потемкин показал де Линю драгунский полк:
      - Ну, что скажете о нем, принц?
      - Великолепно. Пожалуй, даже коты не сидят на заборах столь прочно и уверенно, как ваши бравые драгуны в седлах. С такою кавалерией можно штурмовать даже чистилище Сатаны!
      Постепенно все вошло в прежнюю колею, и "Санкт-Петсрбургские ведомости" по-прежнему мирно извещали своих благородных читателей: "В дому генерала Овцына савояры заезжие показывают забавы механические, изображая наглядно потоп вселенский при фейерверках потешных. Тамо же продается мужик работный с девкою малой... В дому бригадирши Полуэктовой можно увидеть соловьев курских, которые поют днем и ночью, о цене спрашивать маеор-дома (мажордома) Карелина; тамо же продается девка смышленая, искусная в деле паштеты разные делать... Гамбургские говяжьи языки ко охоте вояжиров имеются в доме коллежского секретаря Брехунова; тамо же продаются пукли и шинионы за плату умеренную и три бабы рукодельницы, а с ними можно купить и собачек болонских, приученных фокусы показывать, и на задних лапах оне ходят забавно..."
      Потемкин удобнее расположился за столом:
      - Ну, рассказывай, что повидал на том свете...
      Когда Петрова, дышащего на ладан, отвезли в Москву умирать, он болел долго и трудно. Правда, богатому болеть - не бедному: поэта лечили лучшие врачи университета, к его услугам были аптекарские штанглазы с ценнейшими лекарствами. Но смерть не покидала изголовья его.
      - В один из дней, - поведал он Потемкину, - а денек был зимний, хороший, благостный - я сказал Смерти: отведи косу свою, кого губишь? Или мало страдал я смолоду в нищете позорной, ради чего к познаньям стремился? И зачем умирать, если не успел "Энеиды" перевести? Ко мне пришли врачи, я отослал их от себя. Снадобья выбросил. Велел заложить сани и поехал кататься по Москве, в трактире блинов наелся и... сел за стихи! Они-то и спасли меня: я понял, что здоров. Ночью я слышал, как тихими шагами Смерть, бормоча под нос что-то по-латыни, удалилась от меня... Ну как?
      Екатерина была удивлена, что Петров, которого она так баловала, которому впору и камсргсрство иметь да жить среди роскошеств, припеваючи, вдруг запросил отставки. Нс пересолила ли она, объявив его своим "карманным стихотворцем"?
      - Я не сержусь. Но я тебя из хижины вызволила, убогого, и во дворце своем поселила... Титулярный советник Петров, хочешь, я тебя сей же день коллежским асессором сделаю?
      - Счастливейший из смертных, - отвечал Петров, - я Смерти поглядел в глаза и ныне вольной жизни желаю.
      - Вольной? Да я сама воли не вижу... Ладно, - решила императрица, - уходи от меня по-доброму в чине коллежском, а жалованье библиотекаря моего за тобой сохраню. Пиши...
      Петров признался Потемкину, что отныне обрел крылья:
      - Избавленный от поклонов тягостных вельможам разным, я стал властелином поступков своих и течения времени своего... Что может быть слаще? Что бывает в мире прекраснее?
      Потемкин проводил его до заставы и потом долго глядел, как пропадает вдали кибитка... А если подумать? Все-таки непрост, совсем непрост оказался этот Петров! В юности соблазняли его камилавкою да карьерой духовной - резко порвал с церковью, вошел в жизнь светскую. И сейчас нашел сил отвратиться от блеска придворного, чтобы уйти в частную жизнь, дорожа великим благом личной свободы...
      Василий Петрович отъехал в глушь Орловской губернии, где и поселился с женою на берегу речки Черновы. Здесь он навсегда оставил вино, полюбил простую крестьянскую пищу. На свои деньги открыл в деревне больницу и школу для крестьянских детей. Сам учил их грамоте. Ручной труд пытался заменить машинами, которые и выписывал из Англии. Он был из той породы людей, которых на Руси позже стали называть "англоманами". Скот у него был здоровый, тучный. Пашни ухожены. Нивы колосились отличным зерном. Первенца своего он нарек Язоном, а жену обожал:
      О, ангел! страж семьи! Ты вечно для меня
      Одна в подсолнечной красавица, Прелеста,
      Мать истинная чад.
      Живой источник мне отрад,
      Всегда любовница-всегда моя невеста...
      А что поминалось ему в зимние ночи, когда вьюги бились в окна одинокой усадьбы да светились в отдалении желтые волчьи глазища? Может, суматошная жизнь в Англии, плаванья на галерах по Тибру, любовь герцогини Кингстон... Язон Петров (профессор Московского университета) вспоминал о своем отце: "В таком положении батюшка дня три ходил взад и вперед по горнице. Действие страсти изображалось на лице его; печальное содержание описываемого им предмета исторгало из глаз его слезы..." Петров доказал: он - поэт!
      Но сердце Потемкина уже целиком принадлежало Державину.
     
     
      10. ПОСЛЕДНИЕ УДАРЫ
     
      Фридрих II глубоко ошибался, надеясь, что появление прусского наследника способно расшатать союз Петербурга с Веною, его упования на "малый" двор оказались беспочвенны: "малый" двор так и оставался малым. Павел и Фридрих-Вильгельм много обнимались, снова клялись в вечной дружбе их будущих престолов, пожатья мужских рук орошались сентиментальными слезами Марии Федоровны, но лирикой все и закончилось.
