Потом открыл глаза. Площадь лежала перед ним, освещенная солнцем, четко очерченная. Он увидел высокую липу, стоявшую перед рухнувшим домом. Она была совершенно цела и своим стволом и зелеными ветвями, точно гигантская простертая рука, тянулась от земли к свету и облакам. Небо между облаками было ярко-голубое. Все блестело и сверкало, словно после дождя, во всем чувствовалась глубина и сила, это было бытие, бытие мощное, явное и открытое, без вопросов, без скорби и отчаяния. Греберу казалось, что он очнулся от кошмарного сна, бытие всей своей силой обрушилось на него, все в себе растворило, оно было как ответ без слов, по ту сторону всех мыслей и вопросов - ответ который он слышал еще в те дни и ночи, когда смерть касалась его своим крылом и когда после судорог, оцепенения и конца всему жизнь вдруг снова горячо врывалась в него, как спасительный инстинкт, и заливала мозг своей нарастающей волной.
      Он встал и прошел мимо липы, среди развалин и домов. И внезапно понял, что ждет. Все в нем ждало. Он ждал вечера, как под неприятельским огнем ждут перемирия.
     
     
      14
     
      - У нас есть сегодня отменный шницель по-венски, - заявил Марабу.
      - Хорошо, - отозвался Гребер. - Дайте. И все, что вы к нему посоветуете. Мы полагаемся на вас.
      - Вино прикажете то же самое?
      - То же самое или, пожалуй, другое. Мы предоставляем выбор вам.
      Кельнер, довольный, убежал. Гребер откинулся на спинку стула и посмотрел на Элизабет. Ему чудилось, будто он с разрушенного огнем участка фронта перенесен в уголок укрытой от войны мирной жизни. Все пережитое днем, казалось, отступило уже в далекое прошлое. Остался только отблеск того мгновения, когда жизнь подошла к нему вплотную и, как бы прорвавшись между камнями мостовой и сквозь груды развалин, вместе с деревьями потянулась к свету зелеными руками. "Еще две недели жизни мне осталось! И надо хватать ее, как липа - лучи света".
      Марабу вернулся.
      - Что вы скажете насчет бутылки Иоганнисбергера Каленберга? - спросил он. - У нас есть еще небольшой запас. После нее шампанское покажется просто сельтерской. Или...
      - Давайте Иоганнисбергер.
      - Отлично, ваша честь. Вы действительно знаток. Это вино особенно подходит к шницелю. Я подам к нему еще зеленый салат. Он подчеркнет букет. Вино это словно прозрачный родник.
      "Обед приговоренного к смерти, - говорил себе Гребер. - Еще две недели таких обедов!" Он подумал это без горечи. До сих пор он не загадывал о том, что будет после отпуска. Отпуск казался бесконечным; слишком многое произошло и слишком многое еще предстояло. Но сейчас, после того, как он прочел сообщение Главного командования и побывал у Польмана, он понял, как короток на самом деле этот отпуск.
      Элизабет посмотрела вслед Марабу.
      - Спасибо твоему другу Рейтеру, - сказала она. - Благодаря ему мы стали знатоками!
      - Мы не только знатоки, Элизабет. Мы больше. Мы искатели приключений, искатели мирных зон. Война все перевернула. То, что раньше служило символом безопасности и отстоявшегося быта, сегодня - удивительное приключение.
      Элизабет рассмеялась. - Это мы так смотрим.
      - Время такое. Уж на что мы никак не можем пожаловаться, так это на скуку и однообразие.
      Гребер окинул Элизабет взглядом. Она сидела перед ним в красиво облегавшем ее фигуру платье. Волосы были забраны под маленькую шапочку; она походила на мальчика.
      - Однообразие, - сказала она. - Ты, кажется, хотел прийти сегодня в штатском?
      - Не удалось. Негде было переодеться. - Гребер намеревался это сделать у Альфонса, но после дневного разговора он уже туда не вернулся.
      - Ты мог переодеться у меня, - сказала Элизабет.
      - У тебя? А фрау Лизер?
      - К черту фрау Лизер. Я уже и об этом думала.
      - Надо послать к черту очень многое, - сказал Гребер. - Я тоже об этом думал.
      Кельнер принес вино и откупорил бутылку; но не налил. Склонив голову набок, он прислушивался.
      - Опять начинается! - сказал он. - Очень сожалею, господа.
      Ему незачем было пояснять свои слова. Через мгновение вой сирен уже заглушил все разговоры.
      Рюмка Элизабет зазвенела.
      - Где у вас ближайшее бомбоубежище? - спросил Гребер Марабу.
      - У нас есть свое, тут же в доме.
      - Оно не только для гостей, живущих в отеле?
      - Вы тоже гость. Убежище очень хорошее. Получше, чем на фронте. У нас тут квартируют офицеры в высоких чинах.
      - Хорошо. А как же насчет шницелей по-венски?
      - Их еще не жарили. Я сейчас отменю. Ведь вниз я не могу их подать. Сами понимаете.
      - Конечно, - отозвался Гребер. Он взял из рук Марабу бутылку и наполнил две рюмки. Одну он предложил Элизабет. - Выпей. И выпей до дна.
      Она покачала головой. - Разве нам не пора идти?
      - Еще десять раз успеем. Это только первое предупреждение. Может, ничего и не будет, как в прошлый раз. Выпей, Элизабет. Вино помогает победить первый страх.
      - Позволю себе заметить, что ваша честь правы, - сказал Марабу. - Жалко пить наспех такое тонкое вино; но сейчас - особый случай.
      Он был бледен и улыбался вымученной улыбкой.
      - Ваша честь, - обратился он к Греберу, - раньше мы поднимали глаза к небу, чтобы молиться. А теперь - поднимаем, чтобы проклинать. Вот до чего дожили!
      Гребер бросил быстрый взгляд на Элизабет. - Пей! Торопиться некуда. Мы еще успеем выпить всю бутылку.
      Она поднесла рюмку к губам и медленно выпила, в этом движении была и решимость, и какая-то бесшабашная удаль. Поставив рюмку на стол, она улыбнулась.
      - К черту панику, - заявила она. - Нужно отучиться от нее. Видишь, как я дрожу.
      - Не ты дрожишь. Жизнь в тебе дрожит. И это не имеет никакого отношения к храбрости. Храбр тот, кто имеет возможность защищаться. Все остальное - бахвальство. Наша жизнь, Элизабет, разумнее нас самих.
      - Согласна. Налей мне еще вина.
      - Моя жена... - сказал Марабу, - знаете, наш сынишка болен. У него туберкулез. Ему одиннадцать. Убежище у нас плохое. Жене тяжело носить туда мальчугана. Она очень болезненная. Весит всего пятьдесят три килограмма. Это на Зюдштрассе, 29. А я не могу ей помочь. Я вынужден оставаться здесь.
      Гребер взял рюмку с соседнего столика, налил и протянул кельнеру. - Нате! Выпейте и вы. Есть такое старинное солдатское правило: коли ничего не можешь сделать, постарайся хоть не волноваться. Вам это может помочь?
      - Да ведь это только так говорится.
      - Правильно. Мы же не мраморные статуи. Выпейте.
      - Нам на службе не разрешается...
      - Это особый случай. Вы сами сказали.
      - Слушаюсь. - Кельнер посмотрел вокруг и взял рюмку. - Позвольте тогда выпить за ваше повышение!
      - За что?
      - За ваше повышение в чин унтер-офицера.
      - Спасибо. У вас зоркий глаз.
      Кельнер поставил стакан. - Я не могу пить сразу, да еще такое тонкое вино. И даже в таком особом случае, как сегодня.
      - Это делает вам честь. Возьмите рюмку с собой.
      - Спасибо вам.
      Гребер опять налил себе и Элизабет. - Я делаю это не для того, чтобы показать, какие мы храбрые, - сказал он, - а потому, что при воздушных налетах лучше доливать все вино, какое у тебя есть. Неизвестно, найдешь ли ты его потом.
      Элизабет окинула взглядом его мундир. - А тебя, не могут поймать? В убежище полным-полно офицеров.
      - Нет, Элизабет.
      - Почему же?
