- Ай, убило! Ланского убило молнией...
      Лакеи вывели из покоев обожженного фаворита. На нем еще дымился кафтан, с которого взрывом молнии вмиг сорвало бриллиантовые пуговицы. На лбу Ланского краснел сильный ожог.
      - Примета нехороша, - сказал камердинер Захарушка Зотов. - Уж если кого Господь Бог отметил знаком своим с небес, тому при всем желании не зажиться на этом свете...
      Спасая свой политический курс, Панин губил сам себя. И напрасно Димсдаль с Роджерсоном внушали Марии Федоровне, что оспенные прививки безопасны. Панин привлек себе доктора Крузе, и тот резко выступил против всяких прививок.
      - Не верьте шарлатанам! - заявил врач матери. - Яд оспенный всегда останется для детей только ядом...
      Панин принудил своего племянника, князя Репнина, сознаться в сговоре с императрицей, и тот не скрыл истины от дяди. Никита Иванович, играя ва-банк, предупредил Павла:
      - Она и здесь провела ваше высочество! Это не вы пожелали видеть Европу - это она вас решила изгнать в Европу.
      Марию Федоровну он заставил рыдать от страха.
      - Если ваши дети не погибнут от оспы, - говорил ей Панин, - вы их все равно никогда более не увидите...
      Панин дал понять женщине: выпроводив сына и невестку за границу, императрица способна загубить внуков прививками, а затем, благо терять уже нечего, Екатерина попросту не впустит их обратно в Россию - ни сына, ни невестку.
      - Кто придумал это злодейство? - спросил Павел.
      На этот раз Никита Иванович пощадил императрицу, указав на Потемкина ("при этом он высказал такие вещи, которые нельзя передать даже в шифрованной депеше или с надежным курьером", - докладывал Гаррис в Лондон). После этого "графы Северные" отказались от поездки в Европу столь решительно, что Екатерина, стыдясь за свое поражение, бурно расплакалась.
      - Два тунеядца! Живут на моей шее, ни черта не делают и не умеют делать, а полны злобы и суеверий... Передайте шталмейстеру, чтобы не мучил лошадей в упряжи. А вы, барон Димсдаль, все равно готовьте детей для прививок.
      Димсдаль сделал прививки. Из покоев вызвали "графов Северных", они шли как приговоренные к смерти, оба рыдали.
      - Ну, хватит! - крикнула Екатерина в гневе, ударив кулаком по столу. - Девятнадцатого вас здесь уже не будет...
      19 сентября день был воскресный. Екатерина велела подавать кареты к подъезду. Вывела за руки внуков, здоровых после прививок, и при виде сыновей Мария Федоровна три раза подряд кидалась в обморок. Екатерина велела лакеям поднять ее:
      - И тащите в карету! Мне надоело фиглярство. Я ссылаю людей в Сибирь, но даже они не вели себя так, как эти ангелы, едущие за чужой счет путешествовать в свое удовольствие!
      Павел забился в глубину кареты, закинул шторы на окнах, чтобы не видеть матери. Его жену выгибало на диванах, будто в припадке падучей. Панин просунул голову внутрь экипажа, что-то еще диктуя цесаревичу. Потемкин стоял в стороне.
      - Трогай! - велела Екатерина кучерам и взяла внуков за руки. - Пошли домой, детки мои... Надеюсь, когда вырастете, вы станете намного умнее своих несчастных родителей.
      Потемкин подождал, пока Панин вытрет слезы.
      - Никита Иваныч, - спросил он, - а что вы нашептали великой княгине, после чего она и лишилась чувств?
      - Я пожелал ей доброго пути.
      - От пожеланий добрых в обмороки не падают...
      Стал накрапывать меленький дождь, где-то далеко громыхнула гроза. Екатерина, обернувшись, позвала:
      - Светлейший! Останься со мною ужинать...
      Панина уже не пригласили. На ватных ногах он удалился.
      На следующий день последовало распоряжение:
      - Все важные бумаги от графа Панина отобрать, от секретарей его отлучить, до дел главных впредь не допускать...
      Удар был силен! Панин перестал узнавать окружающих, речь его стала бессвязной. После кровопускания Никита Иванович впал в летаргическое состояние.
      - Я, - сказала Екатерина, - отлично знаю лекарство, которое может возродить Панина к жизни, но такого лекарства ему никогда не дам... Наступает утренняя заря прекрасного дня! Разве этот старикашка поймет, что загораются в политике новые звезды и не понимающим нас остается одно - умереть!
     
     
      3. ТАЛАНТЫ И ПОКЛОННИКИ
     
      По соседству с Апраксиным рынком, где можно было купить кошку и мыло, табак и обезьяну, седло и свечку, где мужикам стригли бороды, а цыганки ворожили "на счастье", располагался и Щукин двор, где возами продавали фрукты и ягоды; здесь же был развал книжный. Простая рогожка на земле, на рогожке разложено что тебе угодно - выбирай!..
      Иван Иванович Шувалов, нарочно прибеднившись, частенько бродил по рынкам, вникал в пересуды народные, в трактирах певцов слушал. Однажды на Щукином дворе заметил Шувалов парня, который склонился над рогожею с книгами, бойко отобрал себе Квинта Курция, Тацита с Ливием и, явно обрадованный, поспешил переулком к Фонтанке, обставленной барками.
      Шувалов нагнал парня:
      - Не приезжий ли? Может, в кабаке угостимся?
      - Благодарствую, дедуся. Но вы сами пейте.
      - А книжки не продашь ли? Зачем они тебе?
      - Нет уж, сударь ласковый, - отвечал парень. - Я и сам до чтения охоту имею несказанную. Вот и купил.
      - А что за книжки, покажи-кась.
      - Извольте, ежели в латыни смыслите...
      Шувалов был потрясен: простой деревенский парень, откуда же в нем знание латыни и такая самоуверенность в себе?
