Вольтер
     
     
      1. ОПАСНЫЕ КАРЬЕРЫ
     
      Потемкин всегда был противником дуэлей, отвергая их суть по той лишь причине, что подлец, умеющий стрелять, "может убить честного человека, стреляющего неумело; светлейший вопросы чести разрешал на свой лад... Вот и сегодня пришел с просьбой об отставке храбрейший воин, князь Цицианов, оскорбленный пощечиной подчиненного, после чего служить ему не желалось. Потемкин вспомнил, как в молодости был со звериной лютостью избит братьями Орловыми.
      - Ежели сатисфакции у обидчика не просил, так поделом и дали тебе, - рассудил он. - Опять же, если ты завтра пьян напьешься и меня за ногу кусать станешь, так нежели мне, братец, из-за глупости твоей карьеры доброй лишаться? Нет уж, миленький, иди-ка да послужи отечеству!
      Григорий Орлов, бежав из-под надзора братьев, недавно объявился в столице. Екатерина уговорила безумца на проживание в Мраморном дворце, вокруг которого расставила караулы. Вряд ли какая сиделка, даже самая терпеливая, вынесла бы вес то, что снесла императрица от Орлова, за которым сама же и вызвалась ухаживать, - брань, угрозы, плевки, безумные речи, похоть и осквернение, самое мерзостное. "Орлов, - писал один современник, - умирал в ужасном состоянии..." Записки Екатерины, посланные ею Потемкину, были в ту пору наполнены хорошими словами. В конце своих посланий она не забывала упомянуть: "Саша велит тебе кланяться". Саша - это Ланской, который удобно поместился в сердце стареющей женщины, и с языка императрицы все чаще срывалось: "Саша сказал... Саша насмешил... Саша восхитился..."
      В русской истории век осьмнадцатый - бабий!
      Начиная с 1725 и до 1796 года престол России, исключая короткие паузы, занимали одни женщины. Если же обратиться в глубину века семнадцатого, из мрака застенков глянут глаза несчастной царевны Софьи, впервые на Руси заявившей о праве женщин занимать в стране самое высокое положение. История фаворитизма в России еще никем не была писана, а-жаль...
      Фаворитизм - явление для монархий закономерное, особенно в такие моменты истории, когда престол занимала женщина, да еще не в меру темпераментная. Во все времена и во всех государствах фаворитизм извечно произрастал, как шампиньоны на кучах навоза. Россия не избежала общей участи. Но пожалуй, только Екатерина II превратила фаворитизм из явления постыдного, которое надо утаивать, в дело большой важности, открытое для всех, как стезя служебная, награждений достойная. Свои женские слабости она не постыдилась возвысить до степени государственного значения... В дружеской беседе с графом Строгановым императрица однажды сказала:
      - Старая мадам дс Веранс безумно любила молодого Жан-Жака Руссо, и никто ей этой любви в упрек не ставил. Я же виновата с ног до головы... Откуда знать, Саня? Может быть, я воспитываю юношей для блага отечества.
      Строганов высмеял свою подругу, и тогда Екатерина обозлилась:
      - Послушай, друг мой! Вы, мужчины, состарившись, бегаете за молоденькими. Юных козочек вы, козлы расслабленные, сережками да деньгами приманиваете. Так почему пожилым женщинам нельзя молодых любить?..
      Александр Ланской был моложе ее на тридцать лет. Он вышел из обнищавших дворян. Парень крупного телосложения. Держался прямо. Цвет лица имел здоровый. При вступлении в "должность" (иначе тут не скажешь) получил от императрицы коллекцию медалей и собрание книг по истории. Теперь одни лишь пуговицы на его кафтане стоили 80 тысяч рублей. Ланской оказался любителем искусств, он постигал книги Альгаротти, на токарном станке вытачивал камеи, столь модные тогда в кругу аристократии. Ланской всегда оставался равнодушен ко всему, что лично его не касалось, и очень дорожил своей карьерою. Фавориту казалось, что привязать к себе Екатерину он может лишь прыткостью, почти воробьиной, ii Ланской обратился к помощи врача лейб-гвардии Григория Федоровича Соболевского; выслушав его мужские опасения, штаб-доктор заверил молодого человека:
      - Я сделаю из вас античного Геркулеса...
      - Вы мой спаситель! - сказал фаворит Соболевскому, который, излишне возбуждая Ланского, мечтал таким путем обрести придворное звание гоф-медика, камер-медика и даже лейб-медика.
      Дисциплина в народе поддерживалась наказаниями. Если кто украл не больше 20 рублей, сажали в "работный дом" и томили до тех пор, пока своим трудом не возместит потерпевшему эту сумму. Кто стянул вещей или денег больше чем на 20 рублей, тому в начале "трудового воспитания" задавали хорошую встрепку, а по отбытии наказания секли уж "через палача" - кнутом, чтобы помнил, почем фунт лиха! Уголовный люд, обретя свободу, спешил укрыться от гнева Божия в трактирах Охты и деревни Автовой, растекался по злачным вертепам кварталов Коломны. Порядочные люди сюда не заглядывали. А если кто из господ и был охоч до "клубнички", но делал это аккуратно, одевшись простенько, чтобы его там не приметили.
      Петербург досыпал. Под утро бравый сержант по фамилии Дубасов начал ломиться к Таньке, давно им облюбованной.
      - Танька! - стучал он кулаком в двери. - Или отворяйся, или весь дом взбулгачу. Ты меня знаешь: я есть сержант Преображенской лейб-гвардии... Нам ждать нельзя: мы дворяне!
      Танька уже имела при себе гостя, да столь невзрачного и так "подло" одетого, что Дубасов девку пристыдил:
      - На што тебе эка рожа-то сальная? Добро бы хоть купца какого избрала, а то ведь и глядеть-то на этого хряка страшно. А ты, чучело гороховое, каким побытом сюда проник?.
