Фаворит(39)

      - Ото всех привидений помогает избавиться пиво...
      Крепкое фламандское пиво вызвало у Павла бурный понос, он стал обвинять остроумца в том, что тот пытался его отравить. В августе "графы Северные" направились в Монбельяр, при въезде в который захудалые его жители встречали Марию Федоровну, держа перед собой развернутую карту России; они кричали:
      - Кто бы мог подумать, что наша принцесса, собиравшая в лесу каштаны, станет хозяйкой всего вот этого.
      Монбельяр на карте "всего вот этого" выглядел бы крохотной точечкой. На родине жены Павел вел жизнь немецкого бюргера. Фридрих II предложил ему обратный маршрут через Пруссию, чтобы не вязнуть в грязи размытых дорог Речи Посполитой, но Павел боялся нарушить приказ матери. Тем более что "старый Фриц" погнал с прусской службы братьев его жены. Тихими вечерами, любуясь видами дальних гор, монбельярцы грезили о сладком будущем:
      - Надо ехать в Россию! Неужели императрица не даст всем нам по губернии, чтобы мы не нуждались?..
      Екатерина в письмах предупреждала невестку, чтобы при возвращении не вздумала закатывать глаза, устраивать рыдания и падения в обморок: "Мы люди простые, Руссо никогда не ценили и таких фокусов не понимаем". Монбельярцы, крайне сентиментальные, строго осуждали Екатерину за жестокосердие:
      - В чем же ином, как не в слезах и обмороках, проявляется все нежное, что заложено в чувствительных душах?..
      А по ночам Монбельяр вздрагивал от женских воплей: это не в меру сентиментальные мужья полосовали плетями своих жен, с кровью рвали с голов их волосы. Вот еще один пример тому, что слезливая сентиментальность часто сопряжена со звериной жестокостью. (Эта жестокость от монбельярцев перешла к внукам Екатерины - императорам Александру и Николаю Первым.) Наконец, до Монбельяра дошли газеты, в которых писали, что татарские волнения в Крыму грозят России войной.
      - Да и кому нужен этот Крым с его овчинами и кониной? - негодовал Павел. - Никто в России о Крыме и не думает, кроме дурака Потемкина и развратной своры моей матери...
      Волнения в Крыму и Тамани начались еще в мае 1781 года - с пустяков. Батыр-Гирей и Алим-Гирей, жившие тогда за Кубанью, стали внушать ногаям и татарам, что Шагин-Гирей, прямой потомок великого Чингисхана, не желает продолжить его потомство. На базарах Кафы дервиши призывали народ плодиться:
      - Не будем подражать нашему хану, который, нарушив законы Корана, не пожелал иметь даже четырех обязательных жен, а ночует с тощей француженкой... Куда делась его прежняя сила и доблесть? Неужели исчезла вместе с гаремом?
      Шагин-Гирей вздернул на виселицах главных крикунов. Он рассчитывал на защиту своих "бешлеев" (солдат, обученных поевропейски). Но все же отправил тревожную эстафету Потемкину, прося кораблей - на случай бегства. Потемкин прислал в Ени-Кале своего племянника, Сашку Самойлова, который, приглядевшись к смуте, советовал хану ехать в Херсон. Но турецкие десанты уже высаживались в Анапе, а Батыр-Гирей с ордами ногаев и головорезов-наемников взял с моря Арабат. Таманские татары вдруг объявили себя в подданстве халифа-султана! Самойлов отписывал дяде: татарская знать не смирилась ни с реформами, ни с тем, что Шагин позволил Суворову вывести христиан в русские пределы, после чего Крым охватило поголовное обнищание. Конечно, справедливо докладывал Самойлов, дело не в том, что Шагин завел себе француженку, - бунт подготовлен турецкими эмиссарами!
      Потемкин повидался с Шагин-Гиреем в Херсоне, цитировал ему из жития мусульманских святых:
      - "Все люди уподоблены базарным сладостям: пахнут хорошо, но вкус их негоден. Три вещи вредны государству: глупый ученый, набожный невежда и мулла лицемерящий. Но еще вреднее человек, делающий второй шаг раньше первого".
      - Этому научили меня вы! - крикнул Шагин-Гирей.
      - Мы не учили. Мы только показали вам совершенства нашей жизни, как Европа показывала их и Петру Первому, но не все, что сильно пахнет, надобно тащить в свой дом. Ваша светлость виноваты сами, и будь я татарином, бунтовал бы тоже!
      - Вернете ли мне престол? - спросил Шагин-Гирей.
      - Прежде подумайте: так ли он нужен вам теперь, когда обстоятельства стали сильнее вашей знатности и вашего титула. - Потемкин распорядился подавать шампанское. - Аллах создал Босфор и наполнил водой Неву, но через Босфор плавают на лодках, а мы, русские, переходим Неву через мост...
      - Ваши речи язвят мое сердце!
      - Мы равны в титулах, - скупо ответил Потемкин.
      - Я пью ваше шампанское, но лучше бы попить кумыса... Дайте же мне Суворова, чтобы я мог наказать отступников моего престола.
      - Я еще подумаю, - ответил ему Потемкин.
      Неожиданно Шагин-Гирей сказал умные слова:
      - Я понимаю, что не мои реформы виною возмущения татарского, а вот этот Херсон, где вы строите свой флот.
      Ответ Потемкина был очень значителен по смыслу:
      - Херсон я поставил рядом с Очаковом...
      В этом опасном соседстве двух городов, двух цитаделей, угадывалась важнейшая стратагема на будущее. Нетерпеливый в удовлетворении низких страстей, Потемкин был очень терпелив в делах высшей политики и двигался заранее расчерченными дорожками. Первым шагом было выселение христиан из Крыма, и он выжидал именно бунта татарской знати - это стало вторым его шагом.
      - Господи, помоги мне в третьем, - молился он...
