Булгаков об этом свидании еще и сам не знал:
      - А кто может воспретить брату с сестрой видеться?
      Пришлось заодно уже растолковать визирю и генеалогию: отец Густава III, шведский король Адольф-Фридрих, приходился родным братом матери Екатерины II... Булгаков думал, что на выходе от визиря его сразу же скрутят янычары и потащут в темницы ЭдиКуля, но, миновав стражей, стоявших с ятаганами наголо, посол спокойно вышел на яркий свет полуденного солнца.
      Тавастгуст - город-крепость, возле него мрачное озеро кишит раками; еще в древности Биргер Ярл заложил здесь цитадель, из которой его рыцари выступали с мечами против воинственных финнов; теперь здесь шведская провинция, в окнах лавок выставлены манекены мужчин с трубками в зубах и кружками в руках; здоровенные матросы в красных юбках, подкрепясь пивом, играли на улицах в карты.
      В замках Кронеборг королю Густаву III был устроен ночлег; улицы города огласили призывы сторожей:
      - Спите, люди! Уже пробил поздний час... спите!
      Король устроился возле камина, с ним был адмирал галерного флота Тролле и любимец двора Мориц Армфельд, сказавший, что в этих краях, несмотря на пьянство, преступления крайне редки, зато совершаются с чудовищной жестокостью.
      - Где сейчас предатель Магнус Спренгпортен?
      Мориц Армфельд отвечал королю:
      - По слухам, он уже принят Екатериною в русскую службу. Его звал в Америку президент Джордж Вашингтон, но Спренгпортен предпочел положить шпагу к ногам России.
      - Он не просто вручил шпагу Екатерине - он перетащил к ней и планы крепостей наших. Даст бог, мы еще встретимся, тогда я его повешу... Нет, - сказал король, - я не стану вешать эту собаку. Лучше я велю мясникам Стокгольма расчленить его топорами на куски, как это сделал Карл Двенадцатый с таким же предателем Иоганном Рейнгольдом Паткулем, бежавшим к Петру Первому.
      - Это люди очень разные, - заметил Тролле.
      - Напротив, они оба одинаковы: Паткуль желал оторвать от короны нашей Лифляндию, а Спренгпортен жаждет отлучения от моей короны Финляндии... Разве не так, мой адмирал?
      Трещотки сторожей медленно затихали вдали:
      - Спите, люди добрые, закройте глаза и спите...
      Подали королевский ужин: ветчину из лапландского оленя, творог со сметаной, маринованную салаку и пышный крем с мараскином.
      - Итак, - начал король о главном, - недовольство Версаля занятием Крыма русскими варварами я использую в своих целях: мой союз с Францией будет тайным, а на те субсидии, что я получу от Версаля, можно заново отстраивать флот и крепости. Неизбежность войны России с Турцией для всех уже очевидна, но, чтобы моя sestra Екатерина не догадывалась о моих замыслах, я предложил ей новую встречу. Она согласилась. Нам стоит подумать о возвращении земель, потерянных Швецией еще при Карле Двенадцатом. А война на два фронта, здесь, на волнах Балтики, и там, на Черном море, сразу же поставит Россию на карачки...
      - Вы хотите отнять Выборг и Ригу с Ревелем?
      - Не только! Адмирал Тролле, ваши галеры войдут в Неву, и винные погреба Зимнего дворца достанутся моим матросам.
      - Да благословит ваше величество всевышний.
      - На него, единого, и уповаю...
      В окрестностях Тавастгуста был разбит военный лагерь Паролямальм. Утром начались кавалерийские учения: драгун обучали на полном скаку спрыгивать с лошади и запрыгивать в седло. Неопытные солдаты падали. Густав решил лично преподать им урок:
      - Наш славный король Карл Двенадцатый делал это вот так... Густав высоко подпрыгнул, закинув ногу в стремя, но лошадь рванула, и король с криком покатился по земле. Набежали лейбмедики: сложный перелом левой руки. Король стонал:
      - У меня же свидание с Екатериной во Фридрихсгаме!
      Язвительный Мориц Армфсльд заметил, что все-таки Карл XII, очевидно, прыгал в седло как-то иначе. Драгуны несли на себе короля с учебного плаца, как с поля Полтавской битвы уносили когда-то Карла XII. Хитрость и коварство политики Густава III были известны всему миру; казалось, король ничего не делает без тайного умысла. Известие о переломе руки в Паролямальме обошло газеты Европы, дав повод Фридриху II сильно задуматься:
      "Густав сломал руку... Интересно знать, зачем ему это нужно?"
      16 июня Екатерина тронулась в путь, ее свиту составляли двенадцать избранных персон, главные из них - Безбородко, княгиня Дашкова, приятель императрицы Строганов для духовной поддержки и фаворит Сашка Ланской для поддержки телесной. Перед отъездом Романовна всюду отбарабанила, что она давно презирает Густава III, а поездка для нес - жертва: "Меня умолила ехать императрица, которая не может обходиться без моего общества. Я еду только затем, чтобы сравнить короля с его братом, герцогом Зюдерманландским, который уже оказывал мне разные любезности. Посол Нолькен давно предлагает мне орден Большого Креста, заверяя, что Густав III живет мечтами о встрече со мною..." Однако Екатерина посадила в свой экипаж не ее, а Безбородко: деловые люди, они по дороге обсуждали шведские неурядицы. Давние неурожаи в Скании, этой житнице королевства, следовали год за годом, истощая здоровье шведов, а зерно переводилось на выгонку спирта. Густав III строил планы войны с Данией, чтобы отторгнуть от нее Норвегию, он разевал рот и на Голштинию. Но в среде шведского дворянства зрели заговоры. Многие офицеры флота и армии, имевшие поместья в Финляндии, мечтали о финской автономии, чтобы не зависеть от королевских капризов. Наконец, "финская партия" при дворе Густава III желала русского протектората над страною Суоми, в которой они, шведы, стали бы независимой олигархией. Руководил этой оппозицией Магнус Спренгпортен, который и перебежал к Екатерине с планами крепостей на Балтийском море...