      - Кто ж ты будешь-то, человек?
      - А я, сударь, есть крестьянин Иван Свешников, по батюшке Евстратьевич... Латынь с детства постиг, от священника. Мне и немецкий с французским ведомы. Греческий тоже.
      - Зачем же, Евстратьевич, в столицу пожаловали?
      - Эвон барка моя стоит. Вчера из Торжка приплыли...
      В руке парня был узелок. Внутри него оказался мох, песок речной и соломка.
      - Я, сударь, картины составляю живые. Краски-то дороги, да и понять их трудно, так я картины из натуральных предметов складываю... Землякам нравится! Пуще всего Ломоносова я люблю, - сказал Свешников, - и хотя в словесности российской свой навык имею, но Ломоносова изо всех творцов выделяю. А ведь он тоже, красок избегая, мозаики делал...
      Иван Иванович оглядел старые, обтерханные барки.
      - Вот что! Ты, молодец, о Шувалове слыхал ли?
      - Земля, вестимо, слухами полнится.
      - Так я и есть Иван Иваныч Шувалов... не граф!
      - Смешно мне, - не поверил ему Свешников.
      - Смейся, сколько хочешь, а сейчас пошли...
      - Куда?
      - Ко мне идем. В гости. Там и поверишь...
      В доме Шувалова - библиотека с окнами, выходящими на Невский, множество картин и портретная галерея. На одной из картин - сцена: в горах Швейцарии рушится в пропасть карета, но ее спасает от гибели гайдук гигантского роста.
      - Гайдук этот, - сказал Шувалов, - играл сейчас со швейцаром в шахматы, когда мы через вестибюль проходили.
      - А это с кем вы? - показал парень на другую картину.
      - Это я на приеме у римского папы. Ну, поверил?
      - Да вроде бы, - застенчиво улыбнулся Свешников.
      - Тогда, сударь, прошу к столу моему...
      При клубнике и ананасах подавали печеный картофель с грибами сыроежками. Свободное за столом место вдруг решительно занял вошедший в залу очень высокий человек с повязкою на лбу. Шувалов указал на него вилкою:
      - Кстати, друг милый, ежели светлейший князь Потемкин еще незнакомец твой, так вот он - напротив тебя расселся. Григория Александровича я нарочно повесткою позвал.
      - Мне бы еще Леонарда Эйлера повидать, - сказал Иван Евстратьевич. - Имею некоторые сомнения в теории Ньютона, да и с Эйлером не всегда я согласен...
      - Едем! - вскочил Потемкин. - Прямо от стола, едем же...
      Возле слепого Эйлера хлопотали внучки. Великий математик говорил с Свешниковым по-латыни, затем перешел на немецкий язык. Шувалов с Потемкиным ничего из их диспута научного не поняли. Эйлер повернулся к вельможам:
      - Перед нами - ген и и! - сказал он по-русски...
      Молчаливые, возвращались через наплавной мост.
      - Ежели на Руси новый Ломоносов объявился, его надобно беречь не так, как я свой глаз берег, а так беречь, как я свой последний глаз берегу... Поехали ко мне!
      - Не ты, светлейший, - ответил князю Шувалов, - сыскал Ивана Евстратьевича, потому гений у меня в доме и останется.
      От ночлега в барских палатах Свешников отыскался и, как ни уговаривал его Шувалов, все-таки пошел спать в лакейскую. Все свободное время он проводил в библиотеке Ивана Ивановича, а столица уже гудела, встревоженная: слава богу, дождались и нового Ломоносова. Потемкин в ближайшие дни отвез Свешникова в Зимний дворец. Екатерина была настроена решительно.
      - Кесарю кесарево, а богу богово, - сказала она. - Если Свешников мудрен, так и разговоров долгих не будет...
      Она сразу указала давать Свешникову по 600 рублей в год "пожизненного вспомоществования", велела ему ехать в Англию, дабы приобщиться к научным достижениям, а потом - прямая дорога в Академию. Потемкин сам и провожал парня на корабль:
      - Когда воротишься, ни к кому не ходи. Ступай ко мне. А если швейцары держать станут, стели им кулаком в ухо и шагай ко мне смело. Мы с тобою, Ванюшка, еще таких чудес натворим!
      Никогда еще не было так тошно князю Потемкину.
      Как сои, как сладкая мечта,
      Исчезла и моя уж младость;
      Не сильно нежит красота,
      Не столько восхищает радость.
      Он заказал себе новый кафтан за восемь тысяч рублей, обшитый стразами и серебром по швам (в четыре пальца шириною); облачась в обнову - босой! - шлялся по комнатам, грыз ногти. Отчего такая печаль? Светлейший страдал от зависти. Державину, Гавриле шлепогубому, завидовал:
      Глагол времен! металла звон!
      Твой страшный глас меня смущает;
      Зовет меня, зовет твой стон,
      Зовет и к гробу приближает.
      Жил-был князь Мещерский, любил выпить лишку, поесть сладко. Умер он, и Бог с ним. Но Державин инако взглянул на смерть:
      Ничто из роковых когтей,
      Никая тварь не убегает;
      Монарх и узник - снедь червей,
      Гробницы злость стихий снедает.
      - Снедь червей, - твердил Потемкин. - Ах, Гаврила... Где слова такие сыскал ты?
      Дождливая осень истекала дождями, небо хмурилось. Из Херсона приехал Рубан, с ним и директор Академии Домашнсв, - оба продрогли в дороге, рассказывали, что в Херсоне заложен собор, французы торопятся торговать с Россией из Марселя, с дровами на юге плохо, кто ворует щепки на верфях, кто кизяк да камыш на зиму запасает... Рубан говорил:
      - И деточки малые с ведрами по улицам городов шастают, навоз животный чуть ли не из-под хвоста в ведра сбирают, зимою и будут топить им печки, коли дровишек нету.