      - Потому что мне все равно.
      - Разве, если все равно, человека не поймают?
      - Во всяком случае - меньше шансов. А теперь пойдем - первый страх миновал.
     
     
      Часть подвала, где помещался винный погреб, была бетонирована, потолок укрепили стальными подпорками и помещение приспособили под бомбоубежище. Расставили стулья, кресла, столы и диваны, на полу положили два-три потертых ковра, стены аккуратно выбелили. Было тут и радио, а на серванте стояли стаканы и бутылки. Словом - бомбоубежище-люкс.
      Гребер и Элизабет нашли свободные места у стены, где дощатая дверь отделяла убежище от винного погребка. За ними потянулась толпа посетителей. Среди них очень красивая женщина в белом вечернем платье. У нее была совсем, голая спина, на левой руке сверкали драгоценности. Потом крикливая блондинка с рыбьим лицом, несколько мужчин, две-три старухи и группа офицеров. Появился также кельнер вместе со своим юным помощником. Они занялись откупориванием бутылок.
      - Мы тоже могли бы взять с собой наше вино, - сказал Гребер.
      Элизабет покачала головой.
      - Впрочем, ты права. К чему нам этот бутафорский героизм...
      - Таких вещей не надо делать, - сказала она. - Они приносят несчастье.
      "Она права, - подумал Гребер и сердито покосился на кельнера, который ходил с подносом среди, публики. - Это вовсе не храбрость: это недостойное легкомыслие. Опасность - дело слишком серьезное. Насколько оно серьезно, примешь только, когда видел много смертей".
      - Второй сигнал, - сказал кто-то рядом. - Летят сюда.
      Гребер придвинул-свой стул вплотную к стулу Элизабет.
      - Мне страшно, - сказала она. - Несмотря на хорошее вино и все благие намерения.
      - Мне тоже.
      Он обнял ее за плечи и почувствовал, как напряжено ее тело. В душе Гребера вдруг поднялась волна нежности. Элизабет вся подобралась, точно животное, почуявшее опасность; тут не было никакой позы, да она и не стремилась к ней, мужество было ее опорой, сама жизнь напряглась в ней при вое сирен, который теперь стал другим и возвещал смерть, и она не старалась это скрыть от себя.
      Гребер заметил, что спутник блондинки уставился на него. Тощий лейтенант, почти без подбородка. Блондинка хохотала, сидевшие за соседним столиком восхищались ею.
      Бомбоубежище слегка содрогнулось. Донесся приглушенный рокот взрыва. Разговор на миг оборвался, затем возобновился - более громкий, с напускным оживлением. Последовали еще три взрыва, один за другим, все ближе.
      Гребер крепко держал Элизабет. Блондинка уже не смеялась. Вдруг тяжелый удар потряс подвал. Мальчик поставил поднос и вцепился в витые деревянные колонки буфета.
      - Спокойствие! - крикнул резкий голос. - Это далеко отсюда!
      Стены дрогнули, и в них что-то захрустело. Свет начал мигать, как в плохо освещенном фильме, что-то оглушительно треснуло, мрак и свет, судорожно раскачиваясь, перемешались, и в сиянии этих коротких вспышек отдельные группы за столиками казались невероятно замедленными кадрами киносъемки.
      Вначале женщина с голой спиной еще сидела; при следующем попадании и вспышке она уже стояла, при третьем забилась в темный угол, а потом какие-то люди держали ее, она кричала, свет погас совсем, и в громе, рождавшем сотни отголосков, закон земного тяготения перестал действовать, и подвал словно поплыл по воздуху.
      - Свет погас, Элизабет! - крикнул Гребер. - Только свет погас. Это взрывная волна. Где-то испортилась проводка. В гостиницу не было попадания.
      Девушка прижалась к нему.
      - Свечей! Свечей! - крикнул кто-то. - Должны же у них быть свечи! Какого дьявола, где свечи? У кого есть карманный фонарь?
      Вспыхнуло несколько спичек. В просторном гудящем подвале они казались блуждающими огоньками. Они освещали только лица и руки, точно тела от грохота уже распались и вокруг парили только руки и лица.
      - Какого дьявола, неужели у ресторана нет запасного движка? Где кельнер?
      Круги света плыли вверх и вниз, взбегали на стены, качались из стороны в сторону. На миг появилась голая спина женщины в вечернем туалете, мелькнули браслеты и темный раскрытый рот - потом все словно подхватил черный ветер, а голоса вокруг звучали не громче, чем писк полевых мышей, вспугнутых глухим урчанием разверзающихся бездн; потом донесся вой, он бешено и нестерпимо нарастал, как будто гигантская стальная планета неслась прямо на бомбоубежище. Все покачнулось. Световые круги опрокинулись и погасли. Подвал уже не плыл; чудовищный треск как будто все взломал и подбросил вверх. Греберу почудилось, что он взлетел к потолку. Он обхватил Элизабет обеими руками. Но ее точно хотели вырвать у него. Тогда он кинулся на нее, повалил на пол, надвинул ей на голову кресло и стал ждать - сейчас рухнет потолок.
      Что-то раскалывалось, звенело, шелестело, лопалось, трещало, как будто ударила гигантская лапа и рванула убежище за собою в пустоту, и пустота выдирала желудки и легкие из человеческих тел и выдавливала кровь из жил. Казалось, вот-вот навалится последний грохочущий громом мрак, и все задохнутся.
      Но он не навалился. Вместо этого вдруг загорелся свет, крутящийся вихрем мгновенный свет, точно из земли встал столб пламени. Вспыхнул белый факел, это была женщина, и она кричала: - Горю! Горю! Помогите! Помогите!
      Она подпрыгивала и размахивала руками, при каждом взмахе сыпались искры, сверкали драгоценности, искаженное ужасом лицо озарялось резким светом, - потом на нее обрушились голоса и мундиры, кто-то бросил ее на пол, а она извивалась и кричала, кричала среди воя сирен, лая зениток и гула разрушения, кричала пронзительным, нечеловеческим голосом, а потом - глухо, отрывисто, из-под мундиров, скатертей и подушек; в подвале снова стало темно, и, казалось, она кричит из могилы.
      Гребер держал голову Элизабет обеими руками, судорожно прижимал ее к себе, закрыв рукавом ей уши, пока пожар и крики не затихли, сменившись жалобным плачем, темнотой и запахом горелого мяса, материи и волос.
      - Врача! Позовите врача! Где тут врач?
      - Что?
      - Ее надо отправить в больницу! Проклятие! Ничего не видно! Нужно ее вынести!
      - Сейчас? - спросил кто-то. А куда?
      Все смолкли и прислушались. Снаружи бесновались зенитки. Однако взрывы прекратились.
      - Улетели! Кончилось!
      - Не вставай, - шепнул Гребер, наклонясь к Элизабет. - Бомбежка кончилась. Но ты лежи. Здесь тебя не затопчут. Не вставай.
      - Надо подождать. Может налететь еще волна, - проговорил кто-то тягуче и наставительно. - На улице небезопасно. Осколки.
      Из двери потянулся луч света; кто-то вошел с электрическим карманным фонарем. Женщина, лежавшая на полу, снова начала кричать. - Нет! Нет! Тушите! Тушите пожар!
      - Никакого пожара нет. Это карманный фонарь.
      В сумраке чуть дрожал движущийся круг света. Лампочка была очень слабая.
      - Сюда! Подите же сюда! Кто вы? Кто там с фонарем?
      Свет быстро описал дугу, метнулся к потолку, скользнул обратно и озарил накрахмаленный пластрон сорочки, полу фрака, черный галстук и смущенное лицо.
      - Я обер-кельнер Фриц. Зал ресторана разрушен. Мы больше не можем вас обслуживать. Не соблаговолят ли господа уплатить по счетам...
      - Что?
      Фриц все еще освещал себя фонарем. - Налет кончился. Я захватил с собой фонарь и счета...
      - Что? Возмутительно!
      - Ваша честь, - беспомощно отозвался Фриц на голос из темноты. - Обер-кельнер отвечает перед дирекцией собственным карманом.