      - Через двери, - отвечал гость, молотя зубами от страха. - По доброму согласию.
      - Вошел в дверь - через окно выйдешь... За борт!
      И с этими словами сержант просунул любителя в окошко и выронил со второго этажа - прямо на грядки с клубникой: шлеп! Танька помогала сержанту ботфорты снимать.
      - Да я, миленький, и не звала его, - говорила девка, ласкаючйсь. - Я ведь одного тебя жду. Изнылась уж! А он этаким змием под одеяло-то и вполз. Сказывал, что по таможне службу имеет. Ежели не покорюсь, так он меня, бедную, в Кизляр или в Моздок отправит. Я со страху-то покорность и явила ему... Ну-кась, и впрямь меня в Кизляр?
      В обитель любви вдруг явилась хозяйка заведения.
      - Погубил, погубил! - застонала Гавриловна. - Кого ж ты, злыдень окаянный, в окошко-то выкинул?
      - По таможне кого-то. Не велик барин!
      - Свят-свят... Да ведь это сам Безбородко был.
      Дубасов выглянул в окно: там клубника вся измята.
      - Какой еще Безбородко? Уж не тот ли...
      - Тот! Он самый и есть. Ой, лишенько накатило!
      Дубасов поспешно натянул ботфорты, стуча зубами не хуже Безбородко. На всякий случай дал Таньке кулаком в ухо:
      - А ты чего заливала мне тут, будто он из таможни?
      Танька ударилась в могучий рев:
      - Да откель мне знать-то, господи? Несчастненька я! Вот и верь опосля мужчинкам-то. Говорят одно, а сами...
      Гавриловна вцепилась ей в патлы:
      - В науку тебе, в науку! Будешь чины различать... Я те сколь раз темяшила: по чинам надо, по чинам, по чинам!
      Сержант, готовый как на парад, спешил к двери:
      - Ой беда! Ведь завтрева к Шешковскому вызовут. А там уж такие узоры разведут на спине, будто на гравюре какой...
      - Обо мне ты, нехрись, подумал ли? - кричала Гавриловна. - С места мне не сойти: вынь да положь полтину за волнения мои. Танька, не пущай яво, держи дверь. Комодом припирай!
      С третьего этажа стучали в пол.
      - Дайте поспать, сволочи! - вопили соседи. - Нешто ж нам из-за вас кажиную ночку эдак маяться?..
      Ровно в семь утра Безбородко был в кабинете царицы.
      - Слышал лир-спросила Екатерина. - Прибыл посол царя грузинского-князь Герсеван Чавчавадзе, любимец Ираклия... У тебя, надеюсь, готов ответ мой для Тифлиса?
      Безбородко, держа перед собой бумагу, внятно и толково зачитал ей текст ответа грузинскому царю, обещая от имени России помощь в солдатах и артиллерии. Екатерина внимательно выслушала и осталась довольна:
      - Только в одном месте что-то не показалось мне убедительно. Дай-ка сюда бумагу свою - я поправлю.
      Безбородко рухнул на колени:
      - Прости, матушка! Лукавый попутал. Всю ночь не спал, с грациями забавлялся, лишку выпил... Уж ты не гневайся.
      Екатерина взяла от него лист: он был чистый.
      - Импровизировал? Талант у тебя. За это и прощаю. Но зажрался, пьянствуешь, блудишь... свинья паршивая! Иди прочь. Домой езжай. Да выспись. Я сама за тебя все сделаю...
      Вечером того же дня сержант Дубасов впал в меланхолию. Дивный образ Степана Ивановича Шешковского в святочном нимбе венков погребальных не шел из памяти - хоть давись. "Не, не простят..." В конуру жилья сержантского явился фельдфебель.
      - А ну! - объявил он. - Коли попался, так и следуй...
      Все ясно. Вышли на ротный двор. Там уже коляска стояла, черным коленкором обтянутая. Дубасов, псрскрсстясь, головою внутрь ее сунулся, чтобы ехать, но его за хлястик схватили:
      - Не туды! Это казну в полк привезли...
      Привели в полковое собрание. А там господа офицеры супчик едят, и майор с ними - гуся обгрызает. Майор очки надел, из конверта бумагу важную достал.
      - Слушай, - объявил всем суровейше.
      Дубасова вело в сторону. "Ой, и зачем это я с Танькой связался? Говорила ж мне маменька родная: не водись ты, сынок, с девами блудными..."
      - "...сержант Федор Дубасов, - дочитал бумагу майор, за достохвальное поведение и сноровку гвардейскую по указу Коллегии Воинской жалуется в прапорщики, о чем и следует известить его исполнительно..." Подать стул господину прапорщику!
      Стали офицеры Дубасова поздравлять:
      - Скажи, друг, что свершил ты такого?
      - Было, - отвечал Дубасов кратко. - И еще будет...
      Майор указывал перстом в потолок.
      - Это свыше, - говорил он многозначительно. - От кого - знаю. Но произносить нельзя. Не спрашивайте.
      - А и повезло же тебе, Дубасов! - завидовали офицеры.
      - В карьере жду большего, - важничал прапорщик.
      Облачась в мундир новый, он взял извозчика:
      - На Мещанскую - к Таньке... прах и пепел!
      - Чую, - сказал кучер и тронул вожжи...
      Танька обнимала купца со Щукина двора; от "щукинца" пахло снетками псковскими. Был он дюж - как Илья Муромец.
      - Тихон Антипыч, - сказала ему Татьяна, - мужчинам верить нельзя. Глядите сами: рази ж такое бывает? Побожусь, как на духу: с утрева в сержантах был, а ввечеру офицером стал... Опять меня, бедненьку, в чинах обманывают. Уж вы, милый друг, не дайте мне опозориться: примите его, как положено.
      - Счас бу! - сказал щукинский торговец снетками...
