- Граф Рымникский станет тогда и князем Измаильским, - предупредил его Попов.
      - Нет, не станет, - отвечал Потемкин.
      ПИСЬМО ПОТЕМКИНА СУВОРОВУ ИЗ БЕНДЕР
      Моя надежда на Бога и на Вашу храбрость. Поспеши, мой милостивый друг! Рибас будет Вам во всем ни пользу... Будешь доволен и Кутузовым. Сторону города к Дунаю я почитаю слабейшей... Сын принца де-Линя - инженер, употребите его по способности. Боже, подай Вам свою помощь... Князь ПотемкинТаврический.
      ПИСЬМО СУВОРОВА ПОТЕМКИНУ ИЗ ГАЛАЦА
      Получа повеление Вашей светлости, отправился я к стороне Измаила. Боже, даруй нам свою помощь! Пребуду с глубочайшим почтением. Вашей светлости нижайший слуга - граф Александр Суворов-Рымникский.
      Через неделю Суворов уже подъезжал к Измаилу, за ним казак на лошаденке вез котомку с вещами. Летел мокрый снег, было зябко. К великому удивлению полководца, он встречал войска, идущие по слякоти прочь от Измаила.
      - Стойте, богатыри! - задержал их Суворов. - Я-то в Измаил стопы направил, а вы куда, братцы, собрались?
      - Да нам генералы велели, - хмуро отвечали солдаты. - Сказывают меж собою, что Измаил не осилить. Стенки и впрямь высоченные - глянешь, так и шапки кувыркаются.
      - Командую здесь я - Суворов, так и скажите всем, что я снова с вами. А воля светлейшего князя такова, что отступать не ведено. Посему возвращайтесь обратно...
      Потемкин был ошеломлен известием, что генералы, без его ведома, начали отводить войска. Он переслал Суворову еще один ордер - секретнейший: делай как хочешь и как умеешь, руки тебе развязываю, а твое решение станет моим решением. Этот ордер вполне устраивал Александра Васильевича, давая ему власть главнокомандования. Измаил, гордость султанов, примостился к Дунаю, нерушимо высясь на путях к сердцу Оттоманской империи... Осмотрев крепость в поисках ее слабейших мест, Суворов честно рапортовал в ставку Потемкина: "КРЕПОСТЬ БЕЗ СЛАБЫХ МЕСТ". Этим он признал неприступность Измаила, но Суворов не писал светлейшему, что Измаил нельзя взять. Александр Васильевич повидался с Голени щсвым-Кутузовым, который предостерег:
      - Ежели очаковское сидение повторится, так турки и правы, что хохочут над нами: с голоду да холоду перемрем.
      - Я не светлейший, - ответил Суворов, - и мучить армию не намерен... Отчего ты грустен, Ларионыч мой?
      - Беда у меня. Жена пишет, что все детки оспою перестрадали, но выжили. А единый сыночек мой Николенька, рода моего продолжатель, умер... охти, горе мне!
      - Смерть уже дважды чрез главу твою промчалась, словно комета огненная, и уцелел ты. Не будь скорбен - не ищи смерти в третий раз, когда вступишь на стены измаильские.
      - Возможна ль эскалада сия?
      - Для русских нет невозможного... верь!
      Суворов сразу начал ломать ретирадные настроения, готовя людей к штурму, и солдаты кричали ему:
      - Живые аль мертвые, а в Измаиле побываем! Веди нас, батюшка, - мы тебя знаем, а ты нас помнишь...
      Среди офицеров было немало скептиков; один из них писал родителям в Петербург: "С тех пор, как существует Россия, такого горячего дела, какое нам предстоит, никогда еще не видывали: ибо это не безделица взять одним разом город, так хорошо укрепленный, как Измаил... словом, будем начинать тем, чем обыкновенно кончают - приступе м!"
     
     
      13. ПРИСТУП И "СТЫД ИЗМАИЛЬСКИЙ"
     
      Де Линь очень высоко чтил Суворова, именуя его Александром Диогсновичсм или Александром Македонским. Суворов за эти годы успел полюбить дс Линя за юмор, он писал ему в Вену: "Мы пожнем толпы врагов, как стенобитное орудие поражает крепости, и я обниму тебя в тех вратах, где пал последний Палеолог, и скажу: видишь - я сдержал слово - победа или смерть".
      Каждую нацию по-своему воодушевляют перед генеральным сражением. "Кавалеры, - говорил король Генрих IV, - не забывайте, что вы французы, а неприятель перед вами". Фридрих Великий внушал войскам: "Ребята! Сегодня у нас теплый денек, не потеряйте шляпы, и пусть все идет как по маслу".
      Суворов на гнедой казацкой лошадке объезжал войска:
      - Чудо-богатыри! Два раза вы подходили к Измаилу, первый раз с князем Репниным, второй с дс Рибисом, и дважды вы отступали. Бог троицу любит. В третий раз победим или умрем!
      - Веди нас, батюшка, - отвечали ему солдаты. - Стыло нам здсся, мокро и голодно... хоть штурмом согреемся!
      Турки в Измаиле не казались столь озверелыми, как в Очакове, голов никому не резали, подвергая русских с высоты фасов лишь оскорбительной брани: "Вы перед нами - как жабы, раздувшиеся перед быком!" Де Рибас доложил Суворову:
      - Я уже предлагал им сдачу, но турок очень вежливо отвечал мне, что не видит причин для этого...
      Крепость имела форму вытянутого треугольника, гипотенузу которого омывали волны Дуная, а протяженность всех стен Измаила составляла десять верст. Камень. Валы и рвы. Полисады. Овчарки. Пушки. Помимо янычар и татар в гарнизоне Измаила собрали "штрафников": сдавшие Аккерман, Килию и Тульчу, они теперь клятвенно обязались кровью искупить свою вину в Измаиле, - и это было опасно! Снег засыпал оголенные сады, холодные ветры перетирали жесткие камыши...
      - Я жду лишь прихода фанагорийцев, - сказал Суворов.