      Самойлов, по наущению Потемкина, подсказывал Шагин-Гирею: откажись от престола в Бахчисарае, и Россия поможет тебе обрести престол в... Персии. Хана отвезли в Никополь, а русские войска заняли позицию перед Перекопом; ворота крепости были наглухо закрыты, для вящей прочности запоров татары обкрутили их проволокой. Ханский престол занял Батыр-Гирей, вступивший в прямые сношения с Ганнибалом. Иван Абрамович переслал Потемкину его письмо: в нем было написано, что Батыр избран волею народа татарского, но с русской "кралицей" он ссориться не желает. Потемкин выждал время, все обдумав.
      - Батыр - шельма! Залепляет глаза нам мнимою дружбой, а из Турции флот призывает в подмогу себе. У нас флота еще нет, и когда он будет? Посему приказываю: инфантерией форсировать Днепр и ступать маршем прямо на Кизикермен, Самойлову велю браму перекопскую, проволокой обрученную, ломать штурмом!
      Алим-Гирей собрал тысячное войско, но был разбит казаками. Батыр-Гирей вознамерился бежать на Кубань, его настигли и пленили. В горах Крыма изловлен был и Алим.
      Потемкин опять проявил выдержку. Он велел Рубану:
      - Отпиши воинству нашему, чтобы далее на рожон не перли. А нам выгоднее, ежели сейчас в Крыму все попритихнет...
      Шагин-Гирей снова объявил себя ханом. Самойлов рапортовал светлейшему дяде: "Брату своему Батыр-Гирею хан даровал жизнь, прочие возмутители казнены обычаем татарским - в куски изрублены!" Агентов турецкого султана Шагин-Гирей собрал в саду дачи на Катаршахе, он оплевал им лица, "бешлеи" закидали их камнями насмерть. Вот этот момент крымской истории русский Кабинет и засекретил от внимания иностранцев.
      - Что сейчас в Крыму? - часто спрашивали у Потемкина.
      - Из Крыма привезли свежие балыки и мешок изюму.
      - А что еще знаете? - допытывались у него.
      - Еще бурдюк с вином... очень плохим, пить нельзя!
      В конце года Екатерина переслала ему секретный рескрипт, возлагая на Потемкина всю ответственность за присоединение Крымского ханства к России. Палец светлейшего снова рыскал вдоль берегов Черноморья.
      - Вася, - окликнул он Рубана, - вот тут, за Кинбурном, приткнулась к морю турецкая крепостца Гаджибей, где беглые запорожцы приют сыскали... Как она ране-то прозывалась?
      - В древности от греков звалась она Одиссоса.
      - Местечко приметно. И для флота. И для торговли...
      Одиссоса - Гаджибей - будущая Одесса!
      - Пока хватит мечтать, - сказал Потемкин, заваливаясь на софу под картиною Греза. - Итак, нам осталось сделать последний шаг-третий, а потом...
      Высохшими от старости пальцами "старый Фриц" барабанил по дешевой табакерке, которую привык называть "ящиком Пандоры". О боги! Когда вы создавали женщину, вы вручили ей тайны хитрости, пороков и лживости - все эти качества Пандора хранила в сосуде, столь мало похожем на табакерку.
      - Но иногда отсюда кое-что из опыта Пандоры выскакивает, - сказал король. Сейчас он ужасался брачным химерам Иосифа II: разве можно допустить, чтобы две родные сестры, Мария в России и Елизавета в Австрии, царствовали в будущем одновременно? - В этом случае, - сказал король, - моя бедная Пруссия попадет в русско-австрийский капкан...
      В поисках выхода из опасной комбинации Фридрих усиливал сближение с Англией, а для маскировки пытался привлечь к союзу и... Россию. Безбородко не сразу, но все-таки разгадал содержимое "ящика Пандоры", а Екатерина при встрече с Гаррисом разрушила козни "старого Фрица":
      - Известно ли, милорд, вашему кабинету, что, предлагая союз Англии, король Пруссии предложил такой же союз и Франции, но уже направленный против вашего королевства?
      - Какое низкое коварство! - воскликнул Гаррис.
      - А вы опять неискренни, - прищурилась Екатерина...
      Накануне зимы Безбородко, приняв в Кабинете усталого курьера с Моздокской линии, вошел к ней с докладом:
      - Царь грузинский Ираклий и царица Дареджан из мингрельского дома князей Дадиани слезно просят помощи у престола вашего, дабы спасли вы Грузию от набегов лезгинских. Обязуются содержать на своем коште четыре тыщи наших солдат, ежегодно отсылая ко двору вашему по две тыщи ведер вина и четырнадцать лошадей самой лучшей породы.
      - Нужны нам эти ведра, и нужны нам эти лошади... Опять новые заботы, - вздохнула Екатерина. - Ираклий - муж славный, но вот супруга его Дарья, - язва, каких свет не видывал. Подумаем. Извести светлейшего...
      Светлейший уже предвидел события. Раздираемая внутренними распрями, интригами царицы Дареджан, Грузия была ослаблена войнами, царь Ираклий II поступил как мудрейший политик, издали протянув руку России. В крепости Георгиевск (что неподалеку от Пятигорска) был подписан Георгиевский трактат о дружбе и помощи, который навеки соединил два народа - русский и грузинский. Отныне Грузия отвергала зависимость от Ирана (Персии) и Турции, уповая едино лишь на защиту русского оружия.
      - Устроились они там за горами, - ворчал Потемкин, - пока доберешься с пушками, все мосталыги переломаешь...
      Главная трудность была в том, что кубанские татары, ногаи грабили русские обозы, полонили людей, убивали раненых. Россия ежегодно словно дань платила - выкупала из плена солдат и офицеров, годных после плена лишь в инвалидные команды. Потемкин велел Суворову снова выехать на Кубань, дать отчет в делах тамошних, в январе обещал встретиться для совещания.
