Он простоял на месте довольно долго. "Что же останется? - спрашивал он себя с ужасом. - Что останется, когда меня уже не будет? Ничего, кроме преходящей тени в памяти немногих людей: моих родителей, если они еще живы, нескольких однополчан, может быть, Элизабет; да и надолго ли?" Он посмотрел в зеркало. Ему казалось, будто он уже стал легким, точно клочок бумаги, плоским, подобным тени, и первый порыв ветра может унести его, выпитого насосами, ставшего лишь пустой оболочкой! Что же останется? И за что ему схватиться, где бросить якорь, в чем найти опору, что бы такое оставить в мире, что его удерживало бы и не дало ветру совсем умчать?
      - Эрнст, - сказал кто-то у него за спиной. Он вздрогнул и мгновенно обернулся. Перед ним стоял человек без ноги, на костылях. Сначала Греберу почудилось, что это тот самый инвалид с Хакенштрассе; но он тут же узнал Мутцига, своего школьного товарища.
      - Карл? - сказал он. - Ты? Я и не знал, что ты здесь.
      - Давно. Почти полгода.
      Они посмотрели друг на друга.
      - Вот уж не думали мы, что все так получится! Правда? - сказал Мутциг.
      - Что именно?
      Мутциг поднял свои костыли и опять опустил их наземь.
      - Да вот это.
      - Тебе повезло, ты хоть вырвался из этого ада. А мне надо возвращаться.
      - Ну, смотря по тому, как пойдут дела, - возразил Мутциг. - Если война протянется еще несколько лет, то это счастье; а если через полтора месяца ей конец, то это чертовское невезение.
      - А почему она должна кончиться через полтора месяца?
      - Да я не знаю. Я только говорю "если"...
      - Ну конечно.
      - Почему бы тебе не заглянуть к нам? - спросил Мутциг. - Бергман тоже здесь. У него обе руки до локтя...
      - А где вы находитесь?
      - В городской больнице. В отделении для ампутированных. Оно занимает весь левый флигель. Заходи как-нибудь.
      - Хорошо, зайду.
      - Наверняка? Все обещают, а потом ни один черт не заходит.
      - Нет, наверняка.
      - Ладно. Тебе будет приятно повидать нас. У нас веселая, компания, по крайней мере в моей палате.
      Они опять взглянули друг на друга. Три года они не встречались; но за эти несколько минут сказали друг другу все, что могли сказать.
      - Ну, желаю, Эрнст.
      - И тебе, Карл.
      Они обменялись крепким рукопожатием.
      - А ты знаешь, что Зибер убит? - спросил Мутциг.
      - Нет.
      - Полтора месяца назад. И Лейнер...
      - Лейнер? Я и этого не знал.
      - Лейнер и Линген. Погибли в одно утро. Брюнинг сошел с ума. Ты слышал, что и Хольмана тоже?..
      - Нет.
      - Бергман слышал. Ну, еще раз всего хорошего, Эрнст. И не забудь навестить нас.
      Мутциг заковылял прочь. "Ему, видимо, доставляет какое-то удовольствие перечислять убитых, - думал Гребер. - Может, это помогает ему переносить собственное несчастье". Он посмотрел Карлу вслед. Нога была у него ампутирована очень высоко, по самое бедро. А когда-то Мутциг был лучшим бегуном их класса. Гребер не знал, жалеть ли Карла или завидовать ему. Мутциг прав, все зависит от того, что еще предстоит.
     
     
      Когда он вошел, Элизабет сидела на кровати в белом купальном халате. Голову она повязала белым платком, как тюрбаном, и сидела такая тихая, красивая, погруженная в себя, точно большая светлая птица, которая залетела в окно и вот отдыхает, а потом опять улетит.
      - Я истратила горячую воду за целую неделю, - сказала она. - Это непозволительная роскошь. Фрау Лизер опять поднимет крик.
      - Пусть кричит. Ей вода ни к чему. Истинные национал-социалисты не любят мыться, опрятность - это чисто еврейский порок.
      Гребер подошел к окну и выглянул на улицу. Небо было серо, улица пуста. У окна напротив стоял волосатый человек в помочах и зевал. Из другого окна доносились звуки рояля и резкий женский голос, певший гаммы. Гребер уставился на расчищенный вход в подвал и вспомнил о знобящем страхе, испытанном им на улице перед зеркалом. И он опять почувствовал озноб. Что же останется? Что-нибудь должно же остаться, какой-то якорь, который тебя держит, чтобы ты не потерялся и мог вернуться.
      Что это за якорь? Элизабет? Но разве она стала уже частью его самого? Ведь он знает ее так недавно и скоро уйдет от нее опять на годы. А она забудет его. Как может он удержать ее и в ней - себя?
      Гребер обернулся.
      - Элизабет, - сказал он. - Нам следовало бы пожениться.
      - Пожениться? Это еще зачем?
      - Потому, что это нелепо. Потому, что мы знаем друг друга всего несколько дней, и мне через, несколько дней придется уехать; потому, что мы не решили, хотим ли мы остаться вместе, а за такой короткий срок этого и решить нельзя. Вот почему.
      Она посмотрела на него. - Ты хочешь сказать - потому, что мы одни на свете и дошли до точки, и ничего другого у нас нет?
      - Нет, не поэтому.
      Она молчала.
      - Не только поэтому, - добавил он.
      - Так почему же?
      Он посмотрел на нее. Увидел, как она дышит. Она показалась ему вдруг совсем чужой. Ее грудь поднималась и опускалась, ее плечи - это были не его плечи, ее руки - не его руки, ее мысли, ее жизнь - нет, она не поймет его, да и как понять, ведь он и сам толком еще не уяснил себе, почему ему вдруг загорелось жениться.
      - Если мы поженимся, тебе уже не надо будет бояться фрау Лизер, - сказал он. - Как жена солдата ты будешь ограждена от ее пакостей.
      - Разве?
      - Да. - Под ее пристальным взглядом Гребер растерялся. - По крайней мере брак даст хоть что-то.
      - Это не причина. С фрау Лизер я уже как-нибудь справлюсь. Пожениться! Да мы и не успеем.
      - Почему не успеем?
      - Для этого нужны бумаги, разрешения, свидетельства об арийском происхождении, справки о здоровье и еще бог весть что. Пройдут недели, пока мы все это получим.
      "Недели, - подумал Гребер. - И она с такой легкостью об этом говорит! Что со мной будет за это время!"
      - Для солдат нет таких строгостей, - сказал он. - Все можно сделать за несколько дней. Мне говорили в казарме.
      - Тебе там и пришла эта мысль?
      - Нет. Только сегодня утром. Но в казармах часто говорят о таких делах. Многие солдаты женятся во время отпуска. Да и почему не жениться? Когда фронтовик женится, его жена получает ежемесячное пособие, двести марок, кажется. Зачем же дарить эти деньги государству? Если уж рискуешь своей головой, то почему, по крайней мере, не взять то, на что ты имеешь право? Тебе деньги пригодятся, а так их себе оставит государство. Разве я не прав?
      - С этой точки зрения ты, может быть, и прав.
      - Я тоже думаю, - сказал Гребер с облегчением. - Кроме того, существует еще брачная ссуда; кажется, тысяча марок. Может быть, ты, выйдя замуж, сможешь бросить работу на пошивочной фабрике.
      - Едва ли. Это не имеет никакого значения. А что мне тогда делать весь день? Одной?..
      - Верно.
      Гребер на миг почувствовал полную беспомощность. "Что только они с нами делают, - подумал он. - Мы молоды, мы бы должны быть счастливы и не разлучаться. Какое нам дело до войн, которые затеяли наши родители?"
      - Оба мы скоро останемся в одиночестве, - сказал он. - А если мы поженимся, такого одиночества не будет.
      Элизабет покачала головой.