      Фанагорийский полк был его любимым. По ночам он тренировал солдат во взятии искусственных валов, учил, как быстро заваливать рвы фашинником. Потемкин, всегда боявшийся пролития крови, переслал сераскиру Измаила письмо с предложением капитуляции. Суворов дополнил его своим ультиматумом: "Я с войском сюда прибыл. 24 часа на размышление для сдачи - и ноля; первые мои выстрелы-уже неволя; штурм-смерть!.." Два трубача сопроводили парламентера до ворот Измаила, и они почти приветливо распахнулись. Вышли два пожилых турка, с поклоном приняли послание и предложили парламентеру войти внутрь крепости. Он отказался. Но ждать пришлось очень долго. Уже стемнело, когда турки снова появились в воротах:
      - Вам советуют убираться, пока не поздно, иначе вы все передохнете от стужи и голода. Впрочем, сераскир, уважая вашего Топал-пашу, изволит передать ему поклон. Окончательный же ответ будет дней через десять.
      - Почему такой долгий срок? - спросил парламентер.
      - Надо посоветоваться с визирем, а он имеет пребывание в тридцати двух верстах от Измаила...
      Суворов на другой ответ и не рассчитывал. Он собрал военный совет. Как водится, выслушали сначала мнение младших.
      - Штурм! - сказал донской казак Матвей Платов.
      - Иного и не мыслю, - добавил Голенищев-Кутузов.
      За штурм высказались все, кто был в совете, включая и де Рибаса, галеры которого качались на стылой воде под стенами Измаила. В боевом журнале было записано: "Приступить к штурму неотлагательно. Уже нет надобности относиться к его светлости (Потемкину). Обращение осады в блокаду исполнять не должно. Отступление же предосудительно".
      Суворов встал и поклонился собранию:
      - Крайне признателен вам всем, господа...
      К туркам в Измаил подбросили его прокламацию. Суворов еще раз предупредил, что лучше им сдаться: "В противном же случае поздно будет пособить человечеству, когда не могут быть пощажены не только никто, но и самые женщины и невинные младенцы от раздраженного воинства, и за то никто, как вы и все чиновники (ваши) пред Богом ответ дать должны..."
      Ответ сераскира сохранился для истории:
      - Скорее Дунай повернет вспять, нежели сдастся Измаил!
      Все стало ясно. Но в приказе по армии Суворов строжайше предупредил: "Христиан и безоружных отнюдь не лишать жизни, разумея то же о всех женщинах и детях". Люди мерзли, но пища еще была: в котлах варили капусту с рисом, на вертелах жарили дичь, солдаты пили анисовку из штофов, офицеры баловались молдаванским из бочек. Суворов назначил штурм на 11 декабря, и турки об этом узнали. Из крепости они расстреливали команды землекопов, русские батареи и корабли отвечали огнем мортирным. Суворов признался офицерам:
      - На штурм Измаила можно решиться лишь единожды в жизни, благо повторить сей опыт вторично никому не дано...
      У него был секрет: все штурмующие колонны должны верить, что направление каждой есть самое главное, но, веря в это, они не должны были знать, что их боевой порыв послужит лишь отвлечению турок от направления решающего удара по крепости - со стороны реки! Этого секрета не знал даже Голенищев-Кутузов, которому предстояло штурмовать в Килийских воротах... Настала ночь, во рвах густела вода, к палисадам янычары привязали турецких овчарок - лютейших в злобе, с клыками волчьими. Собаки всю ночь лаяли.
      В три часа ночи офицеры двинули свои колонны вперед. Войска устремились к Измаилу, неся на себе горы ломкого фашинника, штурмовые лестницы, доски, топоры, веревки и крючья. Турки были настороже, их артиллерия застилала картечью пространство перед крепостью; это не остановило войск российских. В грохоте стрельбы слышались резкие скрипящие звуки - егеря руками раздирали палисады из досок и бревен. Начиналось первое для Суворова сражение, в котором он лично не принимал участия, руководя битвою с ближнего пригорка...
      Свите своей он напомнил:
      - Велик человек, кто первым взойдет на стены!
      Длины лестниц иногда не хватало, их наскоро связывали, чтобы колеблющейся верхушкой дотянуться до фаса крепости, над гребнем которого свисали орущие рожи янычар, лезвия ятаганов и стволы ружей, фыркающих свинцом и пламенем - прямо в тебя! Вот и лезь, солдат, если жизнь не дорога тебе... Лезли! Турки отталкивали хрупкие сооружения от стен, лестницы, облепленные гроздьями повисших на них людей, срывались в пропасть. Где не хватало лестниц, карабкались, как ящерицы, по стенам валов, втыкая в пролезли, втыкали мерзлую землю штыки, подтягивались выше на крючьях и - лезли, лезли...
      Смерть или победа! Офицеры шли первыми, а там, где их убивали всех, офицеров заменяли полковые священники:
      - Православные, с Божьей помощью... жми!
      Ветераны обадривали молодых:
      - Не раззевайся, орлы! Все будет наше...
      От дыма у Суворова стали болеть глаза, напряженные во внимании к битве. Кто-то прокричал ему в самое ухо:
      - Взошли! Глядите, вот он-первый...
      Леонтий Яковлевич Неклюдов - майор по чину первым форсировал ров, первый приставил лестницу, первым взошел по ней на верх крепостной стены, первым водрузил на ней знамя и получил в награду за подвиг 18 ран-пулями и штыками.
      - Убит, - сказал Суворов, опуская трубу оптическую.
      Он видел, как янычары затаптывали Неклюдова ногами, словно хотели размазать дерзкого по своей стене. [41] Но майор Неклюдов свой долг исполнил: за ним уже взбирались другие, и на плоскости Измаила, высветленной пожаром, как театральная сцена, началась сеча, вниз полетели мертвые турки. А со стороны Дуная подходили галеры, выбрасывая на берег нестройные, но дружные ватаги черноморцев и запорожцев, кидавшихся на штурм столь беззаботно и весело, будто за праздничные столы... Треугольник Измаила все плотнее опоясывала жаркая дуга беспримерной битвы!