      Потемкин расхаживал, думал, грыз ногти:
      - Это моя вина: о дровах я совсем забыл...
      Из Лозанны привезли в свинцовом гробу тело жены князя Григория Орлова - урожденной Екатерины Зиновьевой: шарлатаны, лечившие от бесплодия, все-таки домучили ее до конца; несчастную закопали в Александре-Невской лавре подле герцогини Курляндской Евдокии из дома князей Юсуповых... Опять начинался дождь. Потемкин, стоя над могилой, глянул на Ланского: тоже "снедь червей".
      - Гляди, Сашка, смерть-то какова! Гадкая...
      - Мне ли о ней думать? Я еще молоденький.
      - Ну и дурак. А до старости не дотянешь. Был тебе хороший случай от молнии сгинуть, так проскочил ты мимо смерти своей. А умирает человек в смерди и пакости... Ты это помни: ничто от роковых когтей, никака тварь не убегает!
      Екатерина накинула на голову капор (от дождя):
      - Будет вам! Что вы о неизбежном спорите? Здравые люди вроде бы, а послушать вас-так и жить не хочется... Ты лучше о другом, светлейший, помысли: герцог Курляндский третью жену взял, молоденькую, из дома баронов Модемов, и она его по пьяной морде лупит, чтобы от вина отучить, а приплод Биронов уже велик. При наличии "фюрстенбунда" германского не переметнется ли Курляндия в сторону союза с пруссаками... Вот тогда, Либавского порта лишась, мы локти себе покусаем!
      - Войска в Митаву ввести бы нам, - ответил Потемкин.
      - Да уж надоело мне в газетах читать, будто я захватчица и всюду со штыками своими суюсь... А корону герцогскую Петр Бирон просто так под забором не оставит.
      - Обменяй ему корону на ключ своего камергера.
      - Шутишь? А что в Европе-то скажут?
      - Скажут, что мы плевать на нее хотели...
      Из уральских владений в столицу вернулся Александр Сергеевич Строганов, в дар Эрмитажу привез он серебряные вазы древнейшей чеканки и очень странный щит, на котором изображалась борьба Аякса и Улисса за оружие Ахиллеса.
      - Кого обворовал, Саня? - спросила его Екатерина.
      - Было бы где такое украсть... А это ведь рабочие мои с Урала при копании рудников в глубине земли обнаружили.
      - Все в землю, и все из земли, - буркнул Потемкин.
      - Хватит тебе о смерти-то! - обозлилась императрица...
      Всюду говорили, что граф Скавронский, объявленный женихом Катеньки Энгельгардт, хворает и не вечен. Невеста была в любви холодна. Напрасно дядюшка осыпает ее драгоценностями, побуждая к веселью. Катька валялась на постели, грызла яблоки и пальчиком, словно гадких пауков, отшвыривала от себя бриллианты:
      - Ах, на што мне они, дядюшка?..
      Русский двор оживило явление поляков. В богатых кунтушах, с головами, бритыми наголо (по древней моде, еще сарматской), паны вежливо позванивали во дворце саблями, угодливые и красноречивые. Приехали женихами: невест поискать! Возглавлял эту ватагу граф Ксаверий Браницкий, гетман коронный, уже в летах человек.
      Потемкин всегда привечал поляков с радушием:
      - Щацунек, панове... мое почтение, господа!
      Светлейший давно уже мечтал породниться с ясновельможными, с умыслом он показал графу на Саньку Энгельгардт:
      - Погляди, Ксаверий Петрович, какова стать и осанка! Будто не в лопухах родилась, а сам Пракситель из мрамора сделал.
      Браницкий закрутил ус и заложил его за ухо.
      - Добже, светне, - восхитился он молодицей.
      - Так бери ее... пока не испортилась!
      Александра Васильевна не ожидала того от дядюшки, и вечером возникло бурное объяснение. Санька кричала:
      - Некрасивый он, старый... зачем мне такого?
      - Зато ты молодая и красивая, - отвечал Потемкин.
      - У него башка бритая, будто из больницы бежал.
      - Зато на тебе шерсти, как на овце.
      - Хоть режьте, не пойду за Браницкого... Нет, не пойду! У меня давно камер-юнкер Постельников на примете... сладенький!
      Потемкин, недолго думая, схватил Саньку за волосы, проволок ее по паркетам от камина до дверей, приговаривая:
      - Пойдешь, курва, коли я велю...
      В ноябре при дворе сыграли две свадьбы: полудохлый граф Скавронский передал свой графский титул Екатерине Энгельгардт, а Санька сделалась графиней Браницкой... За окнами дворца вспыхнула праздничная иллюминация, в сиянии огней блистал яркий венцель императрицы...
      На брачный пир были званы певцы, средь них и вертлявая примадонна итальянской оперы Анна Бернуцци-Давиа. Эта прожженная бестия, изображая садовницу, расхаживала среди гостей с корзиной свежих роз и, кокетничая, лакомилась вниманием мужчин, не всегда пристойным. Давиа вела себя так, словно Зимний дворец для нее - подмостки оперы-буфф, где она привыкла вытворять все, что взбредет в голову. Екатерина, беседуя с Браницким, случайно указала на нее сложенным веером:
      - А вот и синьора Давиа, у нее чудный голос.
      - Только не просите меня петь, - фыркнула певица.
      Екатерина давно отвыкла от такого хамства:
      - И не подумаю просить, моя дорогая. Я ведь только похвалила ваш голос. Но я никогда не желала бы его слышать.
      Бернуцци-Давиа заявила, что покинет Петербург, где ей платят всего-то три тысячи за выход. Екатерина сказала ей:
      - У меня и фельдмаршалы за битвы столько не получают.
      - Ах, так? - закричала Давиа. - В таком случае пусть вместо меня здесь и поют ваши фельдмаршалы, а я послушаю... Может, их сопрано устроит ваш слух более моего голоса!