      - Ты не хочешь? - спросил он.
      - Мы будем не менее одиноки, - отозвалась она. - Даже больше.
      Гребер вдруг опять услышал голос певицы напротив. Она перестала петь гаммы и перешла на октавы. Они казались воплями, на которые отвечало только эхо.
      - Это же не бесповоротно, напрасно ты боишься, - продолжал он. - Мы в любое время можем развестись.
      - Тогда зачем жениться?
      - А зачем дарить что-либо государству?
      Элизабет встала.
      - Вчера ты был другим, - сказала она.
      - Как был другим?
      Она чуть улыбнулась. - Давай не будем больше об этом говорить. Мы вместе, и этого достаточно.
      - Так ты не хочешь?
      - Нет.
      Он посмотрел на нее. Что-то в ней закрылось и от него отодвинулось.
      - Черт побери, - сказал он, - я же от всей души предложил!
      Элизабет снова улыбнулась. - Вот в том-то и дело. Не нужно вкладывать слишком много души. Есть у нас еще что-нибудь спиртное?
      - Есть еще сливянка.
      - Это наливка из Польши?
      - Да.
      - А нет ли у нас чего-нибудь не трофейного?
      - Должна быть еще бутылка кюммеля. Он отечественного производства.
      - Тогда дай мне кюммеля.
      Гребер отправился на кухню за бутылкой. Он досадовал на самого себя. В кухне он постоял, глядя на грязные тарелки и дары Биндинга; было полутемно и пахло остатками пищи. Чувствуя себя выжженным и опустошенным, Гребер вернулся в комнату.
      Элизабет стояла у окна.
      - Какое серое небо, - сказала она. - Будет дождь. Жалко!
      - Почему жалко?
      - Сегодня наше первое воскресенье. Мы могли бы выйти погулять. Там, за городом, ведь весна.
      - Тебе хочется выйти?
      - Нет. С меня достаточно и того, что фрау Лизер ушла. Но тебе лучше было бы погулять, чем сидеть в комнате.
      - А мне это неважно. Я достаточно пожил, так сказать, на лоне природы и довольно долго могу обойтись без нее. Моя мечта о природе - это теплая, неразбомбленная комната, где сохранилась мебель. А это у нас есть. Вот самое замечательное, что я могу нарисовать себе, и я никак не могу вдоволь насладиться этим чудом. Может, тебе оно уже надоело? Ну, пойдем в кино, если хочешь.
      Элизабет покачала головой.
      - Тогда останемся здесь и никуда не пойдем. Если мы выйдем, день разобьется на части и пройдет скорее, чем если мы просидим дома. А так он будет длиннее.
      Гребер подошел к Элизабет и обнял ее. Он ощутил мохнатую материю ее купального халата. Потом увидел, что ее глаза полны слез.
      - Я что-нибудь сказал не так? - спросил он. - Перед этим?
      - Нет.
      - Но чем-нибудь я все же провинился? Иначе ты бы не заплакала.
      Он прижал ее к себе. Из-за ее плеча он увидел улицу. Волосатый человек в помочах исчез. Несколько детей играли в войну, забравшись в щель, прорытую к подвалу рухнувшего дома.
      - Не будем грустить, - сказал он.
      Певица напротив опять запела. Теперь она гнусаво выводила романс Грига. "Люблю тебя! Люблю тебя!" - выкрикивала она пронзительным дребезжащим голосом: "Люблю тебя - и что бы ни случилось, люблю тебя!".
      - Нет, не будем грустить, - повторила Элизабет.
     
     
      Под вечер пошел дождь. Стемнело рано, и тучи все больше заволакивали небо. Элизабет и Гребер лежали на кровати, без света, окно было открыто, и дождь лил косыми бледными струями, словно за окном стояла колеблющаяся текучая стена.
      Гребер слушал однообразный шум. Он думал о том, что в России сейчас началась распутица, во время которой все буквально тонет в непролазной грязи. Когда он вернется, распутица, вероятно, еще не кончится.
      - А мне уходить не пора? - спросил он. - Фрау Лизер скоро вернется.
      - Ну и пусть возвращается, - сонным голосом пробормотала Элизабет. - Разве уже так поздно?
      - Не знаю. Но, может быть, она вернется раньше, ведь дождь идет.
      - Может быть, она именно поэтому вернется еще позднее.
      - И так может быть.
      - Или даже только завтра утром, - сказала Элизабет и прижалась лицом к его плечу.
      - Может быть, ее даже раздавит грузовик. Но это была бы чересчур большая удача.
      - Ты не слишком человеколюбив, - заметила Элизабет.
      Гребер смотрел на льющиеся струи дождя за окном.
      - Будь мы женаты, мне совсем не надо было бы уходить от тебя, - сказал он.
      Элизабет не шевельнулась.
      - Почему ты хочешь жениться на мне, - пробормотала она. - Ты же меня почти не знаешь.
      - Я знаю тебя уже давно.
      - Как это давно? Несколько дней.
      - Несколько дней? Вовсе нет. Я знаю тебя больше года. Этого достаточно.
      - Почему больше года? Нельзя же считать детство... Ведь это бог знает когда было.
      - Я и не считаю. Но я получил почти трехнедельный отпуск за два года, проведенные на передовой. Здесь я уже около двух недель. Это соответствует почти пятнадцати месяцам на фронте. Значит, если считать по двум неделям отпуска, я знаю тебя чуть не год.
      Элизабет открыла глаза. - Мне это и в голову не приходило.
      - Мне тоже. Только недавно меня осенило.
      - Когда?
      - Да вот, когда ты спала. В темноте, в дождь, многое приходит в голову.
      - И непременно нужно, чтобы шел дождь или было темно?
      - Нет. Но тогда думается иначе.
      - А тебе еще что-нибудь пришло в голову?
      - Да. Я думал о том, как это чудесно, что человеческие руки, вот эти пальцы могут делать и что-то другое, а не только стрелять и бросать гранаты.
      Она с недоумением посмотрела на него. - Почему же ты мне днем этого не сказал?
      - Днем таких вещей не скажешь.
      - Все лучше, чем нести чепуху насчет ежемесячного пособия и свадебной ссуды.
      Гребер поднял голову. - Это то же самое, Элизабет, только я сказал другими словами.
      Она пробормотала что-то невнятное.
      - Слова тоже иногда очень важны, - проговорила она наконец. - По крайней мере в таком деле.
      - Я не очень-то привык выбирать их. Но все-таки кое-какие найду. Мне только нужно время.
      - Время, - Элизабет вздохнула. - У нас его так мало.
      - Да. Вчера его еще было много. А завтра нам будет казаться, что сегодня было много.
      Гребер лежал не шевелясь. Голова Элизабет покоилась на его плече. Волосы стекали темной волной на бледную подушку, и дождевые тени скользили по лицу.
      - Ты хочешь жениться на мне, - бормотала она. - А любишь ли ты меня - не знаешь.
      - Как мы можем знать? Разве для этого не нужно гораздо больше времени и больше быть вместе?
      - Возможно. Но почему же ты тогда решил жениться на мне?
      - Оттого, что я уже не могу представить себе жизнь без тебя.
      Элизабет некоторое время молчала.
      - А ты не думаешь, что то же самое могло бы произойти у тебя и с другой? - спросила она наконец.
      Гребер продолжал смотреть на серый зыбкий ковер, который ткали за окном дождевые струи.
      - Может быть, это и могло бы случиться у меня с другой, - сказал он. - Откуда я знаю? Но теперь, после того, как это у нас случилось, я не могу представить себе, что вместо тебя могла быть другая.
      Элизабет чуть повернула голову, лежавшую у него на плече. - Вот так-то лучше. Ты теперь говоришь иначе, чем сегодня днем. Правда, сейчас ночь. Так неужели мне всю жизнь с тобой придется только и ждать, когда настанет ночь?