      За Выборгом Екатерина сказала свите:
      - Как много камней, и совсем не видать жителей. Зато на каждого из нас - по миллиону комаров. Однако меня они не кусают, ибо кровь у меня настояна на ядах. - Безбородко, сидя возле императрицы, не расставался с портфелем, набитым важными бумагами. Екатерина повернулась к нему: - Жалею, что мой brat сломал только руку, но не вывихнул себе мозги...
      Безбородко уже привык к ее откровенности и твердо помнил: все, что сказано императрицей, должно умереть вместе с ним. Густав III ожидал гостей в Фридрихсгаме, свита короля была в испанских костюмах (черный цвет с пунцовым), а белые повязки на рукавах служили признаком монархических убеждений. В этом свидании король выступал под именем "графа Гага". Он весьма любезно подарил кузине коробку детских игрушек шведского производства - для внуков ее, Александра и Константина. Екатерина спросила: как ему понравились русский квас и кислые щи?
      - Отличное пойло! Если бы не эта скотская отрыжка, то лучше ничего и не придумать. Но в присутствии фрейлин, я смею думать, все же лучше отрыгивать французским шампанским...
      Переговоры заняли три дня. Екатерина с Густавом беседовали наедине, как заговорщики. Швеция признала "Декларацию вооруженного нейтралитета", но король уклонился от ответа на вопрос Екатерины: согласен ли он сразу порвать тайные и оскорбительные для России связи с Блистательной Портой?
      - Поверьте, я лучший друг вашей великой империи...
      Екатерина осторожно намекнула: лагерный сбор войск в Паролямальме более всего похож на демонстрацию силы.
      - Я сам и пострадал, - со смехом отвечал король, показывая императрице забинтованную руку.
      За столом женщина (по-женски же!) начала потихонечку вставлять шпильки в колесо своего brat'a. Екатерина действовала по принципу: кошку бьют, а слуге намек дают.
      - Престолы и особы, на них восседающие, достойны внимания только издали. Все носители корон, попадая в общество нормальных людей, делаются людишками несносными. Знаю об этом по своему долгому опыту! Когда я появляюсь где-либо, все столбенеют, будто им показали голову разъяренной Медузы, в прическе которой шевелятся гадюки... Что тревожит вас, brat? Если сапог очень жмет вашу правую ногу, пожалуйтесь мне. Мы вырежем для вас удобные колодки. У меня нет никакой системы в политике. Тут я дура! Но я желаю вам только блага...
      В ответ на эту коварную эскападу Густав тишком признался сестрице, что от русских субсидий не откажется. Екатерина перед сном, уже в постели, имела беседу с Безбородко:
      - Субсидии от Вержена он направит противу России, а субсидии из моего кармана употребит во вред Дании... Так?
      - Так. Не давать, - рассудил Безбородко.
      - Дадим! Но в аптекарских дозах, чтобы на кота было широко, а на пса узко... Зачем же болтуна этого обижать?
      Со шведской свитой императрица беседовала, высовываясь из окна, как бабка старая, охочая до уличных сплетен, и причиной тому было запрещение Густава своим офицерам появляться в комнатах царицы. Многие из них сражались в Америке за французские колонии, во Фридрихсгам они приехали прямо из Парижа. Однажды, затворив окно и шлепнув на себе комара, Екатерина сказала Безбородко, что, по ее мнению, это свидание во Фридрихсгаме добром для короля не кончится: наверняка из Версаля он получит выговор. В письме к Потемкину императрица сообщала, что ее братец полюбил красоваться с перевязью на руке, будто побывал в сражении. "Он крайне занят своим костюмом и очень любит вертеться перед зеркалом, как женщина". Не от имени России, а как сестра брату Екатерина подарила Густаву ничтожную для его величества сумму - 200 тысяч рублей. Столько же она давала и Шагин-Гирею, но крымский хан денег не взял, а шведский король от подачки не отказался... Самые сильные слова Екатерина приберегла для сцены расставания с королем.
      - Мы еще богаты проектами! - сказала она Густаву, забираясь в карету. - Говорят, вы хотели бы отнять у датчан Норвегию? Это, наверное, такая же сплетня, как и то, что вы желали бы вырезать мои слабые гарнизоны в Финляндии, чтобы, позавтракав в Тавастгусте, обедать во Фридрихсгаме, а ужинать в Петербурге... Если так, милости прошу! - улыбнулась из окошка Екатерина. - Гостям мы всегда рады...
      Подобрав шлейф платья, она плюхнулась на диван подле неразлучного Безбородко, который держал при себе портфель со старанием нищего, вцепившегося в свою торбу. Лошади понесли.
      - Brat напрасно плутует! Когда я вступила на престол, у меня на Балтике было лишь одиннадцать полусгнивших линейных кораблей и четыре дряхленьких фрегата. Теперь же я могу выставить эскадры... Через месяц светлейший спустит в Херсоне первый линейный корабль - с дурацким названием "Слава Екатерины". Если мы не станем сейчас же отсьшать на Черное море опытные команды, они не успеют приноровиться к тамошним условиям.
      - Не волнуйтесь: первые команды выступили.
      - Кто их повел? - спросила Екатерина.
      - Федор Ушаков.
      - Говорят, с ним трудно ужиться. Это правда?
      - Я не знаю, каков он в обществе, но по формуляру Ушаков выглядит вполне благопристойно.
      - А-а, теперь вспомнила! О нем хлопотал светлейший.
      - Светлейший имеет глаз на людей хороших.
      - Верно! Кстати, Александр Андреич, не забудь напомнить, чтобы кладбища Петербурга полиция выносила подалее от города. Чем черт не шутит, но в Месопотамии чума уже была...
      Вдали показались башни древнего Выборга, где комендантствовал брат великой княгини - принц Фридрих Вюртембергский. Жена его, принцесса Зельмира, выложила перед императрицей России выбитый зуб и вырванный клок волос:
      - Прошу защиты у вашего величества от мужа.