      Екатерина отнеслась к высокому гостю с брезгливостью, плохо скрываемой. "Грубый пентюх!" - вот слова, которыми она называла принца, а его прусские повадки, обретенные на плац-парадах Потсдама, вызывала дружный смех при дворе. С показною нарочитостью императрица держала возле себя Шарля де Линя, как представителя венского двора; соседство этого острослова с тугодумным пруссаком давало повод для злоречия светлейшего, который, кстати, и не стеснялся оскорбительных выражений. Екатерина грубо отказалась дать обед в честь наследника Пруссии, а Потемкин не пожелал, чтобы Санька Энгельгардт устроила принцу ужин... Фридрих II, издалека почуяв неладное, надоумил племянника ближе сойтись с Потемкиным, но Павел и его супруга не позволяли ему это исполнить:
      - Не уроните своего достоинства в общении с этим мерзким Сарданапалом.
      На что Фридрих-Вильгельм ответил:
      - Я мог бы избегать его, будучи русским, но, как лицо Прусского дома, я обязан оставаться с ним почтителен...
      Он получил в подарок четыре куска золотой и серебряной парчи, ему отвесили сорок фунтов чаю и ревеня, после чего он убрался в Берлин, где король устроил ему хорошую баню:
      - Если я много лет подряд облизываю хвост Екатерине, могли бы не гнушаться визитировать племянницу Потемкина, которую навещал даже император венский... Что вы там впились в этого кудрявого Павла, который по ошибке рожден, по ошибке живет и по ошибке прыгнет в могилу! Если вас плохо кормили, так незачем было шляться на обеды к Павлу - для насыщения существуют трактиры...
      После отъезда принца Гаррис получил из Лондона новые инструкции; Георг III предлагал ему отыскать "предмет, достойный честолюбивых помыслов Екатерины", чтобы она, желая этот "предмет" обрести, срочно заключила боевой союз с Англией, изнемогавшей от войны с Францией, Испанией и колонистами-американцами. Путь к сердцу Екатерины проходил через желудок Потемкина, и Гаррис, зазвав светлейшего обжору в посольство, угостил гурмана на славу. Когда его светлость отвалился от стола, Гаррис осторожно заметил, что ему желательно вызвать Екатерину на откровенный диалог. Потемкин ответил прямо: Екатерина за последний год изменилась ("ее умственные способности, - сказал он, - ослабели, зато страсти усилились").
      - Советую, впрочем, быть с нею предельно откровенным. Ибо эта хитрая женщина обладает редчайшей проницательностью, и любая фальшь ей сразу понятна... Льстите ей без стыда, - внушал Потемкин. - И не бойтесь в этом пересолить, как пересолил ваш повар гусиную печенку. Но лесть ваша должна быть направлена не к той Екатерине, какая она есть в жизни, а к той Екатерине, какой она себя видит... Надеюсь, вы меня поняли?
      Гаррис не понял, что его обманывают, вытряхивая из посольской души все, чем она томилась и чем мучились политики Уайт-холла заодно с банкирами Сити. Вот в какой последовательности разворачивался этот решающий диалог: [32]
      Екатерина. Я встретила так мало взаимности со стороны вашего королевства, что не должна считать вас друзьями.
      Гаррис. В этом виноваты враги наши. Сейчас в Лондоне склонны думать, что Россия уже в тайном согласии с Францией.
      Екатерина. Французы ко мне внимательнее, нежели вы.
      Гаррис. Их вежливость всегда коварна. Но можете ли вы ожидать от Версаля такой же готовности поддержать вас, какую проявили мы, англичане, когда Гибралтар впустил вашу эскадру в Средиземное морс, а потом выпустил обратно?
      Екатерина (раздраженно). Так какой же платы вы требуете от меня за то, что я прошмыгнула через вашу дырку?
      Гаррис. У вас совсем не стало друзей...
      Екатерина. Вы и не желаете иметь их!
      Гаррис. Я в отчаянии. Все это результат интриг, которые коснулись даже такого просвещенного ума, каков ваш ум.
      Екатерина. Если я говорю, так на основании фактов.
      Гаррис. Спасите же Англию, которая к вам взывает.
      Екатерина. Согласна, прежде узнав ваши чувства.
      Гаррис. Когда вы удостоите нас дельного совета?
      Екатерина. Когда станете выражаться яснее.
      Гаррис. Англия имеет к вам слепое доверие.
      Екатерина. Это лишь слова, слова, слова...
      Гаррис. Ваш граф Панин самый опасный из наших врагов. Он обманывает и вас, подчиняясь внушениям Потсдама, и клятвенно старается добиться союза между вами и Францией.
      Екатерина. Я не ребенок. Я сама все вижу, и нет министра, который бы мешал мне поступать, как я хочу.
      Гаррис. Панин поддерживает при вашем дворе французскую партию, а прусскому королю служит более, нежели вам. Он и повинен в создании вооруженного нейтралитета! Говорят, что эту каверзу придумали французы, проект декларации Вержсна ничем не отличается от декларации вашего величества.
      Екатерина (с негодованием). Ужасная клевета! Учтите, я плачу вежливостью только за вежливость. Но какое, скажите, зло причинил вам мой вооруженный нейтралитет?
      Гаррис. Он защищает торговлю наших врагов, оставляя наши корабли беззащитными. Нейтралитет, предложенный вами, сразу перемешал друзей Англии с врагами Англии...
      Екатерина. А не вы ли вредили русской торговле? Не вы ли задерживали русские корабли? Торговля империи - это мое личное дитя, и вы еще хотите, чтобы я не сердилась на Англию?.. Пусть этот разговор сделается эпохой в истории. Если же Панин скрывает от меня истину, я его быстро выгоню! Я это делать умею. Но заключите мир, я вам говорила это не раз.
      Гаррис. Как? Французы затронули честь нашей нации.
