- Я был первым человеком в Польше, соорудившим громоотвод - над своим дворцом. Но, спасенный от молний небесных, бессилен я отражать грозы земные... Что вы со мною делаете? - вырвалось у него из груди со стоном. - Ваша императрица даже не отвечает на мои письма. Король я или не король? Если ваши петербургские вундеркинды не могут спасти Польшу от хаоса, так не лучше ли мне довериться берлинским графоманам?..
      Все это не предвещало Булгакову ничего доброго. Повидавшись с маркизом Луккезини, он сказал ему:
      - Если Пруссия укрепила свои бранные мышцы субсидиями из Англии, то я советую графу Герцбсргу помнить даже во сне: не один Питт в британском парламенте-существует еще и мощная оппозиция Питту... Вы, конечно, маркиз, с большим остроумием помалкиваете сейчас о том, что вам нужны Торн и Данциг.
      - Зачем они нужны нашему королю?
      - Вот именно-заключил Булгаков язвительно. - Зачем вам Торн и Данциг, если ваш король пожелал теперь и... Варшаву!
      Дипломат - всегда шахматист, играющий на нескольких досках. Нельзя, сидя в Варшаве, видеть только то, что творится в Польше, события сейма надо связывать с интригами Берлина, Лондона, Вены и... даже плюгавой Митавы! Булгаков не сразу понял, что секретарь посольства, венецианец Франц Альтссти, уже сделался тайным агентом Платона Зубова...
      - Не кажется ли вам, - сказал ему Булгаков, - что революция во Франции не есть наказанье господне для России, напротив, милый Франц, я полагаю, что она поможет нам разрешить внешние проблемы.
      - Что для этого надо? - вытянулся Альтссти.
      - Первым делом надо отозвать из Берлина нашего посла Максима Алопеуса и сослать его в Илимский острог, как человека, продающего графу Герцбергу мои тайные донесения.
      - Он масон, а граф Гсрцберг тоже масон.
      - Но русский посол, даже если он масон, не имеет права поддерживать прусские интересы - в ущерб интересам России.
      Это было первое условие Булгакова, о котором Альтести известил Петербург. Второе условие было гораздо важнее:
      - Я бы не отворачивался от революции во Франции, а вступил бы в союз с революционною Францией, - сказал Яков Иванович. - Якобинцы ввели сейчас в моду новое выражение: алтарь Отечества. Так вот, милейший Франц, я напишу императрице свое мнение и после этого могу сложить голову на алтарь Отечества...
      Екатерина призывала его: пока длится война, действовать осторожно, больше наблюдая. Предельно честно Яков Иванович дал ей понять, что берлинские политики ждут ее смерти, чтобы затем - уже при Павле - воцариться и в русской политике, как они воцарились здесь, в Варшаве, а тогда послом в Петербурге окажется все тот же проклятый маркиз Луккезини, давно брызжущий на весь мир славянства гадючьим ядом...
      Альтести доложил Булгакову, что Луккезини вчера собрал чемоданы и укатил в Рейхенбах, где на границе с Австрией собралась мощная прусская армия и куда срочно выехал прусский король, выбравшийся из омута алкогольной депрессии.
      - Но позволит ли ему Питт напасть на Австрию?
      - Нет, - ответил Булгаков, - Англия пихает Пруссию на войну, но сама же войны боится. Питт не желает видеть Пруссию балтийской державой, Питт сам желает владеть Балтийским морем... Все проиграют, кроме России!
      - Пардон, а кто же будет платить за битые горшки?
      - Польша, - очень точно напророчил Булгаков...
      Булгаков написал Екатерине, что вражде Европы империя Российская должна противопоставить союз с революционной Францией.
      - Да, да! - убежденно говорил он. - Альянс с Парижем, каким бы он ни был, оживит русскую политику, зато он свяжет по рукам и ногам Англию, все недруги разом подожмут хвосты, как подзаборные шавки... Если сейчас Екатерина согласится с моими планами, значит, она воистину великая государыня. Если же она отвергнет мои планы, значит, она только слабая и старая женщина, утешенная слабой любовью ничтожного Платона Зубова...
      И об этом Альтести тоже сообщил Платону Зубову!
      Екатерина была предельно возмущена.
      - Слушай! - сказала она Безбородко. - Не ошиблись ли мы, посылая в Варшаву Булгакова? Ты посмотри, что он мне тут предлагает. Чтобы я сдружилась с парижскими жакобинцами!
      Сиятельный "визирь" мямлил, вздыхал, перетоптывался, а чулки на его ногах по-прежнему свисали складками. Графу Александру Воронцову он дружески признался:
      - Булгаков очень сильный политик! Только такой политик и способен предложить России то, что может ее спасти. Но союз с Францией некоролевской уже невозможен для Екатерины...
      - Так что же будет? - спросил Воронцов.
      - А вот то и будет, что Булгакову свернут шею...
      Владычица миллионов рабов, императрица уже сама превратилась в жалкую рабыню субтильного наглеца с тонким язвительным ртом, с крохотными ручками барышни, даже летом упрятанными в муфту, с визгливым голосом капризного крикуна. Женщину одолевали сейчас ненависть к Франции и любовь к Зубову, процесс над Радищевым и упорное молчание Потемкина в Яссах. Светлейший писал все реже, жаловался на сильные боли, забывал датировать письма, одно из них, словно в насмешку, Потемкин пометил XVIII веком...
      В один из дней Степан Иванович Шешковский зашел погулять в садик при Пажеском корпусе, где ребята здоровущие повалили его в траву и высекли во славу Божию... Не думаю, чтобы они секли обер-кнутмейстера за преследование Радищева. Но все-таки не следует забывать, что секли-то Шешковского пажи ея величества, а Радищев ведь тоже из пажей вышел, - так что корпоративную связь событии мы все же будем учитывать... Шешковскии нажаловался императрице.
      - Утешься, - отвечала она. - Виновных сыщем и сошлем туда, куда Макар телят не гонял. А тебе, Степан Иваныч, чую, предстоит славное путешествие из Петербурга в Москву...