      - Возмутительно! - рычал мужской голос из темноты. - Что мы, жулики? Не освещайте еще вдобавок свою дурацкую физиономию! Идите-ка лучше сюда! Немедленно! Тут есть пострадавшие!
      Фрица снова поглотила темнота. Световой круг скользнул по стене, по волосам Элизабет, затем по полу, достиг наваленных кучей мундиров и остановился.
      - Господи! - сказал какой-то человек без мундира, в свете фонаря он казался мертвенно бледным.
      Человек откинулся назад. Освещены были теперь только его руки. Световой круг, дрожа, скользнул по ним, Обер-кельнер, видно, тоже дрожал. Мундиры полетели в разные стороны.
      - Господи! - повторил человек без мундира.
      - Не смотри туда, - сказал Гребер. - Такие случаи бывают. Это всегда может произойти. Налет тут ни при чем. Но тебе нельзя оставаться в городе. Я отвезу тебя в деревню, которую не бомбят, есть такая. И как можно скорее. Я там знаю кое-кого. Они, наверно, не откажутся взять тебя. Мы можем там жить. И ты будешь в безопасности.
      - Носилки, - сказал человек, стоявший на коленях. - Разве в гостинице нет носилок?
      - Кажется, есть, господин... господин... - Обер-кельнер Фриц никак не мог определить его чин: мундир лежал на полу в общей куче, подле женщины. Сейчас это был человек в помочах, с саблей на боку и с командирским голосом.
      - Прошу прощения, что я заговорил о счетах, - сказал Фриц. - Я не знал, что есть пострадавшие.
      - Живо! Ступайте за носилками. Нет, подождите, я сам пойду с вами. Как там, на улице? Пройти можно?
      - Да.
      Человек поднялся, надел мундир и вдруг стал майором. Луч света исчез, а вместе с ним, казалось, исчез и луч надежды. Женщина жалобно скулила.
      - Ванда! - бормотал расстроенный мужской голос. - Ванда, что же нам делать? Ванда!
      - Давайте выходить отсюда, - сказал кто-то.
      - Отбоя еще не было, - наставительно пояснил тягучий голос.
      - К черту ваш отбой! Почему нет света? Дайте свет! Нам нужен врач... морфий...
      - Ванда, - начал опять расстроенный голос. - Что мы теперь скажем Эбергардту? Что...
      - Нет, нет, не надо света, - закричала женщина. - Не надо света... - Но свет вернулся. Теперь это была керосиновая лампа. Ее нес майор. Два кельнера во фраках следовали за ним с носилками.
      - Телефон не действует, - сказал майор. - Порваны провода. Давайте носилки.
      Он поставил лампу на пол.
      - Ванда! - начал опять расстроенный голос. - Ванда!
      - Уйдите! - сказал майор. - Потом. - Он стал на колени подле женщины, а затем поднялся. - Так, с этим покончено. Скоро вы сможете спать. У меня еще был полный шприц на всякий случай. Осторожно! Осторожно поднимайте и кладите на носилки! Придется ждать на улице, пока не раздобудем санитарную машину. Если раздобудем.
      - Слушаюсь, господин майор, - покорно ответил Фриц.
      Носилки, покачиваясь, выплыли из подвала. Черная безволосая обожженная голова перекатывалась с боку на бок. Тело прикрыли скатертью.
      - Она умерла? - спросила Элизабет.
      - Нет, - отозвался Гребер. - Поправится. Волосы опять отрастут.
      - А лицо?
      - Зрение не утрачено. Глаза не повреждены. Все заживет. Я видел очень много обожженных. Бывает и хуже.
      - Как это могло случиться?
      - Вспыхнуло платье. Она подошла слишком близко к горящим спичкам. А больше никто не пострадал. Это прочное убежище. Выдержало прямое попадание.
      Гребер отодвинул кресло, которым пытался защитить голову Элизабет, при этом он наступил на осколки бутылки и увидел, что дощатая дверь в винный погреб разломана. Стеллажи покосились, кругом валялись бутылки, по большей части разбитые, и вино растекалось по полу, словно темное масло.
      - Минутку, - сказал он Элизабет и взял свою шинель. - Я сейчас. - Он вошел в винный погреб и тут же вернулся. - Так, а теперь пойдем.
     
     
      На улице стояли носилки с женщиной. Два кельнера, вызывая машину, свистели, засунув в рот пальцы.
      - Что скажет Эбергардт, - вопрошал ее спутник все тем же расстроенным голосом. - Боже мой, вот проклятое невезение! Ну, как мы ему объясним!..
      "Эбергардт - это, видимо, муж", - подумал Гребер и обратился к одному из свистевших лакеев:
      - Где кельнер из погребка?
      - Который? Отто или Карл?
      - Низенький такой, старик, похож на аиста.
      - Отто, - кельнер посмотрел на Гребера. - Отто погиб. Потолок обрушился. Люстра упала на него. Отто погиб.
      Гребер помолчал.
      - Я еще должен ему, - сказал он. - За бутылку вина.
      Кельнер провел рукой по лбу. - Можете отдать деньги мне, сударь. Какое было вино?
      - Бутылка Иоганнисбергера, подвалов Каленберга.
      - Высший сорт?
      - Нет.
      Кельнер зажег фонарик, вытащил из кармана прейскурант и показал Греберу.
      Гребер заплатил. Кельнер сунул деньги в бумажник. Гребер был уверен, что он их не сдаст.
      - Пойдем, обратился он к Элизабет.
      Они начали пробираться между развалинами. Южная часть города горела. Небо было серо-багровое, ветер гнал перед собою космы дыма.
      - Надо посмотреть, уцелела ли твоя квартира, Элизабет.
      Она покачала головой. - Успеется. Давай посидим где-нибудь на воздухе.
      Они добрались до площади, где находилось бомбоубежище, в котором они были в первый вечер. Вход тускло дымился, словно он вел в подземный мир. Они сели на скамью в сквере.
      - Ты голодна? - спросил Гребер. - Ведь ты ничего не ела.
      - Неважно. Сейчас я не могу есть.
      Он развернул шинель. Что-то звякнуло. Гребер извлек из кармана две бутылки.
      - Даже не представляю, что я тут схватил. Вот это как будто коньяк.
      Элизабет изумленно посмотрела на него. - Откуда ты взял?
      - Из винного погреба. Дверь была открыта. Десятки бутылок разбились. Будем считать, что и эти постигла та же участь.
      - Ты просто стащил?
      - Конечно. Если солдат проворонит открытый винный погреб, значит, он тяжело болен. Я мыслю и действую как практик, так уж меня воспитали. Десять заповедей - не для военных.
      - Ну, это-то конечно, - Элизабет взглянула на него. - И многое другое - тоже. Кто вас знает, какие вы!
      - Уж ты-то знаешь, пожалуй, больше, чем следует.
      - Кто вас знает, какие вы! - повторила она. - Ведь здесь вы - не вы. Вы - такие, какие бываете там. Но кто знает, что там происходит.
      Гребер вытащил из другого кармана еще две бутылки. - Вот эту можно открыть без штопора. Шампанское. - Он раскрутил проволоку.
      - Надеюсь, у тебя нет возражений морального порядка и ты выпьешь?
      - Возражений нет. Теперь уже нет.
      - Мы ничего не празднуем. Следовательно, вино не принесет нам несчастья. Мы пьем его просто потому, что нам хочется пить, и у нас больше ничего нет под рукой. И, пожалуй, еще потому, что мы живы.
      Элизабет улыбнулась. - Можешь не объяснять. Я уже все поняла. Но объясни, мне другое; почему ты за одну бутылку заплатил, раз ты эти четыре взял так?
      - Тут разница. Это было бы злостным уклонением от уплаты. - Гребер осторожно начал вытаскивать пробку. Он не дал ей хлопнуть. - Придется пить прямо из бутылки. Я тебе покажу, как это делается.
     
     
      Наступила тишина. Багровые сумерки разливались все шире. Все предметы казались нереальными в этом необычном свете.
      - Посмотри-ка вон на то дерево, - вдруг сказала Элизабет. - Ведь оно цветет.