      Екатерина. Когда желают мира искренно, прежде всего забывают о прежних обидах... Послушайте, господин Гаррис, если после всего сказанного мною я снова встречу высокомерный тон вашего кабинета по отношению ко мне, я оставлю дела идти своим порядком. А вы прекрасно знаете, что в России все зависит от одной меня. Пользуйтесь же этим, господин Гаррис!
      Гаррис. О, какое великодушие! Потомство уже не скажет, что Англия погибла в царствование Екатерины Великой.
      Екатерина. Я устала от великодушия... Оставьте мои корабли с товарами в покое. Россия делается великой промышленной и торговой державой. Заключайте мир, а вооруженный нейтралитет я никогда не перестану поддерживать... Прощайте!
      Гаррис сообщил в Лондон, что, судя по всему, для русских кораблей следует сделать исключение - не грабить их. Поставив же Россию в такое исключительное положение, Англия тем самым может взорвать изнутри и декларацию нейтралитета. А затем он повидался с Потемкиным, перед которым и стал раскладывать свои красочные, но, увы, последние козыри:
      - Друг мой! Если уж Англии и суждено терпеть поражения и делать уступки, не лучше ли Лондону уступать не врагам Англии, а самым лучшим своим друзьям?
      Потемкин с блюда потянул к себе кисть винограда.
      - Что вы можете дать России? - спросил он небрежно.
      "Я сказал ему, что мы имеем обширные владения в Америке и в Ост-Индии... И хотя, прибавил я, не имею полномочий на то, что предлагаю, но Англия наградит императрицу той частью наших колоний, какую она изберет, - если только эта мера доставит Англии прочный мир". Гаррис врал: полномочия он имел - от самого короля. Очень вкрадчиво посол спросил:
      - Надеюсь, ваша императрица будет умеренна?
      - Лучший способ разорить Россию, - ответил Потемкин, - это подарить ей дальние колонии на островах. Если уж вы что-либо и даете, так давайте то, что лежит к нам поближе.
      Наступил самый острый момент купли-продажи:
      - Мы, англичане, всегда придавали громадное стратегическое значение нашим владениям в Средиземном море...
      Потемкин сплюнул в ладонь виноградные косточки:
      - Россия тоже придает немалое значение этому морю. А в газетах уже не раз писали о жене одного глупого испанского гранда, которая пять лет подряд бывала беременна, каждые девять месяцев посылая гранда бегом за акушеркой. При этом она еще и кричала от якобы невыносимой боли. Но ребенка не явилось. А я - не тот испанский гранд, я хочу видеть не только беременность, но и ребенка. Покажите мне его!
      - А если... Минорка, - сказал Гаррис.
      Потемкин высыпал виноградные косточки за шиворот казачка, чесавшего ему пятки гусиным перышком.
      - Родилась у нас девочка, - сказал он. - Назвали ее Миноркой. Давайте разберемся, какова ей выпадет жизнь...
      "Затем, - писал Гаррис, - он с живостью, свойственной его воображению, увлекся мыслью о русском флоте... он ручался, что с помощью такой уступки государыня согласится на все".
      - И тогда возникнут узы прочного союза меж нами!
      - Если так, - ухватился за это Гаррис, - считайте Минорку вашей, а с завистью Версаля разбирайтесь сами. Одно лишь условие: о Минорке знаете вы, знаю я и ваша императрица...
      Екатерину фаворит застал за любимым делом - за перлюстрацией. Она протянула Потемкину выписку из депеши Гарриса:
      - Прочти, друг, каково мнение о тебе...
      Потемкин прочел: "...обладает большим здравым смыслом, безгранично честолюбив, и, по счастью, закоренелый враг Панина!" Выслушав рассказ светлейшего, императрица сказала:
      - Не совсем-то я верю в эти Минорки, у англичан сейчас глаза от страха на лоб лезут. Не лучше ли подождать подтверждение этим фантазиям из Лондона? А потом и дадим им звону...
      ...В конце года случилось непредвиденное событие.
      Марии-Терезии было 63 года, королева-императрица заплыла дурным жиром, ей стало трудно навещать в подвалах гробы своих благородных предков - мучителей человечества. Для удобства был устроен примитивный лифт (попросту кресло на тросах), который ежедневно погружал императрицу в бездну смерти и возвращал обратно - к жизни. В мрачной усыпальнице висел портрет мужа императрицы - Франца, снятый с него в гробу, здесь был и портрет самой Марии-Терезии, изображающий ее лицо в предсмертной агонии (так она велела живописцу!).
      В один из дней императрица уселась в кресло и исчезла в глубоком провале. Придворные, болтая о пустяках, остались наверху, ожидая ее возвращения. Наконец послышался скрип тросов, поднимавших ее обратно, потом раздалось - крак! - тросы лопнули, и грозная владычица "Великой Римской империи" кубарем полетела вниз - на возлюбленные ею гробы.
      Настала тишина. Пожалуй, тишина историческая.
      Затем из глубин подземелья донесся стон:
      - О-о-о, мой Франц, ты не хочешь отпускать меня!
      Марию-Терезию, разбившуюся при падении, вытянули наружу.
      Кауницу принесли бумаги, подписанные Иосифом II.
      - А где подпись Марии-Терезии? - хмыкнул он.
      - Мария-Терезия больше ничего не подписывает.
      - Ага, я понял... поедем далее без нее!