      Мы вынуждены признать: дама была с юмором!
     
     
      10. ДЕНЬ ВОСШЕСТВИЯ
     
      Каверзы внешней политики едва достигли бастионов Кронштадта, когда флот Густава III, не сумев выманить эскадру Чичагова из Ревеля, снова двинулся на Петербург. Ветер удачи опять напирал в плотную белую стенку парусов, приближая захватчиков к заветной цели... Петя Курносов растолкал брата:
      - Проснись, Пашка: шведы идут.
      - А много их? - соскочил тот с койки.
      - Одних линейных двадцать два вымпела...
      Шкиперы торговых судов, идущих с моря в Петербург за товарами, рассказывали, что при встрече с ними герцог Зюдерманландский грозился: "Дорого старик Чичагов заплатит за мои корабли, потерянные у Ревеля..." Под флагом герцога был собран цвет шведской аристократии, лучшие офицеры флота.
      Вице-адмирал Круз держал флаг на "Иоанне Крестителе", командуя кордебаталисй, на "12 Апостолах" шел в авангарде вицеадмирал Сухотин, в арьергарде-контр-адмирал Повалишин, линейные силы замыкали восемь фрегатов, на которых работали веслами турки. Наступал третий час ночи. Было светло как днем. Маловетрие замедляло сближение. Корабельные оркестры еще не играли. Яков Филиппович Сухотин окликнул Курносовых:
      - Вы не Прохора ль Акимыча детки? Я с ним у берегов таврических порох нюхал... Ну, сыпьтесь в люк. С Богом!
      В батарейных палубах духотища, свет белой ночи льется через открытые "порты", в которые высунуты пушки. Матросы жеваной бумагой затыкали себе уши:
      - Не пороха, а звери! Пальнешь-свету конец...
      Оркестры на палубах заиграли, гнусавые гобои вторили ударам в литавры. Бой начался. Через двери и горловины со свистом задували сквозняки - то горячие, то холодные. Страшный шум наполнял отсеки. "12 Апостолов" отвечал на грохот боя хрустом старого дерева, приседанием палуб и паникой крыс, мечущихся под ногами людей. Братья Курносовы держали "пальники" - длинные, будто удочки, издалека поджигая ими затравку в пушках, после чего пушки откатывались назад.
      - Берегись! - слышалось то и дело; один матрос не успел отскочить, и пушка сразу перебила ему ноги...
      Шведские фрегаты вклинивались в интервалы между кораблями, Круз на "Чесме" сражался впереди линии, весь в дыму, будто горел. Сверху вдруг резануло воплем:
      - Эй! Чья тут нога валяется?
      - Не трожь: нога адмиральская...
      Батарейная палуба купалась в красном дыму, переборки казались обитыми малиновым бархатом. Перегретые пушки не остывали. Одна из них разорвалась, перекалечив прислугу, умиравшую здесь же, под ногами товарищей. В куски разнесло и вторую пушку, а каждый кусок металла сразу находил себе жертву. [40]
      - Пашка, - позвал Петя Курносов, - жив ли еще?
      - Живой. Только дышать нечем...
      С другого борта мичманов оповестили:
      - На "Иоанне Богослове" что-то неладное. Круз подзывает его к себе, но "Богослов" отходит прочь.
      - Может, тонет?
      - Да нет. Кажись к жене и деткам заторопился.
      - А кто командиром на "Богослове"?
      - Одинцов... растяпа!
      Приказ адмирала был исполнен в точности: русские корабли выходили на дистанцию в два кабельтова, поражая противника в упор. В портовых окошках Курносовы видели иногда даже лица своих врагов - такие же задымленные и перекошенные в крике, какие, наверное, наблюдали из своих пушечных портов и шведы... К шести часам утра Кронштадтская эскадра уже избила авангард герцога Зюдерманландского: шведы один за другим стали покидать "линию". Курносовы поднялись на верхнюю палубу. Сухотин был еще жив, он лежал возле мачты.
      - Помирать надо, детушки, - сказал он и отвернулся. - Что вы ногу-то мою бережете? Выкиньте ее за борт...
      Круз на шлюпке обходил корабли, поздравлял команды с победой, просил делать ремонт на ходу.
      - Место боя за нами! - возвещал он - Петербурга шведам не видать. Мужайтесь: курьеры к Чичагову скачут давно, только бы нам выстоять до прихода эскадры Ревельской...
      Полдень принес "люфт", и шведы отошли, курсируя между Сескаром и Бьерке. Ночь прошла в неусыпном бдении, люди прилегли где придется. Курносовы дремали, положив головы на остывающие пушки.
      - Пашка, ты есть хочешь?
      - Не. До еды ли тут.
      - А помнишь, как торт-то измаильский умяли?
      - Разве это забудешь?..
      Усталых канониров бил надрывный кашель - от угара порохов, от зловония уксуса. Утром все видели, что дым сражения еще не растаял. Горизонт оставался смутен и зыбок, как воздух над трясиною. Шведы снова открыли битву, герцогу не терпелось уничтожить эскадру Круза, пока не подошла на подмогу ему чичаговская эскадра. Александр Иванович Круз велел кораблям "скатиться" под ветер, завлекая противника на опасные мелководья. Весь день шла пальба, враги маневрировали в узостях, выгадывали ветер и углы атак. Ораниенбаум и Петергоф застлало дымом, который и отползал теперь к столице подобно грозовой туче. Две бессонные ночи и постоянные схватки измотали русские экипажи, но боевой дух кронштадтцев оставался высок, как и в начале боя... Наконец среди шведских кораблей возникла суета, обмен сигналами: король Густав 111 срочно отзывал своего брата, герцога Зюдерманландского, в укрытие Выборгской бухты, где собирался весь шхерный флот шведов. А с моря уже подходила эскадра Чичагова...
      - Ну, все! - говорили матросы. - Мы выстояли!