      На улице было очень морозно. Разгневанная певица велела подкатить карету как можно ближе к подъезду. Тут ее нагнал Безбородко, страстно прошептавший:
      - Я согласен доплачивать ту сумму, которой вам недостает от императрицы. Просите сколько угодно, только не лишайте меня услаждения созерцать красоту вашу нездешнюю и упиваться волшебным голосом вашим.
      На окнах морозище выписывал сложнейшие узоры.
      - Кто вы такой? - спросила Давиа.
      Безбородко пошевелил перед ней толстыми пальцами, чтобы женщина обратила внимание на игру камней в его драгоценных перстнях. Но Давиа заметила и другое: на этом уродливом чурбане сползали с ног чулки, пряжки на башмаках были оборваны.
      - Я вам не верю, - сказала она. - Еще не было мужчины в Европе, щедротами которого я бы осталась вполне довольна.
      - Так это в Европе, а здесь... Россия.
      Давиа еще раз глянула на складки его чулок.
      - Согласна. Но я не одна - у меня есть любовник!
      Безбородко еще раз осветил ее игрой бриллиантов:
      - И любовника вашего не оставлю... возблагодарю.
      ...Графиня Александра Васильевна Браницкая, став женою коронного гетмана, отъехала с мужем в Белую Церковь под Киевом. (Тогда же мои предки Пикули сделались ее крепостными).
     
     
      4. ЭПИДЕМИЯ ГРИППА
     
      Эпидемии гриппа косили человечество с незапамятных времен, только люди еще не догадывались, отчего они помирают. Эту болезнь приписывали дурному состоянию атмосферы, и Россия кивала на Европу, откуда, мол, передается эта зараза по воздуху, а Европа, ничтоже сумняшеся, обвиняла Россию, одно время испанцы называли грипп даже "русской болезнью". Россия повела счет гриппозным эпидемиям с 1580 года, а мемуаристы позднейших времен живо запечатлели это повальное бедствие: "Кашель слышан был на балах, на театрах, в судах, даже в полках гвардии и храмах; всякий тогда кашлял, а доктора наживались... однако поветрии сии делали множествы досады молодиньким девицам и взрослым юношам, прекращались от того случаи к свиданиям". Из этого факта видно, что хотя и обвиняли атмосферу, но люди по наитию уже тогда понимали, что грипп - болезнь инфекционная, а потому женихи с невестами не целовались, дабы не заразить друг Друга...
      Путешествие "графов Северных" совпало с очередной эпидемией гриппа в Европе. Уместно сказать, что свита цесаревича была с толком подобрана из людей культурных и образованных. Но великая княгиня Мария Федоровна, верная своим мещанским замашкам вюртембергской принцессишки, не садилась за стол, если опаздывала к обеду ее подруга Юлиана Бенкендорф. Это было крайне невежливо по отношению ко всей свите.
      Станислав Понятовский, презираемый своими подданными, ожидал гостей в Вишневце (поместье Мнишеков); король по-прежнему был красив и наряден, но, увидев Павла, жалко расплакался:
      - Прошло столько лет! Теперь перед вами, взрослым, мне уже незачем скрывать, что я любил и продолжаю любить вашу мать.
      Павел передал ему портрет Екатерины, а заодно уж (не удержался) и разругал ее политику. Иосиф II встретил гостей в Троппау; после ужина при свечах Павел с императором Иосифом II исполнили под аккомпанемент Марии Федоровны дуэт из оперы "Орфей и Альцеста". До самой Вены чередовались депутации, карнавалы, обеды, музыка и маневры. Мария Федоровна была очень рада увидеть в Вене своих родителей и сестру Елизавету, просватанную за эрцгерцога Франца. ("Мне пришлось озаботиться, - писал Иосиф II, - научить эту глупую принцессу чистить по утрам зубы".) Павел признался императору:
      - Ваша государственная машина мне нравится...
      В честь высокого гостя низкого роста Иосиф II решил поставить "Гамлета", на русской сцене запрещенного. Но актер Брокман отказался играть заглавную роль трагедии:
      - В театре два Гамлета - один в зале, другой на сцене.
      Иосиф II счел эту фразу остроумной, наградив Брокмана полусотней дукатов. В частной беседе император ознакомил Павла с условиями русско-австрийского союза. Екатерина бьыа страшно недовольна этим доверием, написав сыну, чтобы он свято сохранял тайну альянса. В австрийской столице уже свирепствовала эпидемия гриппа, перед которой врачи отступили, и "графы Северные" поспешили с отъездом в Венецию.
      Лазурное небо, синяя вода, теплынь... Павлу показали громадные кузницы Арсенала, где ковали гигантские якоря для флотов мира. Павел с женою катались по лагуне в "бученторе" (лодке дожа), их угощали свежими устрицами. В честь парусной регаты мужчины в красных плащах стояли на крышах зданий, женщины бросали цветы красивым молодым гондольерам, все балконы вдоль Большого Канала были декорированы коврами.
      - А у нас морозы и костры, - просипел Павел.
      - Как-то там дети? - всплакнула Мария Федоровна...
      В празднествах Венеции всегда было что-то животное, языческое, очень еще древнее. С боен выпустили на площадь разъяренных быков, преследуемых гончими собаками. Потом на берегу канала венецианки закружились в бесподобной "фурнале", не совсем-то благопристойной, и Павел был удивлен:
      - Безобразие - где же полиция?
      - Да, - отозвалась жена, попадая в тон мужу, - столько веселья, и совсем нет полиции... Конечно, безобразие!
      Через Падую и Болонью "графы Северные" приехали в Неаполь, где их встречал неотразимый, как всегда, граф Андрей Разумовский-посол России, фаворит королевы Каролины.
      - Где мои комнаты? - спросил Павел, гневно дыша.
