Но служба во дворе могла и не быть кабальной. При
отсутствии контроля, который приводил бы к необходимос-
ти укреплять за собой дворню формальным порядком, через
записку крепостных документов владельцы держали у себя
людей вовсе без крепостей. Такие "добровольные" люди
или "вольные холопи", как их назвал закон 1597 г., на
деле ничем не отличались от крепостных слуг, что приз-
нал и закон в 1597 г., указав брать на них крепости да-
же против их воли. И ранее московское правительство не
покровительствовало такой "добровольной службе", осуж-
дая тех, кто "добровольному человеку верит и у себя его
держит без крепости". В самом деле, с точки зрения го-
сударственного порядка, "добровольные" слуги могли
представляться нежелательными. Господам своим они не
были крепки, потому что могли их покинуть с полной без-
каназанностью; для государства они были бесполезны, ибо
не несли его тягот, и очень неудобны своей неулови-
мостью. В рядах таких "вольных" слуг легко могли скры-
ваться люди, ушедшие с государевой службы и тягла и
"заложившиеся" за частное лицо, способное их укрыть как
от частной обиды, так и от государственных повинностей.
Но именно эта возможность переманить способного к
работе человека с тягла и службы в частный двор или в
частную вотчину поддерживала обычай "добровольной"
службы без крепости. Людей, записанных в тягло или в
служилую десятню, нельзя было формально укрепить в хо-
лопстве, потому что правительство запрещало выход с
черных тяглых мест и с государевой службы. А между тем
много таких людей укрывалось на частных землях привиле-
гированных владельцев, где и жило "во льготе", разорвав
свои связи с государством. Их держали там без крепостей
и звали чаще всего именем "закладчиков". Отношения их к
землевладельцам были чрезвычайно разнообразны. При
крайней юридической неопределенности, они представляют
большой бытовой интерес. Мы видим закладчиков везде: на
монастырских землях они зовутся "вкладчиками", "дворни-
ками" и просто "закладчиками"; на землях боярских их
зовут "дворниками", "вольными холопами", просто "людь-
ми" и тоже "закладчиками". В одних случаях это аренда-
торы владельческих земель и дворов, в других -- сторожа
осадных дворов и дворов "для приезду", в третьих --
дворовые слуги, в четвертых -- это обитатели их собс-
твенных дворов и усадеб, когда-то тяглых, а затем фик-
тивно проданных привилегированному землевладельцу и по-
тому "обеленных", т.е. освобожденных от тягла. Вся эта
среда представляла собой внезаконное явление, с которым
правительство долго не находило средств бороться. Оно
не раз запрещало держать закладчиков, оно требовало
крепости на всякого служившего в частном хозяйстве че-
ловека, но это не вело к цели, и закладничество жило,
как известно, во всей силе до Уложения 1649 г.
Мы представили перечень тех способов, какими част-
ные земельные хозяйства осваивали и укрепляли за собой
рабочую силу. Все эти способы одинаково вели к ограни-
чению свободы и прав крестьянской и вообще тяглой мас-
сы, а некоторые из них клонились и к нарушению прави-
тельственных интересов. Когда землевладельцы сажали на
пустоши новых работников и их трудом переводили эти
пустоши "из пуста в жило", правительство выигрывало во
всех отношениях: населенная и обработанная вотчина пря-
мо увеличивала средства и силы самого правительства. Но
когда этих новых работников хищнически вырывали из чу-
жого хозяйства, терпело не только это последнее, но
терпело и правительство: оно должно было разбирать тяж-
бу о крестьянах и лишалось дохода и службы с потерпев-
шего хозяйства. Когда владелец ссудой и серебром каба-
лил своего крестьянина, правительство могло оставаться
спокойным; за разоренного мужика платил подати его вла-
делец, а над общим вопросом о последствиях обнищания
земледельческого класса тогда еще не задумывались. Но
когда разоренный крестьянин превращался в непашенного
бобыля или продавался с пашни в холопы, оставаясь в ру-
ках прежнего владельца, правительство теряло: крестьян-
ская деревня обращалась в пустошь и не давала податей.
И так бывало во многих случаях: одно и то же действие,
смотря по его обстановке, обращалось то в пользу, то во
вред действовавшему порядку. Этим обстоятельством преж-
де всего должно объяснить ту нерешительность и осторож-
ность, какую мы видим в действиях правительства. Жизнь
заставляла его в одно и то же время служить различным
целям:
поддерживать землевладельцев, особенно служилых, в
их усилиях при вязать трудовое население к месту; но
вместе с тем охранять свой собственный интерес, часто
нарушаемый земледельческой политикой, и интересы
крестьянства, когда они сближались и совпадали с прави-
тельственными. Не будучи в состоянии примирить и согла-
сить разные и в существе непримиримые стремления, пра-
вительство до самого конца войны не могло выработать
определенного и решительного образа действий в постиг-
шем его кризисе и этим еще более осложняло дело.
Оно без сомнения желало укрепления крестьян на
местах, стремилось оставить их выход из-за владельцев
или, по крайней мере, думало направлять их брожение со-
образно своим видам: но оно не дошло до полного и кате-
горического провозглашения крестьянской крепости.