      Соседи по дому молотили в потолок, в стенки:
      - Чумы на вас нету! Когда ж уйметесь, проклятые?..
      Что с ним приключилось, Дубасов даже по прошествии полувека (уже на покое, в отставке генералом) вспоминать не любил.
      - Одно скажу вам, внуки мои, - говорил он потомству, - у Шешковского всяко делали, но комодами не били. Благородство дворянское свои законы блюдет. Ты, конечно, пори. Но за комод не хватайся. Потому как у меня герб имеется. А энтот, который снетками вонял... у-у-у! - И генерал в отставке зажмуривался.
      ...Отныне Безбородко в Коломну сопровождали двое: полтавский дворянин Судиенко и столичный кавалер Вася Кукушкин. За верную службу в сенях, подворотнях и на лестницах оба они дослужились до чина статского советника. А про Таньку история памяти не сохранила. Если же она и впрямь соседям прискучила, так, может, и отправили ее в Моздок или в Кизляр. "Чтобы себя не забывала!" - как тогда говорилось.
      Дашкова поступила умно, заехав к Эйлеру на дом, где и просила его, чтобы именно он представил ее академикам.
      - Обещаю никогда более не тревожить вас подобными просьбами, - сказала она ему и, появясь в Академии, извинилась перед ученым синклитом. - Но я свидетельствую уважение к науке, а предстательство за мою скромную особу Леонарда Эйлера да послужит ручательством моих слов...
      Сенат запрашивал Екатерину: приводить ли Дашкову к присяге, как чиновника государства! "Обязательно, - отвечала императрица, - я ведь не тайком назначила Дашкову".
      Прогуливаясь с императрицей в парке Царского Села, княгиня Дашкова завела речь о красотах языка русского, о его независимости от корней иностранных. Екатерина охотно соглашалась:
      - С русским языком никакой другой не может, мне кажется, сравниться по богатству.
      Из беседы двух гуляющих дам возникла мысль: нужна Академия не только научная, но и "Российская", которая бы заботилась о чистоте русского языка, упорядочила бы правила речи и составила словари толковые... Вводя в обиход двора русский национальный костюм, Екатерина желала изгнать не только чуждые моды, но и слова пришлые заменить русскими. Двор переполошился, сразу явилось немало охотников угодить императрице, ей теперь отовсюду подсказывали:
      - Браслет - зарукавьс, астрономия - звездосчет, пульс - жилобой, анатомия - трупоразодрание, актер - представщик, архивариус - письмоблюд, аллея - просад...
      Екатерина долго не могла отыскать синоним одному слову:
      - А как же нам быть с иностранною "клизмою"?
      - Клизма - задослаб! - подсказала фрейлина Эльмпт.
      - Ты у нас умница, - похвалила ее царица...
      В честности Дашковой она не ошиблась: Романовна стерегла финансы научные, у нее копеечка даром не пропадала. Однажды, просматривая табель расходов Академии, княгиня обратила внимание, что две бочки спирту уходят куда-то... уж не в сторожей ли? Она позвала хранителя кунсткамеры:
      - Куда спирт девается?
      - Нередко подливаем его в банки, в коих раритеты хранятся, ибо истопники да полотеры иногда похмеляются.
      - Принесите сюда эти банки, - велела Дашкова.
      В голубом спирте, наполнившем банки, тихо плавали две головы - мужская и женская, тоже ставшие голубыми.
      - Какие красавцы... кто такие? "
      - Издавна помещены в Академию, одна голова фрейлины Марьи Даниловны Гамильтон, другая - Виллима Монса...
      На ближайшем куртаге в Эрмитаже княгиня выставила эти банки на стол, чтобы гости императрицы полюбовались.
      - Красивые были люди! - заметил Строганов.
      - История старая, как мир, - ответила Дашкова.
      Мария Гамильтон была фавориткой Петра I, который и отрубил ей голову за измену, а потом отсек голову и камергеру Виллиму Монсу, который был любовником его жены, императрицы Екатерины I, - история, конечно, старая. И довольно-таки страшная.
      Екатерина велела эти головы, из банок не вынимая, тишком вывезти куда-либо за город и на пустыре закопать.
      - Однако, - сказала она, - во времена давние галантное усердие фаворитов было профессией опасной. Не так, как в веке нынешнем, когда монархи сделались просвещенными...
     
     
      2. "БЫСТЬ МОР НА ЛЮДЕХ"
     
      Иван Евстратьевич Свешников вернулся на Родину. Шувалов удивился его возвращению из Англии-столь раннему.
      - Надоело! - пояснил парень. - Русскому на чужбине делать нечего: у них там свои дела, у нас свои. Да и пьют милорды так, что редко с трезвым поговоришь...
      Иван Иванович, прославленный опекою над Ломоносовым, пожелал увенчать себя лаврами меценатства и над вторым самородком. Шувалов сказал, что Свешников вполне может занять кафедру в университете - хоть сейчас:
      - Не пожелаешь профессором быть, так предреку большие чины в службе государственной. Что манит тебя?
      - Если бы мне сто лет жизни да библиотеку такую, какая у вас, так я бы свой век почитал наисчастливейшим.
      Дни и ночи проводил он среди шуваловских книг; разложив на полу кафтанишко, сидел на нем и читал. Ради отдыха душевного иногда составлял мозаичные пейзажи из зерен злаков, из соломы и разноцветных лишайников. Получалось на диво живописно, и Шувалов развешивал эти картины среди полотен своей галереи. Вельможа хотел бы обрести на Свешникова личную монополию, но Петербург, ученый и светский, просил его не таить самородка в своих палатах - ради диспута открытого, публичного. В назначенный день собрались почтенные люди, среди них была и княгиня Дашкова, горевшая желанием учинить экзамен сыну крестьянскому... Екатерина Романовна сняла с полки томик Руссо.
      - Переведи и объясни писаное, - велела она.