      - Нет. Я обещаю исправиться. И пока что перестану говорить о ежемесячном пособии.
      - Но и пренебрегать им тоже не следует.
      - Чем?
      - Да пособием.
      Гребер затаил дыхание.
      - Значит, ты согласна? - спросил он.
      - Раз мы знаем друг друга больше года, это нас, пожалуй, даже обязывает. И потом, мы же в любое время можем развестись. Разве нет?
      - Нет.
      Она прижалась к нему и снова уснула. А он долго еще лежал без сна и слушал дождь. И вдруг ему пришли на ум все те слова, которые он хотел бы сказать ей.
     
     
      17
     
      - Бери все, что хочешь, Эрнст, - сказал Биндинг через дверь. - Чувствуй себя как дома.
      - Хорошо, Альфонс.
      Гребер вытянулся в ванне. Его военная форма лежала на стуле в углу, зелено-серая, невзрачная, словно старые тряпки, а рядом висел синий штатский костюм, который ему раздобыл Рейтер.
      Ванная Биндинга представляла собой большую комнату, выложенную зелеными плитками и поблескивавшую фарфором и никелированными кранами - прямо рай в сравнении с воняющими дезинфекцией душами и душевыми в казарме. Мыло было еще французское, полотенца и купальные простыни лежали высокими стопками, водопроводные трубы не знали повреждений от бомб: горячей воды сколько угодно. Имелась даже ароматическая соль для ванны - большая бутыль с аметистовыми кристаллами.
      Гребер лежал в ванне, бездумно и лениво наслаждаясь теплом. Он уже понял, что не обманывает только самое простое: тепло, вода, кров над головой, хлеб, тишина и доверие к собственному телу, и решил остаток своего отпуска провести именно так - бездумно, лениво, и испытать как можно больше счастья. Рейтер прав - не скоро опять получишь отпуск.
      Он отодвинул стул со своим военным обмундированием, взял горсть аметистовых кристаллов из бутыли и, предвкушая удовольствие, высыпал их в ванну. Это была горсть роскоши, а значит, и горсть мирной жизни, так же как и покрытый белой скатертью стол в "Германии", вино и деликатесы в вечерние часы, проведенные там с Элизабет.
      Он вытерся и медленно начал одеваться. После тяжелого военного обмундирования штатская одежда казалась особенно тонкой и легкой. Хотя он был уже совсем одет, но ему представлялось, что он все еще в белье: до того было непривычно без сапог, поясного ремня и оружия. Он стал разглядывать себя в зеркало и едва узнал. Из зеркала на него удивленно смотрел незрелый, недопеченный молодой человек - попадись ему такой на улице, он никак не мог бы счесть его за взрослого.
      - Ты похож на юнца, идущего к первому причастию, - заявил Альфонс. - Не на солдата. В чем дело? Уж не решил ли ты жениться?
      - Да, - с удивлением ответил Гребер. - Как это ты угадал?
      Альфонс рассмеялся. - Достаточно посмотреть на тебя. Ты стал совсем другой. Уже не похож на собаку, которая ищет кость и забыла, куда ее запрятала. Нет, ты в самом деле решил жениться?
      - Да.
      - Но, Эрнст! А ты хорошенько все обдумал?
      - Нет.
      Биндинг с недоумением посмотрел на Гребера.
      - У меня уже много лет не было времени что-нибудь хорошенько обдумать, - сказал Гребер.
      Альфонс усмехнулся. Потом поднял, голову и потянул носом.
      - Постой... - Он опять потянул носом. - Неужели от тебя, Эрнст? Черт побери, это, наверно, ароматическая соль. Ты сыпал ее в воду? Ты благоухаешь, точно клумба фиалок.
      Гребер понюхал свою руку.
      - Я ничего не чувствую.
      - Ты-то нет, а я вот чувствую. Дай запаху немножко развеяться. Это ужасно коварная штука. Кто-то привез мне эту соль из Парижа. Сначала почти не пахнешь, а потом напоминаешь цветущий куст. Давай заглушим его благоухание хорошим коньяком.
      Биндинг принес бутылку и две рюмки.
      - Твое здоровье, Эрнст. Итак, ты женишься. Поздравляю от всего сердца. Я, конечно, как был, так и останусь холостяком. Я знаю твою будущую жену?
      - Нет. - Гребер выпил рюмку коньяку. Он злился, что сказал о женитьбе, но Альфонс застал его врасплох.
      - Еще одну, Эрнст! Ведь женятся не каждый день!
      - Ладно.
      Биндинг поставил свою рюмку на стол. Он был слегка растроган. - Если тебе понадобится помощь, ты же знаешь, что всегда можешь рассчитывать на Альфонса Биндинга.
      - Какая помощь? Ведь это дело несложное.
      - Для тебя - да. Ты солдат, и тебе никаких особых документов не требуется.
      - Нам обоим не требуется. Это браке фронтовиком.
      - По-моему, твоей жене все же понадобятся обычные документы. Но ты увидишь. Если дело затянется, мы всегда сможем нажать, у нас ведь есть свои люди в гестапо.
      - В гестапо? А какое отношение имеет гестапо к браку с фронтовиком? Ведь это их не касается.
      Альфонс осанисто улыбнулся. - Нет ничего, Эрнст, что бы не касалось гестапо. Ты, как солдат, не так это чувствуешь. Все же нечего тревожиться. Ведь ты женишься не на еврейке и не на коммунистке. Но справки, вероятно, все же будут наводить. Рутина, конечно.
      Гребер не ответил. Он вдруг очень испугался. Если будет производиться расследование, то, конечно, выяснится, что отец Элизабет в концентрационном лагере. Он об этом не подумал.
      - А ты уверен, что это так, Альфонс?
      Биндинг снова наполнил рюмки. - Не сомневаюсь, да ты не беспокойся. Ты же не собираешься смешивать свою арийскую кровь с кровью ублюдков или государственных изменников. - Он ухмыльнулся. - Успеешь еще попасть под башмак жены, Эрнст, не бойся.
      - А я и не боюсь.
      - То-то и оно! Ну, твое здоровье! Прошлый раз ты тут у меня познакомился кое с кем из гестапо. Если дело затянется, они нам помогут, нажмут, где надо. Это, я тебе скажу, крупные шишки. Особенно Ризе, тот худой в пенсне.
      Гребер задумался. Элизабет отправилась утром в ратушу за своими бумагами. Он сам настоял на этом. "Ах, черт, что я наделал, - подумал он. - Вдруг на нее обратят внимание! До сих пор ее не трогали. Недаром есть старое правило: не вылезай вперед, если чуешь опасность. Вдруг кому-то там, в гестапо, что-нибудь не понравится, и Элизабет отправят в концлагерь только потому, что ее отец уже сидит там". Гребера даже в жар бросило. А если о ней начнут наводить справки? Скажем, у надежного члена нацистской партии фрау Лизер? Он встал.
      - Что случилось? - спросил Биндинг. - Ты же еще не допил. От счастья одурел немножко, а?
      Он громко рассмеялся своей шутке. Гребер взглянул на него. Всего несколько минут назад Альфонс был для него просто добродушным, немного зазнавшимся малым, и вдруг он почувствовал в нем представителя грозной силы, таящей в себе еще неведомую опасность.
      - Твое здоровье, Эрнст! - сказал Биндинг. - Пей! Славный коньячок - "Наполеон"!
      - Твое здоровье. Альфонс!
      Гребер поставил рюмку на стол.
      - Слушай, Альфонс, - обратился он к Биндингу. - Будь другом, дай мне килограмм сахару из твоей кладовой. В двух пакетах, по полкило.
      - Кускового?
      - Все равно. Был бы сахар.
      - Идет! Но зачем он тебе? Ты теперь и сам должен быть как сахар, верно?