Предприняв общую "перепись 7101 года", как ее обыкно-
венно принято называть, правительство записывало в кни-
гах крестьян за владельцами и затем сделало писцовую
книгу своего рода крепостным актом, которым землевладе-
лец мог доказывать свое право на записанного в книгу
крестьянина. Но вместе с тем оно как бы понимало, что
книги не могли исчислить всей наличности крестьянского
населения, и спокойно смотрело на выход из тяглых хо-
зяйств сыновей, племянников, захребетников и тому по-
добного не записанного в тягло люда; оно иногда выпус-
кало и дворохозяев-тяглецов, если они передавали свой
тяглый жеребий новому "жильцу". Таким образом, на право
передвижения крестьян правительство не налагало безус-
ловного и общего запрета: оно только его ограничивало
условиями государственного порядка и владельческого ин-
тереса. В этом собственно и заключались первые меры к
укреплению крестьян. Действуя в таком смысле, прави-
тельство стояло на стороне владельческих стремлений.
Допуская обращение в холопство лиц, происходящих из
крестьянских семей, оно также удовлетворяло владельчес-
ким вожделениям. Но, с другой стороны, и в конце века
оно продолжало заселение вновь приобретенных окраин и
Сибири, причем тяглых "приходцев" из центральных облас-
тей водворяло там в служилых слободах и просто на паш-
не, не возвращая их в прежнюю владельческую зависи-
мость. Чтобы наполнить, по словам А Палицына, "предел
земли своей воинственным чином", Грозный и Борис Году-
нов извлекали людей из коренных частей государства,
всячески содействуя заселению рубежей. Такая политика,
в сущности, поддерживала то самое народное брожение, с
которым боролись в центре страны, и шла совершенно про-
тив землевладельческой политики.
Но вряд ли это противоречие было плодом политичес-
кого двуличия; скорее в нем отразилось бессилие под-
няться над двумя порядками явлений и подчинить их свое-
му распоряжению. Когда на новозанятых местах укрепилось
московское население и под охраной новых крепостей воз-
можна стала правильная хозяйственная деятельность,
здесь повторялись те же самые явления, которыми сопро-
вождался кризис в старом центре. Появившиеся на окраи-
нах, на юге от Оки, привилегированные землевладельцы, в
громадном большинстве служилые, пользовались всяческим
покровительством правительства в ущерб тяглым классам.
В городах служилые слободки уничтожали посады, а в уез-
дах служилые вотчины и поместья уничтожали крестьянское
мирское устройство. Условия, вызвавшие кризис в цент-
ральных волостях, перешли на юг и вызвали дальнейшее
расселение населения. Оно уходило за рубежи и наполняло
собой казачьи городки и становища на южных реках. Там
питалось и росло неудовольствие на тот государственный
порядок, который лишал крестьянство его земли и предпо-
читал выгоды служилого человека, жившего чужим трудом,
интересам тяглого работника.
Так обстоятельства разделили московское общество
на враждебные один другому слои. Предметом вражды слу-
жила земля, главный капитал страны. Причина вражды ле-
жала в том, что земледельческий класс не только систе-
матически устранялся от обладания этим капиталом, но и
порабощался теми землевладельцами, к которым переходила
его земля. Отметим здесь с особым ударением, что мос-
ковский север -- Поморье в широком смысле этого термина
-- не переживал этого кризиса. Там земля принадлежала
тяглому миру, и он был ее действительным хозяином: лишь
в некоторых местах монастырю удавалось овладеть черной
волостью и обратить ее в монастырскую вотчину, но это
еще не вносило в общественную жизнь той розни и вражды,
в которых теряло свои моральные и материальные силы на-
селение южной половины государства.
Таковы были обстоятельства московской жизни перед
кончиной Грозного. Высший служилый класс, частью взятый
в опричнину, часть уничтоженный и разогнанный, запуган-
ный и разоренный, переживал тяжелый нравственный и ма-
териальный кризис. Гроза опалы, страх за целость хо-
зяйства, из которого уходили крестьяне, служебные тя-
гости, вгонявшие в долги, успехи давнишнего соперника
по землевладению -- монастыря -- все это угнетало и
раздражало московское боярство, питало в нем недоволь-
ство и приготовляло его к участию в смуте. Мелкий слу-
жилый люд, дети боярские, дворовые и городовые, сидев-
шие на обезлюдевших поместьях и вотчинах, были прямо в
ужасном положении. На них лежала всей тяжестью война
Ливонская и охрана границ от Литвы и татар. Военные по-
винности не давали им и короткого отдыха, а в то же
время последние средства для отбывания этих повинностей
иссякали, благодаря крестьянскому выходу и перевозу и
постоянному передвижению самих служилых людей. Лишенные
прочной оседлости и правильного обеспечения, не распо-
лагая не только свободными, но и необходимыми средства-
ми, эти люди прямо нуждались в правительственной помощи
и поддержке, в охране их людей и земель от перевода за
монастыри и бояр. Тяглое население государства также
терпело от войны, от физических бедствий и от особен-
ностей правления Грозного. Но судьба его была глубоко
различна в северной и южной половинах государства. Бод-
рые и деятельные, зажиточные и хорошо организованные
податные общины севера оставались самостоятельными и
сохраняли непосредственные отношения к правительству
через выборных своих властей в то самое время, когда в
южной половине государства тяглое население черных и
дворцовых волостей было обращено в частную зависимость,
а посадская община исчезала и изнурялась от наплыва в
города ратных людей и детей боярских с их дворней и
крестьянами. В северных волостях население держалось на
местах, тогда как на юге оно стало бродить, уходя из
государства с государева тягла, с боярского двора и
господской пашни. Оно уносило с родины чувство глубоко-
го недовольства и вражды к тому общественному строю,
который постепенно лишал его земли и свободы. Можно
сказать, что в срединных и южных областях государства
не было ни одной общественной группы, которая была бы
довольна ходом дел. Здесь все было потрясено внутренним
кризисом и военными неудачами Грозного, все потеряло
устойчивость и бродило, бродило пока скрытым, внутрен-
ним брожением, зловещие признаки которого, однако, мог
ловить глаз внимательного наблюдателя. Посторонний
Москве человек видел в этом брожении опасность междоу-
собия и смут, и он был прав.