      Похороны Марии-Терезии, сделавшей очень много зла людям, превратились в поругание траурной церемонии: народ смеялся на улицах, радуясь ее смерти. Но без этой женщины Австрия лишилась тормозов, которые еще хоть как-то сдерживали агрессивное нетерпение Иосифа, а скупое благоразумие Кауница давно уже не действовало на молодого императора. Сразу же после смерти МарииТерезии между Веной и Петербургом возникла бурная переписка. Эти-то частные письма Иосифа II и Екатерины II стали негласными протоколами русско-австрийского соглашения, направленного против Турецкой империи...
      1780 год закончился! Дипломатический престиж русского государства был небывало высок. Турция признала ханом Шагин-Гирея, свидание с Густавом III обнадежило Петербург в мире на Балтике, Тешенский мир и "Декларация вооруженного нейтралитета" обеспечили русскому Кабинету влияние в делах Европы; союз с Австрией обнадеживал прочность южных рубежей; Лондону не удавалось втянуть Россию в войну за британские интересы.
      Не так уж все плохо складывалось, даже хорошо.
     
     
      ЗАНАВЕС
     
      В 1814 году, когда состоялся Венский конгресс, в самый разгар карнавала по случаю побед коалиции над Наполеоном, в бедном домике, окруженный книгами, умирал человек, сказавший: "Конгресс танцует". Когда все виды зрелищ окажутся исчерпаны, я предложу им новое - свои похороны".
      Это был Шарль-Жозсф дс Линь, целиком принадлежавший XVIII веку, в конце которого старший его сын пал в Вогезах, сражаясь против революционной Франции, а младший строил баррикады в Брюсселе, сражаясь за бельгийскую революцию. Де Линь оставил после себя 34 тома сочинений; в России книги его открывались портретами Потемкина, которого он, как никто, удачно живописал. А еще через сто лет, в июле 1914 года, Бельгия устроила народный праздник памяти Шарля де Линя, назвав его своим "великим гражданином"...
      Потемкин так привязался к де Линю, ценя в нем старогалльское остроумие, что пожелал сопровождать его до самого Дерпта, где заодно хотел инспектировать кавалерийские полки. В день их отъезда Екатерина устроила ужин.
      - Обо мне много болтают, - жаловалась она. - Но у меня совсем нет личной судьбы. Ее заменяет политика. К сожалению, в русской жизни еще немало всяких иллюзий...
      - На что вы жалуетесь? - отвечал ей дс Линь. - Если бы в этом мире все шло, как надо, никогда не возникло бы надобности ни в Цезарях, ни в Екатеринах... Иллюзии? О Боже! А где их нету? Люди слабы, и они любят то, что им приятно...
      На прощание Екатерина вынула из ушей серьги:
      - Поносите мои! Не правда ли, принц, ведь вы не слышали от меня ни единой остроты? Вы, наверное, не ожидали, что я так безнадежно тупа? С моим крохотным умишком, попади я в Париж, меня никто не пригласил бы даже к ужину.
      - Зато я ужинаю у вас, - отвечал де Линь...
      Он и Потемкин провели ночь на постоялом дворе во Пскове, пили вино, по очереди снимали нагар со свечей. Де Линь рассказывал очень много интересного о встречах с Вольтером, который не дал ему читать свою "Историю Петра Великого":
      - Он ответил мне тогда: "Если желаете узнать об этой стране, читайте Лакомба - он ведь не получал от русского двора ни мехов, ни денег..." Кстати, - спросил де Линь, - почему в вашей прекрасной картинной галерее я ни разу не обнаружил вашего изображения? Нет и гравюрных. Между тем любая козявка Европы считает своим долгом, чтобы в книжных лавках столиц продавались ее портреты, резанные на меди, но обязательно с высокопарной надписью.
      - Христос сказал: "Если все, значит, не я!" - сумрачно ответил ему Потемкин. - Вы справедливо заметили, что моих портретов нигде не вешают. Зато очень много людей, желающих повесить меня. Легче всего отсыпать из кошелька золота живописцу и занять перед ним геройскую позу: мажь вот так! Но я этого не сделаю. И не потому, что одноглазие заставит позировать в профиль. Просто я не люблю сам себя. Бог наказал меня страшным одиночеством, печалью и несчастьем... Да, я несчастен. Имея все, я уже не знаю, чего мне еще желать.
      Вернувшись из Дерпта в Петербург, светлейший спросил у Екатерины ее мнение о де Лине. Она прежде подумала.
      - Политический жокей, - сказала она. - Хорошо, если не шпион, которого Иосиф пытается привязать к моему подолу...
      Догадка оказалась верной: император Иосиф позже предложил де Линю секретные шифры, просил стать шпионом при русской ставке. Но де Линь вернул шифры и шпионить отказался. Австрийский фельдмаршал, он стал и русским фельдмаршалом. Друживший с Потемкиным и Суворовым, принц Шарль де Линь навсегда остался другом России. Преклоняясь перед русским солдатом, говорил:
      - Во все времена хвалили французского солдата за пылкость первого удара. Испанского - за трезвость и терпение. Немецкий достоин нашего уважения за отличную субординацию и великолепную флегму в момент опасности. Так вот знайте: в русском воине собраны все эти качества, и это делает его самым лучшим солдатом Европы!
      Митрополит Платон частенько наезжал в Петербург по делам Синода, при дворе Екатерины владыка допускал некоторые вольности, благословляя красивых женщин не крестом, а свежею розой, что дало повод Екатерине как следует поязвить:
      - Вот и вы попались на кощунстве... не все же мне!
      - С кем поведешься, от того и наберешься, - храбро отразил эту атаку Платон...