      Молодая женщина, плача, обнажила руки и плечи, сплошь покрытые кровоподтеками. Зельмира сказала, что муж привязывает е"е к кровати и хлещет шпицрутенами:
      - А я ведь снова беременна от злодея этого.
      Безбородко сказал: если принц жены не щадит, каково же солдатам при нем служится? Екатерина велела женщине:
      - Ступайте в мою карсту, вы поедете со мною...
      Фридрих явился на ее зов. Екатерина, распалясь в брани, с французского языка перешла на немецкий (Монбсльяр называла Момпельгардтом).
      - Все вы таковы, нахлебники! - кричала она. - Очень уж вам, выскочкам вюртембергским, желательно, чтобы жены сапоги с вас снимали да ноги вам мыли... Марш отсюда, скотина!
      - Куда же мне? - оторопел негодяй.
      - Хоть в Херсон! И делать там, что велят.
      - Верните мне жену мою.
      - Для вас хватит общения с маркитантками, - отвечала Екатерина. - Каштаны в Момпельгардтс уже созрели. Вот и жарьте их на сковородке, не забыв прежде солью присыпать...
      В столице она встретила Марию Федоровну:
      - Вижу, опять живот до носа растет, будет государству прибыль великая. Но вот братец ваш живота своей жены не бережет. Я ради чего пустила его сюда? Чтобы он хлеб наш пожирал? Да меня позорил? Я ваше гнездо проклятое разорю...
      Несчастную Зельмиру она нежно приласкала:
      - Вы поживете при "малом" дворе моего сына, докладывая мне о разговорах, которые там ведутся. За это вы всегда можете располагать моим покровительством. Если ваша семейная жизнь не сложится, я подарю вам замок Лоде в Лифляндии... Вы поняли, надеюсь, чего именно я от вас требую?
      - Как не понять, я благодарна вам...
      Екатерину пожелал видеть Спренгпортен - тайно. Он сказал, что король Густав уже подкупил принца Фридриха Вюртембергского, который и стал его платным шпионом:
      - Из патриотизма я вручил вам планы крепостей шведских. А он передал королю за деньги планы вашей крепости Выборга.
      - Насколько авторитетен источник этих сведений?
      - Я назову его: Мориц Армфельд, близкий друг короля...
      Екатерина долго думала. И позвала Безбородко:
      - Не пора ли нам ставить нового посла в Швеции?..
      Георг Магнус Спренгпортен был одержим идеей самостоятельности Финляндии. Есть и его заслуга в том, что финский народ обрел автономное правление и страна Суоми стала "Великим княжеством Финляндским". Его много порицали - как предателя! - историки Стокгольма, историки Гельсингфорса, и только потом, уже после второй мировой войны, когда знаменитая "линия Паасикиви" выпрямила все искривления прошлого, Спренгпортена стали называть не предателем, а - патриотом. В русской же истории он, генерал и дипломат, остался с русским именем - Егор Максимович!
     
     
      10. ПЕРВЫЕ УРОКИ
     
      Во субботу, день ненастный, маменька родненькая мужиков секла. Заодно уж, пока розги свежие, учила уму-разуму и первенца своего - Алешеньку. При посеканциях над чадом изрекались вслух афоризмы благотворящие: "Казни сына своего от юности его, и покоит тя на старость твою"; "Не ослабляй, бия младенца: аще бо жезлом биеши его, не умрет, но здравее будет...". Алешенька к сечениям приобвыкся: с лавки соскочив, он розгу материнскую с чувством лобызал:
      Розга ум вострит, память возбуждает...
      Целуйте розгу, бич и жезл лобзайте!
      Папенька его, запселый помещик Бежецкого уезда, пребывал в отставке: с 1762 года и до 1782-го глядел на двор из окошка: вот белье несут к речке, свинья поросяток в лужу зовет, а петух (экий срамник!), через плетень перемахнув, чужой гарем навещает. Каждую осень помещик заготовлял "снулых" мух, собирая их в бутылки, - лучшее лекарство от простуды. Какой там еще "гриб"? Это все ученые навыдумывали. А кто водку с мухами пьет, тот никогда не "сгрибится". Алешеньке исполнилось четырнадцать годочков. После святок продали двух коров, хлеб на базар свезли. В деньгах захудалые дворяне нуждались лишь для поездок. Решили ехать в Петербург, чтобы отрока в кадеты определить. Дорогою до столицы отец поучал сына:
      - Ежели кто из господ учнет пытать, какое образование у тебя, ты не ври, отвечай правдиво, что очень хорошее, потому как за науку твою мы дьячку три четверти жита отвесили.
      Был январь. В столице сняли угол за перегородкой. Корпус же назывался так: Артиллерийский и инженерный шляхетный. А в корпусе Сухопутном учились детки побогаче, знатные.
      - Умных людей, - изрек опытный батюшка, - надобно в трактирах сыскивать, где они почасту вино пьют...
      В кабаке скучал солдат полка Архангслогородского по имени Кузьма Мохов, утомленный трезвостью. Взялся он за косушку водки прошение составить, для чего батюшка загодя купил гербовый лист (в две копейки ценою) и просил солдата писать аккуратнее, чтобы на второй лист не тратиться.
      - Тады сам и пиши! Стану я за косушку стараться.
      - Да уж смилуйся. Мы не шибко грамотны.
      - Эх, вы! А еще дворяне, - сказал солдат, кроша черный хлеб в миску с водкою, и ложкой стал кушать.
      Наевшись водки с хлебом, составил прошение как надо: "Всепресветлейшая Державнейшая Великая Государыня Императрица Екатерина Алексеевна Самодержица Всероссийская Государыня Всемилостивейшая. Бьет челом Тебе недоросль из дворян..." С этим прошением тронулись дворяне до корпуса. На морозе закоченели. А кадеты были прямо загляденье: мундирчики на них красные, как грудки у снегирей, лацканы из бархата черного. Писец в канцелярии встретил провинциалов приветливо:
      - Извольте, мигом прошеньице составлю. И возьму недорого: всего три рубли... Уж больно мальчик у вас хорош, быть ему генералом! - Когда же услышал, что прошение уже имеется, а три рубля в чужой карман отлетело, писарь батюшку со стула погнал. - Зайди завтрева... расселись тут! - говорил он.