Смута в Московском государстве
Итак, начальный факт XVII в. -- смута -- в своем
происхождении есть дело предыдущего XVI века, и изуче-
ние смутной эпохи вне связи с предыдущими явлениями на-
шей жизни невозможно. К сожалению, историография долго
не разбиралась в обстоятельствах смутного времени нас-
только, чтобы точно показать, в какой мере неизбежность
смуты определялась условиями внутренней жизни народа и
насколько она была вызвана и поддержана случайностями и
посторонним влиянием. Когда мы обращаемся к изучению
другой европейской смуты, французской революции, можно
удивиться тому, как ясен этот сложный факт и со стороны
своего происхождения, и со стороны развития. Мы легко
можем следить за развитием этого факта, отлично видеть,
что там факт смуты -- неизбежное следствие того госу-
дарственного кризиса, к которому Францию привел ее фео-
дальный строй; мы видим там и результат многолетнего
брожения, выражавшийся в том, что преобладание феодаль-
ного дворянства сменилось преобладанием буржуазии. У
нас совсем не то. Наша смута вовсе не революция и не
кажется исторически необходимым явлением, по крайней
мере на первый взгляд. Началась она явлением совсем
случайным -- прекращением династии; в значительной сте-
пени поддерживалась вмешательством поляков и шведов,
закончилась восстановлением прежних форм государствен-
ного и общественного строя и в своих перипетиях предс-
тавляет массу случайного и труднообъяснимого. Благодаря
такому характеру нашей государственной "разрухи" и яв-
лялось у нас так много различных мнений и теорий об ее
происхождении и причинах. Одну из таких теорий предс-
тавляет в своей "Истории России" С. М. Соловьев. Он
считает первой причиной смуты дурное состояние народной
нравственности, явившееся результатом столкновения но-
вых государственных начал со старыми дружинными. Это
столкновение, по его теории, выразилось в борьбе мос-
ковских государей с боярством. Другой причиной смуты он
считает чрезмерное развитие казачества с его противого-
сударственными стремлениями. Смутное время, таким обра-
зом, он понимает, как время борьбы общественного и про-
тивообщественного элемента в молодом Московском госу-
дарстве, где государственный порядок встречал противо-
действие со стороны старых дружинных начал и противооб-
щественного настроения многолюдной казацкой среды (Ист.
России, VIII, гл. II). Другого воззрения держится К. С.
Аксаков, Аксаков признает смуту фактом случайным, не
имеющим глубоких исторических причин. Смута была к тому
же делом "государства", а не "земли". Земля в смуте до
1612 г. была совсем пассивным лицом. Над ней спорили и
метались люди государства, а не земские. Во время меж-
дуцарствия разрушалось и наконец рассыпалось вдребезги
государственное здание России, говорит Аксаков: "Под
этим развалившимся зданием открылось крепкое земское
устройство... в 1612--13 гг. земля встала и подняла
развалившееся государство". Нетрудно заметить, что это
осмысление смуты сделано в духе общих исторических
воззрений К. Аксакова и что оно в корне противоположно
воззрениям Соловьева. Третья теория выдвинута И. Е. За-
белиным ("Минин и Пожарский"); она в своем генезисе яв-
ляется сочетанием первых двух теорий, но сочетанием
очень своеобразным. Причины смуты он видит, как и Акса-
ков, не в народе, а в "правительстве", иначе в "боярс-
кой дружинной среде" (эти термины у него равнозначащи).