      С бранью выплевывали изо ртов комки пакли, выковыривали из ушей клочки бумаги. Музыканты заснули среди своих труб и барабанов, среди мертвецов и обломков рангоута. Все шведские корабли, включая и галеры, были заперты в Выборгской бухте, и теперь следовало ожидать капитуляции самого Густава III и его брата Карла...
      - Наше положение безнадежно, как и у Карла Двенадцатого после Полтавы, - сказал за ужином герцог Зюдерманландский.
      - Выдайте экипажам водку, - повелел король. - Пусть они пьют, сколько хотят, чтобы не задумывались о будущем.
      Наступал рискованный момент всей шведской истории.
      - Короля будем брать в плен! - объявил Круз.
      Петербуржцы два дня подряд слышали канонаду боя, от которой звенели стекла в домах, а ветер с моря заполнил улицы столицы удушливым дымом. Все сводилось к двум проклятым вопросам: выстоит ли Круз? Успеет ли подойти Чичагов? Екатерина не могла скрыть тревоги. ("Великое беспокойство во дворце, - писал очевидец, - почти ночь не спали, граф Безбородко сильно плакал. Таятся оба и не веселы".) Противу возможных десантов врага снова призывали народ в ополчение. На этот раз брали даже беглых бродяг, престарелых мещан, сезонных рабочих и сенатских чиновников. Беда не приходит одна: в пороховых сушильнях на Выборгской стороне взорвались сразу 500 бомб. Стекла в окнах домов столицы повылетали, а грохот был столь велик, что многие приняли его за нападение шведов. 29 мая императрица выехала на Красную Горку, желая наблюдать за морским сражением, ибо не совсем-то полагалась на точность депеш принца Нассау-Зигена. В чахлом лесочке старый адмирал Петр Иванович Пущин (дядя декабриста) угощал императрицу чаем из самовара: потом на шлюпке отправились в Кронштадт. Здесь ее застало возмущение турок, доблестно служивших гребцами на галерах. Завидуя русским матросам, носившим медали, они не желали принимать в награду деньги, которыми их щедро оделяли. Обижать турок не хотелось. Монетный двор спешно начал чеканить из серебряных рублей наградные "чсленги" (перья вроде султанов) с надписью "за храбрость". Украсив свои чалмы чслснгами, турки сразу успокоились, а принц Нассау-Зигсн, галерный начальник, сказал Екатерине:
      - Напрасно ваше величество сделали это: султан Селим, если они вернутся домой, всем героям головы отсечет.
      - Надеюсь, не все турки пожелают вернуться, а в Казани жить среди единоверцев-татар многие из них согласятся...
      Ей представили Ивана Максимовича Одинцова, командира 74пушечного корабля "Иоанна Богослова".
      - Сколько у вас крепостных душ?
      - Девять в деревне под Рязанью.
      - А сколько имеете детей?
      - Тоже девять. - Одинцов стал плакать.
      - Ни слезами, ни бедностью вы меня не разжалобите, - сухо сказала Екатерина. - Когда вас адмирал Круз призывал сигналом на битву, вы постыдно поворотили от боя в гавань.
      - Я покинул линию, имея повреждение в рангоуте.
      - Врете! - крикнула Екатерина. - У вас сбило ядром лишь грот-стеньгу, а такие аварии балтийцы исправляли под огнем... Стыдно! Когда сражались мичманы-мальчишки и добровольцы, взятые на флот чуть ли не с улицы, вы бежали. Шпагу - на стол! Вы арестованы. И если мой Сенат приговорит вас к петле, я миндальничать не стану: повешу...
      Прощаясь с адмиралами, императрица сказала:
      - Вы уж тут сами поладьте. А главное - чтобы король из Выборга не вылез. Посидит без хлеба-сам мира запросит...
      ...Угроза голода была реальна: почти 200 шведских кораблей и галер, блокированные в шхерах Выборга, имели не только полные экипажи, но еще и 14 тысяч солдат для высадки десантов на петербургских набережных. Королевский совет на "Амфионс" высказался за капитуляцию, Густав III с жаром воскликнул:
      - Никогда! Дух Карла Двенадцатого еще не угас в шведском воинстве, а Чичагов не тот, который решится на битву...
      На рассвете король выбрался на палубу и положил зрительную трубу на плечо Эренстрема.
      - Нам нужен сильный ветер, - сказал он. - Восточный люфт выдует всех нас из этой западни, как пушинку...
      В этот день Эренстрем сделал такую запись: "Трудно объяснить поведение русского адмирала Чичагова, который оставался нерешительным зрителем горячего боя..." Всей громоздкою массой кораблей шведы ринулись на прорыв блокады между островами, они исколачивали ядрами русские корабли, а Чичагов не сделал даже попытки преградить им путь в узких проливах. Мимо один за другим проскакивали корабли Швеции, и, когда они вырвались на простор моря, Чичагов засуетился:
      - Ах, негодники! Догоняйте их, хватайте короля...
      Как будто удирал кот, которого еще можно словить за хвост. Но погоня все-таки началась, благо парусный флот герцога уходил быстро, а гребная флотилия, ведомая лично королем, сильно отстала.
      Русские один за другим пленяли шведские корабли. Доблестный "Вснус", работая пушками, пролетал вдоль шведского строя, и там, где он проходил, шведы покорно спускали флаги, сдаваясь. Король с корабля прыгнул в бот, с бота перескочил в шлюпку; настал момент, когда его следовало хватать за фалды и тащить в плен... Но Чичагов отдал приказ:
      - "Бонусу" отойти! - И король был спасен...
      "Венус" притащил за собой два корабля противника: это был адмиральский "София-Магдалена" и "Ретвизан". Перед Чичаговым поставили поднос с королевским гербом.
      - Завтрак шведского короля, - объявили ему.
      Чичагов, довольный таким трофеем, сказал:
      - Сейчас же доставьте в Петербург, пусть матушка-государыня полюбуется, до какой нищеты дошел ее братец...