      Как раз в это время из Европы вернулся князь Григорий Орлов. Уже помешанный после смерти жены, он часто пребывал в меланхолии, иногда же, впадая в буйство, ломал в руках дубовую мебель, крошил в пальцах фарфор и хрустальные чашки. Страшно бьию Екатерине слышать вопли его: "Бог наказал меня за грехи ваши... за кровь невинную!" Дикие инстинкты владели им: Орлов все время склонялся к насилию, женщины разбегались при его появлении. Потемкин предложил связать Орлова и обливать холодной водой. Екатерина сказала, что он извещен во множестве государственных тайн, может их разболтать. Она отправила его под Сарепту - на царицынские воды. Только что Россия обрела новый орден - святого Владимира, даваемый за военные и гражданские доблести, и Екатерина сделала безумца владимирским кавалером: пусть тешится! После питья вод Григорий Григорьевич был отвезен в Москву и сдан под надзор братьев.
      - А если сбежит? Что делать? - спрашивал Потемкин.
      - Сбежит-ловить станем, - отвечала Екатерина...
      Потемкин тоже сделался кавалером владимирским. Последние дни он мучился стихами: не своими - чужими.
      Там славный окорок вестфальской,
      Там звенья рыбы астраханской,
      Там плов и пироги стоят,
      Шампанским вафли запиваю
      И все на свете забываю
      Средь вин, сластей и аромат...
      Таков, Фелица, я развратен!
      Но на меня весь свет похож,
      Кто сколько мудростью не знатен,
      Но всякий человек есть ложь.
      - Эй, звать сюда Державина! - повелел Потемкин.
      Державин явился. Уже статский советник.
      - Читай то место, где "я", проспавши до полудни...".
      - Да разве ж я вашу светлость осмелюсь в виршах своих воспевать? Но если изволите указывать, прочту:
      А я, проспавши до полудни,
      Курю табак и кофе пью;
      Преобращая праздник в будни;
      Кружу в химерах мысль мою:
      То плен от персов похищаю,
      То стрелы к туркам обращаю;
      То, возмечтав, что я султан,
      Вселенну устрашаю взглядом;
      То вдруг прельщаяся нарядом,
      Скачу к портному по кафтан...
      - Хорошо писать стал, Гаврила, - сказал Потемкин. - Я не сержусь, что восславил ты пороки мои. "Сегодня властвую собою, а завтра прихотям я раб"... Верно ведь!
      Державин удалился, возвышенный...
      Екатерина от державинской "Фелицы" была в восторге: поэт, воспев ее заслуги, высмеял вельмож. Впервые за всю жизнь Державину не пришлось доказывать свое дарование. И не хлопотал о вознаграждении. Императрица по своей воле переслала ему 500 червонцев в золотой табакерке с надписью: "От Киргиз-Кайсацкой царевны Фелицы-мурзе Державину"...
      Бедный Вася Рубан! Когда ж тебя пощекочут славою? И сам, кажется, догадывался, что вдохновенен был единожды в жизни. Когда вложил в душу в надпись к Фальконетову Камню. Кашлянув, он привлек внимание светлейшего к себе:
      - А вот и мое: "К Фебу при отдаче стихов на Камень".
      - Валяй, - разрешил прочесть Потемкин...
      Мне славу Камень дал, а прочим вечный хлеб:
      При славе дай и мне кусочек хлебца, Феб!
      Да не истлеет весь от глада лирный пламень.
      Внемли моленьям, Феб! Не буди тверд, как камень.
      - Я не Феб тебе, а сердце не каменно: сто рублев дам.
      Поздней осенью "графы Северные" пересекли рубежи, возвращаясь домой. Хмурое небо над Россией выплескивало дожди на оголенные леса, в редких деревеньках едва мерцали лучинные огни. Непролазная грязища на дорогах. Карканье ворон над убогими погостами...
      Это была Русь!
      - Что тут любить? - спросил Павел, качаясь в карете.
      - Россия отстала от Европы, - вторила ему жена.
      Чего только не нашила Мария Федоровна у мадам Бертень, которая одевала и французскую королеву. В конце длинного кортежа через колдобины и лужи российских проселков измученные лошади тащили 200 сундуков, наполненных модными платьями, туфлями, муслином, газовыми материями, кружевами, помпонами, лентами, блондами, шелком, фальборами, вышивками. Понятно было ощущать себя хозяйкой "всего вот этого"!
      Но чем ближе становился день возвращения сына, тем больше мрачнела Екатерина. Придирчивым взором она еще раз окинула свою женскую свиту: русские сарафаны с кокошниками украсят любую дурнушку лучше, чем мадам Бертень... Иосиф II верно предвидел, что все неприятности для "графов Северных" обнаружатся в конце путешествия. Когда они предстали перед императрицей, она чеканным голосом прочла суровую нотацию:
      - Молодых людей, еще не окрепших в священной любви к отечеству, нельзя выпущать в Европу, ибо, ничего толком в ее делах не распознав, они там едино лишь пенки вкусные с чужих тарелок слизывают. Наверное, я лучше вас знаю все удобства европейской жизни. Но не вижу поводов для того, чтобы низкопоклонствовать перед Европой в ущерб престижу отечества, даже в убогости всегда нам любезного...
      Павел с Марией опустились на колени, заверяя императрицу в верности ее престолу. Глядя на их склоненные головы, Екатерина проявила знание о содержимом двухсот сундуков.
      - Приготовьте ножницы, - сказала она (как, наверное, сто лет назад говорил Петр I, собираясь стричь бороды боярам).
      Ножницы щелкнули, и копна волос невестки упала к ногам императрицы, стелясь мягкими волнами.
      - Будьте проще, дети мои, - сказала Екатерина. - Кстати, вы напрасно мучите лошадей. Как раз перед вашим приездом я объявила указно об отмене всяких пассажей. Отделка платьев допущена мною не шире двух дюймов, блонды и фальборы мною запрещены, а высота прически должна быть умеренна...
      Павел и Мария Федоровна боялись зарыдать!