      Гребер взглянул на дерево. Взорвавшаяся бомба почти вырвала его из земли. Часть корней повисла в воздухе, ствол был расколот, некоторые ветви оторваны; и все-таки его покрывали белые цветы, чуть тронутые багровыми отсветами.
      - Дом, стоявший рядом, сгорел дотла. Может быть, жар заставил их распуститься, - сказал Гребер. - Это дерево опередило здесь все деревья, а ведь оно повреждено больше всех.
      Элизабет поднялась и подошла к дереву. Скамья, на которой они сидели, стояла в тени, и девушка вышла в трепетные отсветы пожарища, как выходит танцовщица на освещенную сцену. Свет окружил ее, словно багровый вихрь, и засиял позади, точно какая-то гигантская средневековая комета, возвещавшая гибель вселенной или рождение запоздалого спасителя.
      - Цветет... - сказала Элизабет. - Для деревьев сейчас весна, вот и все. Остальное их не касается.
      - Да, - отозвался Гребер. - Они нас учат. Они все время нас учат. Днем - та липа, сейчас - вот это дерево. Они продолжают расти и дают листья и цветы, и даже когда они растерзаны, какая-то их часть продолжает жить, если хоть один корень еще держится за землю. Они непрестанно учат нас и они не горюют, не жалеют самих себя.
      Элизабет медленным шагом вернулась к нему. Ее кожа поблескивала в странном свете без теней, лицо на миг волшебно преобразилось, как будто и в ней жила тайна распускающихся лепестков, грозного разрушения и непоколебимого спокойствия роста. Затем она ушла из света, словно из луча прожектора, и снова он ощутил ее в тени подле себя, теплую, живую, ощутил ее тихое дыхание. Он потянул ее к себе, вниз, и дерево вдруг стало очень высоким, дерево достигло багрового неба, а цветы оказались совсем близко, и сначала было дерево, потом земля, и она круглилась и стала пашней, и небом, и девушкой, и он ощутил себя в ней, и она не противилась.
     
     
      15
     
      Обитатели сорок восьмого номера волновались. Головастик и два других игрока в скат стояли в полном походном снаряжении. О каждом из них врачи написали "годен к строевой", и вот они возвращались с эшелоном на фронт.
      Головастик был бледен. Он уставился на Рейтера. - Ты со своей дурацкой ногой, ты, шкурник, остаешься здесь, а мне, отцу семейства, приходится возвращаться на передовую!
      Рейтер не ответил. Фельдман поднялся на кровати. - Заткнись, глупая башка! - сказал он. - Не потому ты едешь, что он остается! Тебя отправляют потому, что ты годен. Если бы и его признали годным и отправили бы, тебе все равно пришлось бы ехать, понятно? Поэтому брось нести вздор!
      - Что хочу, то и говорю! - кричал Головастик. - Меня отправляют, потому я могу говорить, что хочу. Вы остаетесь здесь! Вы будете бездельничать, жрать и дрыхнуть, а я иди на передовую, я - отец семейства! Этот жирный шкурник для того и глушит водку, чтобы его проклятая нога продолжала болеть!
      - А ты бы не стал делать то же самое, кабы мог? - спросил Рейтер.
      - Я? Нет! Никогда я не отлынивал!
      - Значит, все в порядке. Чего же ты шум поднимаешь?
      - Как чего? - опешил Головастик.
      - Ты же гордишься тем, что никогда не отлынивал? Ну, и продолжай в том же духе и не шуми.
      - Что? Ах, ты вон как повернул! Ты только на то и способен, обжора, чтобы слова человека перевертывать! Ничего, тебя еще зацапают! Уж они тебя поймают, даже если бы мне самому пришлось донести на тебя!
      - Не греши, - сказал один из двух его товарищей, - их тоже признали годными. Пошли вниз, нам пора выступать!
      - Не я грешу! Они грешат! Это же позор! Я, отец семейства, должен идти на фронт вместо какого-то пьяницы и обжоры! Я требую только справедливости...
      - Ишь чего захотел, справедливости! Да разве она есть для военных? Пойдем, нам пора. Никто доносить не будет! Он только языком мелет! Прощайте, друзья! Всех благ! Удерживайте позицию!
      Оба игрока увели Головастика, который был уже совершенно вне себя. Бледный и потный, он на пороге еще раз обернулся и хотел что-то крикнуть, но они потащили его за собой.
      - Вот подлец, - сказал Фельдман. - Комедию ломает чисто актер! Помните, как он возмущался, что у меня отпуск, а я все время сплю!
      - Ведь он проиграл, - вдруг заметил Руммель, который до сих пор безучастно сидел за столом. - Головастик очень много проиграл. Двадцать три марки! Это не пустяк! Мне следовало вернуть ему деньги.
      - Еще не поздно. Они еще не ушли.
      - Что?
      - Вон он стоит внизу. Сойди да отдай, если свербит.
      Руммель встал и вышел.
      - Еще один сумасшедший! - сказал Фельдман. - На что Головастику деньги на передовой?
      - Он может их еще раз проиграть.
      Гребер подошел к окну и посмотрел во двор. Там собирались отъезжающие на фронт.
      - Одни ребята и старики, - заметил Рейтер. - После Сталинграда всех берут.
      - Да.
      - Колонна построилась.
      - Что это с Руммелем? - удивленно спросил Фельдман. - Он впервые заговорил.
      - Он заговорил, когда ты еще спал.
      Фельдман в одной рубашке подошел к окну.
      - Вон стоит Головастик, - сказал он. - Теперь на собственной шкуре убедится, что совсем не одно и то же - спать здесь и видеть во сне передовую, или быть на передовой и видеть во сне родные места!
      - И мы скоро на своей шкуре убедимся, - вставил Рейтер. - Мой капитан из санчасти обещал в следующий раз признать меня годным. Этот храбрец считает, что ноги нужны только трусам, истинный немец может сражаться и сидя.
      Со двора донеслась команда. Колонна выступила. Гребер видел все, словно в уменьшительное стекло. Солдаты казались живыми куклами с игрушечными автоматами; они постепенно удалялись.
      - Бедняга Головастик, - сказал Рейтер. - Ведь бесился-то он не из-за меня, а из-за своей жены. Боится, что, как только он уедет, она снова будет ему изменять. И он злится, что она получает пособие за мужа и на это пособие, может быть, кутит со своим любовником.
      - Пособие за мужа? Разве такая штука существует? - спросил Гребер.
      - Да ты с неба свалился, что ли? - Фельдман покачал головой. - Жена солдата получает каждый месяц двести монет. Это хорошие денежки. Ради них многие женились. Зачем дарить эти деньги государству?
      Рейтер отвернулся от окна.
      - Тут был твой друг Биндинг и спрашивал тебя, - обратился он к Греберу.
      - А что ему нужно? Он что-нибудь сказал?
      - Он устраивает у себя вечеринку и хочет, чтобы ты тоже был.
      - Больше ничего?
      - Больше ничего.
      Вернулся Руммель.
      - Ну что, успел захватить Головастика? - спросил Фельдман.
      Руммель кивнул. Лицо у него было взволнованное.
      - У него хоть жена есть, - вдруг прорычал он. - А вот возвращаться на передовую, когда у человека уже ничего на свете не осталось!
      Он резко отвернулся и бросился на свою койку. Все сделали вид, будто ничего не слышали.
      - Жаль, что Головастику не пришлось это увидеть... - прошептал Фельдман. - Он держал пари, что Руммель сегодня сорвется.
      - Оставь его в покое, - раздраженно сказал Рейтер. - Неизвестно, когда ты сам сорвешься. Ни за кого нельзя ручаться. Даже лунатик может с крыши свалиться. - Он повернулся к Греберу.
      - Сколько у тебя еще осталось дней?
      - Одиннадцать.
      - Одиннадцать дней! Ну, это довольно много.
      - Вчера было много, - сказал Гребер. - А сегодня - ужасно мало.
     
     
      - Никого нет, - сказала Элизабет. - Ни фрау Лизер, ни ее отпрыска. Сегодня вся квартира наша!
      - Слава богу! Кажется, я бы убил ее, если бы она при мне сказала хоть слово. Она вчера устроила тебе скандал?
      - Она считает, что я проститутка.