Боярская и вообще служилая среда во имя отживших дру-
жинных традиций (здесь Забелин становится на точку зре-
ния Соловьева) давно уже крамольничала и готовила сму-
ту. Столетием раньше смуты Для нее созидалась почва в
стремлениях дружины править землей и кормиться на ее
счет. Сирота-народ в деле смуты играл пассивную роль и
спас государство в критическую минуту. Народ, таким об-
разом, в смуте ничем не повинен, а виновниками были
"боярство и служилый класс". Н. И. Костомаров (в разных
статьях и в своем "Смутном времени") высказал иные
взгляды. По его мнению, в смуте виновны все классы
русского общества, но причины этого бурного переворота
следует искать не внутри, а вне России. Внутри для сму-
ты были лишь благоприятные условия. Причина же лежит в
папской власти, в работе иезуитов и в видах польского
правительства. Указывая на постоянные стремления папс-
тва к подчинению себе восточной церкви и на искусные
действия иезуитов в Польше и Литве в конце XVI в., Кос-
томаров полагает, что они, как и польское правительст-
во, ухватились за самозванца с целями политического ос-
лабления России и ее подчинения папству. Их вмешатель-
ство придало нашей смуте такой тяжелый характер и такую
продолжительность.
Это последнее мнение уже слишком одностороннее:
причины смуты несомненно лежали столько же в самом
московском обществе, сколько и вне его. В значительной
степени наша смута зависела и от случайных обстоятель-
ств, но что она совсем не была неожиданным для совре-
менников фактом, говорят нам некоторые показания Флет-
чера: в 1591 г. издал он в Лондоне свою книгу о России
(on the Russian Common Wealth), в которой предсказывает
вещи, казалось бы, совсем случайные. В V главе своей
книги он говорит: "Младший брат царя (Феодора Иванови-
ча), дитя лет шести или семи, содержится в отдаленном
месте от Москвы (т.е. в Угличе) под надзором матери и
родственников из дома Нагих. Но, как слышно, жизнь его
находится в опасности от покушения тех, которые прости-
рают свои виды на престол в случае бездетной смерти ца-
ря". Написано и издано было это до смерти царевича
Дмитрия. В этой же главе говорит Флетчер, что "царский
род в России, по-видимому, скоро пресечется со смертью
особ, ныне живущих, и произойдет переворот в русском
царстве". Это известие напечатано было за семь лет до
прекращения династии. В главе IX он говорит, что жесто-
кая политика и жестокие поступки Ивана IV, хотя и прек-
ратившиеся теперь, так потрясли все государство и до
того возбудили общий ропот и непримиримую ненависть,
что, по-видимому, это должно окончиться не иначе как
всеобщим восстанием. Это было напечатано, по крайней
мере, лет за 10 до первого самозванца. Таким образом, в
уме образованного и наблюдательного англичанина за мно-
го лет до смуты сложилось представление о ненормальнос-
ти общественного быта в России и возможном результате
этого -- беспорядках. Мало того. Флетчер в состоянии
даже предсказать, что наступающая смута окончится побе-
дой не удельной знати, а простого дворянства. Это одно
должно убеждать нас, что действительно в конце XVI в. в
русском обществе были уже ясны те болезненные процессы,
которые сообщили смуте такой острый характер общего
кризиса.
Первый период смуты:борьба за московский престол
Прекращение династии. Начальным фактом и ближайшей
причиной смуты послужило прекращение царской династии.
Совершилось это прекращение смертью трех сыновей Ивана
Грозного: Ивана, Федора и Дмитрия. Старший из них,
Иван, был уже взрослым и женатым, когда был убит отцом.
Характером он вполне походил на отца, участвовал во
всех его делах и потехах и, говорят, проявлял такую же
жестокость, какая отличала Грозного. Иван занимался ли-
тературой и был начитанным человеком. Существует его
литературный труд "Житие Антония Сийского". (Впрочем,
надо заметить, что это "Житие" представляет просто пе-
реработку его первоначальной редакции, принадлежащей
некоему иноку Ионе. Оно написано по существующему тогда
риторическому шаблону и особенных литературных достоин-
ств не имеет.) Неизвестно, почему у него с отцом прои-
зошла ссора, в которой сын получил от отца удар жезлом
настолько сильный, что от него (в 1582 г.) скончался.
После смерти самого Грозного в живых остались два сына:
Федор и, ребенок еще, Дмитрий, рожденный в седьмом бра-
ке Грозного с Марией Нагой.
В первое время по смерти Ивана Грозного произошли
какие-то, нам точно неизвестные, беспорядки, которые
окончились ссылкой боярина Бельского и удалением Марии
Нагой с Дмитрием в Углич. Царем сделался Федор. Иност-
ранные послы Флетчер и Сапега рисуют нам Федора Доволь-
но определенными чертами. Царь ростом был низок, с
опухлым лицом и нетвердой походкой и притом постоянно
улыбался. Сапега, увидав царя во время аудиенции, гово-
рит, что получил от него впечатление полного слабоумия.
Говорят, Федор любил звонить на колокольне, за что еще
от отца получил прозвище звонаря, но вместе с тем он
любил забавляться шутами и травлей медведей. Настроение
духа у него было всегда религиозное, и эта религиоз-
ность проявлялась в строгом соблюдении внешней обряд-
ности. От забот государственных он устранялся и передал
их в руки своих ближних бояр. В начале его царствования
из боярской среды особенно выдавались значением:
Борис Годунов и Никита Романович Захарьин-Юрьев.
Так шло до 1585 г., когда Никита Романович неожиданно
был поражен параличом и умер. Власть сосредоточилась в
руках Бориса Годунова, но ему пришлось бороться с силь-
ными противниками -- князьями Мстиславским и Шуйскими.