      Голенищеву-Кутузову выпало едва ли не самое кровавое дело. В Килийских воротах он принял на себя последний удар последних Гиреев - ханов и султанов, которые в Измаиле отстаивали свое право на бахчисарайский престол, на возрождение Крымского ханства. Нет слов, чтобы выразить их безумную ярость! Каплан-Гирсй дрался на саблях вместе с шестью сыновьями, которые все пали, но старик, видя их гибель, не сдался и, убитый, свалился поверх своих же сыновей...
      В этот момент прискакал курьер к Суворову:
      - Генерал-майор Голенищев-Кутузов от ворот Килийских велит сказать вам, что его колонне никак не пройти.
      На что Суворов ответил:
      - Я его знаю, и он меня знает. Передай, что эштафет о взятии Измаила в Петербург уже послан, а генерала Голснищева-Кутузова с сего момента назначаю комендантом Измаила...
      К восьми часам утра верхний вал был взят!
      - Брать город, - вдруг заволновался Суворов.
      Он-то понимал, что в симфонии боя отзвучала лишь прелюдия к нему, а главная тема разрешится в улицах, среди сараев, дворов и подвалов... Да! Именно внутри крепости и началась бойня за Измаил - не битва, а подлинная бойня.
      - Пушки! Вкатывайте артиллерию в город...
      Пощады никто не ведал - ни турки, ни русские. Янычар измаильский, уже старик, засучив рукава халата, рьяно бился на саблях, пока его не изрубили в куски. Растрепанные мегеры, обуянные фанатичным гневом, кидались на русских с кинжалами. Из горящих конюшен Измаила дикими табунами выбегали лошади, увеличивая смятение, и ударами копыт добивали павших. В поединках встречались запорожцы - "верные" и "неверные"; вчерашние побратимы, они с воплями пластали один другого саблями от уха до затылка. Крымские татары пытались пробиться к Дунаю, убив на своем пути множество казаков, но тут подоспели бравые ребята егеря, в камышах они перекололи всех татар - ни один не прошел к реке... Каждый дом, каждая дверь, каждое окошко брались с бою! Мечети стали неприступными бастионами, их взрывали вместе с османами. Под ногами катались свертки шелка, проливалось из мешков тягучее золото, из разбитых сундуков сыпался жемчуг, но сейчас было не до этого.
      - Круши их в песи, руби в хузары! Все наше...
      И дрались. Так дрались, как никогда еще не бывало.
      Священник Полоцкого полка дубасил янычар по головам крестом христианским - символом любви к ближнему своему.
      - Православные, да не будет нам сраму! - взывал он...
      Суворов уже плохо видел: глаза резало от дыма.
      - Много их еще там? - спросил он, показывая на Измаил.
      - В каждой щели по турку, - отвечали ему.
      - Я предупреждал, что пощады не будет. Всех, кто не сдался, уничтожить без жалости, - повелел он...
      В восемь часов вечера Измаил дымился горою трупов. Русские лежали вповалку с янычарами, мертвые лошади валялись подле убитых детей и женщин. Даже стонов не слыхать - все мертво, все закоченело, погибельно и пахнет кровью.
      - Измаил взят, - доложили Суворову.
      Голенищев-Кутузов стал его первым комендантом.
      Михаил Илларионович с трудом нашел в себе сил написать жене: "Любезный друг мой, Катерина Ильинишна... я не ранен и бог знает как. Век не увижу такого дела. Волосы дыбом становятся. Кого не спрошу: всяк либо убит, либо помирает..."
      Суворов сошел с пригорка, и тут силы оставили его:
      - Скажите Полоцкому попу, [42] чтобы мечеть бусурманскую освятил в честь святого Спиридония - ради дня этого...
      Кто считал тогда рядовых погребенных? О жестокости побоища измаильского судят по убыли офицеров: на штурм пошло 650 офицеров-осталось в живых всего 250. Впрочем, так и должно быть: офицеры шпагами прокладывали дорогу штыкам... Где бунчуки? Уже в кострах. Турецкие знамена изорваны, а некоторые из них солдаты припрятали, чтобы переслать в деревню - бабам на платьишко. Суворов отправил Потемкину донесение: "Народы и стены пали... штурм был кровопролитен и продолжителен. Измаил взят, с чем имею вашу светлость поздравить". Но теперь не Суворову бы поздравлять Потемкина, а пусть сам светлейший поздравляет Суворова...
      Потемкин это понял: он готовил победителю торжество, он звал его в Вендоры, и Александр Васильевич отзывался, что "желал бы коснуться его мышцы и в душе своей обнимает его колени". Но теперь встретятся не соратники - соперники!
      Из гарнизона Измаила уцелел только один удачливый янычар, переплывший Дунай на бревне, - он-то и поведал у Порога Счастья, какова судьба "венца венцов" турецкого падишаха.
      Падение Измаила повергло Европу в изумление...
      До сих пор граф Рымникский почитался в обществе лишь исполнителем воли светлейшего князя Потемкина-Таврического, но теперь, когда Измаил пал, Александр Васильевич и сам чувствовал, что над Потемкиным он воспарил высоко. Встреча их состоялась в Бендерах: они молча расцеловались и долго ходили из угла в угол. Наконец Потемкин спросил Суворова:
      - Какой награды ты от меня желаешь?
      При этом вопросе, кажется, они оба (люди умные) испытали неловкость. Они продолжили бессмысленное хождение из угла в угол. Маленький и хрупкий Суворов попадал в шаг гиганта Потемкина. Их обоюдное молчание стало невыносимо, и Суворов вдруг резко остановился посреди комнаты.
      - Я не купец, и не торговаться мы съехались, - заявил он светлейшему с поклоном. - Кроме бога и государыни, меня никто иной, и даже ваша светлость, наградить не может.