      В комнатах он обнажил шпагу:
      - Опять вы! Осквернитель супружеского ложа... негодяи, не вы ли сделали меня несчастным? Извольте драться, здесь же.
      Вбежала свита, соперников растащили в стороны.
      Разумовский элегантным жестом вбросил шпагу в ножны.
      - А ведь я мог бы и убить его, - сказал он...
      Праздник в Неаполе не удался. Билеты на пир посольство раздавало кому попало. Толпа итальянцев, свирепая от недоедания и поборов, вмиг сокрушила триумфальную арку и, отпихнув "графов Северных", с голодным ревом ринулась к буфетам. От вина и закусок остались одни разноцветные бумажки. Затем итальянцы с беззаботной легкостью разворовали всю посуду и стали отплясывать "тарантеллу". Павел сказал жене, чтобы не глядела в сторону танцующих:
      - Разврат! И я опять нигде не вижу полиции...
      "Северные" заторопились в Рим, где цесаревича принимал папа римский Пий VI, получивший в дар от него теплую шубу.
      Из Рима "Северные" прибыли во Флоренцию, столицу Тосканского княжества (там правили тоже Габсбурги), и Павел начал порицать Россию:
      - Я счастлив вырваться на свободу из страшной тюрьмы, что называется Россией... Моя мать окончательно сбита с толку своими бесподобными куртизанами, ради них она забросила свой чепец за мельницу, мечтая лишь о славе завоеваний.
      - Так ли это? - усомнился тосканский великий герцог Леопольд, родной брат Иосифа II.
      Павел, распалившись, кажется, забыл об этом родстве.
      - Там уже все подкуплены венским двором, - говорил он. - Если вам угодно, дамы и господа, я могу назвать предателей: это князь Потемкин, это статс-секретарь Безбородко... Когда я займу престол, я сначала их больно высеку, а потом повешу!
      Мария Федоровна ни в чем не отступала от мужа:
      - Да, да! Мы всех очень строго и больно накажем...
      Герцог Леопольд послушал и сказал свите:
      - Если бы его высочество был пьян, тогда все простительно. Но он пьет одну зельтерскую воду...
      Однако даже минеральная вода показалась Павлу чересчур подозрительной: боясь яда, он с помощью двух пальцев вызвал у себя рвоту. О странном поведении Павла герцог Леопольд сообщил брату Иосифу II, который затем информировал Екатерину, что прусские симпатии в душе цесаревича остались нерушимы. За Флоренцией следовали Ливорно, Парма, Милан, Турин, Лион... Хорошо откормленные лошади развернули кортеж цесаревича прямо на Париж!
      Наступала ранняя и добрая весна 1782 года.
      А зима была слишком суровой, морозы в Петербурге долго держались, небывало свирепые. Театры не работали, балов не было, по гостям не ездили. Вечерами на улицах разводили громадные костры, но это не помогало: каждое утро полиция собирала трупы замерзших. Иностранцы с удивлением видели, как падают на лету птицы, охваченные стужей. В конце зимы простудные лихорадки свалили в одной только столице более 15 тысяч жителей, эпидемия гриппа затронула Тверь, Москву, Калугу и Псков. "Вообразите, - писала Екатерина, - какую прелестную гармонию составляет моя империя, кашляющая и чихающая... в Париже эту болезнь называют гр и и и о м!" Про умерших от гриппа в народе тогда говорили - сгрибился" Но яркая весна, отогнав эпидемию, все сразу изменила - к людской и природной радости.
      Потемкин был очень труден в общении, ибо не имел распорядка дня: в полночь выезжал кататься, на рассвете обедал, чтобы в полдень лечь спать до вечера. После бурного веселья впадал в тяжкую меланхолию, за предельным насыщением организм его требовал монашеской пищи.
      Весна... На обширных складах Новой Голландии хорошо подсыхал лес, но в казначействе не было денег на строительство кораблей. Екатерина все же наскребла по сусекам империи 12 миллионов рублей для флота. Не хватало еще конопли, железа, пакли, дегтя. А вернувшиеся из крейсерства эскадры требовали ремонта... Потемкин говорил:
      - Впрочем, не так уж смешно все смешное и не так страшно все страшное: двадцать линейных кораблей всегда можем выставить к бою только на Балтике...
      Теперь, после удаления Панина, английский посол решил снова напомнить о Минорке... Но холодное отчуждение Потемкина отрезвило посла. Фаворит откровенно почесал зад и сказал, что Миноркою сыт по горло:
      - А Лондону пора бы уж извсститься, что я политикой не занимаюсь. Для этого дела иные особы приставлены.
      - Простите, - сказал Гаррис, - но вас часто видят в обществе Дениса Фонвизина, бывшего правой рукой в кабинете Панина, и общения с ним вы не избегаете.
      - Мы с Фонвизиным друзья старые. Он писсу сочинил - о недостатках воспитания на Руси и глупости нашей.
      - Вы оказываете внимание и маркизу де Вераку!
      - Он хлопочет о марсельской торговле с моим Херсоном...
      Вскоре посол убедился, что русские подкупили кое-кого из чинов его посольства, подбирая отмычки к его секретным замкам. Гаррис депешировал в Лондон, что отныне верить Потемкину нельзя: "И как он старается меня провести, так и я хлопочу о том, чтобы сделать вид, что поддаюсь его обманам. Я слежу за каждым его шагом". Отлично зная, что светлейший постоянно сидит без гроша, а все его миллионы непонятным образом испаряются в мировом пространстве, Гаррис велел через финансовые каналы Сити проверить все заграничные фонды. Однако контроль банковских счетов Европы не дал результатов: Потемкин прожигал деньги на корню в домашних условиях, ни единой копейки не доверив банкирам Европы...
      Екатерина залучила светлейшего к себе в кабинет:
      - Безбородко стал переводить деньги в Европу.
      Григорий Александрович развел руками:
      - Зачем? Или бежать от нас вознамерился?
