Литва находила на Русь, и такая беда была наслана,
что малость людей в живых осталось и то оттого, что
Господь на Литву слепоту наводил. Но в строе жизни на-
шей нет следов этой страшной кары Божьей: если в Руси
XVII в., во время, последующее за смутной эпохой, мы
замечаем различие от Руси XVI в., то эти различия прои-
зошли не из событий этой эпохи, а явились вследствие
причин, существовавших до нее или возникших после нее.
Русская история вообще идет чрезвычайно последователь-
но, но ее разумный ход будто перескакивает через смут-
ное время и далее продолжает свое течение тем же путем,
тем же способом, с теми же приемами, как прежде. В тя-
желый период смуты были явления новые и чуждые порядку
вещей, господствовавшему в предшествовавшем периоде,
однако они не повторялись впоследствии, и то, что, ка-
залось, в это время сеялось, не возрастало после".
Можно ли согласиться с таким воззрением Костомаро-
ва? Думаем, что нет. Смута наша богата реальными пос-
ледствиями, отозвавшимися на нашем общественном строе
на экономической жизни ее потомков. Если Московское го-
сударство кажется нам таким же в основных своих очерта-
ниях, каким было до смуты, то это потому, что в смуте
победителем остался тот же государственный порядок, ка-
кой формировался в Московском государстве в XVI в., а
не тот, какой принесли бы нам его враги -- католическая
и:
аристократическая Польша и казачество, жившее ин-
тересами хищничества и разрушения, отлившееся в форму
безобразного "круга". Смута произошла, как мы старались
показать, не случайно, а была обнаружением и развитием
давней болезни, которой прежде страдала Русь. Эта бо-
лезнь окончилась выздоровлением государственного орга-
низма. Мы видим после кризиса смуты тот же организм,
тот же государственный порядок. Поэтому мы и склонны
думать, что все осталось по-прежнему без изменений, что
смута была только неприятным случаем без особенных пос-
ледствий. Пошаталось государство и стало опять крепко,
что же тут может выйти нового? А между тем вышло много
нового. Болезнь оставила на уцелевшем организме резкие
следы, которые оказывали глубокое влияние на дальнейшую
жизнь этого организма. Общество переболело, оправилось,
снова стало жить и не заменилось другим, но само стало
иным, изменилось.
В смуте шла борьба не только политическая и нацио-
нальная, но и общественная. Не только воевали между со-
бой претенденты на престол московский и сражались русс-
кие с поляками и шведами, но и одни слои населения
враждовали с другими: казачество боролось с оседлой
частью общества, старалось возобладать над ней, постро-
ить землю по-своему -- и не могло. Борьба привела к
торжеству оседлых слоев, признаком которого было избра-
ние царя Михаила. Эти слои и выдвинулись вперед, под-
держивая спасенный ими государственный порядок. Но
главным деятелем в этом военном торжестве было городс-
кое дворянство, которое и выиграло больше всех. Смута
много принесла ему пользы и укрепила его положение.
Служилый человек и прежде стоял наверху общества, вла-
дел (вместе с духовенством) главным капиталом страны --
землей -- и завладевал земледельческим трудом кресть-
янина. Смута помогла его успехам. Служилые люди не
только сохранили то, что имели, но благодаря обстоя-
тельствам смуты приобрели гораздо больше. Смута ускори-
ла подчинение им крестьянства, содействовала более
прочному приобретению ими поместий, давала им возмож-
ность с разрушением боярства (которое в смуту потеряло
много своих представителей) подниматься по службе и по-
лучать больше и больше участия в государственном управ-
лении; Смута, словом, ускорила процесс возвышения мос-
ковского дворянства, который без нее совершился бы нес-
равненно медленнее.
Что касается до боярства, то оно, наоборот, много
потерпело от смуты. Его нравственный кредит должен был
понизиться. Исчезновение во время смуты многих высоких
родов и экономический упадок других содействовали до-
полнению рядов боярства сравнительно незначительными
людьми, а этим понижалось значение рода. Для московской
аристократии время смуты было тем же, чем были войны
Алой и Белой Роз для аристократии Англии: она потерпела
такую убыль, что должна была воспринять в себя новые,
демократические, сравнительно, элементы, чтобы не исто-
щиться совсем. Таким образом, и здесь смута не прошла
бесследно.
Но вышесказанным не исчерпываются результаты сму-
ты. Знакомясь с внутренней историей Руси в XVII в., мы
каждую крупную реформу XVII в. должны будем возводить к
смуте, обусловливать ею. В корень подорвав экономичес-
кое благосостояние страны, шатавшееся еще в XVI в.,
смута создала для московского правительства ряд финан-
совых затруднений, которые обусловливали собой всю его
внутреннюю политику, вызвали окончательное прикрепление
посадского и сельского населения, поставили московскую
торговлю и промышленность на время в полную зависимость
от иностранцев. Если к этому мы прибавим те войны XVII
в., необходимость которых вытекала прямо из обстоятель-
ств, созданных смутой, то поймем, что смута
была очень богата результатами и отнюдь не состав-
ляла такого эпизода в нашей истории, который случайно
явился и бесследно прошел. Не рискуя много ошибиться,
можно сказать, что смута обусловила почти всю нашу ис-
торию в XVII в.