      7. ОДНАЖДЫ ЗИМОЮ

      Кронштадтский рейд - будто деревня зимою, а корабли как избы, заметенные снегом: иней закуржавил снасти, из камбузных труб вьются дымки, словно мужики баньки топят. На берегу в трактире пьяных не было. Не затем сюда и ходили, чтобы напиваться. Офицеры флота скромно вкушали скромную пищу.
      - Я, - сказал Федор Ушаков, - не сочту море Средиземное ни алжирским, ни гишпанским, ни венецианским, ни, паче того, агарянским. Море-то общее, и нам там плавать.
      - А что от жизни теперь взыскуешь? - спросили его.
      - Ищу службы труднее, дабы умереть было легше. Ныне вот и рапорт в коллегию подал, чтобы в Херсон перевели...
      Федор Федорович (уже в чине капитана второго ранга) плавал до Ревеля на кораблях, обшитых медью от порчи и загнивания. "Течи подводной, - докладывал он, - во всю кампанию не имел, кроме как одну четверть, а в крепкие ветры полдюйма в сутки набегало воды в трюмы". В 1783 году Ушакову исполнилось сорок лет - хорош!
      - Поживем - порадуемся, - сказал он, щи хлебая...
      Случалось ему бывать в столице. Всегда далекий от светского блеска, застенчивый, он навещал Ивана Перфильевича Елагина, очень дальнего сородича. Елагин, раздобрев от хорошей жизни, проживал большим барином, владея островом, которому и передал свое имя. До призыва гостей к столу Ушаков гулял в картинной галерее. От старинных полотен будто излучались запахи полуденной кухни, погребов и кладовок старой, зажиточной Голландии. Громоздились румяные окорока, шипели на противнях кровавьте куски мяса, лежали мертвые утки и зайцы, рубиново мерцало в графинах вино, плавал ломтик лимона в стакане. А на вакхических картинах бушевали пьяные вислопузые сатиры с рогами, могучие толстозадые бабы кормили из необъятных грудей волосатых мужиков с козлиными ногами, осоловелых от сущности полурайского бытия... В гостях у вельможи Ушаков встретил Потемкина, удивившего простотой своего обхождения. Потемкин сказал моряку:
      - С лица тебя к аристократам не причислю. Ишь скулы-то вывернуты, губы оттопырены, а под париком небось мысли шевелятся... Перфильич-то кем тебе доводится?
      - Десятая вода на киселе.
      - Вода твоя, а кисель хлебать к нему бегаешь. - Светлейший нагнулся, общупав ботфорты моряка. - Не сафьян!
      - Мы же не придворные, ваша светлость.
      - Нищие вы все, вот кто! - отвечал Потемкин. - Сам знаю, что щам да каше радуетесь... Ладно. А водку ты пьешь?
      - Коли угостят, чего ж не выпить ее?
      - Трезвость, запомни это, в моих глазах еще не добродетель, а лишь отсутствие порока. Хотя пьяниц и не люблю!
      За столом он спрашивал Ушакова: почему турецкие султаны в три палубы, поставленные в ряд с русскими трехпалубными, все равно выше и грознее российских кораблей кажутся?
      - От шапок! - Федор Федорович объяснил: матросы турецкие носят колпаки длиною в локоть и даже в бою не снимают их, потому на кораблях султана много пространства в деках (как бы в комнате с высоким потолком).
      Потемкин спросил: хорошо это или плохо, если корабль имеет высокие борта?
      - Очень плохо, - ответил Ушаков. - При высоте борта корабль "парусит" и валкость на волне большая, а точность стрельбы от сего малая. К тому же турки размещают батарейные палубы близ ватерлинии, отчего через открытые для боя лоцпорты комендоров и прицельщиков волною заплескивает.
      - Вспомнил! - вдруг просиял Потемкин. - Не ты ли, милейший, "Штандартом" царицы на Неве командовал?
      - Я.
      - А у меня на Черном море не желаешь ли послужить?
      - Рапорт уже подавал. Ответа нет.
      - Будет. Жди. Вместе покормим комаров херсонских...
      Адмиралтейств-коллегия утвердила перевод Ушакова на флот Черного моря, и он стал загодя формировать команды матросов. Где-то далеко от морей затихла под снегом родимая деревушка Бурнаково, где по ночам волки, сев на замерзшие хвосты, обвывают слепые окошки крестьянских изб... "Детство, где ты?"
      Светлейший дружбы с Леонардом Эйлером не порывал, спрашивая ученого, чем может быть ему полезен, не надо ли дровишек березовых, а Эйлер всегда имел к нему вопрос:
      - Чем государство ныне озабочено?
      - Да опять финансы... Если б России иметь столько денег, сколько народ наш терпения имеет, - вот жилось бы нам: рай! А чем вы ныне озабочены?
      - Делами академическими и воровством в науке... "Санкт-Петербургские ведомости" тоже погибают!
      Главная газета страны издавалась тогда Академией.
      Настал и новый, 1783 год.
      - А где же календарь? - развела руками Екатерина. - Опять не сладили календарь к сроку выпустить. Сколько у Академии спирту уходит, что не знай я своих ученых, так сочла бы их всех за беспробудных пьяниц.
      Она сказала Потемкину, что во главе Академии поставит Дашкову.
      - Ты, матушка, в выборе своем не раскаешься?
      - Может, и раскаюсь. Но пусть все хохочут: я - Екатерина великая, а Дашкова-Екатерина малая...
      В разговорах с сановниками императрица все чаще обращалась к финансам империи.
      - Не умеем мы еще так жить, чтобы при виде рубля нашего в Европе все шляпы снимали, а если червонец русский там показать, так чтобы все на колени падали.
      - Ежели нам вино продавать дороже, а?
      Это предложение Потемкина подверглось резкой критике Александра Андреевича Безбородко, взявшегося и за финансы.
      - При общей дороговизне вина возникает тайное винокурение и торговля в ночные часы, когда кабаки заперты. Отсюда рост преступлений и новые расходы на полицию. Петр Третий, помните, дал амнистию каторжанам, отпустив на волю пятнадцать тыщ. Я проверил: все осуждены за то, что сами вино делали.