      Это была катастрофа! На русской эскадре матросы открыто говорили об измене и подкупе адмирала Чичагова:
      - Сволочь старая, лопух драный! Небось взял у короля бочку золота, и нам воевать не дозволил...
      Екатерина, узнав об этом, впала в отчаяние:
      - Чичагов-то! После такого обеда горчицы мне дал...
      Она писала Потемкину, что до сих пор неизвестно, куда подсвался шведский король: "Завтрак его взят, он состоял из шести сухарей, копченого гуся и двух штофов водки..."
      Густав III, после прорыва из Выборга, завернул гребную флотилию в шхеры Роченсальма (там, где в море впадает река Кюмень и где сейчас находится город Котка). Здесь король как следует укрепился и стал выжидать, что будет делать принц Нассау-Зиген, подходящий к Рочснсальму со своими галерами.
      Екатерина переслала принцу именной рескрипт, в котором указывала совершенно истребить неприятеля. Шторм разбросал русские галеры в разные стороны, иные прибило даже к Ссстрорецку. Но принц Нассау-Зиген уже воспылал жаждою подвига. "Я не успел узнать, какие имеются у шведов суда в Роченсальме, - отписывал он Екатерине, - но это для меня ничего не значит..." Рескрипт императрицы он воспринял как страстное желание непременной победы в день 28 июня.
      Это был табельный день ее восшествия на престол!
      Всю ночь галеры боролись с волной и ветром. Кровь сочилась из ладоней гребцов, ветер сгонял корабли в кучу, и тогда весла соседних галер путались, с хряском ломаемые. Гребцы уже падали от изнеможения, наступала апатия, а шведы сохранили свои силы для боя. Русские галеры выбрасывало на камни, они горели меж островов, в ночи слышались призывы тонущих, море вздымало обломки кораблей, трупы и брошенные весла. Шведы безжалостно добивали тонущих огнем и ударами весел, никому не давая пощады... К утру все было кончено! Гребная флотилия Балтийского флота погибла вся целиком, волны еще долго выносили на берега тысячи мертвецов. А сколько погибло при Роченсальме, до сих пор нсизвестно в точности. Но один только список павших офицеров составил 270 человек.
      Екатерина с карандашом в руке вчитывалась во множество фамилий, известных на Руси со времен Рюрика и совсем новых, но уже заслуженных. Она сказала:
      - Таких потерь не имел даже Очаков, как в этот сумасшедший денек моего восшествия на престол. - Она заметила в списке и фамилии мичманов Курносовых. - Я отца их помню с давних пор, когда он, тоже молоденек, непрочный лес из Казани доставил... Дать ему чин бригадира флотского - в утешенье!
      Нассау-Зиген просил военного суда над собой, но при этом обвинял русских в трусости. Екатерина не стала с ним спорить. Она поступила умнее: собрала в одну пачку рапорты одних лишь иностранцев, бывших волонтерами на галерах, и эти иностранцы, обвиняя Нассау-Зигена в самодурстве и неблагоразумии, честно подтвердили, что в губительном Роченсальмском сражении все русские моряки проявили стойкость и мужество...
      Балтика сама озаботилась похоронить русских героев.
      Пышный торт в кондитерской "Вольф и Беранже" стал первой и последней радостью близнецов Курносовых. Они жили один раз!
      Им вместе было всего тридцать три года.
     
     
      11. ЧЕРНОМОРЦАМ - СЛАВА!
     
      После поражения Бибикова под Анапой падишах Селим III издал грозный фирман к мусульманам Кавказа. "Ныне, - провозгласил он, - наступила священная война противу неверных... разоряйте и расхищайте их всех; берите в плен их жен и детей, обогащайтесь их пожитками". В конце фирмана султан обещал послать на Кавказ непобедимого Батал-пашу с пушками, этот "гази" (победитель) привезет мешки пиастров, халаты, сабли и шубы на лисьем меху, подзорные трубы и часы швейцарские - в награду достойным. А "недостойные" будут караться по мусульманским законам: младенцев отнимут у матерей, мужьям не позволят спать с женами.
      12 июля 1790 года эскадра Ушакова вернулась в Севастополь после очередной победы... Возле Анапы встретился флот турецкий под флагом самого Кучука, и русские моряки заставили его бежать без оглядки. Бой этот в проливе Керченском запомнился: турки, нс выдержав огня, даже захлопывали окошки боевых портов, а все, кто был на верхних палубах, ускакали в нижние деки, боясь бьпь сраженными... По возвращении в родимую гавань Федор Федорович - праздничный! - устроил ужин для офицеров эскадры.
      - Господа офицеры флота христианского, сами вы убедились ныне, что противу неприятеля, сражавшегося по правилам, мы, он правил ненужных отвратясь, действовали по обстоятельствам, и виктгория состоялась славная, России надобная. Теперь берега таврическсие от десантов турецких избавлены...
      Новая тактика Ушакова была такова, что, будь Ушаков адмиралом флота британского, болтаться бы ему на виселице в Тауэре, ибо Англия такого нарушения традиций никому не прощала. Оставшись один в своей каюте, Федор Федорович думал: много, даж"е слишком много делает он такого, что не стал бы делать никакой флотоводец:
      - И не потому ли я начал побеждать?..
      А кампания на суше была бездейственна: Потемкин не хотел прерывать переговоры, которые - неофициально! - вел с турками, и потому нарочито сдерживал порывы своей армии. Однако Ушакову велел держать флот в готовности. Лето на Руси выдалось холодное, дождливое, но хлеба вошли в рост, изобильны были и покосы. Хлеб и сено - товары неразлучные, ибо как человеку хлеб надобен, так и скотина без сена не выживет, а могучей кавалерии воинской подсыпай еще и овса торбами исполинскими...