      - Вот ты с богом и езжай к государыне...
      Петербург встретил полководца морозом, а Екатерина обдала его холодом. Нет, она, конечно, признавала все величие успеха измаильского, но с первых же слов императрицы Суворов понял, что фельдмаршальского жезла ему не видать. Екатерина поздравила его с чином подполковника лейб-гвардии Преображенской. Это была не награда, а лишь видимость расположения к нему: что Суворову с того, если в преображенцах сама Екатерина полковником? Нс в его-то годы красоваться при ней на парадах... Она завела речь о напряжении внешней политики:
      - На севере империя наша небезопасна. Питт безумствует, желая, чтобы я из окошек дворца своего флот английский на Неве видела. Альянс прусско-английский вреден, и можно ожидать нападения. Оттого сбираю армию в Лифляндии и Белоруссии...
      Она указала ехать в Финляндию, дабы организовать оборону столицы с севера. Суворова, как мальчишку, почтили еще и "похвальной грамотой", - недаром, уже лежа на смертном одре, не мог Александр Васильевич без содрогания вспомнить эти кошмарные дни: "Стыд измаильский не исчез из меня".
      Он быстро отъехал в Выборг; утешение - одно:
      "Величие души человека в несчастиях познается..."
     
      14. ЗОЛОТАЯ КУПЕЛЬ
     
      Стараниями Зубовых - особенно отца их, прокурора! - противу московских мартинистов выдвинулся князь Александр Прозоровский, смолоду усвоивший правило: коли куда назначили, так сокрушай... Но Екатерина еще медлила, тщательно обследуя потаенные каналы связей ее сына Павла с издателем Новиковым и архитектором Баженовым. Лишь в канун штурма Измаила, мало полагаясь на разум Прозоровского, отправила в Москву и Бсзбородко.
      - Новикова я считаю мартинистом хуже Радищева! - И тут она ошибалась: Радищев, реалист до мозга костей, сам же и осуждал масонские шатания. - Поедешь под видом праздной прогулки. Даю тебе секретный указ об арсстовании Новикова и его шайки. Ежели причин для того на Москве не сыщешь, вернешь указ обратно и в мои же руки... Ты все понял?
      Отец фаворита, таясь в тени престола, очень любил, чтобы народ великий, народ российский, дрожал от сыска фискального, - это было ему приятно, - а Платон Зубов, сынок его славный, страхи низменные в императрице постоянно поддерживал.
      - Никаких послаблений народу не давать, - говорил он. - Сейчас не те времена, чтобы с людьми цацкаться: Франция - пример для нас поучительный! А посему крамолу везде будем изыскивать, уничтожая ее, доносы будем деньгами поощрять...
      Безбородко был умнее их всех: в страхе виделись одни взмахи ножа гильотины, а разум подсказывал иное: Франция преподает России уроки на будущее... Качая на своем колене доченьку Наташку (прижитую от актрисы Ленки Каратыгиной), граф Бсзбородко думал; он боялся не далекого будущего, которое возрастет на дрожжах французской революции, - нет, он опытный царедворец, боялся... Павла! Екатерина не вечна, а гневный Павел, став императором, не простит Безбородко, если тот докопается до связей наследника с масонами. И потому, совершив "прогулку" до Москвы, Александр Андреевич вернул императрице указ об аресте Новикова - как ненужный.
      - Не вижу опасностей от ханжей скучнейших, - сказал он. - А раздавателей милостыни народу бунтовщиками не сочту...
      Екатерина пребывала в угнетенном состоянии:
      - Полюбуйся, что светлейший мне пишет...
      Потемкин резко выступил против назначения Прозоровского в Москву: "Ваше величество выдвинули из арсенала самую старую пушку, которая непременно будет стрелять в вашу цель, потому что собственной не имеет. Только берегитесь, - предупреждал он императрицу, - чтобы она не запятнала кровью в потомстве имя вашего величества..."
      Но братья Зубовы настырно убеждали Екатерину в - том, что Потемкин опасен для ее самодержавия:
      - Ищущий самовластья, он дерзает мечтать о короне Украины и Молдавии... Кто знает, не идет ли вслед за ним Пугачев? А масонам многие таинства открыты: недаром же они светлейшего Потемкина "князем тьмы" прозывают...
      Потемкин своим письмом больно ударил по сердцу императрицы, и, когда в Петербурге явился Попов с докладом о взятии Измаила, она выговорила Василию Степановичу:
      - Пишет мне князь, да не о том, что нужно бы! А вести от него из Ясс реже, чем от Шслехова из Америки, до меня доходят. Уж не болен ли он? Уж не состарился ли Цезарь мой?
      Некоторые просьбы светлейшего она вернула с "наддранием" (отказом), и это крайне обескуражило Попова, сделавшего неприятные выводы. Потемкин прихварывал, а императрица выглядела еще здоровой женщиной, и, если Потемкина не станет, Зубовы пропустят Попова через свои безжалостные жернова...
      Екатерина отправила курьеров в Москву:
      - Пусть ананасов из оранжерей присылают поболее...
      Яков Иванович Булгаков предупреждал ее из Варшавы: Измаил вызвал переполох в Европе, даже Англия притихла, но панство не образумилось. Вчера выбили стекла в окнах посольства. Как бы ни была хороша дипломатия, писал Булгаков, она не всегда способна предвидеть развитие событий. Сейчас ясновельможные хлопочут о создании армии, подкрепленной из Берлина пушками. Щенсны-Потоцкий спасается в Вене, куда зовет и Софью Витт, а что возникнет из этой комбинации - неизвестно.
      - Рожа! - выразилась Екатерина, столь вульгарно именуя красавицу-фанариотку; Бсзбородко намекнул, что муж не даст развода Софье Витт, дабы красотой жены шантажировать и Потоцкого и Потемкина. - Прямо вертеп какой-то! - отвечала Екатерина. - Но мы не станем утомлять себя вопросами нравственности. Я готовлю торжество по случаю взятия Измаила. Расплатившись с Суворовым, расплачусь и со светлейшим!