      - Никуда от нас не денется. Но влюбился в эту мартышку Анну Берну цци-Давиа, на ее имя и складывает деньги.
      - Помилуй, матушка! Да у нее ни рожи ни кожи.
      - Кому что нравится. Говорят же, что на костях мясо слаще. Но теперь примадонна из нашего визиря только макарон еще не делает. А у нее помимо всего еще и любовник имеется...
      - Кто? - насторожился Потемкин.
      - Осип де Рибас, которого мне Алехан Орлов рекомендовал. Я ему воспитание графа Бобринского поручила. Вот и разберись, чтобы у меня голова не болела...
      - Выходит, ты платишь Безбородко, Бсзбородко этой костлявой певунье, а она еще и де Рибаса подкармливает... Ну и воспитателя ты нашла! Да такой и зарезать может.
      - Подлец, конечно. А мой граф Бобринский беспутен и к пьянству склонен. Но звала я тебя по делу иному...
      Иное дело было секретным. Недавно перехватили курьера от флигель-адъютанта Павла Бибикова, писавшего другу своему князю Куракину, который вояжировал в свите Павла.
      - Прочти сам эту погань, - сказала Екатерина.
      Бибиков писал, что Потемкин подлинный "князь тьмы", губящий Россию своими бесплодными фантазиями, Екатерина - старая, зажравшаяся самка, которой впору и окочуриться, дабы затем дворяне насладились мудрым и спокойным царствованием Павла, познавшего истину от таинств масонских...
      - Бибиков вчера под розгами Шешковского во всем каялся. Куракина от двора отважу, а Бибикова сошлю в Астрахань...
      Сына она припугнула грозным посланием, чтобы не забывал: дома с него за все спросят. В апреле Алексей Бобринский, чадо ее приблудное, вышел из Кадетского корпуса, она дала ему герб, составленный из деталей российского и ангальт-цербстского. Бобринский был вызван матерью в Эрмитаж, "имея счастие поцеловать у нея ручку. Она играла в биллиард с Ланским, выиграла партию, начала другую и тоже выиграла, - записал в дневнике Бобринский. - Ея Величество села потом в кресла и стала говорить, а я имел счастие еще раз целовать ея ручку".
      - От плута де Рибаса отвратись скорее, - наказала мать сыну. - Да не хватайся, друг мой, за каждую рюмку, которую тебе наливают. Будешь пить - ни копейки не дам, и ты хорошо знаешь, что слов на ветер я не бросаю. Если увижу, что под забором валяешься, - проеду мимо и не обернусь даже...
      Выставив сына прочь, она призвала Камерона:
      - Очень хорошо, что хозяев в Павловске нету. Дворец там закладывая, вы более о красоте думайте, нежели внимать тому, что вам мой сын с невесткою дудеть станут. Если им волю дать, так они пожелают в Павловске иметь нечто подобное Сан-Суси или Этюбу монбельярскому. Не бойтесь, маэстро! При возникновении споров мне жалуйтесь: я на всех управу найду.
      25 мая 1782 года денек выдался пригожий. Поручик Уланов, случайно оказавшийся в парке, где он рисовал пейзажи Славянки, стал свидетелем закладки первого камня. Казна не отпустила денег на застолье рабочим. Артель мужиков-каменщиков сама накупила водки, пива и калачей, а раков для закуски наловили в той же Славянке. Пир удался на славу.
      Флот созидался, заводы работали, дворцы строились. А вот денег в империи не было, и Екатерина без тени юмора сказала:
      - Хотелось бы мне пожить и богатой женщиной... Помоги мне, сатана! Ну, а все-таки, - спрашивала она, - может, кто-либо и подскажет, что еще можно купить для моего Эрмитажа?
      Денис Фонвизин не так давно вернулся из Франции, города которой казались ему вымершими. Фонвизин отвергал весь уклад европейской жизни, в которой ему ничто не нравилось, все казалось неприемлемым... А французским крестьянам, глазевшим на русских путешественников, эти праздные "рюсс бояр" и "графы дю Нор" всегда казались сумасшедшими расточителями. Конечно, Павел и его свита не разглядели из окошек экипажей всеобщего и трагического обнищания Франции - был грозный канун Великой французской революции!
      Павел с удовольствием обозревал прелестные шато епископов и дворян, а нищие хижины крестьян не волновали его, ибо таких хижин (только под названием избы) он и в России насмотрелся достаточно... Тревожные зарницы разгорались над виноградниками Франции. Как раз в этом году жители Тулузы доедали маис; каштаны и гречиха считались на столе благом; в Лимузене питались репой; в провинции Оверни пекли хлеб пополам с ячменем. По ночам Павел не раз наблюдал отсветы далеких пожаров, - полыхали дворянские замки.
      - Народ везде одинаков, - констатировал он...
      При въезде его в Париж люди откровенно смеялись:
      - Ах, до чего же он похож на обезьяну!
      "Графы Северные" остановились в русском посольстве на улице Граммон. Супруги выходили на балкон отеля кланяться зевакам, которые горячо обсуждали их внешность:
      - Какой коротышечка! А жену выбрал - вроде мортиры!
      Бенгальские огни рассыпались над дивными садами Армиды. Версаль и Трианон ошеломили "графов Северных" блеском великолепия и тонкостью этикета. Людовик XVI, славный косноязычием, говорил не всегда складно. Зато Мария-Антуанетта была весела и болтлива. "Графиня Северная имела на голове птичку из драгоценных камней, на которую едва можно было смотреть - так она блистала. Птичка качалась на особой пружинке и хлопала крылышками по розовому цветочку..." Мария Федоровна с этой птицей на голове больше всего боялась, чтобы ее не сочли дурочкой, а потому, кстати и некстати, начинала цитировать твердо заученные фразы по искусству, астрономии, математике.