      Свешников не переводил, а просто читал с листа, как будто текст был русским, попутно подвергая Руссо здравой критике, говоря, что "много нагородил он несбыточного".
      - А докажи, что несбыточно, - требовала Дашкова.
      Свешников сказал: читать Руссо, наверное, и заманчиво, если ренту иметь постоянную да жить на дармовых хлебах в замках у меценатов, но воспитание людей в духе Руссо пагубно, ибо любая утопия далека от жизни и ее повседневных тягостей.
      - Да мы все с голоду умрем, ежели Руссо поверим!
      Свешникова закидали разными вопросами - из древней истории, из литературы и математики. Ответы его были скорые, верные. Судил не поверхностно, было видно, что все сказанное давно им обдумано. Иван Перфильевич Елагин допытывался:
      - Скажи нам, как же ты, в подлом состоянии крестьянина пребывая, умудрился все это постигнуть?
      - А я с детства пастухом был, коров с телятами пас, мне скоты никогда не мешали науками заниматься. Я, бывало, на рожке им сыграю, потом снова за книгу берусь...
      Среди гостей были члены Синода и ученый раввин.
      - Поговорите на древнееврейском, - просил его парень; раввин охотно исполнил просьбу. - Благодарю вас, - ответил Свешников, - я вашего языка не знаю, однако на слух мне кажется, что в изучении он не так уж труден.
      - Он очень труден, - остерег его раввин.
      - За полгода берусь и его освоить...
      Екатерина Романовна заявила ему:
      - При множестве свидетелей предлагаю вам место при Академии и верю, что на скрижалях науки российской ваше имя сохранится вровень с именем ломоносовским.
      - Ломоносов свят для меня, ваше сиятельство! Но званий в науке не ищу! Не звание, а знание для меня крашс любых академических титулов. Вы уж извините, что я так сказал.
      И он неловко, по-крестьянски, поклонился собранию.
      Эйлера уже не стало. Он рассуждал о планете Венере, только что открытой, когда ощутил сильное головокружение. Эйлер никогда не умирал для России - он лишь перестал вычислять. Среди провожавших его в последний путь были и Потемкин с Безбородко.
      - Я думаю так, - сказал светлейший, возвратясь с кладбища, - ныне возникла нужда особая учинить перед миром волшебную картину наших успехов на юге. А для сего необходимо, Александр Андреич, матушку из дворцов ее в Тавриду вытащить.
      - В эку даль? - сомневался Безбородко. - Поедет ли?
      - Поскачет как миленькая, коли мы велим...
      Потемкин съездил до Систербека (Ссстрорсцка), где работал оружейный завод, не только кующий оружие для войны, но и мастерящий из отходов железные решетки, лестничные перила и кровати. Директорствовал здесь Христофор Леонардович Эйлер, сын покойного математика, давний приятель светлейшего по жизни в разгульной Запорожской Сечи. Потемкин всем на заводе остался доволен, но кровати ему не понравились:
      - Хорошо ли - железо на лежанки переводить?
      - Купчихи спят на таких кроватях охотно.
      - Еще бы! Каждая бабища по двадцать пудов весом...
      - А куда же нам излишки девать? - спросил Эйлер.
      - Только на оружие! - отвечал Потемкин.
      Он быстро собрался и отъехал на юг-к чуме.
      Смерть смерти рознь: тут, в Херсоне, она смердящая, без мыслей, с животным страхом, в зловонии падали и уксуса. Несторы прошлого затупили перья в описании лютых гладов, пожаров и небесных знамений. Но средь прочих бедствий всенародных всегда с ужасом поминали: "бысть мор на людех", и перед этой фразой меркли все остальные бедствия. И никто не знал, откуда являлась смерть неминучая, а потому летописцы находили мору одну причину: "грех ради наших..." История борьбы с чумою не раз являла миру образцы жалкой трусости и примеры высокой доблести. Всегда будем помнить: когда великий врач Гален бежал из чумного Рима, объятый страхом, другой великий врач, Парацсльс, въезжал в чумной Рим, страха не ведая!
      Потемкин прибыл в Херсон - прямо в заразное гноище.
      Смерти не страшился; мужественно обходя город и казармы, верфи и склады, велел жечь тряпье, убирать трупы.
      - Помру, но не сейчас, - говорил он...
      Из Севастополя сообщили: скончался от чумы вице-адмирал Клокачев, - кто скажет, где спасение и в чем? То ли нам водку пить, то ли не пить? То ли унывать, то ли веселиться? Многие врачи были убеждены, что воздух насыщен мельчайшими живыми существами, которые при входе попадают внутрь человека, отчего и гибнет он от чумы, берущей начало в краях эфиопских.
      - Так что же, и не дышать мне прикажете? - спрашивал Потемкин. - Эвон капитан Ушаков своих матросов и артели работные за город вывел, поселил отдельно, у него дышат во всю ивановскую, а смертей избегают... Чем вы объясните мне этот казус? Или матросы приучены не той дыркой дышать?
      В позолоченном фаэтоне он прикатил в лагерь Ушакова:
      - Здравствуй, Федор, покажи нужник.
      - Вам по быстрой надобности, ваша светлость?
      - По быстрой. Давно дерьма чужого не видел. - Заглянул он, сверкающий бриллиантами, в яму выгребную: - Вижу, что и здесь чисто. А мертвяки у тебя где?
      - Которые были, тех подальше от жилья закопали.
      - А вакантные на тот свет имеются ли?..
      За камышами были отрыты землянки, в них, полностью изолированные, изнывали в страхе матросы и рабочие, которых заподозрили в наличии у них чумной язвы. Ушаков объяснил:
      - Еду и воду им носим. Положив, убегаем от них.
      - Ну и верно! Тут не до целовании...