      Она велела отвезти во дворец Таврический большую купель, отлитую из чистого золота, желая поднести ее в дар Потемкину, и вызвала этим бурную ревность алчного Платона Зубова.
      - Все для него, только для него! Не хватит ли уже светлейшему? Я бы и сам в такой ванне купался охотно.
      - Неужели тебе все еще мало?
      - Хочу иметь и Васильково на Днепре.
      Васильково насчитывало 12 тысяч крепостных.
      - Помилуй, оно же давно принадлежит светлейшему.
      - Вот именно потому и хочу владеть им... А зачем Потемкину ехать в Петербург? - продолжал Зубов. - Кому он здесь нужен? Я не желаю видеть его. А золотую купель надо в моих покоях поставить.
      Случилось невероятное: старая женщина на больных ногах пала на колени перед молодым наглецом, умоляя его:
      - Да не души ты меня... Не души! Не могу отнимать то, что дарено. Что тебе далась эта золотая лохань?
      На лице Зубова блуждала язвительная улыбка:
      - Так напиши, чтобы светлейший сюда не ехал.
      - Потемкин же первая персона в государстве... Фельдмаршал, наместник, гетман. Как мне написать, чтобы не ехал?..
      Но Зубовы в один голос твердили, что Потемкин - это Мазепа, но опаснее Мазепы: силы, собранные им на юге страны, превышают силы всей империи. Разве можно давать такую власть одному человеку? И еще никому не известно, куда направит Потемкин свою могучую армию после заключения мира с турками.
      - Я не желаю его видеть, - бубнил Платон Зубов.
      - Ладно, - неожиданно уступила императрица. - Если ты так хочешь этого, Потемкин сюда не приедет...
      Письмо Екатерины к Потемкину было начертано так, словно ее пером водила чужая рука. Смысл послания таков: мы бы и рады тебя видеть, но лучше оставайся в Бендерах или Яссах, "чтоб ты тамо ожидал вестей о импрессии, кою сделает в Царьграде взятие Измаила". Затем она ясно дала понять, чтобы не смел пренебрегать влиянием Зубовых, а добрым расположением к их семье он докажет и свое благородство и свою давнюю любовь к ней, самодержице...
      На этом Зубовы не успокоились! Валериан говорил, что армию у Потемкина надо отнять:
      - Казне нашей дорого стоит эта "рожа" Софья Витт. Они там на картах гадали, брать Измаил или не брать. Вот какова стратегия у Суворова с Потемкиным... Ведь узнай об этом казусе в Европе, так мы сраму не оберемся.
      Екатерина секретно предписала князю Репнину: если Потемкин все-таки дерзнет явиться в Петербург, она не станет удерживать его в столице. А Репнину - в отсутствие светлейшего! - следует как можно скорее заключать мир с Турцией, после чего ВСЮ АРМИЮ ПОТЕМКИНА РАСПУСТИТЬ ПО ДОМАМ...
      Потемкин, конечно же, ничего этого не знал.
      - Николай Васильевич, - сказал он Репнину, - я в Петербург отъеду, дабы Измаил праздновать, а ты вместо меня останешься и крепость Измаильскую начинай разносить по камушку, чтобы на этом месте черти по ночам горох молотили...
      - Что с вами? - спросил Репнин, видя, что тот волочит ногу.
      - Разваливаюсь, - отвечал Потемкин. - Но допрежь смерти своей хотел бы Моцарта видеть композитором российским...
      Он еще не желал верить слухам, будто его звезда на закате.
      Но княгиня Екатерина Долгорукая вдруг бросила его, умчавшись в Петербург, где и оказалась в постели Валериана Зубова, - эта блудница, как барометр, точно отметила непогоду на его стороне горизонта и благодать ясную на стороне Зубовых. Однако еще не все потеряно, судьбы войны и мира в его руках, капелла исполняла новую кантату, в которой при поминании "бога" гремели многопудовые пушки, а когда в пение вплетались слова "свят, свят, свят", тогда в частых залпах заливались малокалиберные мортиры. Софья де Витт пожелала новые туфли, наподобие античных котурн, и сапожнику, их сделавшему, Потемкин преподнес патент на чин подпоручика.
      - Ваша светлость, - обомлел тот, - да я ведь мужик!
      Чин подпоручика выводил во дворянство.
      - И что? Все дворяне и князья из мужиков произошли. А ты гордись, друг мой, что работа твоя превосходна!
      В ставке появился Иосиф дс Витт, которого Потемкин обеспечил заказами на поставку для армии пшеницы, хотя заведомо знал, что де Витт все разворует, и пшеницы от него не дождаться. Потемкин встретил его, грызя ногти.
      - Что тебе еще надобно? - спросил грубо.
      - Я требую возвращения жены, - ответил Витт.
      - Об этом ты у нее спроси: вернется ли?
      - О! - рассмеялся де Витт. - Стоит ли такую волшебную женщину беспокоить пустяками? Мы сможем благородно договориться меж собою: я могу уступить ее вашей светлости...
      Потемкин об этой сделке рассказал Софье Витт.
      - И сколько он просит за меня отступного?
      - Пять миллионов.
      - Негодяй! Почему так мало?
      Потемкин сказал, что платить за нес не собирается:
      - Годичный бюджет флота российского строится на трех миллионах. Так неужели ты дороже русского флота? - Он велел ей собираться в Петербург. - Туда же поспешает из Вены и Щснсны-Потоцкий, который заплатит за тебя сколько угодно... Таврической царицей не бывать, так станешь Уманской... Я расплачусь за воровство твоего мужа. А ты надоумь Щенсного образовать новую конфедерацию-нс ради вражды, а ради дружбы поляков с русскими... Не грусти, красавица! Кем ты была до того, как тебя продали первый раз?
      - Я стирала белье, помогая бедной матери.
      - Вот видишь! Если сапожник стал дворянином, так почему бы бедной прачке не стать королевой Польши?