      На следующий день было сказано - через неделю:
      - Может, директор Мелиссино и заявится...
      Петр Иванович Мелиссино над корпусом директорствовал. Но промчались мимо горячие кони, в окне кареты мелькнул греческий профиль генерала, откатившего к девам блудным или на выпивку в ложе масонской. С той поры и начались маетности. Каждодневно ходили отец с сыном до корпуса, мерзли у подъезда, чтобы поклониться в ноги директору, чтобы не забыл их... Но мимо пылила шуба генерала, пахнущая порохом и духами:
      - Сей день не могу! Вы уж в канцелярию ступайте...
      А в канцелярии прошение даже в руки брать не хотели. Воротились от него в сторону, будто им жабу дохлую показывали:
      - Много тут вас таких... наезжих-то! Да и отрок ваш с лица плох. Нешто масла на него жалели? Идите с Богом...
      Миновала весна, вот и лето. Не стало денег. Из угла за перегородкой выгнали. Ночевали где придется. На Ямском дворе наблюдал отрок, как суровые ямщики поедают ботвинью с - луком, ложкой валят икру на хлеб, тащат с подносов громадные ломти ситного. "Мне бы вот так, - думал отрок, в чужие рты заглядевшись. - Неужто придет срок и я ботвинью есть стану?.."
      Однажды утром сказал отец:
      - Сбирайся, сынок.
      И тронулись в Александро-Невскую лавру, где митрополит Гавриил раздавал нищим милостыню. Тоже встали в ряд, клянчили:
      - Ссудите дворян оскудевших...
      Монашек-раздавальщик дал им рубль, сказав:
      - А боле сюды не шляться. Церковь - не банк!
      "Когда мы вышли на улицу, - писал потом отрок, - батюшка поднес рубль к глазам и горько заплакал; я тоже плакал, на него глядя..." Но Мелиссино оставался по-прежнему неуловим, как масонский дух. Рубля быстро не стало. Знакомых ни души. Все чужие, бегут по своим делам, каждый собой занят. Делать нечего. Пошли стоять на паперть церковную:
      - Подайте Христа ради, кто сколько может...
      Потом на базаре требухи отварной наелись. На следующий день (ровно через полгода после приезда) опять выжидали Мелиссино у подъезда, маялись у дверей дома его. Пить отроку хотелось, да спросить у лакеев боязно: уж больно важные!
      Наконец кучер подогнал карету генеральскую.
      Голод и жажда придали мальчику смелости. Увидев генерала в дверях, он подбежал к нему и стал на батюшку показывать, говоря, что давно не ели, а матушка в деревне по ним изнылась.
      - Хорошо, - сказал Мелиссино, тронутый слезами, и, взбежав по ступеням обратно, вскоре вынес записку, в которой было начертано: "Принять". С датою - 19 июля 1783 года...
      В канцелярии писец глядел уже милостиво:
      - Как фамилия твоя будет, сыне дворянской?
      - Аракчеев, - сказал отрок, снова заплакав.
      ...Первый урок жизни! Аракчеев всегда его помнил и, достигнув могущества, на любую просьбу отвечал в тот же день, в какой она им получена. Все равно что - отказать или уважить, но ответ давался им моментально! Есть ли душа в машине? Наверное, иногда водится, как водятся и черти на болоте.
      Екатерина смолоду учла жестокие уроки прежних царствований, не желая повторять горьких ошибок прошлого:
      - Я поставила себе правилом - немцев, тем более родственников, на Русь не допускать! Прожорливы и наглы, а пользы с них - с воробьиный хвостик. Даже гостями не хочу их видеть...
      Родной брат ее, Фридрих-Август, влачил жалкое существование то в Базеле" то в Люксембурге, побирался крохами по дворам Германии, но между братом и сестрой не возникло даже переписки. Один только раз принц просил у сестры денег для голодающих в Ангальт-Цербсте, но императрица денег не дала, а на всю просимую сумму закупила для своих земляков хлеба. И отправила с обозом: пусть едят! "Знаю я, как деньги в руки давать этим принцам, - говорила она. - Жена моего братца туфель да тряпья себе накупит, а обыватели хлеб только во сне увидят...". Однако с помощью Марии Федоровны ее немецкие родственники, тихо и незаметно, как вода в корабельные трюмы, просачивались в Россию через всякие щели и дырочки. После путешествия по Европе великокняжеская чета затихла в Павловске, подальше от императрицы, а друзей Павел с Марией отвадили от себя, чтобы не повторилось истории с Бибиковым (умершим в Астрахани) и князем Куракиным (сосланным прозябать в деревню). А ведь Екатерина еще не все о них знала! Не знала и того, что ее невестка наделала колоссальных долгов, желая обеспечить многочисленную родню в Монбельяре... "Малый" двор все больше запутывался в долгах. Конечно, и Павел и Мария надеялись расплатиться с кредиторами только в том случае, если Екатерина вытянется в гробу, а они будут коронованы на престоле. Однако, судя по очень бодрому настроению императрицы, о смерти она не помышляла, напротив, похвалялась железным здоровьем, отличной памятью и неустанными заботами... Павел между тем изнывал от нетерпения, жаждая кипучей государственной деятельности и большой власти. Жене он жаловался:
      - Ну что мне этот Павловск, строенный близ большой дороги, по соседству с резиденцией матери! Ах, как бы я хотел укрыться подальше от нее-за лесами, за болотами...