      Спорить с Безбородко трудно. Потемкин спросил:
      - Сколько миллионов не хватает у нас в бюджете?
      - В этом годе около десяти. А где взять?
      По всем расчетам, страна должна или разрушиться, или пойти в кабалу к странам богатым, вроде Англии. Но, в нарушение всякой логики, Россия выживала - и обязана в этом неисчислимым богатствам природы, поразительной стойкости народа, умеющего есть в три горла, но умеющего и сидеть на корке хлеба.
      Безбородко образовал особую финансовую комиссию. Заговорили об опасности лажа. Металлу это пока не грозило. Рубль серебром меняли на 100 копеек медью, золотой империал шел за 10 рублей серебром. Курс ассигнаций был устойчив, и бумажки без споров обменивались в банках на золото, серебро или медь - в точной стоимости. Но уже появилась тенденция к лажу: ассигнационный рубль грозил стоить 99 копеек. Снижение курса могло пойти и далее.
      - Так! - рассудил Безбородко. - Срок со времени выпуска ассигнаций миновал изрядный. Если и металл стирается в пальцах, почему бы и бумаге не терять цену?.. Подумаем, господа, о самом ныне насущном: как доходы увеличить?
      Думали недолго: только ямщиков оставили в покое, а всех крестьян обложили повышенным налогом; с мещан стали брать в год по рублю и двадцать копеек, с купечества - по рублю со ста рублей прибыли. Безбородко завысил цену на гербовую бумагу и на соль:
      - Архангельск и Астрахань - города, как известно, рыбные и льготы на соль имеют; эти льготы предлагаю скостить. Коли рыба начнет тухнуть без соли, промышленники и дорогую купят охотно...
      Потемкин все одобрил, но глаз его затуманился:
      - В этом годе мы заплатки на свои штаны поставили. Чую, что в следующем годе опять соберемся, чтобы, как говорит наша великая государыня, "со своих яиц шерсти настричь". Не хочу пугать никого! Но знайте: грядет война с турками вторая. Похлеще первой будет. Главное ныне - Крым...
      Крым - только Крым и ничего более. Но зато ханство Крымское-это великие просторы всего. Причерноморья, от степей молдаванских до отрогов Кавказского хребта; обрести один лишь Крым - "бородавку" срезать, но разрушить само ханство - быть России хозяйкою полновластной в море Черном!
      Такова цель, которой он неукоснительно следовал...


      8. А КОРАБЛЯМ БЫТЬ В СЕВАСТОПОЛЕ

      Англия за столом Версаля признала независимость Соединенных Штатов от своего королевства. Гаррис узнал об этом от Безбородко, получившего эстафету из Парижа раньше английского посла. По выражению многих лиц было видно, что русскому Кабинету мир этот удовольствия не доставил. "Потемкин еще здесь, - докладывал Гаррис в Лондон, - и отъезд его (на юг) откладывается со дня на день. Замечательно, что он продал дом в Петербурге, распустил иностранную прислугу и, что еще необыкновеннее, уплатил все долги".
      Гаррис говорил Потемкину:
      - Весьма жаль видеть вашу светлость в настроении, заставляющем предполагать, что случилось для вас неприятное.
      - Ко всему привык, - отвечал Потемкин. - Но если мои генеральные решения высочайшей апробации не удостоятся, брошу все, уеду в деревни, никогда больше не появлюсь здесь...
      Шесть корпусов с артиллерией он заранее распределил по берегам черноморским. Все напряглось в ожидании. И он сам воинственно выпрямился, лень стряхнул. Раздав долги, как перед смертью, постной пищей усмирял в себе беса блудного. Суворову поручил Кубанский корпус, для себя оставил Крымский. Но его отбытие, его нетерпение сдерживала сама Екатерина:
      - Ежели я манифест о Крыме опробую, вся Европа на дыбы подымется, о турках и помыслить страшно: вмиг набросятся!
      Потемкин был готов встать перед ней на колени:
      - Бык тащит колесницу, а не колесница тащит быка. Нс тяни Россию назад, матушка! Ныне заветы праотцев наших решаются. Мне твоя слабость докукой. Не теперь, так уже и никогда. Нарыв созрел. Гляди, лопнет. И потомки промедление наше осуждать станут: вот, скажут, могли сделать, да не сделали... - Потемкин обмакнул перо в чернила, протянул его Екатерине: - Подпиши! Или в деревне скроюсь, в монастырь уйду.
      Екатерина с робостью согласилась:
      - Хорошо. Но пока манифест о Крыме прошу хранить в тайне...
      Она его подписала. Потемкин, опустясь на одно колено, обцеловал края ее платья, надолго приник губами к руке.
      - Еду! - И резко поднялся, давно готовый.
      Двери захлопнулись за ним с таким грохотом, что лепной амурчик, загадочно прижавший пальчик к губам, вдруг покачнулся и - вниз головой - об пол. Вдребезги!
      Он летел в Херсон подобно птице, в дороге перехватил курьера с письмами от Булгакова; посол описывал последствия очередного пожара в Царьграде - столица выгорела, казармы янычар и многие мечети погибли в пламени, чернь и улемы обвиняют в поджоге нас, русских, хлеба в столице нет, можно ожидать, что султан именно сейчас объявит войну России, дабы призывом в армию очистить Стамбул от недовольных...
      Вот и Херсон! Здесь его ожидал архитектор Ста ров с планами градостроения: где дворцу наместника быть, где бульвары тенистые иметь, где строить спуски к воде днепровской. Прохор Курносов водил Потемкина по очень гулким, как театральные сцены, палубам линейного корабля "Слава Екатерины", готового сойти со стапелей. Вице-адмиралу Клокачеву светлейший велел сразу ехать в бухту Ахтиарскую и ждать, когда придут туда корабли Черноморской эскадры. Ганнибалу наказал собирать артели косарей - готовить сено для кавалерии, повелел звать каменщиков из Петербурга и плотников с Олонца.