      Войнович, кажется, уверовал в опасность дыхания, общаясь с людьми через дым можжевельника, сквозь угар дыма порохового. Потемкин вытащил его, робкого, в Глубокую Пристань, велел показывать, как размещены пушки в деках новых фрегатов. Марко Войнович просил не работать на верфях - до окончания эпидемии.
      - Ни в коем случае! - ответил Потемкин. - Ежели все будут строго соблюдать себя, как делано в командах Ушакова, чума побита останется... Пусть рабочие друг друга сторонятся, от чужих да больных подалее. И пусть они чеснок едят!
      Иван Максимович Синельников, хороший друг Потемкина, привез из Кременчуга доктора - Данилу Самойловича.
      - С ножом гоняемся, - сказал губернатор. - Нсужто не зарежем чуму окаянную? Вот, светлейший, доктор тебе.
      Самойлович чумою уже переболел - еще в Москве, когда бунт случился, - и теперь почитал себя бессмертным.
      - А что такое чума? - спросил его Потемкин.
      - Сам не знаю. Но "чума" слово не наше - турецкое, "карантин" же - слово итальянское, "сорок дней" означает...
      - Слушай! - сказал ему Потемкин. - Уже была чума в Месопотамии, коей султаны владеют. А не так давно эскадра Гасана хотела Тамань брать, но пока плыли, все море покойниками закидали. Разве не может так быть, что с берегов Евфрата караваны в Турцию пришли, чумой зараженные, занесли язву в аулы татарские - и нам в избытке того же досталось.
      - Согласую ваше светлейшее мнение, - ответил Самойлович. - Хотя язва в Херсоне не столь свирепа, каковая в Москве случилась. В мизерных насекомых не верю. Хочу знать природу чумную - животная или не животная она? Гной с трупов беру, под микроскопом его давно изучаю... Жаль, очень слабая оптика.
      - Какие лучшие микроскопы? - спросил Потемкин.
      - Те, которые Деллебар изобрел.
      - Есть у тебя такой?
      - Нету. Да и где взять-то?
      От верфей пробили барабаны, на мачту фрегата медленно полз черный флаг, - в экипаже объявилась чума. С форта надсадно стучали пушки, играли оркестры: это Марко Войнович отпугивал чуму сильными звуками, будто злого волка от родимой деревни.
      - Деллебара тебе достану, - сказал Потемкин. - Из Парижа выпишу. Он твой. Заранее дарю тебе.
      - Благодарствую вашей светлости.
      - А за это будешь главным врачом в моем наместничестве. Мешать не стану. А не поладим - выкину. Вот и все. Работай...
      Потемкин писал Екатерине, чтобы Федор Ушаков за проявленное усердие и бесстрашие в борьбе с чумою был отмечен ею!
      Екатерина наградила Ушакова орденом Владимира четвертой степени; она писала Потемкину, чтобы не давал кораблям имен с большим патетическим смыслом, ибо они иногда обязывают экипажи к немыслимым действиям, дабы оправдать свое громкое название. "Из Цареграда получила я торговый трактат, совсем подписанный, и сказывает Булгаков, что они (турки) знают о занятии Крыма, только никто не пикнет... я чаю, после Байрама откроется, на что турки решатся". Потемкин указал, чтобы управление Тавридой перевели из непригодного Карасубазара в город Ак-Мсчеть, дав ему новое название - СИМФЕРОПОЛЬ (что значило "Соединяющий").
      Прохор Курносов, повидавшись с Потемкиным, умолял отпустить его с сиротами на родину - в Архангельск:
      - Здесь я не могу остаться. Все время ее вижу, от могилки не оторвусь. Плачу часто и пью шибко. Раньше-то, бывало, коли что не так сделаю, Аксиния поедом ест. А теперь я совсем стал несчастным - и побранить меня некому.
      - Я тебя побраню... А земли крымской хочешь?
      - На что она мне? - приуныл Курносов.
      - И мужиков дам. Всякий дворянин обязан по владенью земельному приписан быть к губернии. Вот и станешь помещиком.
      - Я в воле урожден и других неволить не хочу.
      Потемкин сказал, чтобы не дурил и ехал в Севастополь.
      - Там верфей нету, что мне там делать?
      - Зато флот сбирается. Будешь кренговать корабли ради их ремонта, город и гавань основывать.
      - Градостроительству не обучен.
      - Я тоже не Палладио... однако строю. Езжай, братей, от могилки жениной да от кабаков наших подалее. А земли я тебе все-таки отрежу, - сказал Потемкин. - Возле деревни татарской, коя называется Ялтою... владей! Будешь соседом моим. Я недалече от Ялты взял для себя Массандру, взять-то взял, да теперь сам не придумаю - какого рожна мне там надобно?
      - А куда я детишек дену? Выросли. Учить бы...
      - Забирай с собой. Учи сам, - ответил Потемкин. - Когда в врзраст придут, мы их в Морской корпус засунем...
      Поздней осенью на фрегате "Перун" Курносов с близнецами своими отплыл из Глубокой Пристани. Днепровский лиман вихрило мыльной пеной. Петя с Павлушей еще дети, любопытствовали:
      - А что там справа чернеет, тятенька?
      - Это крепость Очаков, где гарниза турецкая.
      - А слева эвон желтеет?
      - Это, детушки, коса Кинбурнская, земля уже нашенская. У начала косы Суворов крепостцу основал. Тоже с гарнизой...
      На рассвете "Перун" вбежал в Ахтиарскую бухту Севастополя. Далеко на холмах паслись отары овец. По берегу теснились мазанки, подымливала кузница, виднелись кресты на кладбище. Шумели старые дубы, всюду ярились багровые заросли кизила.
      - Ну вот, - сказал Прохор, - здесь и жить станем...
      Флаг-офицер Дмитрий Сенявин упрекнул его:
      - На што, маеор, сопляков своих привез?
      - Сироточки. Не топить же мне их...