Так обильны были реальные, видимые последствия
смуты. Но события смутной поры, необычайные по своей
новизне для русских людей и тяжелые по своим последс-
твиям, заставляли наших предков болеть не одними личны-
ми печалями и размышлять не об одном личном спасении и
успокоении. Видя страдания и гибель всей земли, наблю-
дая быструю смену старых политических порядков под ру-
кой и своих и чужих распорядителей, привыкая к самосто-
ятельности местных миров и всей земщины, лишенный руко-
водства из центра государства русский человек усвоил
себе новые чувства и понятия: в обществе крепло чувство
национального и религиозного единства, слагалось более
отчетливое представление о государстве. В XVI в. оно
еще не мыслилось как форма народного общежития, оно ка-
залось вотчиной государевой, а в XVII в., по представ-
лению московских людей, -- это уже "земля", т.е. госу-
дарство Общая польза, понятие, не совсем свойственное
XVI веку, теперь у всех русских людей сознательно стоит
на первом плане: своеобразным языком выражают они это,
когда в безгосударственное время заботятся о спасении
государства и думают о том, "что земскому делу приго-
дится" и "как бы земскому делу было прибыльнее". Новая,
"землею" установленная власть Михаила Федоровича вполне
усваивает себе это понятие общей земской пользы и явля-
ется властью вполне государственного характера. Она со-
ветуется с "землею" об общих затруднениях и говорит
иностранцам по поводу важных для Московского государс-
тва дел, что "такого дела теперь решить без совета все-
го государства нельзя ни по одной статье". При прежнем
господстве частноправных понятий, еще и в XVI в., неяс-
но отличали государя как хозяина-вотчинника и государя
как носителя верховной власти, как главу государства. В
XVI в. управление государством считали личным делом хо-
зяина страны да его советников; теперь, в XVII в.,
очень ясно сознается, что государственное дело не толь-
ко "государево дело", но и "земское", так и говорят о
важных государственных делах, что это "великое госу-
дарство и земское" дело.
Эти новые, в смуту приобретенные, понятия о госу-
дарстве и народности не изменили сразу и видимым обра-
зом политического быта наших предков, но отзывались во
всем строе жизни XVII в. и сообщали ей очень отличный
от старых порядков колорит. Поэтому для историка и важ-
но отметить появление этих понятий. Если, изучая Мос-
ковское государство XVI в., мы еще спорим о том, можно
ли назвать его быт вполне государственным, то о XVII в.
такого спора быть не может, потому уже, что сами русс-
кие люди XVII в. сознали свое государство, усвоили го-
сударственные представления, и усвоили именно за время
смуты, благодаря новизне и важности ее событий. Не нуж-
но и объяснять, насколько следует признавать существен-
ными последствия смуты в этой сфере общественной мысли
и самосознания.
Время царя Михаила Федоровича (1613 - 1645)
Вступление во власть. Дав свое согласие на прес-
тол, Михаил Федорович выехал вместе с матерью из Кост-
ромы в Ярославль. Здесь к нему стал стекаться народ
большими толпами, выражая свою симпатию молодому царю.
Таким образом, после 1612 г. Ярославль вторично делает-
ся центром патриотического движения. В этом городе Ми-
хаил Федорович оставался месяц, а потом, в середине ап-
реля, когда прошел лед и сбыла вода, двинулся дальше. В
Москве между тем Земский собор еще не расходился: он
управлял всеми делами государства и деятельно переписы-
вался с царем. Часто между собором и царем возникали
недоразумения, потому что казацие грабежи и беспорядки
в стране еще продолжались. Земский собор, принимая про-
тив них меры, вместе с тем заботился и об устройстве
царского двора, отбирая дворцовые земли у тех, кто ими
завладел, и собирая запасы для дворца. Вести о беспо-
рядках доходили и до Михаила Федоровича, в Ярославль; к
нему приходили жаловаться на грабежи, бежали с жалобой
и те, у кого были отняты дворцовые земли. Все просили
управы и помощи, а у царя не было средств ни на то, ни
на другое. На вопрос царя о разбоях и беспорядках собор
отвечал, что он старается, насколько можно, об устройс-
тве земли, и докладывал о своих мероприятиях, но эти
последствия казались Михаилу (или вернее, тому, кто за
ним стоял) очень неудовлетворительными. В Ярославле ду-
мали, что можно скорее и лучше водворить порядок, чем
то делал собор. И вот, видя, что порядок не сразу уста-
навливается, слыша постоянные жалобы и просьбы о кормах
и жалованье, не умея их удовлетворить или прекратить,
Михаил Федорович "кручинился" и с некоторым раздражени-
ем писал собору: "Вам самим ведомо, учинились мы царем
по вашему прошению, а не своим хотением: крест нам це-
ловали вы своею волею;
так вам бы всем, помня свое крестное целование,
нам служить и во всяком деле радеть"... Царь требовал
этими словами, чтобы собор избавил его от хлопот с че-
лобитчиками, и просил "те докуки от него отвести", как
он выражался.