Борьба эта принимала иногда очень резкий характер и
кончилась полным торжеством Годунова. Мстиславский был
пострижен, а Шуйские со многими родственниками подверг-
лись ссылке.
Пока все это происходило в Москве, Мария Нагая с
сыном и со своей родней продолжала жить в Угличе в по-
четной ссылке. Понятно, как должна была относиться она
и все Нагие к боярам, бывшим у власти, и к Годунову,
как влиятельнейшему из них. Нагая была жена Ивана Гроз-
ного, пользовалась его симпатией и общим почетом, и
вдруг ее, царицу, выслали в далекий удел -- Углич и
держали под постоянным надзором.
Таким надзирателем от правительства был в Угличе
Битяговский. Относиться к Битяговскому хорошо Нагие не
могли, видя в нем агента от тех, которые послали их в
ссылку. Мы очень мало знаем о настроении Нагих, но если
вдуматься в некоторые свидетельства о Дмитрии, то можно
убедиться, какую сильную ненависть питала эта семья к
боярам, правящим и близким к Федору; про Дмитрия в
Москве ходило, конечно, много слухов. Между прочим, по
этим слухам, иностранцы (Флетчер, Буссов) сообщают, что
Дмитрий характером похож на отца: жесток и любит смот-
реть на мучения животных. Рядом с такой характеристикой
Буссов сообщает рассказ о том, что Дмитрий сделал од-
нажды из снега чучела, называл их именами знатнейших
московских вельмож, затем саблей сшибал им головы, при-
говаривая, что так он будет поступать со своими врагами
-- боярами. И русский писатель Авраамий Палицын пишет,
что в Москву часто доносили о Дмитрии, будто он враж-
дебно и нелепо относится к боярам, приближенным своего
брата и особенно к Борису Годунову. Палицын объясняет
такое настроение царевича тем, что он был "смущаем
ближними своими". И действительно, если мальчик выска-
зывал такие мысли, то очевидно, что сам он их выдумать
не мог, а внушались они окружающими его. Понятно и то,
что злоба Нагих должна была обратиться не на Федора, а
на Бориса Годунова, как главного правителя. Ясно также,
что и бояре, слыша о настроении Дмитрия, который счи-
тался наследником престола, могли опасаться, что взрос-
лый Дмитрий напомнит им о временах отца своего, и могли
желать его смерти, как говорят иностранцы. Таким обра-
зом, немногие показания современников с ясностью вскры-
вают нам взаимные отношения Углича и Москвы. В Угличе
ненавидят московских бояр, а в Москве получаются из Уг-
лича доносы и опасаются Нагих. Помня эту скрытую вражду
и существование толков о Дмитрии, мы можем объяснить
себе, как весьма возможную сплетню, тот слух, который
ходил задолго до убиения Дмитрия, -- о яде, данном
Дмитрию сторонниками Годунова; яд этот будто бы чудом
не подействовал.
15 мая 1591 г. царевич Дмитрий был найден на дворе
своих угличских хором с перерезанным горлом. Созванный
церковным набатом народ застал над телом сына царицу
Марию и ее братьев Нагих. Царица била мамку царевича
Василису Волохову и кричала, что убийство -- дело дьяка
Битяговского. Его в это время не было во дворе; услышав
набат, он тоже прибежал сюда, но едва успел прийти, как
на него кинулись и убили. Тут же убили его сына Данилу
и племянника Никиту Качалова. С ними вместе побили ка-
ких-то посадских людей и сына Волоховой Оси-па. Дня че-
рез два была убита еще какая-то "юродивая женка", будто
бы портившая царевича. 17 мая узнали об этом событии в
Москве и прислали в Углич следственную комиссию, состо-
явшую из следующих лиц: князя В. Шуйского, окольничего
Андрея Клешнина, дьяка Вылузгина и Крутицкого митропо-
лита Геласия. Их следственное дело (оно напечатано в
Сбор. Гос. Грам. и Дог., т. II) выяснило:
1) что царевич сам себя зарезал в припадке падучей
болезни в то время, когда играл ножом в "тычку" (вроде
нынешней свайки) вместе со своими сверстниками, малень-
кими жильцами, и 2) что Нагие без всякого основания по-
будили народ к напрасному убийству невинных лиц. По до-
несению следственной комиссии, дело было отдано на суж-
дение патриарха и других духовных лиц. Они обвинили На-
гих и "углицких мужиков", но окончательный суд передали
в Руки светской власти. Царицу Марию сослали в далекий
монастырь на Выксу (близ Череповца) и там постригли.
Братьев Нагих разослали по разным городам. Виновных в
беспорядке угличан казнили и сослали в Пелым, где из
угличан будто бы составилось целое поселение; Углич, по
преданию, совсем запустел.
Несмотря на то что правительство отрицало убийство
и признало смерть царевича нечаянным самоубийством, в
обществе распространился слух, будто царевич Дмитрий
убит приверженцами Бориса (Годунова) по Борисову пору-
чению. Слух этот, сначала записанный некоторыми иност-
ранцами, передается затем в виде неоспоримого уже фак-
та, и в нашей письменности являются особые сказания об
убиении Дмитрия; составлять их начали во время Василия
Шуйского, не ранее того момента, когда была совершена
канонизация Дмитрия и мощи его были перенесены в 1606
г. из Углича в Москву. Есть несколько видов этих сказа-
ний, и все они имеют одни и те же черты: рассказывают
об убийстве очень правдоподобно и в то же время содер-
жат в себе исторические неточности и несообразности.