      Черный пудель шнырял по кустам, радовался свободе. Сенявин показал, где брать воду (с водою было плохо). Громадные черные грифы, распластав крылья, летели из степей Крыма к морю, чтобы кормиться дельфинами, умирающими возле берега.
      - Что у вас тут хорошего-то? - спросил Прохор.
      - Да все худое, - ответил Сенявин. - На берегу-то еще таксяк, жить можно, а экипажи на кораблях зимуют. Зыбь с моря идет сильная, дров нету, в кубриках и каютах холодно.
      - Надо бы и баньку строить, - сказал Курносов.
      - Тут все надо строить. Не знаю, с чего начинать...
      Первые дни Прохор блуждал в окрестностях Севастополя, выискивал, где лучше песок и глина. Матросы выжигали известь, лепили кирпичи, от горных ключей тянули желоб водопровода, возникла первая пристань - позже Графская. Наконец в зодческом азарте взялись за древний Херсонес, в руинах которого сбереглись столбы и карнизы, плиты античных мостовых. Первый док на случай осады должен служить и бассейном для хранения воды. В городе, едва намеченном, появились осторожные, пугливые мужики, избегавшие начальства. Курносов их спрашивал:
      - Откуда вы и что вам надобно?
      - Да мы так. Мы тихие.
      Ясно стало, что потому и "тихие", что от помещиков ради воли бежали.
      - Ежели так, - рассудил Курносов, - разбирай лопаты и тачки. Вечером от меня каждый пять копеек получит - сыт будет...
      Незаметно выросли первые дома из камня, даже красивые, стали класть печки, каждый гвоздик берегли, каждую досочку холили. Из моря хватали все, что выкинет: концы тросов, разбитые шлюпки, смолистые деревья, из Колхиды бурями принесенные, даже блоки такелажные с кораблей турецких. Балаклавские греки привозили в Севастополь полные байдары кефали, осетров, белуг и севрюжин. В следующем году обещали виноград давать - вино будет. На просторе еще не матросов Петя с душу в трудах добротный дом, которые брал у его... Это были освоенной природы, в людском оживлении и гомоне Павлушей росли быстро, а Прохор Акимович лечил и заботах. Из мазанки он зимою перебрался в выложил себе камин и по вечерам читал книги, корабельных офицеров. Камертаб иногда навещала моменты ужаса!
      Потемкин оставался в Херсоне до первых холодов, которых не выносит чума - гостья из теплых стран. В команде Федора Ушакова чума сдохла раньше, чем в других экипажах, на четыре месяца; она отступила, обессиленная в борьбе с карантинами и чистоплотностью. Самойлович не был уверен, что чума не явится внове - по весне. Потемкин указал сжечь все заразные строения, выявить всех покойников на окраинах. Потом велел:
      - В гости можно ходить, балы с музыкой нужны. Чего же тут в страхе киснуть? Русский человек над смертью смеется...
      Он отъехал в Санкт-Петербург, дороги занесло снегом, карету переставили на полозья. Гарриса в столице уже не было, его заменил Аллен Фицгерберт, который, напуганный жалким опытом Гарриса, светлейшего явно сторонился. Одновременно Версаль отправил в Константинополь послом графа Шуазсля-Гуфьс, которого следовало опасаться... "Справится ли там Яша Булгаков?" Шуазель-Гуфьс привез из Франции инженеров, которые помогали туркам укрепить Анапу, ставшую теперь пограничной крепостью.
     
     
      3. ДЕЛА РУК ЧЕЛОВЕЧЕСКИХ
     
      Русские положили конец древней работорговле в Кафе, зато Анапа еще оставалась главным рынком Кавказа по сбыту "живого товара" для Азии и Африки. Турецкие поэты, подыгрывая себе на лютнях, искусно воспевали красоту черкешенок, стройность грузинок. Доходы от этого позорного торга раньше поступали в казну Бахчисарая, а теперь, когда ханство погибло, Фсрах-Али-паша анапский делил пиастры с князьями кабардинскими, узденями черкесскими. На празднике по случаю окончания крепостных работ Ферах-Али-паша повесил на воротах Анапы восемь черкесов, укравших лопаты. Лопаты стоили очень дорого (в горах за пять пуль давали хорошую бурку, овца шла за горсть пороха). Внутри крепости возник оживленный город с кофейнями и банями. Собрав жителей, Ферах-Али-паша сказал, что сейчас он выстрелит из пушки:
      - Смотрите, правоверные, куда упадет ядро! До места его падения Аллаху угодно позволить вам собирать зерна и рвать фрукты с деревьев...
      Трогать это осиное гнездо было еще рано. [35] Потемкин так и писал Суворову - за Кубань не ходить. Кавказские же беки и султаны жаловались светлейшему, что "черный народ, их данники", бежит по ночам за линию, русские селят их на своих землях, отчего они, благородные беки и султаны, совсем оскудели. Потемкин отвечал тунеядцам, что на Руси тоже бегут от помещиков, которые житья не дают народу, а выход один - не угнетать людей, тогда они и бегать не станут.
      Молва о жирной земле уже дошла до деревень русских, и всех беглых Потемкин велел не трогать: пусть пашут! Суворов не мешал и ногаям откочевывать на новые земли, отведенные им в степях Заволжских. Громадная орда стронулась с места, но... вдруг повернула обратно. Турецкие агенты, слившись с толпою, суля деньги и блаженство райское, уговорили ногайских старшин к возмущению. Русские караулы были вырезаны, город Ейск заперт в осаде, ослепленные яростью ногаи лезли с саблями на палисад. Потом орда с кибитками и стадами кинулась обратно за Кубань - под защиту городских князей, верных султану турецкому... Суворов это известие воспринял очень нервно.
      - Раз и навсегда проучить надо! - сказал он. - Бейте поход.
      По линии лазутчики распространили слух, будто Суворов уехал - повидать жену. А он уже вел войска. Скрытно. Только ночами. В осторожной тишине. На другом берегу Кубани открылась панорама кочевья, сплошь осветленная тысячами ногайских костров.