Несмотря на неудовольствия, 16 апреля царь "пошел"
к Москве из Ярославля, требуя, чтобы к его приезду при-
готовили ему помещение, и даже прямо указывал палаты
дворца; а у собора не было ни материала для их поправ-
ки, ни мастеров, почему и были приготовлены другие па-
латы, что вызвало гнев со стороны царя. Когда царь был
уже около Троице-Сергиева монастыря, к нему стали сбе-
гаться дворяне и крестьяне, ограбленные и избитые ка-
зачьими шайками, бродившими около самой Москвы. Тогда
Михаил Федорович в присутствии послов от собора заявил,
что он с матерью не пойдет дальше, и сказал послам: "Вы
нам челом били и говорили, что все люди пришли в чувс-
тво, от воровства отстали, так вы били челом и говорили
ложно". А в Москву Михаил Федорович писал боярам и со-
бору:
"Можно вам и самим знать, если на Москве и под
Москвою грабежи и убийства не уймутся, то какой от Бога
милости надеяться?" Собор, конечно, всеми силами рад
был окончить все беспорядки, но он знал свое бессилие:
он держался и повелевал только нравственным авторите-
том, который не мог простираться на все элементы смуты.
Как бы то ни было, несмотря на неудовольствие, Михаил
Федорович прибыл 2 мая в Москву, а 11 июля венчался на
царство. Этим моментом кончается смутная эпоха и начи-
нается новое царствование.
Первые годы правления царя Михаила Федоровича до
сих пор представляют собой такой исторический момент, в
котором не все доступно научному наблюдению и не все
понятно из того, что уже удалось наблюсти. Неясны ни
самая личность молодого государя, ни те влияния, под
которыми жила и действовала эта личность, ни те силы,
какими направлялась в то время политическая жизнь стра-
ны. Болезненный и слабый, царь Михаил всего тридцати с
небольшим лет так "скорбел ножками", что иногда, по его
собственным словам (в июне 1627 г.), его "до возка и из
возка в креслах носят". Около царя заметен кружок двор-
цовой знати -- царских родственников, которые вместе с
государевой матерью тянулись к влиянию и власти. Хотя
один современник и выразился так, что мать государя,
"инока великая старица Марфа, правя под ним и поддержи-
вая царство со своим родом", однако очевидно, что ста-
рица правила только дворцом и поддерживала не царство,
а свой "род". Течение политической жизни шло мимо ее
кельи и направлялось какой-то иной силой, каким-то пра-
вительством, состав которого, однако, не совсем ясен.
Это не был Земский собор или, как тогда говорили, "вся
земля". "Вся земля" была как бы совещательным органом
при каком-то ином правительстве, во главе которого сто-
ял царь и в составе которого находились истинные руко-
водители московской политики. Конечно, это не была Бо-
ярская дума во всем ее составе; но мы не знаем, кто
именно это был. Просматривая список думных людей тех
лет, мы не можем точно сказать, кого из думцев надлежит
считать только высшим чиновником и в ком из думцев над-
лежит видеть влиятельного советника и даже руководителя
власти.
Всего вероятнее, что за царем стоял им самим сос-
тавленный придворный кружок, а не ограничивающее его
власть учреждение с определенным составом и формальными
полномочиями. Царь Михаил ограничен во власти не был, и
никаких ограничительных документов от его времени до
нас не дошло.
Вопрос об ограничениях. Между тем об ограничениях
царя Михаила существует ряд частных показаний, боль-
шинство которых относятся к XVIII в., именно ко времени
около 1730 г. Таковы свидетельства русского историка В.
Н. Татищева (кратко говорящего, что Михаила Федоровича
избрали всенародно, но с ограничительной записью) и
трех иностранцев. Из них два, Страленберг и Фокеродт,
дают подробное изложение ограничений, составленное в
духе их эпохи, а третий, Шмидт-Физельдек, кратко гово-
рит о каких-то документах, содержащих ограничения и
будто бы хранимых в XVIII в. в государственных хранили-
щах. Чтобы понять эти известия в их истинном значении,
надобно знать, что в последние годы царствования Петра
Великого среди его сотрудников обсуждался вопрос о не-
обходимости устройства какого-либо органа власти, кото-
рый бы сообщил верховному управлению, будто бы расстро-
енному Петром Великим, правильную организацию. Посте-
пенно в умах некоторых сановников (кн. Д. М. Голицын)
рождается мысль о полезности и возможности такой рефор-
мы, которая бы, устроив законодательную власть в стра-
не, ограничила бы личный авторитет монарха. В учрежде-
нии Верховного тайного совета в начале 1726 г. многие
готовы были видеть первый шаг именно в этом направле-
нии, а в 1730 г. "верховники" пытались сделать и вто-
рой, более определенный и решительный шаг в сторону
шведских олигархических порядков. Таким образом на
пространстве двух десятилетий мы наблюдаем в высших
кругах бюрократии известное течение политической мысли:
оно отправляется от заботы восстановить нарушенную
так называемой реформой правильность правительственных
функций и приводит к попытке коренного государственного
переворота. Сначала думают создать что-нибудь соответс-
твующее старой "думе государевой", а затем приходят к
решимости упразднить исконную полноту власти государя.