      Он отъехал в Петербург, всем своим видом показывая, что в его карьере случилась лишь маленькая неприятность:
      - Зуб ноет. Поеду - вырву...
      Дорога была дальняя. Один француз случайно встретил Потемкина на станции и тогда же оповестил знаменитого Бомарше: "Потемкин красивый человек, лицо его само по себе кроткое. Но когда он рассеянно смотрит на окружающих и, занятый неприятной мыслью, склоняет голову на руку, подперев ею нижнюю челюсть, не переставая глядеть единственным глазом, тогда нижняя часть лица придает Потемкину отвратительное, зверское выражение..." К этому надо добавить длинные волосы, громадный тулуп, под ним халат, под халатом рубашку, а ноги - в деревенских валенках. "Маленький беспорядок, происшедший в его одежде, доказывал присутствующим, что Потемкин забыл облачиться в ту часть одежды, которую считают необходимой, но он обходился без нее даже в присутствии дам". Во всех городах империи светлейшего приветствовали губернаторы, предводители дворянства и городничиеинвалиды на костылях. Чем длиннее были эклоги в его честь, тем короче ответы:
      - Ладно... хватит... пошел... следующий!
      Впрочем, близясь к Петербургу, князь перестал жаловаться на больной "зуб", стал говорить иначе:
      - Едино затем и еду, чтобы лично убедиться: так ли уж хороша жена почтмейстера Вакселя, как о том люди болтают...
      28 февраля 1791 года он прибыл в Петербург.
      Его не ждали. Степану Шешковскому он сказал:
      - Ну, каково кнутобойничаешь?
      Державин был уже велик, и ему нашел слова:
      - Ну, каково приспешничаешь?
      Безбородко он спросил:
      - Ну, а ты каково гаремничаешь?..
      Императрица встретила его с ровной любезностью, и ему даже показалось вначале, будто здесь не Зубовы, а он по-прежнему главный.
      Таврический дворец с золотой купелью, ожидавший его, был образцом вкусов светлейшего: Потемкин обожал одноэтажные постройки, но при этом всегда желал, чтобы здание "дышало величием". В Таврическом дворце оглядел его убранство, в оранжереях велел устроить гнезда-для поселения в них соловьиных семейств. Его позабавил механический робот-автомат "Золотой слон", обвешанный драгоценностями, на спине которого восседал важный перс, в нужное время звонивший в колокол (это был прототип современного будильника). С любопытством ребенка Потемкин обозревал громадную купель из чистого золота. Хороша! Но он привык париться в баньках...
     
     
      15. ИЗГНАНИЕ - ЛОШАДИ ПОДАНЫ
     
      Это уж потом, при Николае I, Россия обрела заунывный монархический гимн "Боже, царя храни", а князь ПотемкинТаврический стихи Гаврилы Державина "Гром победы, раздавайся" с легкостью непостижимой обратил в гимн национальный. Музыку на слова Державина сочинил доблестный офицер Осип Козловский, состоящий в свите Потемкина, - один из героев штурма Очакова. Под звуки торжественного гимна [43] праздничные пары сходились и расходились на разноцветных паркетах Таврического дворца, оглушенные бравурным бушеванием оркестров:
      Гром победы, раздавайся,
      Веселися, храбрый Росе!
      Звучной славой украшайся:
      Магомета ты потрес...
      Воды быстрые Дуная
      Уж в руках теперь у нас;
      Храбрость Россов почитая,
      Тавр под нами и Кавказ.
      Уж не могут орды Крыма
      Ныне рушить наш покой:
      Гордость низится Селима,
      И бледнеет он с луной...
      Платон Зубов вызывал к себе поэта Державина:
      - Я говорю от имени государыни. Она желает, чтобы ты впредь ничего от Потемкина не брал, а все написанное прежде показывал мне. Если останешься скромен, государыня тебя в свои штаты зачислит для "принятия прошений". Осознал? Но Потемкина, - заключил Зубов, - избегай. От нас больше получишь.
      - Да князь-то сам за мною волочится.
      - Вот и пусть волочится! - злорадствовал Зубов. - Он, видишь ли, приехал сюда "зубы" дергать, но скоро сам без зубов останется... скотина низкоутробная!
      Потемкин был еще велик, и все гады, что шевелились у подножия престола, открыто жалить его побаивались. Средь множества дел нс забыл он сделать "предстательство" и за Михаила Илларионовича Голени щева-Кутузова:
      - Матушка, генерал сей оказал при Измаиле новые опыты искусства и храбрости: в Килийских вратах, бастионом овладев, превозмог врага сильнейшего.
      Екатерина отвечала без прежнего решпекта:
      - Коли одноглазый за кривого просит... как откажешь?
      Михаил Илларионович, став генерал-поручиком и кавалером Георгия, благодарил лично Потемкина, хорошо зная, что, если бы не светлейший, его бы так и мурыжили в генерал-майорах. Платон Зубов пока что выражал Потемкину нижайшее почтение, даже ручку ему целовал, подхалимствуя, но в его красивых глазах, суженных при ярком свете дня, как у змеи на солнцепеке, светилась тайная злоба. В один из мартовских деньков при дворе был обед. Екатерина вдруг оставила свою телятину с картошкой и, обойдя стол по кругу, остановилась за спиною Потемкина:
      - Светлейший, продай-ка мне Васильково свое.
      Потемкин сразу понял, для кого она покупает.
      - Какое еще Васильково, матушка?
      - Да могилевское. Что на Днепре... с мужиками!
      Потемкин (если верить Платону Зубову, который здесь же и присутствовал) покраснел так, что мочки ушей сделались яркими, как рубины. Он ответил, что Васильково им уже продано.
      - Кому же?! - удивилась Екатерина.
      Потемкин единым оком оглядел сидящих за столом и выбрал самого завалящего камер-юнкера Голынского, которого видел сегодня чуть ли не в первый раз в жизни:
      - Вот он и купил у меня, матушка.