      - Мне надо тут сунуть одному человеку.
      - Сунуть? Да ведь мы, дружище, вполне можем обойтись без этого. Пригрозить гораздо проще. И действует крепче. Могу это сделать для тебя.
      - Пока не стоит. Да это, в сущности, и не взятка. Скорее, благодарность за услугу.
      - Ладно, Эрнст! А свадьбу сыграем у меня, да? С таким шафером, как Альфонс, ты не пропадешь.
      Гребер быстро соображал. Четверть часа назад он нашел бы предлог для отказа. Теперь же он не решался.
      - Едва ли мы будем пышно праздновать, - сказал он.
      - Ну, это уж предоставь Альфонсу! Ты ведь сегодня у меня ночуешь, да? Зачем тебе возвращаться, напяливать форму и рысью нестись в казарму! Лучше оставайся. Я дам тебе ключ от парадного, можешь приходить когда угодно.
      Гребер с минуту колебался.
      - Хорошо, Альфонс.
      Биндинг сиял.
      - Вот это разумно. И мы сможем, наконец, уютно посидеть и поболтать. До сих пор нам никак не удавалось. Пойдем, я покажу тебе твою комнату. - Он сгреб в охапку одежду Гребера и взглянул при этом на мундир с орденами. - Ты мне еще не рассказал, как ты их заработал. Должно быть, славно потрудился!
      Гребер поднял голову. На лице Биндинга вдруг появилось то самое выражение, как в тот день, когда пьяный эсэсовец Гейни расхвастался насчет своих подвигов в команде СД.
      - Рассказывать тут нечего, - ответил он. - Их выдают просто так, время от времени.
     
     
      Фрау Лизер с удивлением разглядывала штатский костюм Гребера и не сразу узнала его.
      - Ах, это вы? Фрейлейн Крузе нет дома, как вам известно.
      - Да, фрау Лизер, мне это известно.
      - Ну, так что же вам надо?
      Она враждебно уставилась на него. На ее коричневой кофте красовался значок со свастикой. В правой руке она сжимала тряпку для пыли, словно собираясь запустить ею в Гребера.
      - Я хотел бы оставить пакет для фрейлейн Крузе. Не будете ли вы так добры отнести это к ней в комнату.
      Фрау Лизер колебалась. Затем взяла протянутый ей пакетик сахара.
      - У меня тут есть еще один, - сказал Гребер. - Фрейлейн Крузе рассказывала мне, как бескорыстно вы жертвуете своим временем для общего блага. Здесь полкило сахару, мне он совершенно ни к чему. А у вас ребенок, ему очень пригодится, вот я и хотел просить вас принять это от меня.
      Фрау Лизер напустила на себя чопорность.
      - Мы черным рынком не пользуемся. Мы обходимся теми продуктами, которые нам дает фюрер, и гордимся этим.
      - И ваш ребенок тоже?
      - И мой ребенок тоже.
      - Вот это настоящая сознательность! - воскликнул Гребер и посмотрел на коричневую кофту. - Если бы все в тылу придерживались таких взглядов, у солдат на фронте было бы легче на душе. Но этот сахар не с черного рынка. Это из пайка, который фюрер дает отпускникам, чтобы они могли привезти его родным. Мои близкие пропали без вести, и вы можете спокойно взять его.
      Лицо фрау Лизер чуть смягчилось.
      - Вы разве с фронта?
      - Конечно. Откуда же еще?
      - Из России?
      - Да.
      - Мой муж тоже в России.
      Гребер сделал вид, что страшно заинтересован.
      - А где именно?
      - В армейской группе "Центр".
      - Слава богу, там сейчас спокойно.
      - Спокойно? Нет, там вовсе не спокойно! Армейская группа "Центр" ведет упорные бои. Мой муж на передовой.
      "На передовой, - подумал Гребер. - Как будто там еще есть передовая!" На мгновение ему ужасно захотелось разъяснить фрау Лизер, какова она, эта действительность, не прикрытая громкими фразами о чести, фюрере и отечестве, но он тут же одумался.
      - Он, верно, скоро приедет в отпуск? - спросил Гребер.
      - Он приедет, когда ему выйдет срок. Мы не требуем никаких привилегий. Мы - нет!
      - Я тоже не требовал, - сухо ответил Гребер. - Наоборот. Последний раз я был в отпуску два года назад.
      - И все время находились на фронте?
      - С самого начала. Когда не бывал ранен.
      Гребер взглянул на эту твердокаменную нацистку. "Зачем я стою здесь и оправдываюсь перед этой бабой? - подумал он. - Мне следовало бы ее просто пристрелить".
      Из комнаты, где стоял письменный стол, вышла дочка фрау Лизер - худенькая девочка с тусклыми волосами. Ковыряя в носу, она уставилась на Гребера.
      - А почему это вы вдруг в штатском? - спросила фрау Лизер.
      - Отдал мундир в чистку.
      - Ах вот как! А я уж подумала...
      Гребер так и не узнал, что она подумала. Он вдруг увидел ее желтые зубы, оскалившиеся в улыбке, и ему стало даже страшно.
      - Ну, ладно, - сказала она. - Спасибо. Я возьму этот сахар для ребенка.
      Она схватила оба пакета, и Гребер заметил, как она взвесила их в руках. Он знал, что стоит ему уйти, и она сейчас же откроет пакет, предназначенный для Элизабет. Этого он как раз и хотел. К своему удивлению, фрау Лизер найдет там всего-навсего полкило сахару и ничего больше.
      - Вот и чудесно, фрау Лизер. До свидания.
      - Хайль Гитлер! - Женщина пристально посмотрела на него.
      - Хайль Гитлер! - ответил Гребер.
     
     
      Гребер вышел из подъезда. Неподалеку от дверей стоял, прислонясь к стене, привратник, - маленький человечек с брюшком и цыплячьей грудью. Он был в форменных брюках штурмовика и сапогах. Гребер остановился. Неужели и это чучело чем-то ему угрожает?
      - Прекрасная нынче погодка! - сказал Гребер, достал пачку сигарет и, взяв одну себе, протянул остальные человечку.
      Тот пробурчал что-то невнятное и вытащил сигарету.
      - Демобилизованный? - спросил он, покосившись на костюм Гребера.
      Гребер отрицательно покачал головой. Он уже собирался поговорить с ним об Элизабет, но решил этого не делать. Лучше не привлекать к ней внимания привратника.
      - Через неделю снова назад, - сказал он. - В четвертый раз.
      Привратник вяло кивнул. Он вынул сигарету изо рта, осмотрел ее и выплюнул несколько крошек табаку.
      - Плохие? - спросил Гребер.
      - Нет, почему же? Но я, собственно, курю сигары.
      - С сигарами тоже чертовски туго, а?
      - А вы думали!
      - У одного моего знакомого есть еще несколько ящиков хороших сигар. При случае захвачу вам несколько штук. Хорошие сигары.
      - Импортные?
      - Должно быть. Я в них ничего не смыслю, они с колечками.
      - Колечко еще ничего не доказывает. Его на любую траву можно налепить.
      - Мой знакомый - крейслейтер. Он плохих не курит.
      - Крейслейтер?
      - Да. Альфонс Биндинг. Это мой лучший друг.
      - Биндинг ваш друг?
      - И даже школьный товарищ. Я как раз от него. Он и штурмбаннфюрер Ризе из СС - мои старые друзья. А к Ризе я сейчас иду.
      Привратник посмотрел на Гребера. Гребер понял его взгляд. Тот явно не мог постичь, почему медицинский советник Крузе сидит в концлагере, если Биндинг и Ризе старые друзья Гребера.
      - Небольшое недоразумение. Сейчас это дело выясняется, - сказал Гребер равнодушно. - В ближайшее время все уладится. Кого-то ждет неприятный сюрприз. Никогда не следует спешить, верно?