      По чину генерал-адмирала цесаревич имел лишь две караульные команды, набранные из морской пехоты Балтийского флота. Муштруя их с тростью в руках на своем дворе, Павел не испытывал удовольствия, раздражался:
      - Если б у меня было много денег, я бы оставил этих чурбанов в покое и закупил солдат в германских княжествах. Что взять с этих русских? А наемники служат отлично...
      Наконец-то, после рождения дочери Александры, он получил в подарок от матери Гатчину, выкупленную ею у братьев Орловых. Тихие озера, густые леса, вокруг тишина и безлюдье.
      - Как раз то что надо! - обрадовался цесаревич...
      Из караульных команд он образовал здесь батальон в 80 человек. "Мунстр" по всем правилам прусской науки производили поручик Мей и капитан Штейнвейер - экзерцирмейстеры! Откуда они взялись на святой Руси, теперь сам черт не рцзберст. Но явились в Гатчине, будто из-под земли. Зато и мунстровали исправно. Так зарождалась будущая "Гатчинская" армия...
      Екатерина отлично знала, что вокруг нее, внутри двора и вдали от двора, царит злостное грабительство, но даже взяточники, строя особняки, украшают фронтоны их надписями: "ЩЕДРОТАМИ ЕКАТЕРИНЫ ВЕЛИК1Я". Ход мыслей императрицы складывался в необычном порядке: "Большое воровство, в отличие от воровства малого, есть прямое доказательство тому, что казна моя неисчерпаема".
      - Пусть колеса империи крутятся и дальше, - говорила она, - лишь бы скрип их не мешал мне спать...
      Ум холодный, черствый, практичный. Всегда занят поисками слов, решений, комбинаций. Даже перлюстрацию она сумела использовать в обратном направлении. Зная, что ее письма тоже вскрываются за границей, Екатерина в частной переписке не раз излагала важные проблемы в политике, заведомо уверенная, что ее мысли отразятся в политике Версаля или Стокгольма. Чаще всего она прибегала к услугам берлинской почты:
      - Зачем мне ссориться со старым "Иродом"? Лучше я напишу доктору Циммерману, что здоровье мое отличное, но оно еще больше окрепнет, если посол Герц не будет раздражать мои нервы. И уверена, что от Герца в Петербурге духу не останется...
      Наверное, в политике так и надо - левой рукой чесать правое ухо. Но при всем практицизме Екатерина не заметила угрозы от "Гатчинской" армии: она увидела в ней лишь забаву своего сына и не сообразила, что в Гатчине зарождалась новая идеология, новейшая политика, чуждая не только ей лично, но и противная русскому государству... Допустив оплошность с Гатчиной, императрица проглядела и шашни Безбородко...
      Голосистая авантюристка Анна Берну цци-Давиа, побрав с урода деньги и драгоценности, запросила у него в подарок еще и... земли! Екатерина хватилась, но было уже поздно: внутри России образовалась, пусть небольшая, территория, принадлежавшая иностранной подданной. [33]
      Екатерина пробила тревогу - через полицию.
      - Эту шарлатанку, - наказала она, - выставить вон из России в двадцать четыре часа и более не пускать обратно! - Затем, призвав к себе разжиревшего селадона, она сказала, что с ним деликатничать не станет: - Люди мы свои, а потому... Затвори-ка двери покрепче!
      Безбородко закрыл двери кабинета, и Екатерина - раз, два, три! - от чистого сердца надавала ему оглушительных затрещин.
      - Лучше бы ты в Коломну бегал, - заключила она.
      Коломна была окраиной Петербурга - в глухом конце Садовой улицы, где размещались всякие непотребные дома. Совет дала хороший, но запоздалый: Безбородко там уже побывал!
     
     
      11. ЧЕРЕЗ ВСЮ РОССИЮ
     
      Давайте подумаем над тем, над чем мы никогда не задумывались: когда в веке восемнадцатом люди русские просыпались, когда спать ложились? Календарный вопрос во все времена истории был насущен, ибо от него во многом зависят успехи и благополучие человеческой жизни. Сигналом к пробуждению предков всегда были петухи и восход солнца - летом; зимою же вставали при свечах (баре) и при лучинах (подневольные). Ужинали на закате солнца, чтобы с последними лучами его все убрать со стола. Оставлять же стол неприбранным на ночь - домового кормить!
      Засиживаться в гостях долго считалось неприличием, такое поведение осуждалось старыми людьми.
      - Всему свой час, - ворчали они. - Душою сберегай плоть, а здоровою плотью сохраняй в спокойствии дух свой.
      На режим дня воздействовала, конечно, и церковь - с ее заутренями и обеднями. Деловая жизнь государства начиналась спозаранку. Раннее пробуждение императрицы не было ее личной заслугой. Военные являлись к полкам в шестом часу утра, когда солдаты уже встали. Гражданские чины открывали доступ в канцелярии около семи. Многие ничем не занимались, а только присутствовали, служебное помещение в те времена называлось "присутствием". В служебных формулярах так и писалось, допустим: "В чине коллежского секретаря присутствовал четыре года в Соляной конторе". Следуя регламенту, в час пополудни всякая служба прекращалась. В гости ходили обычно к шести часам вечера. Если кто опаздывал, получал замечание:
      - Что же это вы - на ночь-то глядя?
      Модницы, подражавшие аристократкам, или девицы на выданье, берегущие красоту для женихов, иногда позволяли себе еще понежиться в постели после всеобщего пробуждения.
      Но это тоже осуждалось, о таких говорили:
      - Вылупится - и к зеркалу. Какая ж из нее хозяйка будет?
      Обедали точно в полдень. Ужинали рано. ("В летние долгие, дни почиталось даже и у дворян стыдом при огне ужинать".) Врачи времен Екатерины следили за дневным распорядком, нарушению его приписывали болезни, в книгах и лекциях проповедовали, что даже три часа дня для обеда - уже поздно, а после трех - вредно. В режиме суток изменения начались не снизу, не от народа, а сверху-от разгульной гвардии, от картежной игры, от повадок аристократии, от привычек придворных. Странно, но так: режим русского народа был круто нарушен в Отечественную войну 1812 года, ритм жизни поколебался в 1825 году-возникли большие социальные перемены, это был год восстания декабристов...