      Екатерина с омерзением оглядела Голынского и спросила: с каких таких шишей он может позволить себе такую роскошь, если кафтан не знай на чем держится? Голынский, вконец растерянный, взирал на Потемкина, но тот выразительным миганием дал понять, что делать: Голынский, привстав, нижайшим поклоном как бы утвердил вранье светлейшего.
      Платон Зубов выскочил из-за стола и убежал. Екатерина застала любовника в слезах, он рыдал как ребенок:
      - Этот проклятый Циклоп... ненавижу, ненавижу!
      Потемкин звал Голынского в Таврический дворец.
      - Голыш... или как там тебя? - сказал он ему. - Слово не воробей: вылетит - не поймаешь... Василий Степанович Попов сейчас купчую составит по всем законам, и - владей!
      - Чем отблагодарить мне вас за Васильково?
      - Уйди вон! Видеть тебя не могу...
      Но обиднее всего было отчуждение Державина.
      - А ведь ты предал меня, Гаврила, - сказал Потемкин. - Не ищи благ там, где нет блага. И забыл ты завет ломоносовский: Муза не такова девка, чтобы ее прохожим насильничать... А ведь я не Шувалов, который Ломоносова с Трсдиаковским лбами сшибал. Я ведь и не Зубов, который тебя с Эмином сталкивает на потеху себе. Достоинств творческих, спроси любого, никогда не унижал! Даже Ермила Кострова, что пьяным под забором валялся, я из грязи подымал, мыл его и причесывал, накормленным да чистеньким от себя отпускал...
      Державин в делах карьеры был наивно прямодушен.
      - Да ведь без милостивца-то как жить? - защищался он. - Опять же с Зубовым мы на Фонтанке домами соседствуем...
      Только теперь Потемкин и сам убедился, как нелепо возрос во мнении Екатерины ее пигмей-фаворит, казавшийся императрице государственным исполином. О чем беседовали в эти дни Потемкин с Екатериной, осталось навеки тайной, но Екатерину не раз видели с красными от слез глазами, а сам Потемкин пребывал в мрачном ожесточении духа. Еще оставаясь в силе, он невольно сделался последним прибежищем для всех обиженных. Стоило открыть двери пошире, и покои наполнялись жалобщиками и стональщиками - все как один ограблены Зубовыми, а защиты искать негде, благо прокурором в Сенате воссел отец фаворита. Однажды в присутствии Державина дворянин Бехтеев жаловался:
      - На мороз с детками выгнали! Все отняли, все порушили, мне с семьей по миру иди... А они, Зубовы, еще изгиляются!
      Потемкин, ведая о возвышении Державина при дворе, просил разобраться с Бсхтсевым, и без того человеком бедным.
      - Как же я против милостивца пойду?
      - А ты пойди...
      Но Державин не пошел, а Потемкин, осатанев, требовал от Екатерины, чтобы предала суду отца Зубовых: прокурора сенатского просил он и судить судом сенатским. Екатерина опять плакала, а фаворит на все попреки отвечал:
      - Вот только троньте моего папеньку! А что нам в руки попало, того не вернем, хоть ты режь нас...
      Потемкин же остался и виноват. Все хорошие, один он плохой. Державин тоже обвинял Потемкина: ""0н часто пьян напивается, а иногда как бы сходит с ума: заезжая к женщинам, почти с ним незнакомым, говорит нечаянно всякую нелепицу". В одну из ночей, когда гремела страшная гроза и блистали молнии, Потемкина видели несущимся в коляске куда глаза глядят... Но сам от себя далеко не ускачешь, и он вернулся во дворец, задыхающийся от гнева, переполнявшего его существо. Перевязал голову платком, лег в постель и велел Попову:
      - Отныне говори всем, что я болен...
      Он допустил до себя лишь английского посла Фолкнера, личного представителя Питта. Твердым и ровным голосом Потемкин, лежа в постели, сказал, что Англия, конечно, вправе собирать свои эскадры в любых проливах, но Россию ей не запугать:
      - Россия имеет свои виды на Востоке, и мне смешно, что ваш Питт желает штурмовать Очаков, дабы вернуть сию безделицу туркам. А прусский король, ваш пособник и демагог пьянственный, - не Фридрих Великий, которого мы не раз били. Один шаг к Митавс - и русская земля вмиг ощетинится штыками...
      Фолкнер и сам знал, что спорить с победоносной державой - особенно после Измаила! - опасно; он мирно сказал:
      - Все так. Но Англия не станет более торговать с Петербургом ни своим пивом, ни своим черным портером.
      За этой мелочной угрозой скрывался, очевидно, намек на экономическую блокаду России, но Потемкин ответил:
      - Не смешите меня. Пейте свой портер сами, а пива мы наварим крепче вашего. Двадцать три линейных корабля, не считая фрегатов, будут ждать вашу эскадру в море Балтийском...
      Отпустив Фолкнера, он сбросил с головы полотенце и, призвав Попова, заговорил о празднике в Таврическом дворце - таком торжестве, в котором бы проявилось его собственное величие, его характер, его доброта и его совершенства:
      - Пусть все видят, что я на Зубовых плевал!..
      Даже сейчас он продолжал работать, все его волновало в Новой России: корабли, черепица, гарнцы овса, мешки с мукой, апельсины. желуди, сало свиное, чулки дамские, фасоль, глина, сукно и шелк, церкви, больницы, цеха литейные-для пушек, сады аптечныедля здравия. Он изменил первой любви к Херсону ради небывалой нежности к Николаеву.
      - Там и помру, - часто повторял он. - Нс выходит из головы эпитафия, виденная мною в Бахчисарае над могилою Крым-Гирся: "Нс прилепляйся к миру, он невечен. Смерть есть чаша с вином, которую пьет все живущее..."