      И хотя Платон был духовным наставником Павла, о своем сыне она ему ничего не сказала. С тех пор как в Петербурге побывал прусский наследник, в поведении Павла многое изменилось. Фридрих-Вильгельм преподал ему первые уроки мистицизма, повергшие слабую душу Павла в смятение. Оказывается, в этой земной жизни существовал целый мир, доступный духам. Будучи лишен полезной деятельности, Павел с головой окунулся в масонские тайны. Мистицизм царевича становился глубок и крепок. Духи окружали его, привидения с того света показывали ему свои острые когти...
      В день поминовения павших на морях надгробное слово произносил Платон, красноречие которого высоко ценил сам Вольтер. В соборе Петропавловском, под бой барабанов, гардемарины склонили над гробницей Петра Великого знамена агарянские и свейские (турецкие и шведские). По чину генерал-адмирала присутствовал и Павел с другом своим Куракиным. Платон провозгласил, что Россия есть держава морская:
      - Россияне по нещастию избытных времен на воды взирали невнимательным оком. Недоброжелатели не без удовольствия наблюдали из-за границы за простотой нашей и опасались, как бы россияне к службе морской не привыкли... Восстань же и нпсладися плодами трудов своих! - При этих словах гардемарины забросали гробницу Петра I знаменами вражеских кораблей. - Флот Российский уже на море Медитерранском (Средиземном), он во странах Востока, Ближнего и Дальнего, он плывет у брегов Америки... Услышь ты нас! - воззвал Платон. - Слышишь ли? - спросил и, склонясь, прислушался: нет ли ответа? - Мы тебе возвещаем о подвигах наших...
      Платон импровизировал столь убедительно, что адмиралы закрывали лица ладонями, а Павел схватил Куракина за руку:
      - Мне страшно, князь! Будто и впрямь знамена агарянские зашевелились... Не подымется ль он из праха?
      Всеобщее напряжение после пламенной речи витии разрушил своим юмором бывший гетман Кирилла Разумовский:
      - И чого вин Петра кличе да кличе? Вин як встане, так усим нам розог вдоволь достанется...
      Нева быстро умчала к морю ладожский лед, было свежо. Павел с Куракиным засиделись допоздна, решили пройтись по ночному городу. Светила очень яркая луна, ветер, ныряя в темные переулки, раскачивал редкие фонари.
      - Ни души... какой мертвый город, - сказал Куракин.
      - А вон там кто-то стоит, - заметил Павел...
      По его словам, в глубине подъезда затаился высокий человек в плаще испанского покроя, поля шляпы были опущены на глаза. Не говоря ни слова, он вышел из темноты и зашагал вровень с цесаревичем. ("Мне казалось, - вспоминал Павел, - что ноги его, ступая по плитам тротуара, производили странный звук, будто камень ударялся о камень... Я ощутил ледяной холод в левом боку, со стороны незнакомца").
      - Не странный ли у нас попутчик, князь?
      - Какой, ваше высочество?
      - Тот, что шагает слева от меня.
      - Но улица пуста. Возле нас никого нету.
      - Разве ты не слышишь, князь, шагов его?
      - Плеск воды... ветер... скрипят фонари на столбах...
      - Да вот же он! - закричал Павел в ужасе.
      Князь Куракин в ответ весело расхохотался:
      - Вы идете близ стены дома, и потому физически недопустимо, чтобы между стеной и вами мог идти еще кто-то...
      ("Я протянул руку и нащупал камень. Но все-таки незнакомец был тут и шел со мною шаг в шаг, а звуки его шагов, как удары молота, раздавались по тротуару... под его шляпой блеснули такие блестящие глаза, каких я не видывал никогда прежде..."). Павел дернулся бежать прочь, князь Куракин перехватил цесаревича, крепко прижав к себе:
      - Успокойтесь, ваше высочество, умоляю вас. И заверяю всеми святыми, что на этой улице нас только двое...
      Он увлек Павла к Сенату, цесаревича трясло.
      - Павел! - глухо окликнул его незнакомец.
      - Князь, неужели и теперь ты ничего не слышал?
      - Уверяю, вокруг нас полная тишина.
      ("Наконец мы пришли к большой площади между мостом через Неву и зданием Сената. Незнакомец направился к тому месту площади, где воздвигался монумент Петру Великому"). Здесь таинственный человек сказал цесаревичу, что они увидятся еще дважды - здесь, на площади, и еще кое-где.
      - Павел, Павел... бедный Павел! - произнес он.
      ("При этом шляпа его поднялась как бы сама собой, и моим глазам представился орлиный взор, смуглый лоб и строгая улыбка моего прадеда". Когда я пришел в себя от страха и удивления, его уже не было передо мною"). По-прежнему светила луна. На каменные ступени набережной сонная Нева заплескивала стылую воду...
      - Теперь я все знаю, - бормотал Павел. - Прадед пожалел меня. И меня убьют, как убили моего отца и как убьют всех, кто родится от меня и родится от детей и внуков моих...
      Может, и не напрасно мать его, императрица Екатерина II, запрещала ставить "Гамлета" на русской сцене?
     
     
      ДЕЙСТВИЕ ТРИНАДЦАТОЕ
      Большое хозяйство
     
      Таврида! Одно лишь название этой страны возбуждает наше воображение...
      Екатерина - принцу де Линю
     
      Крым положением своим разрывает наши границы... Положим теперь, что нет уже сей "бородавки" на носу, - вот вдруг положение границ прекрасное!
      Потемкин - Екатерине
     
     
      1. СЛАДКИЕ ВОДЫ СТАМБУЛА
     
      Белый ангорский кот, вывезенный в Петербург из Константинополя, хорошо прижился в русской столице, где позабыл вкус черноморской скумбрии, алчно пожирая - всегда с головы! - невскую корюшку, пахнущую свежими огурцами. Дочь обрусевшего француза Любима Имберга полюбила кота, называя его по-русски Пушок, а сам Яков Иванович, давно питая страсть к мадемуазель Имберг, именовал красавицу Екатериной Любимовной, тоже по-русски... Булгаков уже не раз спрашивал:
      - Нет ли у вас охоты составить мне счастье?