      Севастополь ждал приезда светлейшего. На флагмане "Рождество Хржстово" Ушаков велел подновить для гостя лучшую каюту, но Потемксин прежде заехал в Херсон и Николаев, где в общении с чинами флотгскими сам убедился, как много недругов у адмирала Ушакова: завищуют таланту, презирают за прямоту и открытый нрав, а победы приписывают удаче... Потемкин зачитал недругам Ушакова письмо Екатгерины. "Победу Черноморского флота, - писала она, - праздновали вчерась молебствием в городе у Казанской, и я была так весела, как давно не помню. Контр-адмиралу Ушакову великое спасибо!.."
      - Если бы Федор Федорыч. - рассуждал Потемкин, - был при Роченсальме, флоту российскому не знать бы позора того, какой доставил ему принц Нассау-Зиген... Прав был князь Репнин, предупреждавший меня, что на рожон лезть - ума не надо!
      Пока Ушаков был в море, Курносов утруждался в Байдарекой долите, принося в жертву флоту деревья старинные - ради нужд корабельных. Когда же вернулся в Севастополь. Ушаков выразил желание повидать его сразу же. Был контр-адмирал мрачен. А разговор начал издалека - с выговора мастеру:
      - В погоне за флотом турецким не поспели мы. Скорость "султанов" лучше нашей. Обводы у них мастерские, по шаблонам французским...
      В штабе порта, сколоченном наспех из досок, благоухало мандаринами. В кувшинах алел турецкий "нордск" (гранатовый сок). В двери с улицы скребся черный ливорнский пудель.
      - Прохор Акимыч, - с натугою произнес Ушаков, - ты уж крепись, сколь можешь. Выпала мне доля такая: нанести тебе, друг мой, рану страшную. Сердечную и кровоточащую...
      - А что случилось-то? - насторожился Курносов.
      - Сыночки твои пропали безвестно у Роченсальме по вине принца Нассауского... Вряд ли спаслись!
      Курносой остался недвижим, будто окаменел. Собака скулила с улицы, просилась к хозяину. Ушаков отворил двери, впустил пуделя. Черныш, благодаря его вилянием хвоста, положил голову между ног хозяина, ожидая ласки.
      - Вот и все, - сказал Курносов собаке.
      Ушаков разлил по чаркам вино.
      - Выпей! Горю твоему пособить не могу. Одно сделаю: пиши рапорт об отпуске "по болезни". Отпущу тебя. Езжай, куда глаза глядят. Может, даст Бог, и полегчает...
      - Да куда ж мне ехать-то? - горевал мастер.
      - Не плачь. Свет велик...
      Ушаков выложил перед ним патент на чин бригадира:
      - Вот тебе! С мундиром белым - флотским.
      - Ах, на что мне все? Если б не эта вот псина, руки б на себя наложил... Да на кого мне собаку-то оставить?
      Уже не думал бригадир флотский повстречаться с господином Радищевым, но повстречался. Правда, не лично с ним, а с книгой его, которую и вывез из Севастополя, от руки кем-то из офицеров переписанную; в дороге до Петербурга читал в коляске и сравнивал... Заунывные шелестящие дожди сеялись на поникшие травы, убогие жительства глядели на путника кособокими окошками, нищенская юдоль сквозила в настежь раскрытых дверях сельских часовен, где отпевали покойников. И невольно вспомнилась бодрая, самоуверенная юность. Как ехал лесом до Казани, как срывал первые в жизни поцелуи с ярких губ Анюточки Мамаевой (где-то она теперь?) и, может, в ту пору - по наивной младости - не замечал он того, на что столь жестоко указывал ему теперь господин Радищев своей "пагубной" книгой...
      На редких станциях бригадир глушил водку стаканами, кормил не себя, а собаку, с нею и разговаривал: "Едины мы с тобою, сиротиночки..." По обочинам дорог брели куда-то солдаты, Прохор Акимович окликал их:
      - Куда поспешаете-то, братцы?
      - Ведено до Лифляндии брести... в Ригу быдто! Сказывают, пруссаки войну хотят объявить нашему российскому величеству.
      Пруссия ультиматумом возвещала миру, что желает забрать у поляков Тори и Данциг, а вместо этого отдать им... Киев и Белоруссию. Курносов доехал до столицы, когда салюты в честь побед черноморцев отгремели, а пушки готовились возвестить о мире со шведами. Мир, заключенный в убогой деревушке Верела, так и назывался Верельским... Бригадир хотел поместиться на жительство у "Дсмута", но в эту гостиницу с собакою не пускали. Пришлось снять две комнатенки в номерах мадам Шаде, обедать ходил в паштетные и кондитерские... В жизни так часто бывает: вспомнишь о человеке, давно не виденном, и обязательно его встретишь... Анна Даниловна Прокудина, урожденная Мамаева, встретилась ему в кондитерской, где угощала своих дочерей пирожками копеечными и леденцами, в бумажки завернутыми. По скудости угощения догадался Прохор Акимович, что в жизни этой женщины все давно порушилось, как и у него тоже. Их взгляды нечаянно соприкоснулись. Бригадир встал и спросил - ради чего она в Петербурге?
      - А вот Манечка, вот и Танюшенька... По вдовости убогой решила их в Смольный институт определить. Да напрасно тратилась на дорогу дальнюю: девиц благородных берут в Смольный лишь по заслугам отцовским или дедовским. - А какие заслуги перед отечеством могли быть у ее мужа, пьяницы, взяточника и картежника? Вот и горевала вдова: - Надобно в Казань возвращаться, пока вконец не проелись. Годы-то летят скоро, может, хоть с женихами повезет...
      И по облику женщины, и по тем копеечным пирожкам было видно, что вдовство ее несладкое. Стало мастеру жаль ее. И откровенно сознался в своем одиночестве:
      - Жену Бог прибрал в чуме херсонской, а сыночков при Роченсальме погубили... Остался я один - с песиком!
      Договорились завтра погулять в Летнем саду. Анна Даниловна явилась на свидание с дочерьми, и Прохор Акимович, понимая ее материнские заботы, сказал:
      - Если у вашего супруга заслуг перед отечеством не обнаружилось, так они у меня в избытке имеются.