И в том, и в другом фазисе размышлений и разговоров ли-
ца, причастные к данному делу, неизбежно должны были
обращаться за справками и сравнениями к прошлому, имен-
но к тем его моментам, когда в старой Москве ставились
и решались те же самые вопросы о формах и способах уп-
равления. Ища ответа на свои вопросы в прошлом, они
вспоминали -- по устным преданиям -- то, что было в
старину, и по-своему освещали то, что вспоминали. Их
воспоминания и толкования получали широкое распростра-
нение в кругу их близких и знакомых, -- и вот почему
около 1720 -- 1730 гг. иностранцы, жившие в России и
писавшие о ней, располагали такими сведениями о смутном
времени и о начале царствования Михаила, какими не рас-
полагала ни печатная, ни рукописная историческая наша
литература того времени. Приводя свои данные, эти лица
ссылались иногда на частные архивы и частные рассказы.
Страленберг, например, упоминает о письме, "которое,
как говорят, можно еще было видеть в оригинале у недав-
но умершего фельдмаршала Шереметева и из коего некто,
его читавший, сообщил мне (т.е. Страленбергу) несколько
данных". Шмидт-Физельдек, живший в доме графа Миниха,
не иначе, как только путем слухов, ходивших в кругу его
патрона, мог быть осведомлен о документах, хранимых, по
его сообщению, в Успенском соборе и каком-то "архиве".
Исторический материал, добытый таким путем, не мог
быть, конечно, точен и полон. Предание знало, что в
смутное время избрание на престол В. Шуйского было соп-
ряжено с обещаниями царя подданным. В хронографах и ру-
кописных сборниках можно было найти и самую запись, на
которой Шуйский "поволил" целовать крест. Таким обра-
зом, при желании и старании факт "ограничений" Шуйского
мог быть установлен твердо. Знало предание и о том, что
Владислава избрали на условиях; могли даже быть извест-
ны и самые условия тем, кто имел тогда доступ в архивы.
Но условий, предложенных, как предполагали, царю Михаи-
лу, никто не знал; между тем предание помнило, что царь
Михаил Федорович правил не один, не по-старому, а с
участием земщины. Не зная действительных отношений царя
и Земского собора, представляли их себе в том виде, ка-
кой считали нормальным по понятиям своей эпохи. Так и
явились, думается нам, условия, изложенные у Стрален-
берга и повторенные у Фокеродта и гр. Миниха. Они восп-
роизводили положение, не действительно бывшее в 1613
г., а такое, какое предполагалось для того времени ес-
тественным: царская власть ограничена бюрократической
олигархией и связана рядом точно формулированных усло-
вий в административных, судебных и финансовых ее функ-
циях. Словом, предание о начале XVII в. строилось на
данных начала XVIII в., и его детали в наших глазах
должны характеризовать не первый, а второй из этих мо-
ментов. Таков будет, по нашему разумению, единственно
правильный научный прием в оценке баснословного расска-
за Страленберга и зависимых от него показаний Фокеродта
и Миниха. Что же касается до остальных двух свидетель-
ств XVIII столетия, именно упоминаний Шмидта-Физельдека
и Татищева, то это только упоминания, не более. Один
говорит, что в 1613 г. существовала "eine formliche Ka-
pitulation", а другой -- что царя Михаила избрали "с
такой же записью", как и В. Шуйского. Оба эти известия
доказывают только то, что их авторы верили в справедли-
вость ходивших в их время рассказов о существовании ог-
раничительной записи царя Михаила Федоровича и что са-
мой записи они не видели и не знали.
Итак, если бы об ограничениях 1613 г. существовали
только известия XVIII в., мы не дали бы им веры и вос-
пользовались бы ими только для характеристики полити-
ческого умонастроения тех кругов русского общества, ко-
торые подготовили "затейку" с пунктами 1730 г., а также
ее падение. Возникновение предания о записи царя Михаи-
ла мы в таком случае объясняли бы неумением деятелей
петровской эпохи понять соправительство Михаила с Земс-
ким собором иначе, как результат формального ограниче-
ния верховной власти, и притом ограничения по известно-
му образцу. Но в данном случае вопрос осложняется тем,
что о боярском ограничении власти М. Ф. Романова гово-
рят два его современника -- анонимный автор псковского
сказания о смуте и известный Котошихин. Над тем, что
они говорят, стоит остановиться.
Псковское сказание "о бедах и скорбех и напастех"
давно уже оценено С. М. Соловьевым и А. И. Маркевичем.
Однако и теперь физиономия этого памятника недостаточно
ясна. Автор сказания неизвестен; не поддается определе-
нию и самая среда, к которой он принадлежал. Сделано
лишь то наблюдение, что он не тяготел к высшим кругам,
псковским или московским, и писал "в духе меньших лю-
дей, в духе собственно псковском, с сильным нерасполо-
жением к Москве, ко всему, что там делалось, преиму-
щественно к боярам, их поведению и распоряжениям". К
этим словам С. М. Соловьева следует добавить, что мест-
ная "собственно псковская" тенденция сказателя не была
политической и не переходила в сепаратизм. Его протест
был направлен против московских бояр как представителей
высшего социального слоя, политически и экономически
вредного одинаково для Пскова и Москвы -- для всего
русского народа. Демократическое настроение автора ве-
дет его к крайностям и несправедливости. Раздело каса-
ется "владущих", он готов на всякие обвинения и подоз-
рения. Бояре Шуйские, по его мнению, злодейски погубили
кн. М. В. Скопина-Шуйского; затем другие "от боярского
роду" возненавидели "своего христианского царя" и стали
желать царя "от поганых иноверных", чем и погубили
Москву; при освобождении Москвы от поляков "древняя
гордость" боярина кн. Д. Т. Трубецкого, не желавшего
помочь Пожарскому, чуть было не помешала успеху дела.