      - Тебе же, Иван Абрамыч, езжать до столицы, будешь ты кавалером ордена Владимирского. Если не поверят, скажи, что князь Потемкин того желает... Где же хан Шагин-Гирей?
      Шагин-Гирей в тот день был особенно колоритен в своем халате, подбитом соболями, которые (согласно поверьям татарским) приносят счастье; возле бедра хана переливалась драгоценными камнями острая сабля, шапку украшали высокие султаны-соргуджи, осыпанные блестками бриллиантов. Потемкин молча придвинул к нему бумагу, чтобы он прочел.
      Это был манифест об отречении! Хан сказал:
      - Ваш племянник Самойлов уже соблазнял меня удалением из Крыма, но взамен обещал мне престол владык персидских.
      - Я, - ответил Потемкин, - не в ответе за все, что болтают молодые люди на улицах и за выпивкой. Императрица предлагает вам проживание в Воронеже или в Калуге... с гаремом! Двести тысяч рублей в год пенсии - жить можно. С музыкой!
      - Меня без музыки, но тоже с гаремом зовут в горы Кавказа лезгины и черкесы, чтобы я, став их султаном, покорил Грузию, а тогда престол персидский добуду для себя сам.
      - Не шалить! - откинулся в кресле Потемкин. - Россия обязуется не унижать вашего ханского достоинства.
      - Но крымским ханам и султан платил!
      - Платил... чем? Чашкой кофе с бриллиантовой пылью или шкатулкой, в которой - веревка, из шелковинок свитая.
      - Крым - алмаз в древней короне Гиреев! Неужели Калуга лучше Бахчисарая или Воронеж имеет море, как возле Кафы?
      - Кстати, - сказал Потемкин, - к этому халату на соболях подойдет лента из голубого атласа... Не угодно ли?
      Тут же он снял с себя орден Андрея Первозванного-бери. Шагин-Гирей умолк, глядя в окно. Там возникал город. Русские бабы стирали белье, верфь звенела пилами и стучала топорами, клейменные каторжники с матюгами и песнями вытаскивали из воды бревна, босая девочка гнала хворостиной блеющую козу...
      - Что я могу взять с собой из Бахчисарая?
      - Там все ваше. Но прежде подпишите манифест о своем добровольном отречении от престола своих предков.
      - Мне эти соболя принесли несчастье, - сказал хан.
      Потемкин напомнил: наличие голубой андреевской ленты приравнивает его светлость к чину генерал-поручика:
      - Русский мундир - не халат: он счастливее...
      Шагин-Гирей тупым взором наблюдал, как сухой золотистый песок впитывает в себя густые чернила, которыми он подписался под торжественным манифестом. Момент был исторический: Крымское ханство завершило свой кровавый путь, могучая Россия отныне как бы растворяла его в своем необъятном организме. Но обыденность этого дня не была нарушена ни пьянством, ни весельем - Потемкин до вечера блуждал по новостройкам. А через несколько дней ему доложили:
      - Шагин-Гирей во дворцах Бахчисарая все пограбил, даже двери с петель поснимал, ободрал карнизы и облицовку стенную.
      - А где он сам-то теперь?
      - То-то и оно, что с гаремом бежал на Тамань к ногаям, оставив на память нам какую-то француженку с приплодом.
      - Буду писать Суворову, чтобы хана вернул.
      - Да где вернешь! Шагин уже в горах скрылся...
      ...Суворов давно обвыкся в чередовании пыла воинского с хладнокровием дипломата. Он добивался на Кубани спокойствия. Непокорные племена ногаев хотел заманить в степи заволжские, где ногаи, даст бог, сами попритихнут. В кочевьях туземных являлись иногда заразительные болезни, и Александр Васильевич боялся думать, что это... чума? Чума-нередкая гостья в этих краях. Атаману Иловайскому он велел:
      - Пригони, братец, к Ейску волов эдак с сотню да еще баранов около тыщи голов. Вина добудь поболе. И объяви мурзам ногайским, чтобы летом пировать ко мне съезжались.
      - Или день табельный? - спросил атаман донцов.
      - Не табельный, а рискованный: станем орду ногайскую к присяге приводить, отпугнем их от смутьянов турецких...
      "Байкушеи" (ногаи бедные) соглашались жить в мире с русскими. Но подлейшая знать орды Едисанской и орды Джамбулакской с того и кормились, что русских баб хищничала, продавала их, несчастных, лезгинам да черкесам, у которых всех пленных россиян перекупали турки, торговавшие людьми еще дороже - в Алжире, Марокко, Египте... Иловайский объявил донскому казачеству - поход; за донцами поднимались казаки иных кругов - Кизлярского, Гребенского, Терского, в седла запрыгнули даже подростки. Станицы казачьи издавна граничили с "немирными" племенами и сейчас горели отмщением за беды прошлые. Но им сказали, что сечи не будет - пусть только явят свою красу и мощь.
      Вот и Ейск! Оркестры были уже наготове.
      Кибитки ногаев окружили подступы к городу.
      Войска построились. А знамена развернуты.
      На столах, длиною в версту, грубо сколоченных, стояли 500 ведер водки. Было зажарено 120 быков и 850 баранов.
      Отстучали барабаны - провозгласили манифест, в котором Шагин-Гирей отрекался от власти над ордами татар и ногаев. Мулла развернул Коран - к нему прикладывались лбами и ладонями, мурзы ногайские давали присягу на верность России...
      Старый гребенский казак с лицом, как вафли, источенным оспою до безобразия, подошел к Суворову с "чепуркой" вина.
      - Дозволь, батюшка, целовать твою милость, - сказал он. - У меня только вчерась внучку малую черкесы с огорода стащили - и поминай как звали. А звали ее, бедненьку, Наташенькой.
      - Затишья вечного не сулю тебе, - отвечал Суворов, охотно целуясь. - В этих краях глаз да глаз нужен!