      - Пехоте раздеться, пушки по дну волочить станем...
      Ногаев захватили врасплох. В ярости они побросали в реку добро и драгоценности. Тут же резали кинжалами жен, младенцам разбивали черепа. Только стремительность русской атаки спасла ногаев от самоистребления.
      Кое-где еще дрались шашками, но исход боя был решен.
      Закубанцы, пришедшие помочь ногаям, вместо помощи стали убивать и грабить бегущих ногаев, полоняя их в рабство... Среди пленных Суворов заметил почтенного старца, спросил, как его зовут.
      - Муса-бей, - отвечал тот.
      - Сколько тебе лет, Мусабеевич?
      - Не помню. Но я был женат, когда был еще холост ваш царь Петр грозный, с ним я тоже не ладил.
      - Водки хочешь, отец?
      - Перед смертью можно и водки выпить.
      - Эй, уважьте старца и перевяжите ему раны...
      "Одни сутки, - докладывал Суворов Потемкину, - решили все дело". Донской казак или русский пахарь могли теперь выйти в поле спокойно, не боясь, что его жену и детей схватят и увезут на рынки Анапы, не нужны стали ночные караулы в станицах... Суворов рапортовал Потемкину: "Долговременное мое бытие в нижних чинах приобрело мне грубость в поступках при чистейшем сердце и удалило от познания светских наружностей..." Он просил не забывать его-дать дело! Но дела не было, и Потемкин вручил ему Владимирскую дивизию. Поселясь в деревне Ундолы, Суворов катался с парнями на коньках, играл с детишками в бабки, подпевал дьячку на церковном клиросе... Может, и живы еще березы и липы, там им посаженные?
      В январе 1784 года Потемкин, будучи в Петербурге, заключил контракт с французским садоводом Иосифом Бланком на озеленение Крыма. Француз, склонясь перед светлейшим, выслушал от него требования:
      - Сажать виноград, для нежных фруктов строить галереи крытые, разводить деревья миндальные, шелковичные, персиковые и ореховые, завести фабрику для выделки коньяков, ликеров и воды лавандовой. Получишь квартиру, дрова, свечи, пару лошадей, работников. А званием будешь-директор садов и виноградников. Не сладишь-я тебя выкину...
      В доме Шувалова состоялся публичный экзамен Свешникова в знании им древнееврейского языка. Ученый раввин, чтобы его не заподозрили в подвохе, пригласил с собою Моисея Гумилевского - большого знатока древних языков. Иван Евстратьевич свободно беседовал на древнееврейском, даже раввин удивился.
      - Прямо чудеса какие-то! - восторгались люди...
      Потемкин панагией с бриллиантами соблазнил Моисея быть епископом Феодосии и Мариуполя, потом уговаривал Свешникова не отказываться от службы при его светлейшей персоне. Он звал парня к новому поприщу - в свою Новую Россию, где скоро вырастут сказочные города с фонтанами и аркадами, где крестьянские отроки будут живописать, как Рафаэли, и сочинять канты не хуже Гайдна, где никогда не будет нищих и обездоленных. Отчаянный фантазер, Григорий Александрович всегда верил в то, что ему виделось или что видеть хотелось. (О таких людях в XVI11 веке говорили, что у них "в крови скачет множество блох".)
      Свешников посоветовался с Шуваловым: как быть?
      - А знаешь, - сказал тот, поразмыслив, - езжай, братец. Близ светлейшего много разного народу отогревается. Состоя при нем, можно на большую государственную стезю выйти.
      - Боязно, - вздыхал Свешников.
      - Тогда садись на барку и возвращайся в Торжок...
      Потемкин дал Свешникову денег на дорогу, экипаж и слугу выделил, велел ехать в Херсон и ждать его там.
      - Ваша светлость, в ноги падать не стану. Но ведь не сказал я вам самого главного. Не обессудьте.
      - Так что у тебя еще, братец?
      - Я ведь крепостной.
      - Чей?
      - Господ Панафидиных, что на флоте служат.
      Потемкин подтолкнул его в дверцу кареты:
      - Поживешь со мной, и через год ты этих господ Панафидиных в бараний рог скрутишь... Считай себя вольным!
      Отправив Свешникова, он снарядил целую экспедицию в венгерский Токай, чтобы закупить там лозу для посадок в будущем раю Тавриды, а сам по весне тронулся в Белую Церковь, где владычила его племянница графиня Браницкая... Из чистых березовых бревен, не отесанных топорами, Киевская Русь сложила тут, еще на заре христианства, малую церквушку, - отсюда и возникла Белая Церковь - сначала город, теперь местечко, в котором "старостовал" граф Ксаверий Браницкий. Гордый лях смирился с тем, что Потемкин предастся неге в обществе его жены. Тоненьким голосочком она напевала ему по вечерам:
      Глаза мои плененны
      Всегда к тебе хотят,
      А мысли обольщеипы
      К тебе всегда летят...
      Курьерская почта не миновала Белой Церкви, депеши Булгакова, прежде чем попасть в Петербург, прочитывались светлейшим. Потемкин был извещен, что великая империя османов переживает трудные времена. Русские победы обнадежили угнетенных славян и греков, армян и грузин, а бедняки турки роптали. Девяносто семь различных налогов (из них три налога только за дозволение дышать воздухом) накачивали доходами дряхлеющий организм османского государства. Финансовый надзор был крепок: если сосед бежал от налогов, плати за соседа, если вся деревня бежала, за нее расплачивается деревня соседняя. И все-таки казна Турции была пуста, а для войны с Россией требовалось золото... Султан Абдул-Гамид I велел подданным сдать в казну все драгоценности, кроме оружия и личных печатей. Подавая пример населению, падишах отправил на переплавку в золотые монеты подсвечники из своего кабинета. Однако указ султана о сдаче драгоценных металлов послужил его подданным лишь сигналом к быстрому их сокрытию, и эти подсвечники халифа, одиноко стоявшие на Монетном дворе, служили немым укором османскому "патриотизму"...