Затем каждая редакция этих сказаний отличается от про-
чих не только способом изложения, но и разными подроб-
ностями, часто исключающими друг друга. Наиболее расп-
ространенным видом является отдельное сказание, вклю-
ченное в общий летописный свод. В этом сказании расска-
зывается, что сперва Борис пытался отравить Дмитрия, но
видя, что Бог не позволяет яду подействовать, он стал
подыскивать через приятеля своего Клешнина таких людей,
которые согласились бы убить царевича. Сперва это пред-
ложено было Чепчугову и Загряжскому, но они отказались.
Согласился один только Битяговский. Самое убийство, по
этому сказанию, произошло таким образом: когда сообщни-
ца Битяговского, мамка Волохова, вероломно вывела царе-
вича гулять на крыльцо, убийца Волохов подошел к нему и
спросил его: "Это у тебя, государь, новое ожерельице?"
"Нет, старое", -- отвечал ребенок и, чтобы показать
ожерелье, поднял головку. В это время Волохов ударил
царевича ножом по горлу, но "не захватил ему гортани",
ударил неудачно. Кормилица (Жданова), бывшая здесь,
бросилась защищать ребенка, но ее Битяговский и Качалов
избили, а затем окончательно зарезали ребенка. Состав-
ленное лет через 15 или 20 после смерти Дмитрия, это
сказание и другие рассказы крайне спутанно и сбивчиво
передавали слухи об убийстве, какие ходили тогда в мос-
ковском обществе. На них поэтому так и нужно смотреть,
как на записанные понаслышке. Это не показания очевид-
цев, а слухи, и свидетельствуют они неоспоримо об одном
только, что московское общество твердо верило в насиль-
ственную смерть царевича.
Такое убеждение общества или известной его части
идет вразрез с официальным документом о самоубийстве
царевича. Историку невозможно помирить официальных дан-
ных в этом деле с единогласным показанием сказаний об
убийстве, и он должен стать на сторону или того, или
других. Уже давно наши историки (еще Щербатов) стали на
сторону сказаний. Карамзин в особенности постарался
сделать Бориса Годунова очень картинным "злодеем". Но в
науке давно были голоса и за то, что справедливо следс-
твенное дело, а не сказания (Арцыбашев, Погодин, Е. Бе-
лов). Подробное изложение всех данных и полемики по
вопросу о царевиче можно найти в обстоятельной статье
А. И. Тюменева "Пересмотр известий о смерти цар. Дмит-
рия" (в "Журнале Министерства Нар. Просвещения", 1908,
май и июнь).
В нашем изложении мы так подробно остановились на
вопросе о смерти Дмитрия для того, чтобы составить об
этом факте определенное мнение, так как от взгляда на
это событие зависит взгляд на личность Бориса; здесь
ключ к пониманию Бориса. Если Борис -- убийца, то он
злодей, каким рисует его Карамзин; если нет, то он один
из симпатичнейших московских царей. Посмотрим же, нас-
колько мы имеем основание обвинять Бориса в смерти ца-
ревича и подозревать достоверность официального следс-
твия. Официальное следствие далеко, конечно, от обвине-
ния Бориса. В этом деле иностранцы, обвиняющие Бориса,
должны быть на втором плане, как источник второстепен-
ный, потому что о деле Дмитрия они только повторяют
русские слухи. Остается один род источников -- рассмот-
ренные нами сказания и повести XVII в. На них-то и опи-
раются враждебные Борису историки. Остановимся на этом
материале. Большинство летописателей, настроенных про-
тив Бориса, говоря о нем, или сознаются, что пишут по
слуху, или как человека хвалят Бориса. Осуждая Бориса
как убийцу, они, во-первых, не умеют согласно передать
обстоятельства убийства Дмитрия, как мы это видели, и,
кроме того, допускают внутренние противоречия. Состав-
лялись их сказания много спустя после события, когда
Дмитрий был уже канонизирован и когда царь Василий, от-
рекшись от своего же следствия по делу Дмитрия, всена-
родно взвел на память Бориса вину в убийстве царевича и
оно стало официально признанным фактом. Противоречить
этому факту было тогда делом невозможным. Во-вторых,
все вообще сказания о смуте сводятся к очень небольшому
числу самостоятельных редакций, которые позднейшими
компиляторами очень много перерабатывались. Одна из
этих самостоятельных редакций (так называемое "Иное
сказание"), очень влиявшая на разные компиляции, вышла
целиком из лагеря врагов Годунова -- Шуйских. Если мы
не примем во внимание и не будем брать в расчет компи-
ляций, то окажется, что далеко не все самостоятельные
авторы сказаний против Бориса; большинство их очень со-
чувственно отзывается о нем, а о смерти Дмитрия часто
просто молчат. Далее, враждебные Борису сказания нас-
только к нему пристрастны в своих отзывах, что явно на
него клевещут, и их клеветы на Бориса далеко не всегда
принимаются даже его противниками учеными; например,
Борису приписываются: поджог Москвы в 1591 г., отравле-
ние царя Федора и дочери его Феодосии.