      - Да вы, сударь, сын-то крестьянский!
      - Сын крестьянский, да отец дворянский... вот и вникните, Анна Даниловна: горю вашему помочь можно, ежели Манечка с Танечкой моими падчерицами станут.
      Говорил он так, а в душе была немота, и вспомнилась прекрасная Камертаб, вся в лунном сиянии кафской ночи - купленная и любимейшая! А теперь и эту, что ли, опять покупает он? Анна Даниловна прослезилась.
      - Не надо, - сказал он ей. - Я ведь от души.
      - Я вижу, сударь, что душа ваша благородна.
      - Вот и хорошо. Будем и завтра гулять здесь...
      Вскоре они обвенчались. Прохор Акимович подал прошение на "высочайшее имя" о принятии падчериц в Смольный монастырь, и барышень Прокудиных зачислили на казенный кошт... Столица опять выслушала торжественную канонаду в 101 выстрел, чествуя новую победу Черноморского флота. По этому случаю было представление в Зимнем дворце флотских персон первых рангов. Здесь же присутствовали и супруги Курносовы. Анна Даниловна, ошеломленная, еще не освоилась:
      - Господи, да кто ж я ныне такая?
      - Теперь ты госпожа бригадирша флотская.
      - Скажи, милый: много это иль мало?
      - Для меня хватает. Тебе тоже хватит...
      Потемкина мучили боли, он писал в раздражении, что Сераль обманывает в переговорах не только его, но и сами турки обмануты: "Теперь выдумали медиацию прусскую. (А на посредничество Пруссии светлейший плевал, конечно!) Мои инструкции: или мир, или война... иначе буду их бить. Бездельник их, капудан-паша, будучи разбит близ Тамина, бежал с кораблями, как курва, а насказал своим, будто потопил у нас несколько судов. Сия ложь и у визиря публикована..."
      Турецкая эскадра капудан-паши тихо покачивалась на водах между Тендрой и Гаджибесм; из пазов раскаленных палуб выпучивалась закипающая смола. Полураздетые босые матросы лениво шлялись в корабельные лавки за табаком-латакия; в судовых "киосках", где пылали жаровни, турки варили для себя крепкий кофе "мокко". Был час кейфа. В салоне Кучук-Гуссейн принимал Саид-бея, флагманский "Капуданис" которого стоял неподалеку на якоре. Между флотоводцами протекала, словно тихий ручей, вялая беседа. Оба они понимали, что после всех неудач вернуться в Босфор - значит познакомиться с капуджи-башой (ведающим запасом шелковых шнурков для удушения неудачников). Сейчас их могло спасти только генеральное сражение с Ушак-пашою, а ослепительная мощь "Капуданис" и "Мслеки-Бахри" внушала адмиралам султана чувство уверенности...
      Салон капудан-паши был пронизан гудением комаров.
      - Это еще стамбульские кровососы, - объяснил Кучук, - они набились внутрь корабля при стоянке в Буюк-Дере, и с тех пор их ничем не выкурить. Так и плавают с нами, всегда сытые.
      - А у меня на "Капудание" полно клопов, - поделился Саидбей. - Я уверен, что их подбросили нам французские якобинцы, когда наш славный корабль ходил в Тулон ради ремонта...
      Им доложили, что в море появились корабли. Сайд-бей поправил сафьяновую туфлю, спадавшую с его ноги.
      - Не спеши, - придержал его Кучук-Гуссейн, - если это даже безумный Ушак-паша, у нас с тобой еще хватит времени, пока он перестроит свою эскадру для нападения...
      Саид-бей едва поспел на "Капудание": Ушаков не стал перестраивать эскадру с походного положения на боевое - его колонны с разгону врезались в турецкие корабли. Мигом опустели кофейные киоски:
      - Рубить канаты! Паруса ставить! О Аллах!..
      Оставив якоря на грунте, турки устремились в сторону Дунайского гирла. Капудан-паша попутно выстраивал суда в боевую линию. Федор Федорович, расставив ноги, стоял на шканцах, его голосина раскатывался над палубой "Рождества Христова".
      - Выходить на выстрел картечный! - призывал он.
      В замешательстве боя, в треске рвущихся парусов, в хаосе рангоута и такелажа он успевал выявить то самое главное, что должно решить судьбу битвы. Из Лимана, со стороны Очакова, налегая на весла, спешила гребная флотилия до Рибаса. Турецкие корабли отворачивали, их бегство возглавили адмиральские флагманы - "Мелеки-Бахри" и грозный "Капуданис".
      - Поднять сигнал: "Флоту-погоня!.."
      Возле адмирала всегда был переводчик - грек Курико. Ушаков указал ему на фигуру старца, что-то горланившего:
      - Уж не Сайд ли бей? Матом его крыть не надо, но ты обложи его старым хвастуном, а капудан-пашу - бездельником...
      "Капудание" несло мимо, из его внутренних отсеков слышались сдавленные голоса гребцов-невольников, лязг их цепей:
      - Братцы, мы здеся... Бейте их крепче!
      - Они прикованы к веслам, - сказал грек Курико.
      ...Если бы сейчас офицеры флота Балтийского глянули на этот бой, их бы охватил ужас: все линии были разломаны Ушаковым, черноморцы врезались в промежутки меж кораблями противника и били его с двух бортов сразу, напоминая клинья, всаженные в глубину вражьего строя. При этом скопище кораблей, сцепившихся в поединках, неслось на всех парусах, и туркам было уже никак не оторваться от русских...
      - Люфт! - вовремя предупредили Ушакова.
      - Ага, чую, - отвечал он. - К повороту...
      Забрав полный ветер, "Рождество Христово" в новом натиске на флагманов неприятеля вынудило турок лечь на другой галс. Ветер развел волну, нижние шкаторины парусов отяжелели, намокнув. Был уже шестой час вечера. Погоня продолжалась. Теперь Кучук-Гуссейн хотел только одного - оторваться. Преследуя убегавших, черноморцы точно разбивали рангоут отстающих и, оставив их пораженными, катились по волнам дальше.