      Танцевали в Зеркальной зале, ужинали на острове Любви, в парках Шантальи при свете факелов охотились на оленей, в Эрмснонвиле Павел возложил свежие цветы на могилу Руссо... Откуда ж ему было знать, что в нищей, убогой мансарде сейчас сидит полуголодный человек, изучающий как раз Руссо с небывалым трепетом. Звали этого бедного читателя - Робеспьер!
     
     
      5. УТВЕРЖДЕНИЯ
     
      Петербург был прекрасен. Липовые аллеи давали прохожим приятную сень, всюду раскидывались широкие ветви кленов, ярилась желтая акация, сады источали запахи поспевающих вишен и яблок, через заборы обывательских домишек свешивались сочные гроздья черной смородины.
      Маркиз де Верак доложил Екатерине о том "восторге", с каким парижане встретили ее сына, и - заодно уж! - воскурил фимиам перед "гением" самодержицы всероссийской.
      - Я не гений, - возразила Екатерина. - Управляться с делами мне помогает мой несносный женский характер. Мы, женщины, от природы одарены умом более практичным, нежели вы, мужчины. Как мать обширного семейства, я озабочена только своим маленьким (!) хозяйством. И пусть это не кухня, а флот, пусть не кладовки, а финансы, - я всюду сую свой длиннющий нос, дабы ничто не испортилось и не залежалось. Надеюсь, маркиз, вы простите мне этот тяжелый, воистину немецкий Kurzweilwort (шутливый тон)?.. Вообще-то, - продолжала она, - женскую половину человечества я недолюбливаю. Сама женщина, я женские недостатки знаю. Но не могу сказать, чтобы мужская половина мне нравилась безоговорочно... Мужчины, - заключила Екатерина почти торжественным тоном, - хороши только до тех пор, пока мы, женщины, их поддерживаем, пока мы их направляем!
      - Отчего вы нас, мужчин, так строго судите?
      - Да хотя бы оттого, что в мире не нашлось ни одного мужчины, который бы осмелился мне веско возразить.
      Дс Верак сказал, что она касается очень сложной и опасной темы - равновесия двух различных полов в мире.
      - А вот в этом вопросе, - отвечала Екатерина, зардевшись, - я никакого равноправия не потерплю! Как можно равнять мужчину с женщиной, если женщина была, есть и всегда останется существом высшего порядка. Приравнять женщину к положению мужчины - это значит оскорбить и унизить ее!
      Мило побеседовав, Екатерина объявила при дворе, что отныне, ради экономии, все дамы обязаны выглядеть скромнейше - никаких парижских модностей она не потерпит. Этот указ совпал с известием из Парижа о том, что ее невестка Мария Федоровна тащит на святую Русь двести сундуков с модными нарядами, а на голове у нее скоро птицы начнут вить гнезда...
      В полночь кто-то стал дубасить в двери британского посольства, перебудив всех живущих на Галерной улице: Гаррису вручили записку: "Отгадайте, кто вам пишет, и приезжайте сразу же".
      Потемкин был небрит, возбужден, по-детски радостен.
      - Я только что из Херсона, за шестнадцать суток я проскакал три тысячи верст, а спать довелось лишь три ночи...
      "И несмотря на это, - писал Гаррис, - в нем не было заметно ни малейшего признака усталости, моральной или физической, а когда мы расстались, я, конечно, был утомлен более, нежели он". Гаррис, проявив осведомленность, спросил Потемкина о татарских смутах в Крыму, но светлейший отмахнулся:
      - Клопы кусают, не задумываясь, что подвергаются опасности быть раздавленными теми, кого они укусили...
      Секретарь посольства не ложился спать, терпеливо выжидая возвращения посла. Выслушав Гарриса, он удивился:
      - Чем объяснить, что Потемкин снова любезен?
      - Думаю, его встревожили происки короля Пруссии к союзу с нами, после того как союз Фридриха с Россией дал течь... Будем же тверды! - сказал Гаррис. - Мне надо теперь поспать, чтобы с утра повидать Безбородко. Но я уже пишу в Лондон: на мой пост необходима замена, ибо я не та вкусная форель, которая любит, чтобы ее обжаривали в сметане.
      Лондон указал ему: любым способом узнать содержание статей русско-австрийского альянса. От посла требовали, чтобы он объяснил Потемкину всю выгодность возвращения к старым союзам, отвратив его внимание от венского двора.
      - Объяснить это, - хмыкнул Гаррис, - все равно что рассказывать вождям африканских негров о свойствах снега...
      Только теперь дипломатический корпус Петербурга ощутил, что в Крыму происходят важные события. До этого русский Кабинет ничего не утаивал в делах татар, но вдруг над Крымом опустилась непроницаемая заслонка: Потемкин загадочно улыбался, Безбородко невнятно пожимал плечами, Кобенцль огрызался:
      - Спросите об этом Ифигению в Тавриде...
      Прусский посол Герц доказывал Гаррису:
      - Ясно, что русская армия способна выйти к Босфору и даже подняться на пик Арарата. Иосиф Второй уже закрыл глаза на Силезию, прицеливаясь к Боснии и Сербии, а он таков, что не откажется от Венеции, хотя бы от ее владений в славянских Истрии и Далмации... Вот как важно сейчас выяснить, что же произошло в Бахчисарае и что скрывают от нас русские!
      Политики мира догадывались, что любезности в Могилеве не прошли даром. Но они напрасно грезили о том, чтобы выкрасть из русских архивов или купить текст русско-австрийского договора, - такого текста в природе не существовало, и весь союз строился лишь на обмене мнениями Екатерины с Иосифом. Одновременно дипломаты силились раскрыть непостижимую пока тайну "Греческого проекта" Потемкина: каковы его конечные цели?..