Стоявшие с Трубецким под Москвой "рустии бояре и кня-
зи", несмотря на горький опыт с Владиславом, снова
умыслили призвать иноземного царя и дважды посылали за
ним в Швецию, "и не сбысться их злый боярской совет",
потому что "избрали ратные люди и все православные на
Московское государство царем" М. Ф. Романова. Когда, не
ожидая результата посольства в Швецию, тотчас по взятии
Москвы собрались русские и стали говорить: "Не возможно
нам пребыти без царя ни единого часа", -- то владущие и
на соборе завели речь об иноземце: "И восхотеша началь-
ницы паки себе царя от иноверных, народи же и ратнии не
восхотеша сему быти". Таким образом, до воцарения Миха-
ила Федоровича бояре, руководившие властью, приводили
народ к бедам и гибели. При Михаиле пагубная деятель-
ность владущих продолжалась, но из сферы политической
она перешла в сферу административно-хозяйственную. Вот
как представляет ее себе автор: так как новый государь
был молод и не имел "еще толика разума, еже управляти
землею", то "не без мятежа сотвори ему державу враг дь-
явол, возвыся паки владущих на мздоимание". Владущие
снова стали кабалить себе народ, "емлюще в работу силь-
но собе" трудовое население, возвращавшееся из плена и
бегов: они уже забыли прежнее "безвремяние", когда "от
своих раб разорени быша". Не боясь царя, они "его царь-
ская села себе поимаша", так как государь не знал своих
земель вследствие пропажи писцовых книг, "яко земские
книги преписания в разорение погибоша" [*Дворцовые села
и земли действительно были расхищаемы в смутное время,
но уже в начале 1613 г. началось их обратное движение
во дворец. Собор 1612 -- 1613 гг. постановил "отписы-
вать дворцовых сел пашенных и посошных и оброчных", и
"отпищики посланы". Таким образом, хищениям полагали
конец. Но при царе Михаиле законным порядком, и преиму-
щественно в мелкую раздачу, стали снова, и притом уси-
ленно, тратить дворцовый земельный фонд (см.: Готье Ю.
В. "3амосковный край в XVII веке". М., 1906. С.
320--326). Это обстоятельство по-своему и освещает ав-
тор псковского сказания. Надобно заметить, что и в дру-
гих псковских летописях бояре обличаются в присвоении
земель: "А селы государевы розданы боярам в поместья,
чем прежде кормили ратных", -- говорится под 1618 г. в
первой псковской летописи. Интересно, что здесь князь
И. Ф. Троекуров представляется злодеем, тогда как в
разбираемом псковском сказании ему высказывается похва-
ла: так мало знали во Пскове московских бояр.]. В то же
время, умалив хищничеством государевы доходы, они пону-
дили царя к увеличению податных тягот: "На государевы и
государственные расходы брали со всей земли как обычные
оброки и дани, так и экстренную пятую деньгу, пятую
часть имения у тяглых людей"; на "царскую потребу и
расходы" шли даже и те доходы, из которых прежде "госу-
дарь царь оброки жаловаше", т.е. давал жалованье служи-
лым людям (предполагаем, "четвертчикам". Своекорыстно
отнеслись боя ре и к тому случаю, когда под Москву яви-
лись "нецыи вои, в Поморьи суще, бяху грабяще люди".
Отстав от грабежа и сознав свою вину, эти вои-казаки
пожелали идти на помощь Пскову, будто бы осажденному
тогда шведами, -- "и приидоша к царствующему граду и
послаша к царю о собе". И вот, "слышав бояре, начаша
советовати собе, как сии волныя люди собе поработити,
понеже наши рабы прежде быша, а ныне нам сильны быша и
не покоряхуся; и призваше во град голов их, яко до тре-
исот... и переимаша их и перевязаша, а на прочих ратию
изыдоша и разгромиша их и многих переимаша, а досталь-
ных 15000 в Литву отъехаша". В этом рассказе дело идет,
очевидно, об известном походе воровских казаков к Моск-
ве и о поражении их князем Лыковым на реке Луже, причем
событие излагается с точки зрения казачьей, "воровс-
кой", т.е. так, как изложил бы его участник воровского
похода, желавший его оправдать и даже идеализировать.
Не говоря уже о том, что казачий приход под Москву про-
изошел за несколько месяцев ранее шведской осады Пско-
ва, самые обстоятельства похода и правительственной
репрессии переданы совсем неверно, с наивной тенденци-
озностью, идущей во чтобы то ни стало против владущих
бояр. Бояре, жадно и злобно хватающие себе царские зем-
ли и рабочих людей, разоряющие царя, государство и на-
род, представляются автору главным, даже единственным,
пожалуй, злом его современности, на которое направлена
вся сила его обличения. Мы готовы, поэтому, вспомнив
казачьи речи смутной эпохи против "лихих бояр", счесть
казаком и самого автора сказания. Но это не будет вер-
но, так как наш автор не с казаками, а против казаков.