      Иловайский в круг донцов восприял полную чашу. Александр Васильевич поддержал его чаркой, тоже полной. Рассевшись на коврах, на траве и даже за столами, ногаи сначала отвращались от ведер, потом попробовали - и понравилось. До самого утра шел пир горой. Русские плясали среди кибиток, а ногаи, сощурив глаза, тянули заунывные песни. Меж людей бегали с поджатыми животами вечно голодные собаки, остервенело дрались из-за костей, со смачным хрустом выгрызая из мослов жирные мозги. Никогда еще степи ногайские не знали такого пира...
      - Глаз да глаз! - повторил Суворов под утро.
      Девятьсот лет (почти целое тысячелетие) страдали русские, поляки, украинцы от набегов татарских ханов, а теперь жестокая страница их борьбы была почти неслышно перевернута рукою Потемкина. Крымское ханство, это проклятое наследие Золотой Орды, покорно стелилось под копытами русских коней унавоженной сакмой, острой солью евпаторийских озер, просыпанной со скрипучих арб бездомными чумаками...
      Потемкин надеялся ступить в ароматный эдем Востока, но увидел голь и сушь степей, в которых чудом цвели фиалки и тюльпаны, унылейшие кладбища татар и евреев, опустевшие города. В знойном небе сторожили падаль стервятники-грифы.
      - Да, славны бубны за горами, - ворчал светлейший.
      Обратясь из седла к адъютантам, он велел посылать курьеров в Петербург - за клюквой. Из разрушенных овчарен жалобно блеяли непоенные овцы, грязные верблюды с шерстью, свалявшейся в паклю, нехотя уступали дорогу кавалерии. В чахлой тени акаций, опустив пятки в серую пыль, сидели татарские оборванцы, обсуждая, что им делать при русских, не лучше ли бежать отсюда в Болгарию или Бессарабию, где можно жить трудом подневольных болгар и молдаван... Потемкин вытянул вдаль нагайку, спрашивая:
      - Я не пойму, это леса или сады у них?
      Ученый ботаник Карл Габлиц сказал:
      - Здесь любой сад кажется лесом. Ни следа не осталось от прежней Тавриды, от трудов и стараний давних ее обитателей. Едино натура царствует над одичавшими без ухода плодами...
      Показался Карасубазар - зловонное скопище саклей и лачуг, в которых селились многодетные семьи евреев, очень любопытных до всего на свете, и апатичные ко всему татары. В узких улицах застревали пушечные лафеты, всадники скребли стременами стены ветхих домов. Пахло отбросами, лошадиной мочой, крепким кофе и... розами! На крышах лежали рыжие, немигающие кошки. Здесь Потемкина ожидали его смоленские сородичи - офицеры Каховский и Тухачевский, они сказали, что для отдыха приготовлен сераль мурзы.
      - Клопов и блох там... у-у-у, - предупредили они.
      - Всех передавим! Сыщите мне архитектора Старова...
      Где-то в кустах журчали ручьи. Пустые комнаты сераля были расписаны узорами, простенки в них зеркальные, низкие лежанки покрыты коврами, в углу пылились высокие кувшины. Потемкин, любознательный, открывал в доме дверь за дверью, будто надеялся увидеть сладострастных гурий, трепетных в ожидании его светлости. Таковых не обнаружил, только мимо его ног с радостным мяуканьем прошмыгнула забытая кошка. К ужину пришел из армейского обоза запыленный Ста ров, сообща они поливали из кувшина на руки воду, умывшись, прошли к столу.
      - Археология не суть души моей, - признался Потемкин. - Какие тут под кучами навоза Помпеи не раскопаны, того не знаю. Но зря надеялся увидеть колонны и пропилеи от мира, нами забытого. Здесь, как погляжу, ничего нет, кроме дикости и голодранства. Все самим надо делать! А ты, Иван Егорыч, собирай, что осталось: статуи какие попадутся, амфоры для вина или масла, даже обломки - Эрмитажу все сгодится... С сего дня Крыма не стало - будет здесь Таврида блистательная!
      С поклоном явились к нему знатные мурзы и бей.
      - А я вас звал? Ну, коли уж пришли, так беритесь за дело. Вот окна расколупайте, чтобы дышать было легше. Постель мне стелите из трав мятных и шалфейных. Устал я! Спать буду...
      Василий Каховский и Николай Тухачевский, получив от него приказ, искали в округе место открытое, где бы можно собрать татар для присяги. К северу от Карасу-базара высилась гора Ак-хая, с кручи которой татары кидали в пропасть русских рабов (тех, кто состарился и обессилел, или таких, за которых выкупа не давали их московские сородичи). Потемкин широкими шагами - великан! - поднялся на самый гребень этой скалы, перекрестясь, с робостью заглянул в бездну, под ним зиявшую.
      - Может, и мои предки кости свои тут оставили?..
      От гребня горы Ак-хая далеко стекала пологая равнина.
      - Вот здесь и ставить шатры мои, - распорядился он. - Солдатам быть с ружьями. Офицерам при шпагах и орденах, шарфы надеть! Пусть все мурзы, улемы и бей сюда сползаются. У скалы сей Тарпейской, где они, поганцы, наших предков казнили, теперь склонят рыла свои немытые перед воинством нашим...
      10 июня "Тарпейская" долина ожила от множества людей и войск, ветер трепал шатры русской ставки, теребил черные войлоки кибиток татарских. Григорий Александрович, опираясь на трость, остался стоять на вершине скалы, видимый всем издалека, как лучезарный языческий идол.
      Светлейший ел клюкву. Ел и не морщился!
      А под ним, величественным, склонялись кобыльи хвосты бунчуков ханских, остроконечные шапки мурз касались земли, над холмами протекали теплые ливни, где-то над морем бушевали летние грозы. На ярком малахите гор виднелись черные кагалы караимов, поодаль гарцевали нарядные всадники.
      - Чего они там скачут? Присягнули уж?
      - Это бей знатные. Не хотят.