      Проведя всю зиму в Петербурге, он 5 января 1781 года подписал важные акты по разграничению земель Новой России с землями украинской Польши, стал ожидать назначения. По слухам, Россия готовила открытие еще трех посольств - во Флоренции, Цвейбрюккене и Мюнхене... Булгаков сказал своей "мамзели":
      - Вы, душа моя, конечно, предпочтете Флоренцию?
      - О да! Меня давно влекут красоты Италии...
      Булгакову в этом году исполнилось 38 лет; он ощущал легкость шага и сердца, чувства его были возвышенны; сейчас ему хотелось бы занять пост в княжествах Италии, наполненных сокровищами искусства, или, на худой конец, прочно осесть в Мюнхене, чтобы там, вдали от злодейств Востока, посвятить зрелые годы созданию семейного очага и упражнениям в литературе...
      Ранней весной Екатерина приняла дипломата в Чесменском дворце, построенном Фельтеном на чухонском болоте "Кекерекексинен"; внутри причудливого замка располагалась галерея портретов царственных особ и властителей Европы; с барельефов, созданных Федотом Шубиным, глядели головы русских князей - зачинателей Руси, словно списанные с купцов на базаре: бороды лопатой, а носы картошкой. Окна были отворены, свежий ветер с горы Пулковской доносил ароматы полей. Екатерина приятельски подарила Булгакову табакерку со своим портретом в бриллиантах, внутри нее лежали золотые червонцы.
      - Светлейший сказывал, ты ждешь от меня места потише, дабы с музами дружбы вести, и я согласна, что после Варшавы и Константинополя тебя подобно бы и уважить. Но дела у нас не таковы ныне, чтобы я жалела тебя. (Булгаков поклонился). Садись, не стой, - сказала она; далее повела речь о Минорке, оценивая ее значимость, как и Мальты, как и Гибралтара! Императрица сказала, что англичане, гарантируя остров России, требуют для себя союза Петербурга с Лондоном, обещая отдать Минорку с артиллерией и припасами для гарнизона. Но с правом якорной стоянки там своего королевского флота.
      Екатерина замолчала, ожидая ответа. Булгаков сказал:
      - Англичане добреньки, и это подозрительно, ибо за добрых людей их никто в мире не почитает. Быть того не может, чтобы не имели они коварного умысла. Если не удалось им вовлечь Россию в войну разговорами Гарриса, так Миноркой втянут в конфликт с Францией. А любая война за интересы, нам чуждые, станет всенародным бедствием... Нет, не мира в Лондоне ищут, а лишь способов продления войны колониальной.
      Екатерина оставила его обедать с нею.
      - Твое мнение с моим сходно. С того и беседу сию завела, чтобы тебя проверить. - Она щедро подлила сливок в тарелку с парниковой клубникой. - Сейчас ты, Яков Иваныч, вернешься в Константинополь, где и станешь послом моим полномочным. В Херсоне тебя пакетбот посольский с багажами примет, и плыви... Инструкции получишь у Безбородки, с ним тебе и переписку вести. Если что очень важное, помечай бумагу кружком наверху - такие бумаги я сама читать стану!
      На ближайшем приеме Гаррис увидел, как жестока бывает Екатерина: всем своим видом она выказала охлаждение к послу английского короля Георга III.
      - Я чувствую себя так, - шепнул он Потемкину, - будто мимо меня средь ночи проплыл леденящий душу айсберг.
      Потемкин посоветовал обратиться к Панину, а Панин лежал больной:
      - Меня просят удалиться в деревню Дугино ради лечения. Если вам что-либо нужно, идите на поклон к Безбородке.
      Английское посольство оказалось блокировано. В депешах Гарриса впервые проскользнуло сомнение: не ведет ли Потемкин двойную игру? Однако крейсерство русских эскадр на коммуникациях мешало англичанам пиратствовать во славу короля Англии, и вскоре в гаванях Кронштадта один за другим стали вспыхивать корабли. Хорошо, что экипажи были наготове, сгорали только паруса и такелаж, но сами корабли удавалось сберечь от поджогов. Екатерина пальцем на Гарриса не показывала.
      - Не пойман - не вор, - говорила она...
      В ожидании посольского пакетбота Булгаков задержался в Херсоне, проживая на даче Ганнибала "Белозерки" неподалеку от города. Ганнибал изобрел машину для поливания сада, насосы гнали воду по желобам, вода фонтанами обмывала и соседские огороды. Здесь же была и скудная дачка майора Прохора Курносова, который однажды спросил Булгакова:
      - Вы больше нас знаете, так скажите вы мне без утайки - скоро ли у нас война с турками опять будет?
      - Я, сударь, - ответил Булгаков, - имею строгие инструкции, коими принужден из собственной шкуры вывернуться, но войну предстоящую отвратить. А ежели отвратить войну не смогу, то хотя бы удалить ее начало обязан.
      - Успеем ли мы флот создать новый?
      - Это уж ваше дело, вот вы и торопитесь...
      Екатерина Любимов на сопровождала Булгакова; здесь, в Херсоне, он провел с нею медовый месяц незаконного сожительства. Женщина боялась всего - и Ганнибала, хозяина дачи, и непонятного города, который он строил, а больше всего опасалась остаться содержанкой при знатном дипломате.
      - Хочу быть мадам Булгаковой, - говорила она.
      - И будешь, - заверял ее Яков Иванович...