      - Верно, - убежденно подтвердил привратник.
      Гребер взглянул на часы.
      - Ну, мне пора. А насчет сигар я не забуду.
      Он двинулся дальше. "Для начала с взяткой недурно вышло", - подумал он. Но затем беспокойство снова овладело им. А может быть, он сделал ошибку? Его поведение представилось ему вдруг ребячеством. Быть может, ничего этого как раз и не следовало делать. Он остановился и окинул себя взглядом. Проклятое штатское тряпье! Греберу вдруг показалось, что оно всему виной. Он пытался ускользнуть от военщины и ее гнета, захотел почувствовать себя на свободе и сразу же очутился в мире страха и неуверенности.
      Гребер обдумывал, что бы еще предпринять. Элизабет он не увидит до вечера. Он уже проклинал себя за то, что так торопил ее получить все справки. "Хорош защитник, - подумал он. - Вчера утром я еще уверял, что замужество будет для Элизабет защитой, а сегодня оно уже стало ловушкой".
      - Вы что это издеваетесь, молодой человек? - услышал Гребер грубый окрик.
      Он поднял голову. Перед ним стоял коротышка-майор.
      - Не понимаете, какой теперь ответственный момент, нахал вы этакий?
      Несколько мгновений Гребер недоуменно смотрел на него. Потом понял. Он отдал честь майору, не подумав, что одет в штатское. Старик увидел в этом насмешку.
      - Виноват, - пробормотал Гребер, - я не хотел вас оскорбить.
      - Что? Вы еще позволяете себе глупые шутки! Почему не в армии?
      Гребер присмотрелся к старику. Это был тот самый майор, который уже накричал на него однажды вечером, когда он стоял с Элизабет возле ее дома.
      - Шкурник этакий! Окопался в тылу! Вы должны со стыда сгорать, а не паясничать, - орал майор.
      - Да не кипятитесь вы, - сердито прервал его Гребер. - И вообще из какого сундука вы вылезли? Убирайтесь-ка обратно в свой нафталин.
      Глаза майора стали почти безумными. Он захлебнулся слюной и весь побагровел.
      - Я прикажу арестовать вас, - захрипел он.
      - Это не в вашей власти, вы отлично знаете. А теперь оставьте меня в покое, мне не до вас.
      - Да вы... - Майор хотел было снова заорать, но неожиданно сделал шаг к Греберу и начал принюхиваться, широко раздувая волосатые ноздри. Лицо его скривилось гримасой. - А-а, понимаю, - протянул он с отвращением. - Вот почему вы не в армии! Третий пол! Тьфу, дьявол! Баба надушенная! Шлюха в брюках!
      Он сплюнул, обтер свои торчащие щеточкой белые усы, в последний раз смерил Гребера взглядом, полным безграничного презрения, и ушел. Проклятая ароматическая соль! Гребер понюхал свою руку. Теперь и он почувствовал резкий запах. "Шлюха, - мысленно повторил он. - Но разве я так уж далек от этого? Вот что может сделать с человеком страх за своих близких! Фрау Лизер, привратник - я, кажется, на все готов! Чертовски быстро, однако, скатился я с вершин добродетели!"
     
     
      Он остановился против здания гестапо. У ворот, позевывая, шагал молодой эсэсовец. Из дома вышло несколько громко смеющихся эсэсовских офицеров. Потом, крадучись, приблизился пожилой человек, он медлил, поглядывая вверх на окна, остановился, вытащил из кармана какую-то бумажку, перечитал ее, посмотрел вокруг, затем на небо и нерешительно подошел к часовому. Эсэсовец равнодушно прочел повестку и пропустил его внутрь.
      Гребер уставился на окна. Его снова охватил страх, еще более удушливый, тяжелый и липкий, чем до того. Он знал много видов страха: страх мучительный и темный; страх, от которого останавливается дыхание и цепенеет тело, и последний, великий страх - страх живого существа перед смертью; но этот был иной - ползучий, хватающий за горло, неопределенный и угрожающий, липкий страх, который словно пачкает тебя и разлагает, неуловимый и непреодолимый, - страх бессилия и тлетворных сомнений: это был развращающий страх за другого, за невинного заложника, за жертву беззакония, страх перед произволом, перед властью и автоматической бесчеловечностью, черный страх нашего времени.
     
     
      Задолго до конца смены Гребер ждал у ворот фабрики. Прошло немало времени, прежде чем появилась Элизабет. Он уже начал опасаться, что ее арестовали, когда, наконец, заметил ее. Элизабет сперва не узнала его в штатском, а потом рассмеялась.
      - Ты совсем еще мальчик! - сказала она.
      - Я вовсе не чувствую себя таким уж молодым. Скорее столетним старцем.
      - Почему? Что случилось? Тебе надо возвращаться раньше срока?
      - Нет. Насчет этого все в порядке.
      - Ты чувствуешь себя столетним, потому что ты в штатском?
      - Не знаю. Но у меня такое ощущение, словно вместе с этим проклятым костюмом я взвалил на себя все на свете заботы. Что тебе удалось насчет документов?
      - Все, - сияя, ответила Элизабет. - Я еще в обеденный перерыв сбегала. Подала нужные заявления.
      - Все? - отозвался Гребер. - Тогда делать нечего.
      - А что еще надо было делать?
      - Ничего: Просто мне вдруг стало страшно. Может, мы зря все затеяли? Может, это повредит тебе?
      - Мне? Каким образом?
      Гребер помедлил.
      - Я слышал, что в таких случаях иногда запрашивают гестапо. Может, именно поэтому и не стоило все ворошить.
      Элизабет остановилась.
      - Больше ничего. Но мне почему-то вдруг стало страшно.
      - Ты думаешь, меня могут арестовать за то, что мы хотим пожениться?
      - Нет, не то.
      - А что же? Ты думаешь, они могут дознаться, что мой отец в концлагере?
      - И не это, - прервал ее Гребер. - Это-то они, конечно, знают. Но, может, было бы лучше не привлекать к тебе внимания. От гестапо всего можно ждать. Вдруг какому-нибудь идиоту взбредет что-нибудь в его дурацкую голову. Ты ведь знаешь, как это бывает. О законности тут и речи быть не может.
      Элизабет помолчала с минуту, потом спросила:
      - Что же нам делать?
      - Я целый день думал и решил, что сделать, пожалуй, уже ничего нельзя. Взять заявления назад - значит тем более привлечь к себе внимание.
      Она кивнула и как-то странно посмотрела на него.
      - А все-таки можно попытаться.
      - Поздно, Элизабет. Надо рискнуть и выждать.
      Они пошли дальше. Фабрика стояла на небольшой площади, на самом виду. Гребер внимательно рассматривал ее.
      - И вас тут еще ни разу не бомбили?
      - Пока нет.
      - Здание никак не замаскировано. Довольно легко определить, что это фабрика.
      - У нас вместительные убежища.
      - Надежные?
      - Более или менее.
      Гребер взглянул на Элизабет. Она шла рядом и на него не смотрела.
      - Только, ради бога, пойми меня правильно, - сказал он. - Я не за себя боюсь. Я боюсь за тебя.
      - За меня тебе бояться нечего.
      - А ты не боишься?
      - Я уже все страхи, какие только есть, пережила. Для нового больше нет сил.
      - А у меня есть, - сказал Гребер. - Когда любишь, рождаются все новые страхи, о которых раньше и не подозревал.
      Элизабет повернула к нему голову. Она вдруг улыбнулась. Он посмотрел на нее.
      - Я не забыл того, что говорил позавчера. Но неужели же надо сначала испытать страх, чтобы убедиться в том, что кого-то любишь?
      - Не знаю. Но думаю, это помогает.
      - Проклятый костюм! Больше я его не надену. А я-то воображал, что штатским чудно живется.
      Элизабет рассмеялась.