      - Зажечь фонари, - велел Ушаков.
      Бой закончился в темноте, и русская эскадра якорями нащупала под собой жидкий грунт. Тогда фонари погасли, а турки их даже не зажигали. Но во мраке ночи, плещущей штормом, чуялось, что враги не ушли, они где-то рядом...
      Утром сражение возобновилось. Вровень с боевыми кораблями выгребали галеры де Рибаса, орущие ватаги запорожцев приводили турок в смятение. "Мелеки-Бахри" и "Капудание" заметно отставали...
      - Отрезай их! - стал волноваться Ушаков.
      66 пушек "Мелеки-Бахри" молчали. Его взяли на абордаж, над ним взвился русский флаг. На "Рождестве Христовом" Ушаков подходил все ближе и ближе к массивному "Капудание".
      - Саид-бей, - крикнул он, - прыгай за борт!
      - Я отрежу тебе уши, - отвечали ему по-русски.
      Зайдя с кормы неприятелю, Ушаков поставил своего флагмана бортом, чтобы увеличить эффективность огня.
      - Врежьте брандскугелсм, - спокойно велел он.
      Брандскугель, яростно шипя, вонзился в "Капуданис", который и запылал, но Саид-бей не думал сдаваться. Матросы его уже сыпались из люков, как тараканы из горящего дома.
      - Аман, урус... аман! - взывали они о пощаде.
      С кормы "Капудание", прямо из дыма, Ушакову кричали:
      - Я тебе нос отрежу и глаза выколю!
      - Аман, аман... - метались на палубах турки.
      Канониры спутали "аман" с "обманом":
      - Опять обманывают... Тогда бей их!
      Три мачты подкосило разом, будто деревья в лесу, и мачты, разрывая горящие снасти, падали. Было видно, как в пробоины, будто в колодезные ямы, хлещет морская вода. Ушаков, руками разводя перед собою густой дым, звал Саид-бея:
      - Где ты, хвастун и бездельник? Прыгай, пока не поздно... Вот мой нос! Вот мои глаза! Вот мои уши! Прыгай, старчс...
      - Здесь он, - послышалось из дыма.
      Возникла незабываемая картина: невольники тащили на себе турецкого адмирала и свалили его к ногам Ушакова, как мешок. Федор Федорович сразу же остыл от боевого гнева.
      - День добрый, Сайд, - сказал он ему. - В твои-то годы мог бы и дома посидеть: чего ты полез в эту кашу?
      Посреди моря возник вулкан: "Мелеки-Бахри" взорвало.
      Вот только теперь Саид-бей стал плакать.
      - Не о себе плачу, - говорил он. - Но мой корабль имел в трюмах всю казну султанского флота... Кто мне поверит, что пиастры погибли? Будут думать, что я их украл...
      Русская эскадра отвернула в сторону Гаджибея, рядом с нею всплескивала волны гребная флотилия чубатых полуголых запорожцев. На бригантине, под широким кейзср-флагом, спешил навстречу сам Потемкин. А в честь его нужен салют.
      - В тридцать выстрелов, - указал Ушаков.
      Рядом с Потемкиным стояла на палубе женщина ослепительной красоты, ветер развевал ее тонкий прозрачный хитон.
      Потемкин, указав на женщину, крикнул Ушакову:
      - В ее честь - еще тринадцать! Она треск любит...
      Это была знаменитая Софья де Витт, которая заверила Потемкина, что станет принадлежать ему только тогда, когда падет Измаил...
     
     
      12. ИЗМАИЛ ВОКРУГ ДА ОКОЛО
     
      В салоне Ушаков отрапортовал: турки потеряли около 2000 людей, на "Мелеки-Бахри" сдались 560 моряков, с "Капудание" спасли 18 человек, но зато Саид-бей уже пьет мокко на "Рождестве Христовом". Потемкин с высоты своего гигантского роста навалился всей тушей, сверкающей от обилия орденов и бриллиантов, на приземистого Ушакова, сдернул с него парик и смачно расцеловал в голову, коротко остриженную. Первым делом спросил - сколько русских на эскадре побито?
      - Двадцать одна душа.
      - Великое дело свершено вами! - сказал Потемкин. - Изгнав капудан-пашу с моря, открыл ты для армии дорогу к Дунаю, а там, на Дунае, - И зма ил... Суворов ведает, что без него с Измаилом я не управлюсь, а ты, Федор Федорович, знаешь, что без тебя, друга милого, флоту Черноморскому не жить...
      Он выпил водки, присел к столу, письмом оповещая столицу о победе флота: "Наши благодаря Богу такого перца задали туркам, что любо. Спасибо Федору Федоровичу! Коли б трус Войнович был (на его месте), то бы он с... у Тарханова Кута либо в гавани".
      Ушаков сказал Потемкину:
      - Теперь хочу сразиться с Саидом-Али.
      - А на что он тебе?
      - Мне Саид-бей сказал, что Саид-Али показывал султану Селиму железную клетку для тигров, в которой поклялся меня живым, будто зверя какого, в Константинополь доставить...
      Петербург снова салютовал черноморцам. Федор Федорович получил Георгия и Владимира вторых степеней. А прежние ордена нижних ступеней с курьером отправил в Капитул орденский, вернув их государству обратно: с груди адмирала они теперь достанутся другим - которые моложе его, у которых все еще впереди. Светлейший еще раз заверил Ушакова, чтобы завистников не страшился: "Никто у меня, конечно, ни белого очернить, ни черного обелить не в состоянии и приобретение всякого от меня добра и уважения зависит единственно от прямых заслуг!"
      Турок в чистом поле привык бегать, зато уж, если посадить его в крепость, нет врага более стойкого и упорного.