      - Почему? Мы же пробыли здесь не больше часу.
      - Еще с того дня. Ты просидел у меня тогда весь вечер.
      - Но мы заткнули замочную скважину и почти все время играл патефон. На каком основании она выдумывает такую чепуху?
      - Да, на каком!.. - повторила Элизабет и скользнула по нему быстрым взглядом.
      Гребер посмотрел на нее. Горячая волна ударила ему в голову. "И где у меня в первый раз глаза были", - подумал он.
      - Куда унесло эту ведьму?
      - По деревням пошла - собирает на какую-то там зимнюю или летнюю помощь. Вернется только завтра ночью; сегодняшний вечер и весь завтрашний день принадлежит нам.
      - Как, и весь завтрашний день? Разве тебе не нужно идти на твою фабрику?
      - Завтра нет. Завтра воскресенье. Пока мы по воскресеньям еще свободны.
      - Воскресенье? - повторил Гребер. - Вот счастье! Я и не подозревал! Значит, я наконец-то увижу тебя при дневном свете! До сих пор я видел тебя только вечером или ночью.
      - Разве?
      - Конечно. В понедельник мы первый раз пошли погулять. Мы еще прихватили бутылку арманьяка.
      - А ведь правда, - удивленно согласилась Элизабет. - Я тебя тоже не видела днем. - Она помолчала. взглянула на него, потом отвела глаза. - Мы ведем довольно беспорядочную жизнь, верно?
      - Нам ничего другого не остается.
      - Тоже правда. А что будет, когда мы завтра увидим друг друга при беспощадном полуденном солнце?
      - Предоставим это божественному провидению. А вот что мы предпримем сегодня? Пойдем в тот же ресторан, что и вчера? Там было отвратительно. Вот посидеть в "Германии" - другое дело. Но она закрыта.
      - Мы можем остаться здесь. Выпивки хватит. Я приготовлю какую-нибудь еду.
      - И ты выдержишь тут? Не лучше ли куда-нибудь уйти?
      - Когда фрау Лизер нет дома, у меня каникулы.
      - Тогда останемся у тебя. Вот чудесно! Вечер без патефона! И мне не нужно будет возвращаться в казарму. Но как же насчет ужина? Ты в самом деле умеешь стряпать? Глядя на тебя, этого не скажешь.
      - Я могу попытаться. Да и насчет продуктов небогато. Только то, что можно достать по талонам.
      - Ну, это немного.
      Они пошли в кухню. Гребер обозрел запасы Элизабет. В сущности, не было почти ничего: немного хлеба, искусственный мед, маргарин, два яйца и несколько сморщенных яблок.
      - У меня еще есть продуктовые талоны, - сказала Элизабет. - Мы можем достать на них кое-что. Я знаю магазин, который торгует вечером.
      Гребер задвинул ящик комода. - Не трать свои талоны. Они тебе самой пригодятся. Сегодня надо что-нибудь раздобыть другим способом. Организовать это дело.
      - У нее ничего нельзя стащить, Эрнст, - с тревогой возразила Элизабет. - Фрау Лизер знает наперечет каждый грамм своих продуктов.
      - Представляю себе. Да я сегодня и не намерен красть. Я намерен произвести реквизицию, как солдат на территории противника. Некий Альфонс Биндинг пригласил меня к себе на вечеринку. Так вот, то, что я съел бы там, если бы остался, я заберу и принесу сюда. В этом доме огромные запасы. Через полчаса я вернусь.
     
     
      Альфонс встретил Гребера с распростертыми объятиями, он был уже навеселе. - Вот чудненько, Эрнст! Заходи! Сегодня мой день рождения! У меня тут собралось несколько приятелей...
      Охотничья комната была полна табачного дыма и людей.
      - Слушай, Альфонс, - торопливо заявил Гребер еще в прихожей. - Я не могу остаться. Я забежал только на минутку и мне сейчас же нужно уходить.
      - Уходить? Нет, Эрнст! И слушать не хочу.
      - Понимаешь, у меня было назначено свидание раньше, чем мне передали твое приглашение.
      - Пустяки! Скажи, что у тебя неожиданное деловое совещание. Или, что тебя вызвали на допрос. - Альфонс раскатисто захохотал. - Там у меня сидят два офицера из гестапо! Я тебя сейчас с ними познакомлю. Скажи, что тебя вызвали в гестапо! Ты даже не соврешь! Или тащи сюда своих знакомых, если они милые люди.
      - Неудобно.
      - Почему? Почему неудобно? У нас все удобно!
      Гребер понял, что самое лучшее - сказать правду.
      - Ведь вот как это получилось, Альфонс, - заявил он. - Я понятия не имел, что у тебя день рождения. И я зашел, чтобы раздобыть у тебя что-нибудь поесть и выпить. У меня свидание, но я с этой особой никак не могу сюда явиться. Я был бы просто ослом. Понимаешь теперь?
      Биндинг расцвел.
      - Ага! - торжествовал он. - Значит, вечно женственное! Наконец-то! А я совсем было на тебя рукой махнул! Понимаю, Эрнст. Ты прощен. Хотя и у нас есть тут пребойкие девчонки. Может, ты сначала на них взглянешь? Ирма - сорванец, каких мало, а с Гудрун ты можешь лечь в постель хоть сегодня. Фронтовикам она никогда не отказывает. Запах окопов ее волнует.
      - Но меня - нет.
      Альфонс рассмеялся. - И запах концлагеря, которым разит от Ирмы, верно, тоже нет? А Штегеману только его и подавай. Вон тот толстяк, на диване. Я лично не стремлюсь. Я человек нормальный и люблю уют. Видишь вон ту маленькую, в уголке? Как ты ее находишь?
      - Очаровательна.
      - Хочешь, я тебе ее уступлю, только останься, Эрнст.
      Гребер покачал головой.
      - Невозможно.
      - Понимаю. Наверно, классную девочку подцепил? Нечего смущаться, Эрнст. У Альфонса тоже сердце рыцаря, пойдем в кухню и выберем, что тебе надо, а потом выпьешь рюмочку по случаю моего рождения? Идет?
      - Идет.
      В кухне они увидели фрау Клейнерт, облаченную в белый фартук.
      - Тебе повезло, Эрнст, у нас холодный ужин. Выбирай, что приглянется. Или лучше вот что: фрау Клейнерт, заверните-ка ему хорошую закуску, а мы тем временем наведаемся в погреб.
      Погреб был завален припасами.
      - А теперь предоставь действовать Альфонсу, - сказал Биндинг, ухмыляясь. - Не пожалеешь. Вот тебе прежде всего суп из черепахи в консервах. Подогреешь и можно кушать. Еще из Франции. Возьми две банки.
      Гребер взял две банки. Альфонс продолжал свои поиски.
      - Спаржа голландская, две банки. Можешь есть холодной или подогреть. Никакой возни. А к спарже - банка консервированной пражской ветчины. Это вклад Чехословакии. - Биндинг влез на лесенку. - Кусок датского сыра и баночка масла. Все это не портится - неоценимое преимущество консервов. Вот тебе еще варенье из персиков. Или твоя дама предпочитает клубничное?
      Гребер созерцал стоявшие на уровне его глаз короткие ножки в начищенных до блеска сапогах. За ними мерцали ряды стеклянных и жестяных банок. Он невольно вспомнил скудные запасы Элизабет.
      - И того и другого, - сказал он.
      - Ты совершенно прав, - смеясь, заметил Биндинг. - Наконец-то я узнаю прежнего Эрнста! Какой смысл грустить! И жить - умереть, и не жить - умереть! Хватай, что можешь, а грехи пусть замаливают попы! Вот мой девиз!
      Он спустился с лесенки и перешел в другой подвал, где лежали бутылки. - Тут у нас довольно приличный набор трофеев. Наши враги прославились своими знаменитыми водками. Что же ты возьмешь? Водку? Арманьяк? А вот и польская сливянка.
      Гребер не думал просить вина. У него еще оставалось кое-что из запаса, сделанного в "Германии", Но Биндинг прав: трофеи - это трофеи, их надо брать там, где найдешь.