Говоря о казачьем восстании при В. Шуйском, он характе-
ризует восставших как "не хотящих жити в законе божии и
во блазей вере и в тишине, но в буйстве и во объядении
и во упоминании и в разбойничестве живуще, желающе чю-
жаго имения и приступльших к литовским и немецким лю-
дем". Для него казаки -- "яко полстии зверие от пусты-
ня": вот почему пскович, вооруженный против бояр, не
может быть поставлен в казачьи ряды. Он -- земский,
только глубоко простонародный человек. Он видит в царе
Богом избранную для воссоздания старого порядка власть,
в которой "Бог воздвиже рог спасения людей своих", --
и, когда около "блаженного", "зело кроткаго, тихаго"
царя совершается зло и неправда, автор может объяснить
это только боярским умыслом. Отозвали хороших воевод от
Смоленска, а послали плохих и проиграли дело, -- это
вина бояр: они это сделали, они скрывали от царя неуда-
чу, они не допускали к царю вестников: "Сицево бе попе-
чение боярско о земли Русской!". Осадили шведы Псков,
во Пскове стал голод, к царю "много посылаша из града о
испоручении", -- бояре скрывали от царя вести и вестни-
ков, "людские печали и гладу не поведаху ему", и Псков
не получил помощи: "Сицево бе попечение боярско о гра-
де!" Расстроился брак царя с Хлоповой, затем умерла его
первая жена, -- во всем виноваты бояре: "Все то зло
сотворится от злых чаровников и зверообразных чело-
век",-- которые "гнушахуся своего государя и гордяху-
ся". Кого именно из бояр разуметь виновниками зла на
Руси, автор сказания, по-видимому, точно не знал. Таков
для него и князь Д. Т. Трубецкой, надменный "древнею
гордостью" боярин; таковы же для него "царевы матери
племянники", Салтыковы, которые "гнушались" своего го-
сударя и не хотели "в покорении и в послушании пребыва-
ти"; таковы же "под Москвою князи и бояре", призывавшие
шведского королевича на московский престол; таковы же
думцы царя Михаила Федоровича, не пославшие помощи под
Смоленск и Псков. Для нас Трубецкой, Салтыковы, Пожарс-
кий с "князьями и боярами" под Москвой и в Ярославле
князь Мстиславский с "товарищи", бывшие в думе царя Ми-
хаила с начала его царствования, -- все это разные кру-
ги, направления и репутации. Для автора псковского ска-
зания все эти люди -- один "окаянный и злый совет", в
котором он не различает партий и направлений. Всякий,
кто в данное время пользуется, по выражению Грозного,
"честию председания", тот для нашего автора и есть
"владущий", стоящий у власти и злоупотребляющий ею. С
демократических низов своего псковского мира автор го-
тов был во всем подозревать всякого "владущего" в дале-
кой Москве.
Такова обстановка, в которой находится краткое со-
общение псковского автора о присяге царя Михаила. Оно
дословно таково: владущие, захватывая себе людей и зем-
ли, "царя нивочтоже вмениша и не бояшеся его, понеже
детеск сый, еще же и лестию уловивше: первие егда его
на царство посадиша и к роте приведоша, еще от их вель-
можска роду и болярска, аще и вина будет преступлению
их, не казнити их, но разсылати в затоки; сице окаяннии
умыслиша;
а в затоце коему случится быти, и оне друг о друге
ходатайствуют ко царю и увещают и на милость паки обра-
титися. Сего ради и всю землю Русскую разделивше по
своей воли" и т. д. Точный смысл этого показания состо-
ит в том, что владущие бояре своевольничают, не боясь
государя, во-первых, потому, что он молод, а во-вторых,
потому, что им удалось его склонить, "уловить лестью",
на то, чтобы не казнить, а только ссылать виновных лю-
дей "вельможска роду и болярска". Как это удалось вла-
дущим, не совсем ясно из фраз нашего автора: его слова
можно понять и так, что, бояре взяли с царя одно только
это обещание под клятвой, когда его на "царство посади-
ша": а можно понять и так, что, когда нового государя
посадили на царство и взяли с него общую ограничитель-
ную "роту", присягу, то бояре склонили его и на особое
в их пользу обязательство. Во всяком случае речь идет о
какой-то "роте" и обязательстве в пользу бояр и по по-
чину бояр. Ничего точного и определенного о форме и со-
держании ограничений автор, очевидно, не знал. Но он
верил в "роту", потому что иначе не мог себе объяснить
и безнаказанности "владущих", и самый предмет этой роты
он свел в своем представлении только к обязательству не
казнить владущих, а рассылать "в затоки". Не знание по-
литического факта, а желание объяснить непонятные факты
исходя из слуха или своего домысла о царской "роте" --
вот что лежит в основании наивного сообщения псковского
писателя о московских делах и отношениях. Ознакомясь
поближе с псковским известием, мы не придадим ему зна-
чения компетентного свидетельства. Глубоко простонарод-
ное воззрение на ход политической жизни, соединенное с
незнанием действительной ее обстановки и проникнутое
слепой ненавистью к сильным мира сего, сообщает псковс-
кому сказанию известный историко-литературный интерес,
но отнимает у него значение исторического "источника" в
специальном смысле этого термина. Если бы об ограниче-
ниях царя Михаила сохранилось одно только псковское со-
общение, разумеется, ему никто бы не поверил.