      А моряки России всегда просыпались раньше России!
      Была еще теплая летняя ночь, когда Федор Федорович Ушаков, повелев поднять шлагбаум на заставе, крикнул стражам:
      - По указу ея величества - до Херсону!
      - Сколько вас тут? - спросили его.
      - Много. Открывай, считать некогда...
      За его коляскою шагали сотни матросов с рундучками, следом тянулся обоз скрипучих телег, на которых с женами и детишками ехали на новые места тысячи мастеровых - с пилами, топорами и сверлами. Ушаков велел матросам разуться, а если в деревнях сыщут лапти, советовал идти в лаптях.
      - Путь далек, берегите ноги, - наказывал он.
      Мастеровые собрались хозяйственно - со скарбом, один чудак вез даже горшок с редкостной тогда геранью, возле тележных колес бежали домашние собачки, из мешков торчали головы удивленных котов. Матросы топали по обочинам, а вдоль тракта сновали кареты, пассажиры спрашивали:
      - Куда вас столько? И куда гонят-то?
      - Флот делать. Черноморский. Тако ведено...
      Валдай встретил служивых обычным разгулом, трактиры были отворены настежь, воры играли с проезжими в зернь и карты, цыганки, наехавшие из Молдавии, шлялись меж домов, таская белье с заборов, ворожили судьбу парням и девкам, а бедовые валдайские бабы, славные красотой и распутством, заманивали матросов сладкими пряниками...
      Русского спутника сопровождал в странствиях дух цветочный, медвяный. Россия была тогда богатейшей медовой страной, иные мужики до ста ульев держали в хозяйстве, а помещики имели пасеки до пяти тысяч ульев, - от этого изобильная душистая река текла по стране, а воск в церквах, для свечей нужный, мерили в ту пору пудами. По вечерам, в раздолье степей украинских, матросы пели русские песни, из дальних хуторов, дремлющих в тишине левад, слышались ответные голоса девчат да парубков. Большие чистые звезды горели в черноте ночи...
      Конец пути обозначился ясно, когда завернули вдоль Днепра, в котором искупались охотно. Ночью виделось им зарево на горизонте - страшное. И было непонятно, что там, в Херсоне, не пожар ли? Ушаков не вытерпел, наказал боцманам:
      - Ведите обозы далее, я в коляске до города - мигом...
      На окраине Херсона, среди поверженных халуп, лежали груды тряпья и соломы, всюду чадили костры, в стороне от жилья валялись мертвые. Часовой вялым движением поднял ружье:
      - Назад - зараза! Иль не вишь, куды прешься?
      - Да что у вас тут, братец? - спросил Ушаков.
      - И у и а, - ответил солдат и, зашатавшись, упал...
      Издалека шагали мортусы, обшитые с ног до головы рогожами и мешковиной, пропитанной вонючим дегтем. Несли они длинные шесты с крючьями железными на концах.
      - И давно у вас так-то? - издали окликнул их Ушаков.
      - Мы не знаем. Мы не здешние. Нас прислали...
      Это были каторжники. Крючьями они зацепили солдата за острый выступ его подбородка, поволокли прочь, словно падаль. Ружье мертвеца закинули в костер, жаркое пламя нехотя ощупало полировку приклада. А где-то за городом, на Днепре, как сладкое видение будущих странствий, торчали высоченные мачты первого на юге линейного корабля - "Слава Екатерины"...
      "Черноморскому флоту быть теперь или не быть?"
      Камертаб - Лунное Сияние, Аксинья в православии, Федоровна по крестному отцу Ушакову, - где же ты?
      - На кого ж ты меня покинула?..
      Старый турок Махмуд держал в посинелых губах гвозди, а молоток наготове. Он взялся за крышку гроба:
      - Кы смет! Так угодно воле Аллаха...
      Прохор Курносов еще раз вгляделся в тонкое лицо турчанки, навеки запомнил улыбку на губах ее, не забыл выгнутые дуги бровей, словно Камертаб перед смертью сильно удивилась чему-то, и снова захотел кинуться на грудь жены, но Махмуд с грубой бранью отпихнул его прочь от гроба:
      - Не лезь! Еще и сам заразу схватишь...
      Прохор Акимович перевел взгляд на близнецов своих - Петра и Павла: материнская тонкость была в их детских личиках, только лбы пошире да волосы отцовские, светлорусые.
      Он сказал Махмуду, заплакав:
      - Так что стоишь-то? Заколачивай уж...
      После похорон, вместе с детьми и Махмудом, побрел он в первый же кабак и стал глушить стаканами водку. Махмуд не пил ни капли. Ел рыбу. Дети тянули отца за рукав мундира:
      - Тятя, ну, хватит тебе! Пошли до дому-то.
      - А где дом? Нет у нас больше дома... вес сгинуло.
      Черный пудель, скуля, жался к хозяину, ласки его искал. Пахло вином, дегтем, пожарами, тленом и свежей стружкой.
      - Ништо не мило теперь... сдохнуть бы!
      - Сдохнешь, - сказал Махмуд, - а Петра с Павлом на меня оставишь? А корабли кто достроит?
      - Будь все проклято... уйти бы куда! Далеко...
      - Езжай обратно в Азов, там нет могилы ее.
      - И с могилой здесь не могу я расстаться...
      Сыновья, по знаку Махмуда, подхватили пьяного отца с лавки, потащили из кабака. Махмуд шагал рядом, куря трубку, плевал в чадящие костры, за ними бежал пудель, брезгливо нюхал черные пятки мертвецов. Отойдя подалее, Петр и Павел опустили отца на траву, и он затих, а Махмуд велел им:
      - Тащите лопаты! Здесь новую землянку отроем...
      Мимо шли мортусы, хотели тащить и Прохора.
      - Не тронь! Это пьяный, - заслонил его Махмуд.
      - А чего ты тогда трезвый?