      - Шампанское тоже есть, - продолжал Альфонс. - Я лично этой дряни терпеть не могу. Но, говорят, в любовных делах оно незаменимо. Сунь-ка в карман бутылочку. Пусть поможет твоим успехам. - Он громко расхохотался. - А знаешь, какая моя любимая водка? Кюммель! Хочешь верь, хочешь нет. Старый, честный кюммель! Возьми с собой бутылочку и вспомни об Альфонсе, когда будешь пить.
      Он взял бутылки под мышку и отправился в кухню.
      - Сделайте два пакета, фрау Клейнерт. Один с закуской, другой с вином. Переложите бутылки бумагой, чтобы не разбились. И прибавьте четверть фунта кофе в зернах. Хватит, Эрнст?
      - Не знаю, как я все это дотащу.
      Биндинг сиял.
      - Надеюсь, никто не скажет, что Альфонс жадюга. Верно? Особенно в свой день рождения! И уж, конечно, не для старого школьного товарища!
      Биндинг стоял перед Гребером. Его глаза блестели, лицо пылало. Он был похож на мальчишку, нашедшего птичьи гнезда. Гребера даже тронуло его добродушие; но потом он вспомнил, что Альфонс с таким же упоением слушал рассказы Гейни.
      Биндинг подмигнул Греберу.
      - Кофе - это к завтрашнему утру. Надеюсь, что уж воскресенье то ты проведешь по-настоящему, а не будешь дрыхнуть в казарме! А теперь пойдем! Я тебя быстренько познакомлю с некоторыми друзьями. Со Шмидтом и Гофманом из гестапо. Такое знакомство всегда может пригодиться. Зайди на несколько минут. Выпей за меня! Чтобы все осталось, как сейчас! И дом, и прочее! - Глаза Биндинга увлажнились. - Что поделаешь! Мы, немцы, неисправимые романтики!
     
     
      - Невозможно оставить всю эту роскошь в кухне, - сказала Элизабет, потрясенная. - Постараемся куда-нибудь припрятать. Достаточно фрау Лизер увидеть все это, как она немедленно донесет, что я спекулирую на черном рынке.
      - Ах черт! Я об этом не подумал. А подкупить ее нельзя? Отдадим ей часть жратвы, которая нам самим не понадобится?
      - А есть что-нибудь, что нам не понадобится?
      Гребер рассмеялся. - Разве что - твой искусственный мед. Или маргарин. Но даже и они через несколько дней могут оказаться очень кстати.
      - Она неподкупна, - заметила Элизабет, - гордится, что живет только на продуктовые талоны.
      Гребер задумался. - Часть мы, бесспорно, съедим до завтрашнего вечера, - заявил он наконец. - Но все - не сможем. Как же мы поступим с остальным?
      - Спрячем у меня в комнате. Под книгами и платьями.
      - А если она все обшарит?
      - Я каждое утро запираю свою комнату, когда ухожу.
      - А если у нее есть второй ключ?
      Элизабет посмотрела на него. - Это мне не приходило в голову. Возможно...
      Гребер откупорил одну из бутылок. - Завтра, ближе к вечеру, мы об этом еще подумаем. А сейчас постараемся съесть сколько в наших силах. Давай все распакуем. Уставим весь стол, как в день рождения. Все вместе и все сразу!
      - Консервы тоже?
      - Консервы тоже. Как декорацию. Открывать, конечно, не надо. Сначала навалимся на то, что скоро портится! И бутылки поставим. Все наше богатство, честно добытое с помощью коррупции и воровства.
      - И те, что из "Германии"?
      - Тоже. Мы честно заплатили за них смертельным страхом.
      Они выдвинули стол на середину комнаты. Потом развернули все пакеты и откупорили сливянку, коньяк и кюммель. Но шампанское не тронули. Его нужно пить сразу, а водку можно опять как следует закупорить.
      - Какое великолепие! - сказала Элизабет. - Что же Мы празднуем?
      Гребер налил ей рюмку. - Мы празднуем все вместе. У нас уже нет времени праздновать по отдельности и делать какие-то различия. Нет, мы пьем за все сразу, чохом, а главное за то, что мы здесь и можем побыть вдвоем два целых долгих дня!
      Он обошел стол и обнял Элизабет. Он ощущал ее, и ощущал как свое второе "я", которое в нем раскрывается теплее, богаче, многокрасочнее и легче, чем его собственное, раскрывается без границ и без прошлого, только как настоящее, как жизнь, и притом - без всякой тени вины. Она прижалась к нему. Перед ними празднично сверкал накрытый стол.
      - А для одного единственного тоста это не многовато? - спросила она.
      Он покачал головой. - Я только слишком многословно все это выразил. А в основе лежит одно: радость, что мы еще живы.
      Элизабет выпила свою рюмку до дна. - Иногда мне кажется, что мы бы уж сумели с толком прожить нашу жизнь, если бы нас оставили в покое.
      - Сейчас мы как раз это и делаем, - сказал Гребер.
     
     
      Окна были раскрыты настежь. Накануне в дом, стоявший наискосок, попала бомба, и стекла в окнах у Элизабет были выбиты. Она натянула на рамы черную бумагу, но перед нею повесила легкие занавески, и вечерний ветерок развевал их. Теперь комната уже не напоминала могилу.
      Света не зажигали. Так можно было оставить окна открытыми. Время от времени слышались шаги прохожих. Где-то звучало радио. Кто-то кашлял. Люди закрывали ставни.
      - Город ложится спать, - сказала Элизабет. - А я, кажется, совсем пьяна.
      Они лежали рядом на кровати. На столе стояли остатки ужина и бутылки, кроме водки, коньяку и шампанского. Они ничего не припрятали, а решили подождать, когда опять проголодаются. Водку выпили. Коньяк стоял на полу возле кровати, а за кроватью вода лилась из крана в умывальник, охлаждая шампанское.
      Гребер поставил рюмку на столик у постели. Кругом было темно, и ему казалось, что он в каком-то маленьком городке, перед войной. Журчит фонтан, пчелы жужжат в листьях липы, закрываются окна, и кто-то перед отходом ко сну играет на скрипке.
      - Скоро взойдет луна, - сказала Элизабет.
      "Скоро взойдет луна", - повторил он про себя. Луна - это нежность и простое счастье человеческих созданий. Нежность и счастье уже налицо. Они в дремотном кружении его крови, в спокойной безличности его мыслей, в медленном дыхании, веющем сквозь него, как утомленный ветер. Он вспоминал о разговоре с Польманом, словно о чем-то давно минувшем. "Как странно, - думал Гребер, - что вместе с глубокой безнадежностью в человеке живут такие сильные чувства. Но, пожалуй, это и не странно; пожалуй, иначе и быть не может. Пока тебя мучит множество вопросов, ты ни на что и не способен. И только когда уже ничего не ждешь, ты открыт для всего и не ведаешь страха".
      Луч света скользнул по окну. Он мелькнул, задрожал, остановился.
      - Уже луна? - спросил Гребер.
      - Не может быть. Лунный свет не такой белый.
      Послышались голоса. Элизабет встала и сунула ноги в домашние туфли. Она подошла к окну и выглянула наружу. Она не набросила ни платка, ни халата, она была прекрасна, знала это и потому не стыдилась.
      - Это отряд по расчистке развалин, - сказала она. - У них прожектор, лопаты и кирки, они работают напротив, где обрушился дом. Как ты думаешь, в подвале еще могут быть засыпанные люди?
      - Они откапывали весь день?
      - Не знаю. Меня не было.
      - Может быть, они просто чинят проводку.
      - Да, может быть.
      Элизабет подошла к кровати. - Как часто, после налета возвращаясь домой, я мечтала, что приду - а дом, оказывается, сгорел. Квартира, мебель, платья и воспоминания - все. Тебе это понятно?
      - Да.
      - Конечно, не воспоминания о моем отце. А все другое - страх, тоска, ненависть. Если бы дом сгорел, думала я, то и этому всему был бы конец, и я могла бы начать жизнь сначала.
      Гребер окинул ее взглядом. Бледный луч света с улицы падал ей на плечи. Смутно доносились удары кирок и скрежет лопат, отгребающих щебень.