Иного рода сообщение известного Котошихина. Вот
его существеннейшее содержание: "Как прежние цари после
царя Ивана Васильевича обираны на царство, и на них бы-
ли иманы письма... А нынешнего царя (Алексея) обрали на
царство, а письма он на себя не дал никакого, что преж-
ние цари давывали; и не спрашивали... А отец его бла-
женныя памяти царь Михаил Федорович хотя самодержцем
писался, однако без боярского совету не мог делати ни-
чего". Опущенные нами пока фразы говорят о содержании
"писем" и компетенции царя и бояр; в приведенных же
словах вот что устанавливается категорически: во-пер-
вых, всех московских царей после Ивана Грозного "обира-
ли на царство", во-вторых, с них брали ограничительные
"письма", и в-третьих, ограничение царя Михаила имело
действительную силу, и он правил с боярским советом.
Котошихин знал московское прошлое, по выражению А. И.
Маркевича, "плоховато", и его былевые показания необхо-
димо тщательно поверять. Сам А. И. Маркевич в результа-
те такой поверки выяснил, что под термином "обирание" у
Котошихина надо разуметь не только избрание в нашем
смысле слова, но и особый чин венчания на царство с
участием "всей земли". Летописец, современный Котошихи-
ну, о царском венчании повествует даже так, что самый
почин венчания усвояется земским людям. О венчании царя
Федора Ивановича он, например, говорит: "Придоша к
Москве изо всех городов Московского государства и моли-
ли со слезами царевича Федора Ивановича, чтобы не меш-
кал, сел на Московское государство и венчался царским
венцом; он же, государь, не презре моления всех правос-
лавных христиан и венчался царским венцом". О венчании
же царя Михаила летописец говорит, что по приезде изб-
ранного царя в Москву, "приидоша ко государю всею зем-
лею со слезами бити челом, чтобы государь венчался сво-
им царским венцом: он же не презри их моление и венчал-
ся своим царским венцом". Тот же почин земщины разумеет
и Котошихин, когда рассказывает о царе Алексее Михайло-
виче, что по смерти его отца все чины "соборовали" и
"обрали" его и "учинили коронование". Роль земских чи-
нов на этом "короновании", по представлению Котошихина,
ограничивается тем, что представители сословий присутс-
твуют при церковном торжестве, поздравляют государя и
подносят ему подарки; "а было тех дворян и детей боярс-
ких и посадских людей для того обрания человека по два
из города". Таким образом сообщения Котошихина о том,
что русские цари после Грозного были "обираны", никак
не может быть понято в смысле установления в Москве
принципа избирательной монархии. Терминология нашего
автора оказывается здесь не столь определенной и надеж-
ной, как представляется с первого взгляда. Равным обра-
зом и свидетельство Котошихина о "письмах" надобно над-
лежащим способом уяснить и проверить. Какие избранные
на московский престол государи и каким именно порядком
давали на себя письма, мы знаем без Котошихина; знаем и
самые тексты "писем". Все эти "письма", по Котошихину,
имеют одинаковое содержание: "быть нежестоким и непал-
чивым, без суда и без вины никого не казнити ни за что
и мыслити о всяких делах з бояре из думными людьми соп-
ча, а без ведомости их тайно и явно никаких дел не де-
лати". Мы знаем, что этими условиями исчерпывалось со-
держание только записи Шуйского; договоры же с инозем-
ными избранниками имели более широкое содержание. Шуйс-
кий давал подданным обещание не злоупотреблять властью,
а править по старому закону и обычаю. А Договоры с
польским и шведским королевичами имели целью установить
форму и пределы возникавшей династической унии с сосед-
ним государством и постановку в Москве власти чуждого
происхождения. Иначе говоря, запись Шуйского гарантиро-
вала только интересы отдельных лиц и семей, другие же
"письма" охраняли прежде всего целость, независимость и
самобытность всего государства. В этом глубокое разли-
чие известных нам "писем", различие оставшееся вне соз-
нания Котошихина. Отсюда и неточность его в передаче
самых ограничительных условий. У Котошихина власть го-
сударя ограничивается Боярской думой ("боярами и думны-
ми людьми") во всех случаях безразлично. На деле Шуйс-
кий говорил только о боярском суде и налагал на себя
ограничения лишь в сфере сыска, суда и конфискаций; по
договору же с Владиславом администрация, суд и финансы
обязательно входили в компетенцию Боярской думы, а за-
конодательствовать могла лишь "вся земля". Зная это,
отнесемся к сообщению Котошихина как к такому, которое
лишь слегка и слишком поверхностно касается излагаемого
факта. Как во всем прочем былевом материале, Котошихин
и здесь оказывается мало обстоятельным и ненадежным ис-
ториком. А раз это так, наше отношение к последней
частности в рассказе Котошихина -- к ограничениям царя
Михаила -- должно стать весьма осторожным. Кому именно
царь Михаил дал на себя письмо, Котошихин не объясняет:
он и вообще не говорит, кем были иманы на царях письма.