      Потемкин хрупал сырую капусту, как заяц. С утра он был на стекольной фабрике, где учился выдувать графины, потом играл в шахматы с визитерами, а поспав, сочинял проект о взятии Баку и Дербента - надобен плацдарм, чтобы с его помощью вызволять грузин и армян из турецкой и персидской неволи. Ночью Потемкин парился в бане, потом Рубан читал светлейшему жалобное письмо от папы римского Пия VI, который слезно умолял Потемкина вступиться за престол наместника божия: папу обижал Иосиф II, конфискуя его церковные имения.
      - Плохи дела у их папы, у нашей мамы дела лучше! - сказал Потемкин. - Запиши, чтобы я не забыл Пию этому ответить.
      - Мы еще не ответили прусскому королю Фридриху.
      - Королей много, а Потемкин, как и папа, всего один...
      Екатерина велела ему через Военную коллегию вызнать, сохранился ли хоть один человек, который бы при Петре Великом служил в чинах офицерских. Потемкин сыскал такого - генералмайора Викентия фон Райзера, который не оказался руиною, а рассуждал еще здраво. С улицы играли оркестры, фельдмаршал Голицын выводил полки, Екатерина облачилась в порфиру:
      - Пора! Сейчас посмотрим, куда безбожный Фальконе ухнул мои четыреста двадцать четыре тысячи шестьсот девять рублей с копейками... Пусть катер подгребет к пристани!
      Перед зданием Сената под полотняным куполом скрывалось нечто великое и грандиозное. Маляры, дабы оживить полотно, разрисовали его загодя скалами. К полудню толпы народные двинулись к месту торжества, старцы ковыляли с Охты, из деревень ближайших вспотевшие бабы несли на своих шеях младенцев, держа их за ножки, и дети радовались тоже. Для народа был выстроен обширный амфитеатр, но лавок в нем на всех не хватало. Здесь же, в гуще народной, стоял и неприметный Радищев, в голове его уже складывалось: "Ожидали с нетерпением зрители образ того, которого предки их в живых ненавидели, а по смерти оплакивали..."
      Куранты пробили четыре часа. Екатерина со свитою вышла из шлюпки на пристань. Федор Ушаков в парадном мундире скомандовал матросам "табань!" и подал руку императрице. Екатерина ступила на гранит набережной и вскоре явилась на балконе Сената - в короне и порфире.
      Издалека Радищев услыхал ее негромкий голос:
      - Благословенно да будет явление твое...
      Сигналом было склонение ею головы. Разом ударили пушки цитадели, полотно, скрывавшее монумент, с шорохом опустилось, и сразу же возник он - неожиданный, грозный, ужасающий в набеге своем. Войска палили из ружей, народ охотно кричал "ура". Рыдающий старец фон Райзер, преклонив колено, лобызал поднесенную ему золотую медаль. С балкона же было объявлено, что государыня возвращает в сей день свободу преступникам и тем, кои в страхе Божием под судом пребывают... В толпе народа гулял принаряженный Василий Рубан, раздаривая в протянутые к нему руки людей типографские листки со своими стихами:
      Колосс Родосский, днесь смири свой гордый вид!
      И нильски здания высоких пирамид
      Престаньте более считаться чудесами
      Вы смертных бренными соделаны руками...
      Осенью в театре Книппера впервые явился "Недоросль" Фонвизина, и Потемкин, не скрывая своего восхищения, первым швырнул на сцену кошелек с золотом - актерам. Это был триумф! После ходульных трагедий Запада, в которых герой, не в меру крикливый, закалывается картонным мечом, рыча на публику о своем благородстве, Денис Фонвизин освежил сцену русскую живым просторечием: "Я тебе бельмы-то выцарапаю... у меня и свои зацепы востры!" Потемкин спросил Фонвизина:
      - Слушай, откуда ты эти "зацепы" взял?
      - Да на улице. Две бабы дрались. От них и подслушал...
      На выходе из театра, Потемкин прижал автора к себе:
      - Умри, Денис, или ничего не пиши более!
      Фонвизин был уже наполовину разрушен параличом.
      - К тому и склоняюсь, - отвечал он грустно...
      Английский посол Гаррис (и не только он) не мог взять в толк, отчего Денис Фонвизин, всем обязанный Панину, часто навещает Потемкина, потешая его анекдотами о Франции и сплетнями столичными. Екатерина тоже не одобряла их обоюдной приязни, она писала с ревностью: "Чорт Фонвизина к вам привел. Добро, душенька, он забавнее меня знатно; однако, я тебя люблю, а он, кроме себя, никого..."
     
     
      6. ДАЛЕКИЕ ГРОЗЫ
     
      Павел боялся возвращения в Россию, после истории с Бибиковым сделался подозрителен. Нюхал, что давали на обед. Ел мало. Винопития избегал. Куракин признался ему:
      - Письма мои к Бибикову в портфеле императрицы, дядею мне граф Никита Панин, да еще я кузен княгини Дашковой... Так все "ладно", что не лучше ли мне в Париже и оставаться?.
      - Тебя здесь оставить - на себя грех взять...
      В Парижской академии Павел слушал лекцию Макера о свойствах запахов и способах уничтожения зловония в нужниках. Он проявил либерализм, позволил Бомарше прочесть ему "Свадьбу Фигаро", запрещенную королевской цензурой. Празднества в честь "графов Северных" продолжались, но в душе цесаревича таились страхи. Людовик XVI уже знал о письмах Бибикова.
      - Неужели, - спросил король, - в вашей свите нет человека, на которого вы могли бы полностью положиться?
      - Что вы! - отвечал Павел. - Если мать узнает, что я полюбил собаку, она завтра же будет утоплена с камнем на шее.
      Покинув Париж, Павел с женою навестил Брюгге, где их потчевал принц Шарль де Линь, всегда обворожительный. Выслушав рассказ Павла о привидениях, навещавших его в канун открытия памятника Петру Великому, весельчак сказал:

К титульной странице
Вперед
Назад