      - И не надо! Плевать я хотел на их присягу...
      Потемкин глубже вдохнул ароматы диких цветов, вобрал в себя одиноким глазом вес краски сразу и раскинул руки так широко, словно желая обнять этот мир, еще вчера чуждый ему, но уже становившийся нужным и родственным для матери-России:
      - МЫ ПРИШЛИ! - возвестил он. - ТАВРИДА НАША... МОЯ!
      Вечером его навестил вице-адмирал Клокачев, исправно доложив, что в Ахтиаре стоянка удобная: грунт - мягкий ил, якоря такой грунт держат хорошо:
      - А лучшей бухты, нежели Ахтиарская, во всем свете, кажется, не сыскать. Погани там никакой, одни дельфины в лиманах играют, а червя, доски источающего, не заметил.
      Потемкин привлек к себе Клокачева, обнимая:
      - Ты, Федот Алексеич, об Ахтиаре татарском позабудь! Отныне и во веки веков быть там теперь Севастополю.
      - Опять не по-русски? Да по-каковски же это?
      - Переводится просто: ГОРОД СЛАВЫ. От греческого "Севастос", что и означает "достойный всеобщего поклонения"...
      Кораблям было ведено - плыть в Севастополь!
      Ламбро Ликургович Каччиони затеплил последнюю свечу. Поверх растрепанной Библии лежала "Илиада" Гомера, от руки им переписанная. На корабельном сундуке, заменявшем постель, сладко почивала жена-турчанка с длинными черными косами, три раза обернутыми вокруг красивой головы. Зима в Мариуполе была голодной, снежной. Пирату, уроженцу греческой Ливадии, не привыкалось в этих неуютных краях, где все открыто, где ветер сыпучим снегом заметал плоские ногайские шляхи.
      Кто-то стучался в двери. За широкий арнаутский пояс Ламбро Каччиони засунул два заряженных пистолета:
      - Если ты честный человек, открывай дверь и входи.
      Прибыл курьер от князя Потемкина.
      - Читай сам, - сказал корсар. - Я по-русски не умею.
      Курьер прочел: с утра поднять греческую колонию Мариуполя, всем мужам с женами и оружием следовать морем до Балаклавы, где Ламбро Каччиони станет командиром Греческого легиона; лично ему, по чинам и заслугам, императрицею отводится 240 десятин земли, офицерам - по 60, матросам же - по 20 десятин. Легиону греков указано нести охрану берегов Таврических от лазутчиков султана, особо оберегая подступы к Севастополю...
      Греческие фелюги вошли в узкую, как коридор, Балаклавскую бухту, и все увидели кипение воды за бортом - от небывалого обилия рыбы. Каччиони встал и произнес речь:
      - Эллины! Не об этой ли самой гавани, населенной великанами-листригонами, пел Гомер в десятой песне своей "Одиссеи": "В славную пристань вошли мы, ее образуют утесы, круто с обеих сторон вход и исход из нее ограждая..."
      С кабинет-курьером Потемкин переслал ко двору рыбку-султанку, выловленную балаклавскими греками. Воспетая еще Марциалом, султанка была отрадою падишахов - в древности ее ценили на вес золота даже пресыщенные патриции Рима.
      - Патриции-то, - говорил Безбородко, - не только вкушали от рыбки, но еще любовались, бывало, загадочной игрой красок на чешуе, когда султанка помирала...
      Скоро на блюде остался жалкий скелетик красавицы.
      - Хотелось бы мне знать, - сказала Екатерина, наевшись, - что еще кроме рыбки получим мы от обретения Тавриды?
      - Очень много неприятностей, ваше величество.
      - Ладно. Я сыта. Начнем собираться во Фридрихсгам...
      Корабли опускали якоря на добрый грунт Севастополя!


      9. ФРИДРИХСГАМ

      Европа тысячу лет помалкивала, когда татары истощали Русь, пленяя в рабстве самых здоровых мужчин и самых красивых женщин, а теперь все политики хором закричали о насилии над бедными татарами. Особенно возмущался граф Вержсн в Версале, и Екатерина устроила за это головомойку послу Франции.
      - Вы, маркиз, - сказала она де Вераку, - нотации версальские оставьте на столе в моей канцелярии. Я делаю, что хочу, и делаю это не у берегов вашего Ньюфаундленда, а там, где у меня города строятся. Договариваться о делах Крыма я не с Верженом намерена: в Константинополе мой посол имеется, и, слава Богу, турки его в Эди-Куль пока еще не сажают.
      - Я позволю себе, - отвечал де Верак, - считать оккупацию Крымского ханства явлением временным.
      - А когда вы, французы, станете брать у турок Египет, мы согласимся, дорогой маркиз, считать оккупацию постоянной...
      Фридрих II, дожевывая паштеты из угрей, тоже протестовал, но, скорее, от зависти - на русском столе появится жирная кефаль и каперсы для супа, а ему от благ Крыма вряд ли что перепадет, Франция вдруг ослабила дипломатическое давление на Петербург: все гири, которые потяжелее, гибкий политик Вержен удачно переставил на чашу весов в Константинополе, дабы вред России исходил уже не от Версаля, а со стороны султанских визирей... Как видите, человек был умный!
      Яков Иванович Булгаков решительно отвергал протесты Турции, в очень нервной беседе с визирем он даже кричал:
      - Не вы ли Очаков и Суджук-Кале заново отстраиваете? Не вы ли сколько уже раз нарушали артикулы Кучук-Кайнарджийского мира? Не вы ли в Тамани ногаев возмущаете? Не вы ли крепость Анапскую возрождаете? А между тем, - развел он руками, - среди татар крымских воцарилось спокойствие и благодушие.
      - Вы хитрые! - сказал ему визирь. - Зачем кричать? Вы сами знаете, что к войне мы еще не готовы. Но зачем, отвечайте, ваша кралица, даже уже в летах, наводит на себя красоту, собираясь на встречу с молодым королем Швеции?