      После европейских городов дипломату было любопытно видеть зарождение Херсона, который уже на семь верст протянулся вдоль Днепра; горизонт за форштадтами живописно украсился ветряными мельницами; словно по щучьему велению, росли дома кирпичные, магазины и арсеналы из тесаного камня. На стапелях достраивались корабли и фрегаты. Правда, жить было нелегко. Днепр у берегов зарастал густым камышом, задерживая течение воды; в жарищу воздух нависал над городом плотным, удушливым одеялом, начинались приступы жестоких лихорадок, а тучи комаров не давали житья... В греческих кофейнях вечерами шебуршился рабочий люд, вино лилось тут рекою, а икра в Херсоне (два рубля за пуд) была не так черна, как с Яика: чуть серовата, будто дробь свинцовая... Наконец, лишь в конце июня, Ганнибал отвез Булгакова с Екатериною Любимовной за 35 верст от города - в слободу Глубокая Пристань, где причалил пакетбот из посольства. Капитан-лейтенант Яков Иванович Лавров принял на борт пассажиров и багаж их.
      - Скоро ли будем в Буюк-Дере? - спросил его посол.
      - При таком-то ветре... за неделю придем.
      Лавров скомандовал - паруса наполнил хороший ветер. В душе Булгакова что-то оборвалось: "О музы, музы! Когда же навестите меня, на Олимп взирающего?.." Сквозняки рвались через люки, распахивая в коридоре каютные двери. Яков Иванович перекрестился...
      Константинополь встретил посла нестерпимым зноем. Коляску Булгакова задержало шествие янычар от Эйтмайдана: вместо знамен и бунчуков головорезы тащили на себе громадные котлы из меди, ярко начищенные, - свою главную святыню, из которой они стадно кормились дармовой султанской похлебкой. Если ты правоверный, попробуй только не поклонись котлу или побрезгуй их супом - вмиг головы лишишься! Процессию янычар сопровождал духовой оркестр (как всегда у турок, великолепный). Булгаков невольно заслушался. В руке посла, чересчур доверчивая, покоилась узкая и тепленькая ладонь его любимой женщины.
      - Глупая, зачем я сюда приехала? - вдруг сказала она.
      - Не скучай, - ответил Булгаков. - Поживешь и привыкнешь. А гулять мы станем в прохладе на Сладких Водах Стамбула...
      Сладкие Воды - самое приятное место в турецкой столице, там были построены дачи сановников султана, ажурные киоски для флирта и отдыха. На зеленых лужайках, пронизанных шумом чистейших ручьев, собирались посудачить гаремные жены, здесь же фланировали чиновники европейских посольств. Прогулки на Сладкие Воды были полезны для бедных затворниц, которые на лоне природы опускали яшмаки со своих лиц, подставляя их лучам солнца. Но Сладкие Воды были опасны для красивых мужчин: в любой момент могла появиться султанша Эсмэ - как безжалостный ястреб в голубиной стае. Мужчина, ей приглянувшиеся (будь то раб-лодочник или иностранец), увлекался в Эйюбский дворец, где следы его навеки терялись. Что запретно всем женам ислама, то дозволено султанше, которую не зашьют в шерстяной мешок и не утопят ночью в Босфоре.
      Однажды, когда русское посольство выехало на Сладкие Воды искать прохлады и отдыха на траве, к Булгакову смелым шагом приблизилась статная турчанка без яшмака на красивом лице. Она дружески сказала, что рада видеть его снова на берегах Босфора. Екатерина Любимовна проявила ревнивое беспокойство, но Булгаков утешил ее - это была султанша Эсмэ.
      - Неужели та самая злодейка?
      - Да... Эсмэ умная женщина, а мне, дипломату, необходимо учитывать ее генеалогию. Нынешнему султану Абдул-Гамиду она доводится сестрой, а в гаремном заточении томится другой ее брат - Селим, и, если Абдул-Гамида не станет, престол займет Селим, а он очень любит свою сестру - Эсмэ...
      Сладкие Воды наполнял радостный плеск ручьев, всюду звучала музыка, громкими исступленными воплями дервиши не просили, а требовали милостыню с гуляющих, босоногие слуги-кавасы в белых шальварах бегом разносили сладости и напитки. Внимание публики привлек богато одетый алжирец в чалме, ведущий на поводке, как собачку, лохматого берберского льва.
      - Не пугайся, душа моя, - сказал Булгаков возлюбленной. - Это знаменитый адмирал Эски-Гасан, вот он со своим львом да еще Али-Сеид-бей - самые лучшие флотоводцы султана.
      - Есть ли равные им в христианском флоте?
      - Пожалуй, и не стало, - ответил Булгаков. - Грейг остался на Балтике, Спиридов ушел в отставку, Чичагов слаб, Алехан Орлов вообще не моряк.
      К берегу подгребали каики, чтобы отвезти гуляющих в город, и султанша Эсмэ, прощаясь, лукаво шепнула ему, чтобы он "не снимал с плеч ее брата последнюю шубу". Это был опасный намек турецкой дипломатии на дела крымские, давно кровоточащие.
     
     
      2. ЧУДЕСА В РЕШЕТЕ
     
      Потемкин продал Аничков дворец купцу Шемякину и в обмен на 130 тысяч десятин земли под Воронежем получил на Неве пустырь, заросший ивняком. Место было загородное, глухое, тут и разбойники пошаливали. Снова позвал он Старова:
      - Иван Егорыч, я местечко выбрал утишное, ты мне там дворец возведи. Чтобы в один этаж, но помпезно. Всяка тварь на Руси с ума по-своему сходит, и желательно мне память о себе на земле оставить... в камне!