      - Дай мне бутылку из умывальника, - сказал он.
      - Ту, что ты взял в "Германии"?
      - Да. Выпьем ее, пока она не взлетела на воздух. А другую, от Биндинга, положи. Кто знает, когда будет следующий налет. Эти бутылки с углекислотой взрываются даже от воздушной волны. Держать их в доме опаснее, чем ручные гранаты. А стаканы у нас есть?
      - Только чайные.
      - Чайные стаканы как раз хороши для шампанского. В Париже мы так его и пили.
      - Ты был в Париже?
      - Да. В начале войны.
      Элизабет принесла стаканы и села на край кровати. Он осторожно вытащил пробку. Вино полилось в стаканы и запенилось.
      - А ты долго пробыл в Париже?
      - Больше месяца.
      - Они вас там очень ненавидели?
      - Не знаю. Может быть. Я не замечал. Мы старались не замечать. Ведь мы тогда еще верили чуть ли не во все, что нам внушали. И нам хотелось поскорее кончить войну, посиживать на солнышке перед кафе за столиками и пить незнакомое вино. Мы были еще очень молоды.
      - Молоды... Ты говоришь, как будто с тех пор прошло много лет.
      - Да так оно, видимо, и есть.
      - Разве ты сейчас уже не молод?
      - Молод. Но по-иному.
      Элизабет подержала стакан в свете карбидного луча, падавшего с улицы и дрожавшего в окне, и слегка встряхнула, чтобы вино запенилось. Гребер смотрел на нее и видел ее плечи, волну волос, спину и чуть намеченную линию позвоночника с длинными мягкими тенями. "Нет, ей незачем думать о том, чтобы начать все сызнова, - говорил себе Гребер. - Без одежды она не имеет ничего общего ни с этой комнатой, ни со своей Профессией, ни с фрау Лизер". Она была неотделима от этого дрожащего света в окне и этой тревожной ночи с ее вспышками слепого возбуждения в крови и странной отчужденностью потом, с хриплыми восклицаниями и голосами на улице, неотделима от жизни и, может быть, даже от тех мертвецов, которых там откапывают; он уже не ощущал в ней былей опустошенности и растерянности. Точно она сбросила с себя все это, как чужую одежду, чтобы, не задумываясь, следовать законам, о которых еще вчера ничего не знала.
      - Жалко, что я не была тогда с тобой в Париже, - сказала она.
      - Хорошо бы поехать туда вдвоем теперь, и чтобы не было войны.
      - А нас бы туда пустили?
      - Может быть. Мы же ничего в Париже не разрушили.
      - А во Франции?
      - Не так много, как в других странах, там все это шло быстрее.
      - Может быть, вы разрушили достаточно, чтобы французы еще много лет нас ненавидели.
      - Может быть. Когда война долго тянется, многое забывается. Может быть, они нас ненавидят.
      - Мне хотелось бы уехать с тобой в такую страну, где ничего не разрушено.
      - Не много осталось таких стран, где ничего не разрушено, - сказал Гребер. - Вино есть?
      - Да, хватит. А где ты был еще?
      - В Африке.
      - И в Африке? Ты много видел.
      - Да. Но не так, как раньше мечтал увидеть.
      Элизабет подняла с пола бутылку и налила стаканы до краев. Гребер наблюдал за ней. Все казалось каким-то нереальным, и не только потому, что они пили вино. Слова таяли в сумраке, они утратили свой смысл, а то, что было полно смысла, жило без слов, и о нем невозможно было говорить. Сумрак был подобен безымянной реке, ее воды поднимаются и опадают, а слова плывут по ней, как паруса.
      - А еще где-нибудь ты был? - спросила Элизабет.
      - "Паруса, - подумал Гребер. - Где я видел паруса на реках?"
      - В Голландии, - сказал он. - Это было в самом начале. Там много лодок, они скользили по каналам, а каналы были с такими плоскими и низкими берегами, что, казалось, лодки едут по земле. Они плыли совершенно беззвучно, а паруса у них были огромные. И когда в сумерках лодки скользили по лугам, эти паруса напоминали гигантских белых, голубых и алых бабочек.
      - Голландия, - сказала Элизабет. - Может быть, мы могли бы после войны уехать туда? Пить какао и есть белый хлеб и все эти голландские сыры, а вечером смотреть на лодки?
      Гребер взглянул на нее. "Еда, - подумал он. - Во время войны все представления людей о счастье всегда связываются с едой".
      - А может, нас и туда уж не пустят? - спросила она.
      - Вероятно, нет. Мы напали на Голландию и разрушили Роттердам без предупреждения. Я видел развалины. Почти ни одного дома не осталось. Тридцать тысяч убитых. Боюсь, что нас и туда не пустят, Элизабет...
      Она помолчала. Потом вдруг схватила свой стакан и с размаху швырнула на пол. Он со звоном разлетелся вдребезги.
      - Никуда мы больше не поедем! - воскликнула она. - Незачем и мечтать! Никуда! Мы в плену, нас везде проклинают и никуда не пустят.
      Гребер приподнялся. В дрожащем белесом свете, струившемся с улицы, ее глаза блестели, как серое прозрачное стекло. Он перегнулся через нее и посмотрел на пол. Там искрились темные осколки с белеющими краями.
      - Нужно зажечь свет и подобрать их, - сказал он. - Не то они вопьются нам в ноги. Подожди, я сначала закрою окна.
      Он перелез через кровать.
      Элизабет повернула выключатель и набросила халат. Свет пробудил в ней стыдливость.
      - Не смотри на меня, - сказала она. - Не знаю, почему я это сделала. Я ведь не такая.
      - Нет, именно такая. И ты права. Тебе здесь не место. Поэтому не стесняйся, если иной раз захочется что-нибудь разбить.
      - Хотела бы я знать, где мое настоящее место!
      Гребер рассмеялся. - Я тоже не знаю. Может быть, в цирке или в каком-нибудь старинном барском доме, а может быть, среди гнутой стильной мебели или в шатре. Но не в этой белой девичьей комнатке. А я-то в первый вечер вообразил, что ты беспомощна и беззащитна.
      - Я такая и есть.
      - Мы все такие. И все же обходимся без помощи и без защиты.
      Он взял газету, положил ее на пол и другой газетой собрал на нее осколки. При этом он прочел заголовки. Дальнейшее сокращение линии фронта. Тяжелые бон под Орлом. Он соединил края газеты, на которой лежали осколки, и выбросил все в корзину для бумаг. Теплый свет, озарявший комнату, стал как будто вдвое теплей. С улицы доносилось постукивание и скрежет - это убирали развалины. На столе стояли остатки принесенного от Биндинга угощения. "Оказывается, можно размышлять о многом одновременно", - подумал Гребер.
      - Я поскорее уберу со стола, - сказала Элизабет, - почему-то мне теперь и смотреть на все это противно.
      - А куда?
      - В кухню. Успеем до завтрашнего вечера спрятать то, что останется.
      - Ну, завтра к вечеру не много останется. А что, если фрау Лизер вернется раньше?
      - Вернется так вернется.
      Гребер изумленно посмотрел на Элизабет.
      - Я сама удивляюсь тому, что я каждый день другая, - ответила она.
      - Не каждый день - каждый час.
      - А ты?
      - Я тоже.
      - Это хорошо?
      - Да. А если и нехорошо, то ничего, не беда.
      - Ничего - это тоже что-то, верно?..
      - Пожалуй.
      Элизабет выключила свет.
      - Можем теперь опять открыть могилу, - сказала она.
      Гребер снова распахнул окна. И тотчас же в комнату залетел ветер. Занавески заколыхались.
      - Вот и луна, - сказала Элизабет.
      Багровый лунный диск выплывал над разрушенной крышей напротив. Луна казалась чудовищем с огненным загривком, она вгрызалась в улицу. Гребер взял два стакана и до половины налил их коньяком. Один он протянул Элизабет.
      - А теперь выпьем вот этого, - сказал он. - Вино не. для темноты.
      Луна поднялась выше, она стала золотой и более торжественной. Некоторое время они лежали молча. Элизабет повернула голову.