      В череде событий на Дунае не забывалось, что несчастный поход Юрия Бибикова к Анапе снова оживил фанатизм имама Мансура. Два года турки собирали армию, и, двинутая на Кизляр грозным Батал-пашою, она была уничтожена за два часа. Черкесы разбежались по аулам, а Батал-паша сдался русским воинам со всеми пушками, халатами, саблями, подзорными трубами и швейцарскими часиками. Потемкин, узнав об этом, распорядился:
      - Чтобы в народе русском никогда не увядала память о победе этой, станицу на Кубани именовать Баталпашинской. А шейха Мансура, в Анапе скрывшегося, хватать живьем! Я к туркам милосерден, но сволочь фанатическую умерщвлять стану...
      Всегда крайне обходительный с побежденными, он велел Попову переслать в Севастополь деньги-на пособие пленным туркам, сдавшимся на "Мелеки-Бахри". Голснищев-Кутузов, оправившийся после второго ранения, уже двинул войска к Измаилу, и Потемкин перенес ставку в Вендоры, где по-прежнему был окружен свитою, музыкой, благоуханиями, лестью и женщинами.
      Ночи были по-осеннему темными, на яркий свет в комнате с улиц влетали нетопыри. За ломберным столом, как всегда, шла игра. Попов, невезучий в картах, шапками выносил к столу золотые червонцы. Комнаты светлейшего украшали жемчужные вензеля имен женщин, благосклонности которых он домогался. Сейчас Потемкин резался в карты под двумя вензелями сразу: "Е" - это Екатерина Долгорукая, гуляющая по коврам в чалме и шальварах одалиски, a "S" - это Софья Витт. В свите поговаривали, что скоро нагрянет графиня Браницкая... Де Рибас докладывал Потемкину, что его флотилия запорожцев уже вошла в Дунай, и светлейший спросил Ланжерона:
      - Вы, полковник, сражались в армии Вашингтона, так скажите, есть ли где в мире крепости подобные Измаилу?
      - Бастилия перед Измаилом - игрушечный домик.
      Герцог Арман Ришелье был в свите Потемкина самым скромным и образованным среди аристократов.
      - Дюк, - спросил его Потемкин, - вы объездили всю Европу, сравним ли Измаил с какой-либо еще цитаделью?
      - Я не могу судить о достоинствах Измаила, не видев его, но принц де Линь говорил мне о его неприступности...
      Потемкин проигрался и, расплачиваясь за проигрыш, широко зачерпнул золота из шапки своего верного сикофанта.
      - Ты себе еще достанешь, - сказал он Попову, - а мне взять негде... Да и кто мне даст?
      Принц де Линь прислал в Бендеры сына своего, видного инженера-фортификатора, которого прочил в армию Суворова.
      - Лучше следовать далее, оставив Измаил в тылу армии. Допустимо, - сказал дс Линь-младший, - что храбрые русские солдаты с возгласом "Виват Екатерина!" взберутся на его стены. Но что они могут поделать с гарнизоном в тридцать пять тысяч отборных башибузуков? Вы все без голов останетесь...
      Князь Репнин уже бывал под Измаилом, откуда с трудом ноги вытянул; он тоже доказывал невозможность штурма:
      - К числу гарнизона прибавим еще и фанатичных жителей, давших клятву на Коране, прибавьте и татар с Каплан-Гиресм, который привел в крепость орду и шесть сыновей своих... А что вы станете делать с Измаилом, если возьмете его?
      - Я сровняю его с землей...
      Потемкин крепостей не жаловал. Он предпочитал видеть лучше гладкое место, нежели эти несуразные сооружения, гнездища эпидемии, которые своими безобразными контурами оскорбляли его эстетические вкусы.
      Была еще одна крепость, которая решила ему не сдаваться, - это Софья де Витт, которая раскинула перед ним карты, гадая:
      - Трефовая дама еще далека от вас, и вы получите от нее желаемое, когда закончатся хлопоты... с Измаилом.
      - Карты врут! - в гневе отвечал Потемкин, свирепея.
      Одна из светских дам, бывшая тогда при Потемкине, писала: "Волшебная азиатская роскошь доходила до крайней степени... Сам князь носил кафтан, расшитый соболями. Екатерина Долгорукая нс покидала князя Потемкина. Г-жа С. Витт бесилась при этом, играя роль наивной простушки. Ужин разносили кирасиры высоченного роста с огромными воротниками: на головах у них были черные меховые шапки с султанами, перевязи серебряные. Во времена ужина прекрасный оркестр Сарти исполнял самые лучшие европейские пиесы... Вечером я услышала выстрелы, возвещавшие о взятии нами Килии".
      - Ага! - обрадовался Потемкин. - Теперь начнется!..
      Большие летучие мыши с оттопыренными ушами кружились вокруг него, взмахами крыл задувая ароматные свечи. 6 ноября - ура! - был взят Тульчинский замок. Турецкая флотилия, забрав семьи, бежала к Исакче, но с берега ее не пропустил Суворов, принудив к сдаче. 13 ноября над Дунаем косо полетел снег. В этот день русские галеры сожгли и пленили остатки Дунайской флотилии турок, а десанты запорожцев овладели крепостью Исакчи. Наконец корабли де Рибаса вышли под Измаил и ударили в его стены первыми ядрами.
      Попов - в мундире генерал-майора - объявил при ставке:
      - Прекрасные дамы и благородные господа! Кавалер Михаила Голенищев-Кутузов с берега, а кавалер Осип де Рибас со стороны Дуная начали обложение Измаила...
      Прекрасная фанариотка снова раскинула перед светлейшим гадальные карты:
      - Предстоят хлопоты немалые, и выходит так, что Измаил падет в самый первый день следующего века...
      - Да? - захохотал Потемкин. - Так вы, моя воздушная прелесть, к тому времени превратитесь в старуху...
      Он увлек женщину в спальню, оркестр Сарти при этом исполнил лирическое вступление, а Попов велел пушкам салютовать победу светлейшего над красавицей.
      После чего Потемкин указал Попову:
      - Готовь перья острее, буду писать Суворову... Измаил может взять только граф Рымникский!

К титульной странице
Вперед
Назад