Эти сказания отражают в себе настроение общества,
их создавшего; их клеветы -- клеветы житейские, которые
могли явиться прямо из житейских отношений: Борису при-
ходилось действовать при Федоре в среде враждебных ему
бояр (Шуйских и др.), которые его ненавидели и вместе с
тем боялись, как неродовитую силу. Сперва они старались
уничтожить Бориса открытой борьбой, но не могли; весьма
естественно, что они стали для той же цели подрывать
его нравственный кредит, и это им лучше удалось. Прос-
лавить Бориса убийцей было легко. В то смутное время,
еще до смерти Дмитрия, можно было чуять эту смерть, как
чуял ее Флетчер. Он говорит, что Дмитрию грозит смерть
"от покушения тех, которые простирают свои виды на об-
ладание престолом в случае бездетной смерти царя". Но
Флетчер не называет здесь Бориса, и его показание может
быть распространено и на всех более родовитых бояр, так
как они тоже могли явиться претендентами на престол.
Буссов говорит, что "многие бояре" хотели смерти Дмит-
рия, а больше всех Борис. Нагие могли стоять на такой
же точке зрения. Ненавидя все тогдашнее боярское прави-
тельство, они ненавидели Бориса только как его главу, и
царица Мария, мать Дмитрия, по весьма естественной свя-
зи идей, в минуту глубокого горя могла самоубийству сы-
на придать характер убийства со стороны правительства,
иначе говоря, Бориса, а этой случайно брошенной мыслью
противная Борису боярская среда могла воспользоваться,
развить эту мысль и пустить в ход в московском обществе
для своих целей. Попав в литературу, эта политическая
клевета стала общим достоянием не только людей XVII в.,
но и позднейших поколений, даже науки.
Помня возможность происхождения обвинений против
Бориса и соображая все сбивчивые подробности дела, нуж-
но в результате сказать, что трудно и пока рискованно
настаивать на факте самоубийства Дмитрия, но в то же
время нельзя принять господствующего мнения об убийстве
Дмитрия Борисом. Если признать это последнее мнение
требующим новых оправданий, а его именно таким и следу-
ет считать, -- то надо объяснить выбор в цари Бориса
без связи с его "злодейством". А что касается до этого
господствующего мнения о виновности Бориса, то для его
надлежащего подтверждения нужны, строго говоря, три
исследования: 1) нужно доказать в деле Дмитрия невоз-
можность самоубийства и, стало быть, подложность следс-
твенного дела. Белов, доказывая подлинность этого дела,
исследовал с медицинской точки зрения возможность само-
убийства в эпилепсии: медики говорили ему, что подобное
самоубийство возможно. Что касается до самого следс-
твенного дела, то оно представляет нам подробности, от-
личающиеся такой наивностью, что подделать их в то вре-
мя было бы просто невозможно, так как требовалось бы
уже слишком много психологического чутья, недоступного
людям XVII в. Далее: 2) если и была бы доказана невоз-
можность самоубийства, то следует еще доказать, что
убийство было своевременно, что в 1591 г. можно было
предвидеть бездетную смерть Федора и с ней связывать
какие-нибудь расчеты. Этот вопрос очень спорный. Да,
наконец, 3) если бы такие расчеты и были возможны, то
один ли Годунов мог их тогда иметь? Разве никто, кроме
Годунова, не имел интереса в смерти Дмитрия и не мог
рискнуть на убийство?
Вот сколько темных и неразрешимых вопросов заклю-
чается в обстоятельствах смерти Дмитрия. Пока все они
не будут разрешены, до тех пор обвинение Бориса будет
стоять на очень шаткой почве, и он перед нашим судом
будет не обвиняемым, а только подозреваемым; против не-
го очень мало улик и вместе с тем есть обстоятельства,
убедительно говорящие в пользу этой умной и симпатичной
личности.
Царствование Бориса Годунова. Умирая, Федор не
назначил себе преемника, а только оставил на всех "сво-
их великих государствах" жену свою Ирину Федоровну.