      Он велел скупить весь воск, какой нашли в столице, но его не хватило для производства свечей, пришлось посылать обоз за воском в Москву. Потемкин расчистил перед Таврическим дворцом площадь, сбегавшую к Неве, указал строить качели, вкапывая в землю столы для яств и пития простонародного:
      - Детворе сластей поболе! Устроить киоски забавные, и в них чтобы всего было вдоволь: сапог, тулупов, рукавнц, шапок, поргок и рубах всяких... Народец наш, только свистни, сбежится, все расхватают. А раздавать одежду бесплатно!
      - Разоримся мы, - сказал на это Попов. - Один воск нам в семьдесят тыщ рублев обошелся. Куда ж еще?
      - Уже давно разорены, - отвечал Потемкин...
      Таврический дворец не дошел до нас в своем первоначальном убранстве (в нем много потом "хозяйничал" Зубов, обобрав все, что можно, а Павел I, взойдя на престол, завел там конюшни, чтобы под лошадиным навозом исчезла даже память о Потемкине, он выломал даже паркеты, устилая ими свое мрачное масонское обиталище-Михайловский замок). Но и сейчас, по прошествии двух столетий, торжественная зала Таврического дворца еще храни г под своим куполом отзвуки тех победных громов, которые раздавались здесь - во славу русского оружия.
      Потемкин приглашал во дворец всех, всех, всех...
      - Всех, кроме Зубова! - сказал он Попову.
      - А тогда и государыня не придет.
      - Нс посмеет не прийти, коли я (!) зову...
      Водяное отопление искусно подогревало оранжереи и зимние сады Таврического дворца, двери которого Потемкин открывал ради своего последнего триумфа. Сложная система зеркальных рефлекторов, скрытых в тропических зарослях, подсвечивала живописные панорамы, лампады в которых были исполнены стеклодувами в виде нежнейших лилий и распускавшихся тюльпанов. "Молдаванская" зала дворца с двумя рядами колонн была пронизана шумом водопадов, в зарослях жасмина журчали фонтаны, изливавшие воду лавандовую. В гирляндах живых роз пели соловьи. Итальянская капелла репетировала кантату:
      Жизнь паша - путь печали,
      Но пусчь в ней не вянут цветы...
      Народу, копившемуся на площади, было объявлено, что раздавать подарки станут не раньше прибытия государыни. Но тут протарахтела мимо карета, в которой поспешала на роды акушерка, а люди толстую акушерку приняли за императрицу.
      - Уррра-а-а! - единым возгласом ответил народ, и толпища ринулась на киоски с подарками, атаковала столы...
      Лейб-кучер не мог стронуть лошадей - столь густо стоял народ, наконец Екатерина подъехала к Таврическому дворцу, ее встречал сам Потемкин, и она подала ему руку:
      - Ну, князь, и встречаешь же ты! Я целых полчаса в карете, как в бане, парилась, не могла до тебя пробиться...
      Зубова при ней не было! Потемкин же окружил себя пленными пашами и сераскирами. Поверх алого кафтана он накинул епанчу из фламандских кружев, а шляпа светлейшего была столь отягощена бриллиантами, что он вручил ее адъютанту:
      - Потаскай ты, брат! Руки оттянула, пудовая...
      Другой адъютант носил за ним поднос с клюквою, которую Потемкин и поедал время от времени полными горстями. Молдаванская зала, вмещавшая пять тысяч человек, освещалась игрою света "кулибинских" фонарей. Механические куранты исполняли мелодии Гайдна, Моцарта, Глюка и Сальери. Под куполом дворца висели громадные люстры из черного хрусталя, внутри которых тоже были укрыты музыкальные куранты.
      - Где ты взял их? - спросила Екатерина.
      - Это еще от герцогини Кингстон, покойной...
      При появлении Екатерины звучно пропели валторны, бал открылся торжественным и величавым полонезом.
      - Опять танцы-шманцы, - сморщилась императрица. - А по мне лучше - пусть уж пляшут вприсядку.
      Потемкин хлопнул в ладоши, и французский танцор Пик исполнил для нее соло (теперь он владел усадьбою в Павловске, где одна улица так и называлась-Пиковая).
      - А хорош бес! - сказала Екатерина, плотоядно наблюдая за его телесными "позитурами".
      Потемкин провел ее в гостиную, украшенную громадными гобеленами на библейскую тему из истории Мардохея и Амана: под первым подразумевалась добродетель мирская, Аман же олицетворял Зубовых с их клеветой и завистью, - эта символика, императрице понятная, удовольствия ей не доставила.
      Садясь за стол, она произнесла слишком громко:
      - Мое внимание к тебе, светлейший, прямо доказывает, как мало верю я напраслинам, на тебя возводимым. Но если приехал ты "зубы" рвать, так потерпи: сами вывалятся. На что тебе мучения от зубодеров терпеть?
      - Не болят зубы у меня... не болят, - ответил Потемкин. - А приехал красотою жены почтмейстера Вакселя подивиться. Да, хороша жена у Вакселя... хороша!
      Ужин был подан к полуночи, а в половине первого императрице! стала проявлять нетерпение, торопясь вернуться в Зимний дворец, где ее ожидал молодой фаворит. Перед тем как сесть в карсту, Екатерина сказала Потемкину:
      - Благодарна тебе за этот прощальный вечер...
      И тут он понял, что его все-таки победили!
      Летом русские войска штурмом овладели Анапой, множество пленных обоего пола Потемкин распорядился отправить в Тавриду на постоянное жительство; среди пленных оказался и вредоносный имам Мансур; его заточили в Шлиссельбургскую крепость, где он зарезал часового, пытаясь убежать в лес, но был схвачен... Потемкин повелел:
      - Заковать в железа, и пусть в них сдохнет!
      Столичные "Ведомости", сообщавшие даже о скромных свадьбах и поминках, ни единым словом не помянули Таврические торжества - Зубов запретил! Потемкин погрузился в уныние, толковал сны, гадал на картах, решений не возникало... Попов раньше всех осознал опасность его положения: пока светлейший в Петербурге, он с каждым днем все больше слабеет, униженный собственным бессилием.

К титульной странице
Вперед
Назад