      Так зачинался дворец, имя которому - ТАВРИЧЕСКИЙ. Но сама Таврида оставалась еще Крымом-Кырымом...
      Сильное влияние Безбородки, поддержанного Потемкиным, оживило новое направление в политике. Вслед за Австрией Екатерина мечтала привлечь к себе Францию: если Иосиф II прокатился до Могилева, почему бы ее сыну не побывать в Париже? "Но как это сделать тончайше? - задумалась императрица.
      - Нужен барон Димсдаль, - сказала она Безбородке, - пусть приезжает и привьет оспу внукам моим, Александру и Константину... Выгляни в приемную: кто там сидит?
      - Князь Николай Васильевич Репнин.
      - Зови его. А сам поди-ка погуляй в парке...
      Репнину она сказала:
      - Все, что исходит лично от меня, неприемлемо для моего сына и невестки. Если я скажу им, что надо умываться, они лучше умрут от грязи, только бы поступить наоборот... Я хочу, чтобы Павел с женою под именем "графов Северных" навестили Европу, ибо, кроме Германии, ничего путного не видели и не хотят видеть. Ты и помоги мне, князь.
      - Счастлив исполнить любую волю вашего величества.
      - Но пусть наш разговор останется между нами, - предупредила Екатерина. - Повидайся с моими олухами в "Паульлусте", и, чтобы возникло меж вами полное доверие, ты сначала как следует меня изругай! А потом разрисуй под носом у них, какие волшебные чудеса в решете можно видеть, путешествуя...
      Князь Репнин объездил всю Европу, он знал ее культуру и языки, расписать красоты и чудеса Италии ему ничего не стоило, и Павел с Марией Федоровной загорелись предстоящим вояжем. Но прежде они навестили больного Панина.
      - Я не возражаю, - ответил тот. - Однако вы, дети мои, не забывайте, что в Берлине живет ваш лучший друг, который и составил ваше супружеское счастье. Не посетить Фридриха, великого короля, было бы крайне неблагородно. Вы изберите такой верный маршрут, чтобы непременно попасть в Берлин...
      Панин готовился ехать в подмосковное Дугино, а великий князь с супругою, явно робея, просили императрицу отпустить их за границу. Екатерина, выслушав их, изобразила на лице изумление и сказала, что ее сердце не вынесет разлуки:
      - Ваша просьба поразила меня! Скажите честно, вы это сами придумали или вас кто-либо надоумил?
      - Сами, сами, - в один голос заверили ее.
      - Странные у вас желания. Впрочем, я надеюсь, что в Вене вам окажут наилучший прием. Маршрут определю я сама.
      - А как же... Берлин? - спросил ее Павел.
      - Вена с Парижем интереснее Берлина!
      Мария Федоровна, понимая тайные вожделения мужа, робко просила включить в маршрут и посещение Потсдама.
      - Там ведь служат мои братья, - сказала она.
      - Милая моя, - отвечала Екатерина, - у меня в Германии тоже немало разных родственников, дальних и ближних, но вы разве слышали, чтобы я стремилась повидать их?
      Никита Иванович, прощаясь с императрицей перед отъездом в Дугино, обещал ей вернуться раньше срока:
      - К тому времени, когда внукам станут прививать оспу.
      - Да не вы же их дедушка! - взорвалась Екатерина. - И не врач вы тоже. До каких еще пор вы будете лезть в мои семейные дела? Я еще не делила с вами ни детей, ни внуков своих...
      Гаррису она объяснила свою резкость так:
      - Я не нуждаюсь в сиделке при своей же постели...
      Гаррис спешно депешировал в Лондон: "Это произвело огромную сенсацию, и так как он (Панин) увлекает за собой в своем падении множество лиц, то все ропщут, насколько это возможно. Панин глубоко потрясен... обычное спокойствие, коим он отличался, покинуло его".
      Гаррис выпытывал у Потемкина: не он ли и свалил Панина в яму?
      - Зачем? - удивился светлейший. - Я бы уж стал валить Безбородко, который давно стал могущественнее дохлого Панина...
      Настало жаркое лето, Екатерина с Потемкиным прикидывали: как будет далее? Пока цесаревич путешествует, из-под него будет убрана последняя опора при дворе-граф Панин, а визит Павла во Францию, возможно, приведет к сближению с Версалем. Последний акт трагикомедии Екатерина брала на себя, чтобы исполнить роль "материнского" отчаяния в миг разлуки.
      - Уж как-нибудь соберусь с силами и выжму слезу покрупнее! Чтобы меня не попрекали, будто я бессердечная маменька..
      - Надо следить за Паниным, - напомнил ей Потемкин...
      Следили за Паниным, зато не уследили за прусским королем. Тайные курьеры "старого Фрица" везде настигали Панина под видом богомольцев или коробейников. Они-то и передали графу распоряжение короля: вернуться! Никита Иванович из политика давно превратился в интригана-придворного; теперь Фридрих II хотел снова сделать из него интригана-политика. В столице Панин застал неприятную для него картину: Павел с супругой ласкались к Потемкину, цесаревич восхищался актерским дарованием австрийского посла Кобенцля. Но для Панина обращение наследника к Вене означало не только музыку Гайдна, Сальери и Моцарта. Он повидался с прусским послом Герцем.
      - Ваш великий король, - сказал он ему без обиняков, - хочет, чтобы я свернул себе шею, и я готов ею пожертвовать, лишь бы удалить моего воспитанника от венских каверз...
      Грозовые тучи давно клубились над царскою резиденцией. В самом конце августа в окно дворца с шумом влетела шаровая молния, и Екатерина услышала треск, затем крики фрейлин:

К титульной странице
Вперед
Назад