По его представлению, царь Михаил не мог ничего делать
"без боярского совету"; а так как боярский совет Кото-
шихин дважды в данном своем отрывке отождествляет "з
бояре з думными людьми", то ясно, что под боярским со-
ветом мы должны разуметь Боярскую думу, как учреждение,
а не сословный круг бояр, как политическую среду. Сама
Боярская дума в момент избрания Михаила, можно сказать,
не существовала и ограничивать в свою пользу никого не
могла. Органом контроля над личной деятельностью госу-
даря и его соправительницей она могла быть сделана лишь
по воле тех, кто в начале 1613г. владел политическим
положением на Руси и мог заставить молодого царя дать
"на себя письмо". Но кто тогда имел силу это сделать,
Котошихин не говорит и не знает, и если мы захотим при-
дать вес его сообщению о факте ограничения Михаила, то
характер и способ этого ограничения должны попытаться
определить сами. В этом отношении показание Котошихина
совершенно невразумительно.
Таковы известия об ограничении власти царя Михаила
Федоровича. Ни одно из них не передает точно и веропо-
добно текста предполагаемой записи или "письма", и все
они в различных отношениях возбуждают недоверие или же
недоумение. Из материала, который они дают, нет возмож-
ности составить научно правильное представление о дейс-
твительном историческом факте. Дело усложняется еще и
тем, что до нас не дошел подлинный текст (если только
он когда-либо существовал) ограничительной грамоты 1613
г. и не наблюдается ни одного фактического указания на
то, что личный авторитет государя был чем-либо стеснен
даже в самое первое время его правления. При таком по-
ложении дела нет возможности безусловно верить показа-
ниям об ограничениях, сколько бы ни нашлось таких пока-
заний. Мы видели ранее, что в момент избрания Михаила
положение великих бояр, представлявших собой все боярс-
тво, совершенно скомпрометировано. Их рассматривали как
изменников и не пускали в думу, в которой сидело вре-
менное правительство -- "начальники" боярского и небо-
ярского чина с Трубецким, Пожарским и "Куземкою" во
главе; их отдали на суд земщины, написав о них в горо-
да, и выслали затем из Москвы, не позвав на государево
избрание; их вернули в столицу только тогда, когда царь
был выбран, и допустили 21 февраля участвовать в тор-
жественном провозглашении избранного без них, но и ими
признанного кандидата на царство. Возможно ли допус-
тить, чтобы эти недавние узники польские, а затем ка-
зачьи и земские, только что получившие свободу и амнис-
тию от "всея земли", могли предложить не ими избранному
царю какие бы то ни было условия от своего лица или от
имени их разбитого смутой сословия? Разумеется, нет.
Такое ограничение власти в 1613 г. прямо немыслимо,
сколько бы о нем ни говорили современники (псковское
сказание) или ближайшие потомки (эпохи верховников).
Первые годы правления. По приезде в Москву Михаил
Федорович не отпустил выборных земских людей, которые и
оставались в Москве до 1615 г., когда они были заменены
другими. И так дело шло до 1622 г.; один состав собора
сменялся другим, одни выборные уезжали из Москвы к сво-
им делам и хозяйствам и заменялись другими. Относитель-
но Десятилетней (1613 -- 1622) продолжительности Земс-
кого собора делались только предположения, так как не
было ясных указаний присутствия собора в Москве для
всех десяти лет, но мало-помалу эти указания находи-
лись, и, наконец, вопрос окончательно разрешил проф.
Дитятин (Русская Мысль, дек., 1883 г.), найдя указания
и для неизвестного доселе собора 1620 г. Таким образом,
в течение десяти лет Москва имела постоянный Земский
собор (и после этого времени соборы бывали очень часто
и длились долго, но постоянных больше не было). В этом
видна мудрая политика, подсказанная правительству самой
жизнью:
смута еще не прекращалась, и беспорядки продолжа-
лись Нам издали теперь ясно, что смута должна была
прекратиться, так как люди порядка стали с 1612--1613
гг. сильнее своих противников; но для современника, ко-
торый видел общее разорение, казачьи грабежи и бессилие
против них Москвы, не мог взвесить всех событий, не по-
нимал отношений действующих одна против другой сил, --
для современника смута еще не кончилась, на его взгляд,
снова могли одолеть и поляки, и казаки. Вот против
них-то и надо было сплотиться сторонникам порядка. Они
и сплотились, выражая свое единодушие Земским собором
при своем царе. И царь понимал всю важность действовать
заодно с избравшими его и охотно опирался на Земский
собор как на средство лучшего управления. Никаких воп-
росов между избравшими царя и их избранником о взаимных
правовых отношениях не могло быть в ту минуту. Власть и
"земля" были в союзе и боролись против общего врага за
существование, за свои "животы", как тогда говорили.
Минута была слишком трудная, чтобы заниматься правовой
метафизикой, да и не было налицо той вражды, которая
всегда к ней располагает.
Действительно, время было трудное. Казаки продол-
жали бродить и грабить даже под Москвой, а часть их под
начальством Заруцкого, захватившего с собой и Марину
Мнишек, сперва грабила русские области, потом, разбитая
царскими войсками, ушла в Астрахань. Иногда грабили и
служилые люди, не обеспеченные содержанием: грабила по-
рой и сама администрация, вызывая смуту слишком тяжелы-
ми поборами и крутыми мерами; да и земские люди затева-
ли по временам смуту, как было на Белоозере, где земщи-
на отказалась платить подати. У правительства в это тя-
желое время не было ни денег, ни людей, а между тем
война с Польшей все еще продолжалась, выражаясь тем,
что летучие польские отряды грабили и разоряли русские
области.