      - Значит, все дело в костюме?
      - Нет, - возразил он с облегчением. - Дело в том, что я опять живу. Живу и хочу жить. А видно, с этим приходит и страх. Весь день у меня было мерзко на душе. Теперь, когда я вижу тебя, стало полегче. Удивительно, до чего мало нужно, чтобы почувствовать страх.
      - И любовь, - сказала Элизабет. - К счастью!
      Взгляд Гребера остановился на ней. Она шагала рядом с ним легко и беззаботно. "А ведь она изменялась, - подумал он. - Она меняется каждый день. Раньше боялась она, а я нет, теперь наоборот".
      Они вышли на Гитлерплац. За церковью пламенел вечерний закат.
      - Где это опять горит? - спросила Элизабет.
      - Нигде. Просто закат.
      - Закат? Об этом сейчас как-то и не думаешь, правда?
      - Да.
      Они двинулись дальше. Закат разгорался все ярче. Его отсвет падал на их лица и руки. Гребер смотрел на людей, которые попадались навстречу. И вдруг он увидел их иными, чем до сих пор. Каждый из них был человеком, и у каждого была своя судьба. "Легко осуждать и быть храбрым, когда у тебя ничего нет, - подумал он. - Но когда у тебя есть что-то дорогое, весь мир меняется. Все становится и легче, и труднее, а иногда и совсем непереносимым. На это тоже нужна храбрость, но совсем иного рода, у нее другое название, и она, собственно, еще только начинается". Гребер глубоко вздохнул. Он испытывал такое чувство, будто вернулся с рискованного задания в тылу противника: хоть угроза и не стала меньше, но какое-то время находишься в укрытии.
      - Как странно, - сказала Элизабет. - Видно, и в самом деле весна. На этой улице все разбито... Откуда же... и все-таки... я слышу запах фиалок...
     
     
      18
     
      Бэтхер собирал свои вещи. Остальные столпились вокруг него.
      - И ты ее в самом деле разыскал? - спросил Гребер.
      - Да, но...
      - Где?
      - На улице, - ответил Бэтхер. - Она просто стояла на углу Келлерштрассе и Бирштрассе, там, где раньше был магазин зонтов. И я даже не узнал ее в первую минуту.
      - Где же она была все это время?
      - В лагере близ Эрфурта. Так вот, слушайте! Стоит она, значит, у магазина, а я ее и не вижу. Прохожу мимо, а она меня окликает: "Отто! Ты меня не узнаешь?" - Бэтхер помолчал и окинул взглядом казарму. - Но послушайте, друзья, как узнать женщину, если она похудела на сорок кило!
      - В каком же это лагере она была?
      - Не знаю. Во "Втором лесном", кажется. Могу спросить. Да слушайте же наконец! Гляжу я на нее и говорю: "Альма, неужели это ты?" "Я, - отвечает. - Отто, я будто чувствовала, что у тебя отпуск, вот и приехала!" А я все гляжу на нее и молчу. Понимаете, была она женщина здоровенная, чисто ломовая лошадь, а теперь стоит передо мной худая такая, чуть ли не вдвое тоньше прежнего, пятьдесят кило, прямо скелет ходячий, платье на ней, как на вешалке, ну жердь, форменная жердь!
      Бэтхер запыхтел.
      - Какого же она роста? - с интересом спросил Фельдман.
      - А?
      - Какого роста твоя жена?
      - Примерно метр шестьдесят. А что?
      - Значит, у нее теперь нормальный вес.
      - Нормальный? Да ты что, спятил? - Бэтхер уставился на Фельдмана. - Только не для меня. Ведь это же щепка! Плевал я на ваш нормальный вес! Я хочу получить свою жену обратно такой, какой она была, дородной, - на спине хоть орехи коли, а то вместо зада две жалкие фасолины. За что же я кровь проливал! За них, что ли?
      - Ты проливал кровь за нашего обожаемого фюрера и за наше дорогое отечество, а не за убойный вес твоей супруги, - сказал Рейтер. - После трех лет фронта пора бы уж знать.
      - Убойный вес? Да кто говорит об убойном весе? - Бэтхер переводил злой и беспомощный взгляд с одного на другого. - Это был живой вес! А со всем прочим можете идти к...
      - Стоп! - Рейтер предостерегающе поднял руку. - Думай, что хочешь, но помалкивай! И будь еще доволен, что твоя жена жива!
      - Я и так доволен! А разве не могла она быть живой и такой же упитанной и гладкой, как прежде?
      - Послушай, Бэтхер! - сказал Фельдман. - Ведь ее можно снова откормить.
      - Да? А чем? Теми крохами, которые по карточкам выдают?
      - Постарайся купить ей что-нибудь из-под полы.
      - Вам-то легко говорить да советовать, - с горечью отозвался Бэтхер. - А у меня всего три дня осталось. Ну как я за эти три дня успею ее откормить? Да купайся она в рыбьем жире и ешь по семи раз на дню, так и то самое большее один-два килограмма нагонит, а что это для нее! Эх, друзья, плохо мое дело!
      - Вот так-так! У тебя же есть еще твоя толстая хозяйка для жирности.
      - В том-то и беда. Ведь я думал, как вернется жена, я про хозяйку и думать забуду. Я же человек семейный, не юбочник какой-нибудь. И вот теперь хозяйка мне больше по вкусу.
      - Да ты, оказывается, чертовски легкомысленный субъект, - вставил Рейтер.
      - Нет, я не легкомысленный, я слишком глубоко все переживаю, вот в чем мое горе. А мог бы, кажется, быть доволен. Вам этого не понять, дикари вы этакие!
      Бэтхер подошел к своему шкафчику и уложил оставшиеся вещи в ранец.
      - А ты хоть знаешь, где будешь жить с женой? - спросил Гребер. - Или у тебя квартира уцелела?
      - Какое там уцелела! Ясно, разбомбили! Да уж лучше я перебьюсь как-нибудь в развалинах, а здесь ни одного дня не останусь. Все несчастье в том, что жена мне разонравилась. Я ее, понятно, люблю, на то мы муж и жена, но она мне больше не нравится такая, как теперь. Ну не могу, и все! Что мне делать? И она это, конечно, чувствует.
      - А много ли тебе до конца отпуска осталось?
      - Три дня.
      - И ты не можешь эти последние деньки... ну, притвориться, что ли?
      - Приятель, - спокойно ответил Бэтхер, - женщина в постели, пожалуй, и может притвориться. А мужчина нет. Поверь мне, лучше бы я уехал, не повидав ее. А то мы оба только мучаемся.
      Он взял свои вещи и ушел.
      Рейтер посмотрел ему вслед. Затем обернулся к Греберу:
      - А ты что думаешь делать?
      - Пойду сейчас в запасной батальон. Выясню на всякий случай, не нужно ли каких еще бумажек.
      Рейтер осклабился.
      - Неудача твоего приятеля Бэтхера не пугает тебя, а?
      - Нет. Меня пугает совсем другое.
      - Обстановка тяжелая, - сказал писарь, когда Гребер пришел в запасной батальон. - Тяжелая обстановка на фронте. А ты знаешь, что делают при ураганном огне?
      - Бегут в укрытие, - ответил Гребер. - Ребенок это знает. Да мне-то что! У меня отпуск.
      - Это ты только воображаешь, что у тебя отпуск, - поправил его писарь. - А что дашь, если я покажу один приказ, сегодня только получен?
      - Тогда будет видно.
      Гребер достал из кармана пачку сигарет и положил на стол. Он почувствовал, как у него засосало пол ложечкой.
      - Обстановочка, - повторил писарь. - Большие потери. Срочно требуются пополнения. Все отпускники, у которых нет уважительных причин, должны быть немедленно отправлены в свою часть. Дошло?
      - Да. Как это понимать - уважительные причины?