      Потемкина навестил граф Румянцев-Задунайский; был он не в меру мрачен, деловито-черств... Сразу же спросил:
      - Сколько лет нужно, чтобы флот создать?
      - Лет пять, не меньше. Пока у нас эскадра.
      - А разве турки ждать станут?
      - Все зависит ныне от красноречия Булгакова...
     
     
      4. КРАСНОРЕЧИЕ
     
      Булгаков проснулся с нехорошим ощущением. Он вспомнил, что сказал ему на днях великий визирь: "Не трогайте нашего быка, лежащего на вашем пути, и не толкайте его, чтобы он уступил вам дорогу". Вторая неприятность была сердечная. Ах, как снова плакала вчера Екатерина Любимовна! Дипломат к сожительнице относился чудесно, заботливо; она родила ему двух мальчиков. Но женщина - и за это нельзя винить ее! - хотела стать госпожой Булгаковой, а не оставаться мадемуазель Имбсрг.
      - Пойми, душа моя, - убеждал ее Булгаков, - я ведь не частное лицо, я посол при дворе султана, и если завтра станет известно, что ты, еще вчера моя любовница, сделалась госпожой посланницей, мы оба окажемся париями в политической жизни Константинополя. Тот же французский посол Шуазель-Гуфье выразит мне свое презрение, и моя карьера дипломата закончится...
      Яков Иванович вступал в новый год действительным статским советником, кавалером ордена Владимира второй степени - за то, что заставил Турцию признать право России на крымские владения.
      Выпив чашку шоколада, Булгаков работал в кабинете, готовя депеши. Екатерине он писал, что крепость Анапа усиливается; Поти, Сухуми и Суджук-Кале тоже; в Стамбуле снова бунтует чернь, Сераль через глашатаев убеждает крикунов, что уступки, сделанные России, временны, как случаен и мир с нею, придет час - и все, отданное проклятым гяурам, вернется под власть султанского халифата.
      За обеденным столом он сказал Екатерине Любимовне:
      - Я думаю, нам не стоило вчера ссориться. Сама политика ведет нас к наложению уз брачных. Случись война - мы вернемся в Россию, где обвенчаемся в первой же церкви.
      - Так неужели в войне я найду свое счастье?
      - Свое - да, но не мое. Я уполномочен от имени России сделать все, чтобы войны не было, и я это делаю...
      Отодвигая сроки войны, Булгаков удалял от себя полноту супружеского блаженства, право узаконить детей, прижитых до брака. Теперь ему предстояло знакомство с новым французским послом. Шуазель-Гуфье - человек приземистый, лицо красное, брови громадные, носик крохотный, манеры обыденные... Он сказал:
      - Я охотно принял назначение в эти изгаженные руины былой Византии, чтобы продолжить научные изыскания в археологии. Меня тревожат места, воспетые Гомером.
      Он преподнес Булгакову первый том своих изысканий, вышедших в Париже с отличными гравюрами. Но Екатерина уже знала эту книгу, заранее предупредив Булгакова: "Прошу прочесть предисловие, направленное против пас, где с отъявленной враждебностью описана война наша с турками". Так что не ради археологии прибыл сюда граф Шуазель-Гуфье, и, не обладая достаточной дипломатической выдержкой, он сразу же высказал недоверие к русской политике на Востоке:
      - Я сочту за долг совести охранять Босфор от русских, а правоту моей миссии докажет само время.
      Булгаков посоветовал послу не взирать на Россию через модный лорнет, купленный недавно в лавках Пале-Рояля:
      - Моя страна живет не ради захватов, а тужится оберечь свое добро от хищников, защитить от насилия народы слабейшие. И не время приводит к опытности, а события. Одно течение времени для человечества всегда безразлично.
      - Но ваша императрица...
      - Подождем судить ее, - вежливо заметил Булгаков. - Египетских фараонов критиковали только после их смерти. Но при жизни они оставались непогрешимыми. Пробьет в истории роковой час, и Екатерина Великая получит на том свете свою бочку кипящей смолы. Чтобы более не касаться престолов, я вам замечу: Франция беднее России во много раз, но бюджет короля в Версале в восемь раз превосходит расходы двора великороссийского. И будет лучше, граф, если мы обратимся к вопросам коммерческим, допустим, к торговле Марселя с Херсоном, и тут мы найдем общую точку для развития благожелательности...
      Но посол Версаля исподтишка уже настраивал Турцию на войну с Россией, и чем скорее, тем лучше. При очередной встрече на придворном селямлике Булгаков сказал, что французы со времен Ришелье уже достаточно пролили христианской крови, выступая на стороне султанов турецких:
      - А вы не боитесь, граф, что скорое и неотвратимое расстройство дел Франции заставит вас искать прибежища в России, которую вы, версальские аристократы, столь хорошо ругаете? Уже нет дома в России, где бы не нашли мы француза - гувернером, кондитером, кауфером или просто нахлебником.
      Булгаков напророчил верно: графу Шуазелю-Гуфье суждено было занять пост президента русской Академии художеств, но это случится гораздо позже, а сейчас он возмущенно ответил Булгакову:
      - Не судите о нас, аристократах Версаля, по той несчастной француженке, которая живет у вас на положении содержанки...
      - Вы преступили меру, сударь, - сказал Булгаков с легким поклоном. - Не возникает ли у вас благородное желание завтра утром прислать ко мне своих секундантов?
      В ранний час, отъехав подальше от города, дипломаты скрестили шпаги. Клинок в руке Шуазсля-Гуфье обломался, концом лезвия он распорол мышцы на руке Булгакова.

К титульной странице
Вперед
Назад