      - Аллах не велел сегодня...
      Когда Прохор Курносов очнулся от вина, он увидел детей, сидящих поодаль, а рядом с ним лежал мертвый Махмуд.
      - Чего вы сидите-то с лопатами?
      - Да он и велел. Землю копать хотел.
      - Не надо. Его и без нас приберут...
      Пудель Черныш ласково облизал лицо хозяина.
      - Пошли, деточки... еще разок навестим матушку.
      Через день, пересилив себя, заявился он в Херсонское адмиралтейство, где сидел Марко Иванович Войнович.
      - Где тебя черт носил? - спросил он, всегда грубый.
      Майор и сюрвайер протянул ему бумагу:
      - Рапорт мой. Не хочу больше жить здесь.
      - В уксус кидай! Чего в руки-то мне суешь?
      Подле него стоял чан с уксусом, в котором Прохор и прополоскал рапорт свой, словно тряпку худую. Войнович взялся за край бумаги, держа ее в отдалении от себя, выждал, когда стекут с листа капли уксуса. Не приближая к себе, вчитался:
      - Так и все разбегутся... Ступай на верфи, готовь к спуску "Славу Екатерины". Днепр там не широк и с мелями. Ежели промедлишь якорями зацепиться, под суд тебя!
      - Ладно, - сказал мастер. - Это я сделаю...
      Первый линейный корабль спрыгнул со стапелей на светлые воды Днепровского лимана. Орден Владимира четвертой степени был наградою мастеру; в углах ордена расположились девизы: ПОЛЬЗА - ЧЕСТЬ - СЛАВА.
      При двух орденах и при шпаге снова побрел он на кладбище. А там, качаясь над могилой, долго рассказывал Камсртаб обо всем, что случилось с ним - без нее... Разве она умерла?
      Камертаб все слышала. Камертаб все понимала.
      "Прощай, сбереги детей... кысмет!" - отвечала она.
     
     
      ЗАНАВЕС
     
      Если казна медлила отпускать деньги, Потемкин приходил в сатанинскую ярость. Сохранился документ, увенчанный его резолюцией: "Дать, дать, дать!.. вашу мать". Потемкин имел 70 тысяч крестьян в Белоруссии, б тысяч крепостных душ в русских провинциях, на полтора миллиона рублей бриллиантов и-долги, долги, долги. Его состояние, впрочем, никогда не достигало уровня богатств прежних временщиков - князя Меншикова при Екатерине I или герцога Бирона при Анне Иоанновне (а позже Платон Зубов станет во много раз богаче князя Таврического)... Потемкин наловчился запускать руку в казенные деньги, но никогда не обирал своих крепостных: "Не пристало господину, вроде мельничного жернова, почитать своих рабов ничтожными зернами!" Потемкинские крестьяне были зажиточны, посевы ржи и льна в его владениях постоянно увеличивались. Если на каком дворе не было скота, Потемкин снабжал скотиной за свой счет. Владея городом Кричевом на реке Соже, он завел там лесопильни-для флота, канатную фабрику-для флота, мануфактуру парусиновую-для флота. Хороший хозяин для страны, светлейший был отъявленным разгильдяем, когда дело касалось его собственной персоны: доходов со своих предприятий никогда не имел, все они были ему убыточны. Для Потемкина, кажется, важнее всего была сама суть производства, конкретная польза государству, а совсем не личная прибыль. В этом светлейший выгодно отличался от множества дворян-современников. Очень много денег забирал у Потемкина стекольный завод. [34] Он сам вникал в тайны стекла, экспериментировал в лабораториях, озабоченный - чем лучше стекло расписывать, какие узоры для глаза людского приятнее? Постоянно общаясь с живописцами и архитекторами, он развил свой художественный вкус...
      Григорий Александрович обожал все необычное: если строил, то грандиозное, если давал концерт, то весь Петербург его слышал. А жить, как все люди живут, было ему несносно и противно. Он знал, какая худая слава сложилась о нем.
      - Но если я тащу деньги из казны, - оборонялся он, - то и верну их России обратно - Тавридой с ее богатствами, новыми городами на Днепре и море Азовском...
      Чтобы русская армия не зависела от купцов английских, он наладил суконную фабрику в Дубровне (под Екатеринославом), много лет занимался разведением тутовника и шелковичного червя в условиях Подмосковья. Там возникла его знаменитая Купавинская мануфактура, на которой трудились крестьянки, а секреты выделки шелка передавали им испанские мавры, выписанные светлейшим в Россию. Для современников остался памятен день, когда Потемкин въехал однажды в Петербург: сидя в открытой карете, он держал между ног мешок с орехами, которые велел заранее позолотить. Полной пригоршней рассыпал он орехи по улицам, и сначала это восприняли за его очередную причуду. Однако стоило женщине такой орех раскусить, внутри его скорлупы она находила пару тончайших женских чулок...
      Но главная заслуга Потемкина - во внимании к русскому солдату. Его военные реформы всегда будут стоять рядом с военными победами Суворова, а многие изречения Потемкина - с боевыми афоризмами Суворова.
      Вооруженные силы России, если бы их собрать вместе на одном поле, явили бы красочное зрелище: инфантерия - светло-зеленая, кавалерия-синяя, артиллерия-красная, а мундиры флота блистали ослепительной белизной. Потемкин первым делом желал оборвать у солдат прусскую косицу на затылках.
      - Этот "гарбейтель" хорош только для разведения вшей...
      В феврале 1784 года (уже полновластный президент Военной коллегии и генерал-фельдмаршал) он стал владыкой над армией.
      - И никто мне теперь не помешает, - говорил Потемкин, рассуждая о вреде кос для солдат, о дурацком пудрении голов. - Каске быть удобной и видной, чтобы солдат не только головы не терял, но и гордился ею. Чулки для баб хороши, дабы красоту ног показывать, а солдату в шароварах бегать на врага ловчее... Лосины же гусарские - для наживания грыжи!