      - Ну, смерть кого-нибудь из близких, неотложные семейные дела, тяжелая болезнь...
      Писарь взял сигареты.
      - Итак, исчезни и не показывайся, здесь. Если тебя не найдут, то не смогут и отправить назад. Избегай казармы, как чумы. Спрячься где-нибудь, пока не кончится отпуск. И тогда доложишься. Чем ты рискуешь? Своевременно не сообщил о перемене адреса? Все равно ты едешь на фронт, и баста.
      - Я женюсь, - сказал Гребер. - Это уважительная причина?
      - Ты женишься?
      - Да. Потому и пришел. Хочу узнать, нужны мне, креме солдатской книжки, другие документы?
      - Женитьба! Может, это и уважительная причина. Может быть, повторяю. - Писарь закурил сигарету. - Да, пожалуй, это уважительная причина. Но зачем искушать судьбу? Особых справок тебе как фронтовику не требуйся. А в случае чего приходи ко мне, сделаю все шито-крыто, комар носу не подточит. Есть у тебя приличная одежда? В этом тряпье ты ведь не можешь жениться.
      - А здесь не обменяют?
      - Иди к каптенармусу, - сказал писарь. - Растолкуй ему, что женишься. Скажи, я послал тебя. Найдутся у тебя лишние сигареты?
      - Нет. Но я постараюсь раздобыть еще пачку.
      - Не для меня. Для фельдфебеля.
      - Посмотрим. Ты не знаешь, при бракосочетании с фронтовиком невесте нужны какие-нибудь дополнительные бумаги?
      - Понятия не имею. Но думаю, что нет. Ведь это все делается на скорую руку. - Писарь взглянул на часы. - Топай прямо на склад. Фельдфебель сейчас там.
      Гребер направился во флигель. Склад находился на чердаке. У толстяка фельдфебеля глаза были разные. Один почти неестественно синевато-лилового цвета, как фиалка, другой светло-карий.
      - Чего уставился? - крикнул он. - Стеклянного глаза не видел, что ли?
      - Видел. Но почему же у него цвет совсем другой?
      - Да это не мой, болван ты этакий, - фельдфебель постучал по синему, сияющему глазу. - Одолжил вчера у приятеля. Мой, карий, выпал. Эти штучки очень хрупкие. Их надо бы делать из целлулоида.
      - Тогда они были бы огнеопасны.
      Фельдфебель поглядел на Гребера. Рассмотрел его ордена и ухмыльнулся.
      - Тоже верно. А обмундирования для вас у меня все-таки нет. Весьма сожалею. Все, что найдется, еще хуже, чем ваше.
      Он уставился на Гребера своим синим глазом. Карий был тусклым. Гребер положил на стол пачку биндинговских сигарет. Фельдфебель скользнул по ней карим глазом, ушел и вернулся с мундиром в руках.
      - Вот все, что есть.
      Гребер не прикоснулся к мундиру. Он извлек из кармана плоскую бутылочку коньяку, которую прихватил на всякий случай, и поставил рядом с сигаретами. Фельдфебель исчез, а потом вернулся с мундиром получше и почти новыми брюками. Гребер сначала взялся за брюки - его собственные были латаны-перелатаны - развернул и заметил, что каптенармус, желая скрыть пятно величиной с ладонь, хитро сложил их. Гребер молча посмотрел на пятно, затем на коньяк.
      - Это не кровь, - сказал фельдфебель. - Это прованское масло высшего сорта. Солдат, носивший их, приехал из Италии. Потрете бензином - и пятна как не бывало.
      - Если это так просто, почему же он их обменял, а не вычистил сам?
      Фельдфебель осклабился, обнажив десны.
      - Законный вопрос. Но этот тип хотел получить форму, от которой воняло бы фронтом. Вроде той, что на вас. Он два года протирал штаны в канцелярии. Сидел в Милане, а невесте писал письма будто с фронта. Не мог же он появиться дома в новых брюках, на которые всего-навсего опрокинул миску с салатом. Это, в самом деле, лучшие брюки, какие у меня есть.
      Гребер не поверил, но у него больше ничего не было, и он не мог выторговать что-нибудь получше.
      - Ну ладно, - сказал фельдфебель. - Есть другое предложение: берите их без обмена. Оставьте свое барахло при себе. Таким образом, у вас будет еще и выходная форма. Идет?
      - Разве старая вам не нужна для счета?
      Фельдфебель сделал пренебрежительный жест. На его синий глаз упал из окна пыльный солнечный луч.
      - Счет и так давно не сходится. Да и что вообще сейчас сходится? Можете вы мне сказать?
      - Нет.
      - Вот то-то же, - отозвался фельдфебель.
     
     
      Поравнявшись с городской больницей, Гребер вдруг остановился. Он вспомнил, что обещал навестить Мутцига. С минуту он колебался, потом все-таки зашел. У него внезапно возникло суеверное чувство, что добрым делом он может подкупить судьбу.
      Те, кому сделали ампутацию, находились на втором этаже. На первом были тяжело раненные и только что перенесшие операцию - отсюда их при воздушном налете можно было без особого труда переправить в убежище. Что касается тех, кто перенес ампутацию, то они не считались беспомощными, поэтому их поместили выше. Во время тревоги они могли помогать друг другу. Тот, у кого были ампутированы обе ноги, мог, в случае необходимости, обхватить за шею двух товарищей, у которых были ампутированы руки, и так добраться до убежища, пока персонал занимается спасением тяжело раненных.
      - Ты? - удивился Мутциг, увидев Гребера. - Вот уж не думал, что придешь.
      - И я тоже. Но, как видишь, я здесь.
      - Это здорово, Эрнст. Кстати, здесь и Штокман. Ты, кажется, был с ним в Африке?
      - Да.
      Штокман, потерявший правую руку, играл в скат с двумя другими калеками.
      - Эрнст, - спросил он, - а у тебя что? - Он невольно окинул Гребера взглядом, словно отыскивал следы ранения.
      - Ничего, - ответил Гребер. Все смотрели на него. У всех в глазах было то же выражение, что и у Штокмана. - Я в отпуску, - сказал он смущенно, чувствуя себя почти виноватым в том, что остался цел и невредим.
      - Я думал, ты тогда в Африке получил свое, - заработал себе бессрочный отпуск.
      - Меня залатали, а потом отправили в Россию.
      - Ну, тебе повезло. Мне, собственно, тоже. Другие попали в плен. Их так и не удалось посадить на самолеты. - Штокман покачал своей культей" - Если об этом можно сказать "повезло".
      Игрок, сидевший в середине, хлопнул картами по столу:
      - Играем мы или треплемся? - грубо спросил он.
      Гребер заметил, что он без ног. Их отняли очень высоко. На правой руке не хватало двух пальцев, новая кожа вокруг глаз была красной и без ресниц: видимо, они обгорели.
      - Доигрывайте, - сказал Гребер. - Я не спешу.
      - Еще один кон, - объяснил Штокман. - Мы скоро кончим.
      Гребер сел у окна рядом с Мутцигом.
      - Не обижайся на Арнольда, - прошептал Мутциг. - На него сегодня хандра нашла.
      - Это тот, что посредине?
      - Да. Вчера приходила его жена. После этого он по нескольку дней хандрит.
      - О чем вы там судачите? - крикнул Арнольд.
      - Да так, вспоминаем старые времена. Имеем мы право?
      Промычав что-то, Арнольд продолжал игру.
      - А в общем у нас очень неплохо, - заверил Гребера Мутциг. - Даже весело. Арнольд был каменщиком; это не простое дело, знаешь ли. И представь - жена его обманывает, ему мать рассказала.
      Штокман швырнул карты на стол.
      - Проклятое невезение! Я-то понадеялся на туза треф. Кто мог знать, что три валета окажутся в одних руках!