      - Что же мы, в конце концов, счастливы или несчастны? - спросила она.
      Гребер задумался. - И то, и другое. Так, верно, и должно быть. Просто счастливы нынче только коровы. А может быть, даже и они нет. Может быть, уже только камни.
      Элизабет взглянула на Гребера. - Но и это не имеет значения. Как по-твоему?
      - Не имеет.
      - А хоть что-нибудь имеет значение?
      - Да, имеет. - Гребер всматривался в холодный золотистый свет, медленно заливавший комнату. - То, что мы уже не мертвецы, - сказал он. - И то, что мы еще не мертвецы.
     
     
      16
     
      Наступило воскресенье. Утром Гребер отправился на Хакенштрассе. Он заметил, что чем-то вид развалин изменился. Ванная исчезла, а также остатки лестницы; кроме того, узкая, недавно расчищенная дорожка вела за угол стены и во двор, а оттуда к остаткам дома. Казалось, здесь начал работать отряд по расчистке развалин.
      Гребер пробрался по этой расчищенной дорожке и вошел в полузасыпанное помещение, в котором узнал бывшую домовую прачечную. Низкий темный коридор вел дальше. Он зажег спичку и осветил его.
      - Что вы тут делаете? - вдруг крикнул кто-то за его спиной. - Вон отсюда! Сейчас же!
      Гребер обернулся, но в темноте никого не увидел и пошел обратно. Во дворе стоял человек на костылях. Он был в штатском и в наброшенной на плечи военной шинели.
      - Что вам здесь понадобилось? - прорычал он.
      - Я здесь живу. А вы?
      - Здесь живу я, и больше никто, понятно? И уж ни в коем случае не вы! Что вы тут вынюхиваете? Украсть что-нибудь хотите?
      - Слушай, приятель, не волнуйся, - сказал Гребер, посмотрев на его костыли и военную шинель. - Здесь жили мои родители и я тоже, пока меня не взяли в армию. Ясно тебе?
      - Это может сказать каждый.
      Гребер взял инвалида за костыль, осторожно отодвинул его и прошел мимо него к черному ходу.
      Во дворе он увидел женщину и ребенка. За ней следовал человек с киркой. Возле дома стоял какой-то сколоченный на скорую руку сарайчик. Женщина шла от сарайчика, а мужчина - с другой стороны.
      - Что случилось, Отто? - спросил инвалида человек с киркой.
      - Да вот этого молодца поймал. Что-то тут вынюхивал. Уверяет, будто здесь жили его родители.
      Человек с киркой злобно усмехнулся.
      - А еще что скажешь?
      - Ничего, - ответил Гребер. - Именно это.
      - Другого-то ничего не придумаешь, а?.. - Человек поиграл киркой и замахнулся ею. - Вон отсюда! Считаю до трех, а потом придется слегка проломить тебе башку. Раз...
      Гребер бросился на него сбоку и ударил. Человек упал, и Гребер вырвал у него из рук кирку.
      - Вот так-то лучше будет, - сказал он. - А теперь, если желаете, зовите полицию! Но ведь вы этого не желаете? Верно?
      Человек, который замахнулся киркой, медленно поднялся. Из носа у него шла кровь.
      - В другой раз смотри, плохо будет, - добавил Гребер. - Рукопашному бою нас в армии здорово учат. А теперь объясните, что вы тут делаете.
      Женщина просунулась вперед. - Мы здесь живем. Разве это преступление?
      - Ты в самом деле говоришь правду? - спросил инвалид.
      - А зачем мне врать? Что тут можно украсть?
      - Да уж голодранец найдет... - сказала женщина.
      - Мне это ни к чему. Я здесь в отпуску и опять уезжаю на фронт. Видели записку там, перед входной дверью? Ту, где написано, что человек ищет своих родителей? Это я написал.
      - Ты? - спросил инвалид.
      - Да, я.
      - Ну, тогда другое дело. Понимаешь, друг, приходится людям не доверять: нас разбомбили, мы здесь и приютились. Ведь где-нибудь жить-то надо.
      - А вы все это сами убрали?
      - Отчасти. Нам помогли.
      - Кто же?
      - Знакомые, у которых есть инструменты.
      - Вы под обломками находили убитых?
      - Нет.
      - Действительно не находили?
      - Наверное нет. Мы - нет. Может, тут раньше был кто-нибудь? Но мы никого не нашли.
      - Вот, собственно, все, что мне хотелось узнать, - сказал Гребер.
      - Для этого незачем морду бить, - возразила женщина.
      - Это ваш муж?
      - А вам какое дело? Нет, не муж, брат. Видите, он в крови.
      - Я разбил ему только нос.
      - Нет, и зубы.
      Гребер поднял кирку. - А это что? Он ведь замахнулся на меня.
      - Он бы вас не тронул.
      - Милая моя, - сказал Гребер, - я не привык ждать, пока меня тронут.
      Он зашвырнул кирку, и она, описав широкую дугу, упала на кучу щебня. Все проводили ее взглядом. Малыш хотел полезть за ней, но женщина удержала его. Гребер посмотрел вокруг. Теперь он увидел и ванну. Она стояла подле сарая. Лестницу, вероятно, разобрали на дрова. На огромной куче мусора валялись пустые жестянки от консервов, утюги, измятые кастрюли, посуда, лоскуты, ящики и колченогие столы. Эта семья, видно, здесь поселилась, сколотила себе сарайчик и считала все, что удавалось откопать из-под обломков, чем-то вроде ниспосланной ей манны небесной. Что тут скажешь? Жизнь продолжается. У малыша цветущий вид. Смерть побеждена. Развалины стали жилищем. Ничего тут не скажешь.
      - Быстро же вы все наладили, - заметил Гребер.
      - Наладишь, - отозвался инвалид, - если нет крыши над головой.
      Гребер повернулся, чтобы уйти.
      - А вам тут не попадалась кошка? - спросил он. - Такая маленькая, черная с белым?
      - Это наша Роза, - сказал малыш.
      - Нет, - сердито ответила женщина. - Никакой кошки нам не попадалось.
      Гребер перелез через развалины обратно на улицу. Вероятно, в сарае жили еще люди; иначе за такой короткий срок нельзя было все это сделать. А может быть, помогал и отряд по уборке. Ночью из концлагерей частенько посылали заключенных убирать городские развалины.
      Гребер пошел обратно. Ему казалось, что он вдруг стал беднее; почему, он и сам не знал.
      Он попал на какую-то улицу, где совсем не видно было следов разрушения. Уцелели даже огромные витрины магазинов. Гребер рассеянно шагал все дальше. Внезапно он вздрогнул. Кто-то шел ему навстречу, он не сразу сообразил, что это идет он сам, отраженный боковым зеркалом, поставленным наискось в витрине модной мастерской. Греберу почудилось, будто он на миг увидел своего двойника. И будто сам он уже не он, а только полустертое воспоминание, которое вот-вот исчезнет, если он сделает хотя бы еще один шаг.
      Гребер остановился и, не отрываясь, смотрел на тусклый образ в мутном желтоватом зеркале. Он увидел свои глазные впадины и тени под ними, скрывавшие глаза, словно у него их уже не было. Вдруг к нему подкрался и его охватил знобящий неведомый страх. Отнюдь не панический и бурный, неторопливый и судорожный вопль бытия, зовущий к бегству, к самозащите, к осторожности, - нет, страх тихий и знобящий, как сквозняк, почти безличный; с ним нельзя было бороться, ибо он был невидим и неуловим и, казалось, шел из каких-то пустот, где стояли чудовищные насосы, беззвучно выкачивавшие мозг из костей и жизнь из артерий. Гребер еще видел в зеркале свое отражение, но ему чудилось, что вот-вот оно начнет меркнуть, уходя, как волна, что его очертания сейчас растают и расплывутся, поглощенные молчаливыми насосами, которые из ограниченного мира и случайной формы, недолгое время называвшихся Эрнстом Гребером, втянут его обратно в беспредельное, а оно не только смерть, но что-то нестерпимо большее: угасание, растворение, конец его "я", вихрь бессмысленных атомов, ничто.

К титульной странице
Вперед
Назад