Тотчас после его смерти Москва присягнула царице; ее
просили править с помощью брата Бориса Федоровича. Но
от царства Ирина наотрез отказалась, съехала из дворца
в Новодевичий монастырь и постриглась там под именем
Александры. Вместе с сестрой поселился и Борис, а царс-
твом правил патриарх и бояре именем царицы. Все понима-
ли, что управление временное и что необходимо избрать
преемника покойному царю. Но кто же мог ему наследо-
вать? По общему складу понятий того времени, наследо-
вать должен был родовитейший в государстве человек: но
родовые счеты бояр успели к этому времени так уже пере-
путаться и осложниться, что разобраться в них было не
так легко. Род Рюриковичей был очень многочислен, и от-
носительное старшинство его членов определить вряд ли
можно было с точностью. К тому же многие из очень родо-
витых членов были затерты при дворе менее родовитыми,
но более счастливыми по службе родичами, а с другой
стороны, среди московского боярства было много очень
родовитых людей не Рюриковичей. В то время из Рюрикови-
чей особым значением пользовалась родовитая семья кня-
зей Шуйских. Она была старше даже князей московских, а
рядом с ней стояли во главе боярства очень знатные
князья чужого рода -- Гедиминовичи, Мстиславские и Го-
лицыны. Наиболее талантливой из этих княжеских фамилий
была фамилия Шуйских: не раз давала она государству вы-
дающихся деятелей, отмеченных крупным воинским или ад-
министративным талантом. Менее блестящи были Мстиславс-
кие и Голицыны, но они, как и Шуйские, всегда занимали
первые места в рядах московского боярства. По понятиям
этого боярства, право быть выбранным на престол принад-
лежало одному из этих княжеских родов более чем ко-
му-либо другому. А между тем были в Москве два рода не
княжеского происхождения, которые пользовались громад-
ным значением при последних царях и по влиянию своему
ничем не уступали знатнейшим Рюриковичам и Гедиминови-
чам, раздавленным и загнанным опричниной. Это старые
слуги князей московских: Романовы и Годуновы. Предок
Романовых, по преданию, выехал в XIV в. из "Прусс", как
выражаются древние родословные. Его потомки были впос-
ледствии известны под именем Кошкиных, Захарьиных и, с
половины XIV в., Романовых (от имени Романа Юрьевича
Захарьина). Дочь этого Романа Юрьевича в 1547 г. вышла
замуж за Ивана IV и таким образом Романовы стали в
родстве с царем. Стой поры род Романовых пользовался
большой симпатией со стороны народа. В минуту смерти
царя Федора было несколько Романовых, сыновей Никиты
Юрьевича Романова. Из них самым выдающимся слыл Федор
Никитич Романов. И он, и все его братья в это время бы-
ли известны под именем Никитичей.
Род Годунова был не из первостепенных родов и выд-
винулся не родовой честью, а случайно только в XVI в.,
хотя и восходил к XIV в. Предок Годуновых, татарин Мур-
за-Чет, приехал, как говорит предание, в XIV в. на
службу к московскому князю. Как его потомки успели выд-
винуться из массы подобной им второстепенной знати, не-
известно. Пользуясь постоянным расположением Грозного
царя, Борис участвовал в его опричнине. Но и в Алек-
сандровской слободе держал он себя с большим тактом;
народная память никогда не связывала имени Бориса с
подвигами опричнины. Особенно близки стали Годуновы к
царской семье с того времени, как сестра Годунова, Ири-
на, вышла замуж за царевича Федора. Расположение Гроз-
ного к Годуновым все росло. В минуту смерти Ивана IV
Борис был одним из ближайших к престолу и влиятельней-
ших бояр, а в царствование Федора влияние на дела все-
цело перешло к Борису. Он не только был фаворитом, но
стал и формальным правителем государства. Это-то значе-
ние Годунова и обусловливало ненависть к нему бояр;
несколько раз они пробовали с ним бороться, но были им
побеждены. Влияние его поколебать было нельзя, и это
было тем горше для боярства, что оно предугадывало со-
бытия. Оно понимало, что бездетность Федора может отк-
рыть путь к престолу тому из бояр, кто будет сильнее
своим положением и влиянием. А сила Годунова была бесп-
римерна. Он располагал большим имуществом (Флетчер счи-
тает его ежегодный доход в 100 000 р. и говорит, что
Борис мог со своих земель поставить в поле целую ар-
мию). Положение Бориса при дворе было так высоко, что
иностранные посольства искали аудиенции у Бориса; слово
Бориса было законом. Федор царствовал, Борис управлял;
это знали все и на Руси, и за границей. У этого-то
придворного временщика и было более всех шансов по
смерти Федора занять престол, а он отказался и ушел за
сестрой жить в монастырь.
Видя, что Ирина постриглась и царствовать не хо-
чет, бояре задумали, как говорит предание, сделать Бо-
ярскую Думу временным правительством и выслали дьяка
Щелка-лова к народу на площадь с предложением присяг-
нуть боярам. Но народ отвечал, что он "знает только ца-
рицу". На заявление об отказе и пострижении царицы из
народа раздались голоса: "Да здравствует Борис Федоро-
вич". Тогда патриарх с народом отправился в Новодевичий
монастырь и предложил Борису Годунову престол. Борис
наотрез отказался, говоря, что прежде надо успокоить
душу Федора. Тогда решили подождать выбора царя до тех
пор, пока пройдет сорок дней со смерти Федора и собе-
рутся в Москву земские люди для царского избрания. По
свидетельству Маржерета, Борис сам потребовал созвания
по восьми или десяти человек выборных из каждого горо-
да, чтобы весь народ решил, кого надо избрать царем.
Это показание Маржерета прекрасно объясняется известием
из бумаг Татищева, что бояре хотели ограничить власть
нового царя в свою пользу, а Борис, не желая этого,
ждал земского собора в надежде, что на соборе "простой
народ выбрать его без договора бояр принудит". Если это
известие верно, то можно сказать, что в этом деле умный
Борис оказался дальновиднее боярства.