      Арнольд что-то буркнул и опять стал тасовать.
      - Когда хочешь жениться, так не знаешь, что лучше, - сказал Мутциг. - Быть без руки или без ноги. Штокман говорит, что без руки. Но как ты будешь одной рукой обнимать женщину в постели! А обнимать то ведь ее надо!
      - Пустяки. Главное, что ты жив.
      - Верно, но нельзя же этим пробавляться всю жизнь. После войны еще куда ни шло. А потом ты уже больше не герой, а просто калека.
      - Не думаю. Кроме того, ведь делают превосходные протезы.
      - Не в этом дело, - сказал Мутциг. - Я имею в виду не работу.
      - Войну мы должны выиграть, - неожиданно громко заявил Арнольд, который прислушивался к их разговору. - Пусть другие теперь отдуваются. А с нас хватит. - Он бросил недружелюбный взгляд на Гребера. - Если бы всякие шкурники не окопались в тылу, нам бы не пришлось все время отступать на фронте.
      Гребер не ответил. Никогда не спорь с тем, кто потерял руку или ногу, - он всегда будет прав. Спорить можно с тем, у кого прострелено легкое, или осколок засел в желудке, или кому, быть может, пришлось и того хуже, но, как это ни странно, не с человеком после ампутации.
      Арнольд продолжал играть.
      - Что скажешь, Эрнст? - спросил через некоторое время Мутциг. - У меня в Мюнстере была девушка; мы и сейчас переписываемся. Она думает, что у меня прострелена нога. А об этом я ей ничего не писал.
      - Не торопись. И радуйся, что тебе не надо возвращаться на фронт.
      - Я и так радуюсь, Эрнст. Но сколько же можно этому радоваться!
      - Просто мутит, как вас послушаешь, - неожиданно сказал Мутцигу один из болельщиков, сидевших вокруг игроков. - Напейтесь и будьте мужчинами.
      Штокман захохотал.
      - Чего гогочешь? - спросил Арнольд.
      - Я как раз представил себе, что было бы, если бы ночью сюда плюхнулась тяжелая бомба, да прямо в середку, да так, чтобы все в кашу! К чему бы тогда были все наши горести!
      Гребер встал. Он увидел, что у болельщика нет ног. "Мина или отморозил", - подумал он машинально.
      - А куда подевались все наши зенитки? - пробурчал Арнольд. - Разве все они нужны нам на фронте? Здесь почти ничего не осталось.
      - И на фронте тоже.
      - Что?
      Гребер понял, что допустил ошибку.
      - Мы ждем там новое секретное оружие, - сказал он. - Говорят, какое-то чудо.
      Арнольд уставился на него.
      - Да что ты мелешь, черт тебя подери! Можно подумать, будто мы проигрываем войну! Этого быть не может! Думаешь, мне охота сидеть в паршивой тележке и продавать спички, как те, после первой войны? У нас есть права! Фюрер нам обещал!
      Он разволновался и бросил карты на стол.
      - Пойди включи радио, - сказал болельщик Мутцигу. - Давай музыку!
      Мутциг покрутил ручку. Из репродуктора вылетел залп трескучих фраз. Он покрутил еще.
      - Постой! - раздраженно крикнул Арнольд.
      - Зачем? Опять речуга.
      - Оставь, говорю тебе! Это партийная речь. Если бы каждый их слушал, дела шли бы лучше!
      Мутциг со вздохом повернул ручку обратно. В палату ворвались выкрики оратора, возглашавшего победно "Хайль!". Арнольд слушал, стиснув зубы. Штокман сделал Греберу знак и пожал плечами. Гребер подошел к нему.
      - Всего хорошего, Штокман, - прошептал он. - Мне пора.
      - Есть дела повеселее, а?
      - Нет, не то. Но мне пора идти.
      Гребер направился к выходу. Остальные провожали его глазами. У него было такое чувство, словно он голый. Он шел через зал медленно; ему казалось, что при такой походке его здоровый вид не будет раздражать этих калек. Он чувствовал, с какой завистью они смотрят ему вслед. Мутциг проковылял с ним до двери.
      - Заходи, - сказал он, остановившись в тускло освещенном сером коридоре. - Сегодня тебе не повезло. Обычно мы бываем бодрее.
      Гребер вышел на улицу. Смеркалось. И вдруг им с новой силой овладел страх за Элизабет. Целый день Гребер пытался убежать от него. Но теперь, в неверном свете сумерек, страх этот, казалось, снова выполз изо всех углов.
      Гребер пошел к Польману. Старик открыл ему сразу, как будто он кого-то ждал.
      - Это вы, Гребер? - сказал он.
      - Да. Я вас не задержу. Мне нужно только кое о чем спросить.
      Польман распахнул дверь.
      - Входите. Лучше не стоять на лестнице. Соседям незачем знать...
      Они вошли в комнату, освещенную лампой. Гребер почувствовал запах табачного дыма. У Польмана в руке сигареты не было.
      - О чем вы хотели спросить меня, Гребер?
      Гребер посмотрел вокруг.
      - Это у вас единственная комната?
      - Почему вы спрашиваете?
      - Может быть, мне придется спрятать одного человека на несколько дней. У вас можно?
      Польман молчал.
      - Его не ищут, - сказал Гребер. - Это так, на всякий случай. Вероятно, и не понадобится. А у меня есть основания беспокоиться за него. Или, может быть, это только мне кажется...
      - Почему же вы обращаетесь с такой просьбой именно ко мне?
      - Больше я никого не знаю.
      Гребер и сам не понимал, почему пришел. Им руководило лишь смутное желание подыскать убежище на крайний случай.
      - Кто этот человек?
      - Девушка, на которой я женюсь. Ее отец в концлагере. Я боюсь, что и за ней придут. А может быть, я все это только вообразил себе?
      - Нет, не вообразили, - сказал Польман. - Осторожность лучше, чем запоздалое раскаяние. Можете располагать этой комнатой, если понадобится.
      Гребер вздохнул с облегчением. Теплое чувство благодарности переполняло его.
      - Спасибо, - сказал он. - Большое спасибо.
      Польман улыбнулся. Он вдруг показался Греберу не таким дряхлым, как в прошлый раз.
      - Спасибо, - повторил Гребер еще раз. - Надеюсь, комната мне не понадобится.
      Они стояли возле полок с книгами.
      - Возьмите с собой то, что вам захочется, - сказал заботливо Польман. - Книги иногда помогают пережить тяжелые часы.
      Гребер покачал головой.
      - Не мне. Но я хотел бы знать одно: как совместить все это: книги, стихи, философию - и бесчеловечность штурмовиков, концентрационные лагеря, уничтожение невинных людей?
      - Этого совместить нельзя. Все это только сосуществует во времени. Если бы жили те, кто написал эти книги, большинство из них тоже сидело бы в концлагерях.
      - Пожалуй.
      Польман взглянул на Гребера.
      - Вы женитесь?
      - Да.
      Старик поискал среди книг и вытащил какой-то томик.
      - Это все, что я могу подарить вам. Возьмите. Читать здесь нечего, тут виды, одни только виды. Нередко я целыми ночами рассматривал их, когда уставал от чтения. Картины и стихи - это мне доступно, пока есть керосин. А потом, в темноте, остается только молиться.
      - Да, - неуверенно проговорил Гребер.
      - Я много думал о вас, Гребер. И о том, что вы мне на днях сказали. На ваш вопрос нет ответа. - Польман замолчал, потом тихо добавил. - Есть, собственно, только один: надо верить. Верить. Что же нам еще остается?
      - Во что?
      - В бога. И в доброе начало в человеке.
      - Вы никогда не сомневались в этом добром начале? - спросил Гребер.
      - Нет, сомневался, - ответил старик. - И часто. А разве возможна вера без сомнений?
     
     

К титульной странице
Вперед
Назад