      Он сокращал полки гусарские, полагая, что врага бьют не красотою одежд, а одежда гусара была очень дорога (офицер получал лишь четверть той суммы, в какую обходился ему пошив формы). Взамен гусар Потемкин усиливал тяжелую кавалерию - драгунскую, формировал новые полки - гренадерские, мушкетерские, пикинерные, карабинерные, егерские.
      - Стрелять часто и метко! - призывал светлейший...
      В холодные дни лосины не грели, вызывая озноб во всем теле, от дождей морщились - Потемкин заменил их теплым и мягким сукном, которое не мнется и просушить легче.
      - Да и лоси бедные на Руси мне спасибо скажут! А служба солдатская бывает хороша не от уставов - от начальников. И она отвратительна, ежели бьют солдата, а провиант воруют. Дабы побоев не случилось, господ офицеров стану в рядовые разжаловать, и пусть они, благородные, на своей шкуре, на своем стомахе изведают, какова сладость жизни солдатской...
      Ворочая миллионами, Потемкин не гнушался скрупулезно пересчитывать и копейки солдатские. Как бухгалтер, щелкал он счетами, на костяшках откладывая расходы солдата на "фанаберию":
      - Фунт муки мелкого помола - вместо пудры - четыре копейки, сало для помажения голов да еще ленточки в гарбейтелях - рубль и пять копеек... Всю эту бухгалтерию к такой матери Iраспорядился Потемкин. - На што в полках развели парикмахерские? На што пукли в бумажки, яко конфеты, завертывать, будто солдат - курва старая? Завиваться да пудриться - воинское ли дело? А ведь у солдат ни времени, ни кауферов нету...
      "Полезно, - писал он, - голову чаще мыть и чесать, нежели отягщать ее пудрой, салом, мукой, шпильками, косами. Туалет солдатский должен быть таков: встал, то и готов! Легкие сапоги - и шаг легкий". Потемкин звал к себе сапожников, планировал удобную обувь. На полковых швальнях сам кроил кумачовые тряпки - на белье (красный цвет был необходим исподнему, чтобы солдат в бою вида крови своей не пугался: так повелось с древности). И не тесные мундиры, а легкие куртки надобны, чтобы резкие движения солдата в атаке не замедлялись.
      Просторные шаровары избавили солдат и от чулок.
      - Взамен чулок нужны онучи, портянки холщовые!
      Сколько б ни зубоскалили потом над портянками, но они два века прослужили солдату русскому, удобные в ношении и гигиеничные. В своих приказах Потемкин внушал:
      - Шпага солдату не нужна: она сбоку болтается, бегать мешая. Необходим штык! Примкнул - коли. В коннице седло лучшее - венгерское, спину лошади не трет, его и татары признают лучшим... Треуголки у солдат отнять: в них не выспишься, озабоченный одним: как бы углы не смялись. Красота их бесполезная. Ушей треуголка не закрывает. Нужны шлемы башлычные, дабы у солдата голова не мерзла...
      Но главный вопрос - наказания телесные. "Вот тебе три мужика, сделай из них одного солдата" - такова была жутчайшая формула внедрения новобранцев в войсковую службу.
      - Страшно помыслить даже, - с гневом говорил Потемкин, - сколько геройских душ пошло на тот свет из-под палок, чтобы из трех парней одного солдата вылепить! Простительно ли, чтобы страж отечества удручен был прихотями командиров, помешанных на соблюдении глупого щегольства?.. Наша русская армия, переняв все ухватки иноземные, стала машиною угнетения наших же крестьян, волею судеб солдатами ставших. Нельзя, чтобы простой парень, из деревни взятый, ночи не спал, боясь прическу нарушить... Все велю упростить! Все сделать удобным! Из науки парадной оставляю самую малость: в кавалерии усы пущай закручивают как хотят, пехота пусть задирает усы повыше, бакенбарды котам блудливым пригожи...
      Я ничего не выдумываю, читатель: я цитирую Потемкина!
      Из его рапорта Екатерине: "Красота одежды военной состоит в равенстве и в соответствии вещей с их употреблением. Платье должно служить солдату одеждой, а не в тягость".
      - Лудите почаще котлы полковые, - призывал светлейший командиров. - Следите за чистотой посуды. Водите солдат чаще в баню. Преследуйте пьянство сугубое, но от чарки казенной солдат не отвращайте... Шесть ударов палкой по заднице, и не более того, раздавайте злодеям закоренелым!
      После реформ Потемкина русский солдат обновился, стал подвижен и ловок, ничто его не стесняло. Волосы острижены в простонародный кружок, чисто вымыты. Ни штиблет, ни чулок в помине не осталось. Удобные теплые шлемы облегали головы, над которыми вздымались кверху - для устрашения врагов! - султаны из черного конского волоса... "Я, - писал Потемкин, - впотребил всю мою возможность к избежанию излишества и, облачая человека, дал ему все, что служит сохранению здоровья и к защите от непогоды. Армия российская, извлеченная мною из муки и сала, отныне будет здоровее и, пишась щегольских оков, конечно, поворотливее и храбрее!"
      ...Когда его не стало, все созданное им мигом разрушили, воинская форма снова превратилась в орудие немыслимой пытки, а при внуках Екатерины, Александре и Николае, солдата стали затягивать в такую "струнку", какая не снилась даже при Анне Иоанновне, во времена фельдмаршалства графа Миниха! Много доброго совершил Потемкин для русской армии. Но, как часто и бывает в жизни, добрая слава лежит, а худая слава бежит...
     
     
      ДЕЙСТВИЕ ЧЕТЫРНАДЦАТОЕ
      Предупреждение
     
      Нужно ехать к Россию, чтобы увидать великие события. Если бы вам сказали в ваши детские годы, что... русские, которые были толпою рабов, заставят дрожать султана в Константинополе, вы приняли бы эти слова за сказки... На земле нет примера иной нации, которая достигла бы таких успехов во всех областях и в столь короткий срок!

К титульной странице
Вперед
Назад