- Будем ждать Польмана или спать? - спросил Гребер.
      - Спать. Я устала.
      - Придется лечь не раздеваясь. Тебе это ничего?
      - Ничего. Я ужасно устала.
      Элизабет сняла туфли и поставила перед ранцем, чтобы не стащили, потом скатала чулки и сунула их в карман. Гребер укрыл ее.
      - Ну, как? - спросил он.
      - Как в отеле.
      Он лег рядом.
      - Ты не очень расстроилась из-за квартиры?
      - Нет. Я ждала этого с первой же бомбежки. Тогда мне было жаль. Остальное время мне судьба просто подарила.
      - Это верно. Но можно ли всегда жить с такой же ясностью, с какой думаешь?
      - Не знаю, - пробормотала она, уткнувшись в его плечо. - Может быть, когда уже нет надежды. Но теперь - все иначе.
      Она уснула. Ее дыхание стало медленным и ровным. Гребер задремал не сразу. Он вспомнил о том, как иногда на фронте солдаты делились друг с другом всякими несбыточными желаниями, и одним из них было как раз вот это: кров, постель, женщина и спокойная ночь.
     
     
      21
     
      Гребер проснулся. Он услышал скрип щебня под чьими-то осторожными шагами и бесшумно выскользнул из-под одеяла. Элизабет пошевелилась и опять заснула. Гребер наблюдал из палатки. Это мог быть возвратившийся Польман, могли быть и воры, могли быть гестаповцы - они появлялись обычно в эти часы. Если это они, надо попытаться предупредить Польмана, чтобы он не возвращался домой.
      В темноте Гребер увидел две фигуры. Стараясь ступать как можно тише, он босиком последовал за ними. Но через несколько метров все же наткнулся на обломок качавшейся стены, которая тут же обвалилась. Гребер пригнулся. Один из шедших впереди обернулся и спросил:
      - Кто тут? - Это был голос Польмана.
      - Я, господин Польман. Эрнст Гребер.
      Гребер выпрямился.
      - Гребер? Что случилось?
      - Ничего. Нас разбомбило, и мы не знаем, куда деваться. Я подумал, не приютите ли вы нас на одну-две ночи?
      - Кого?
      - Мою жену и меня. Я женился несколько дней назад.
      - Конечно, конечно. - Польман приблизился. Его лицо смутно белело в темноте. - Вы видели меня, когда я шел?
      Гребер секунду помедлил.
      - Да, - сказал он наконец. Скрывать было бесполезно. Это не нужно ни Элизабет, ни тому человеку, который прятался где-то в развалинах. - Да, - повторил он. - Вы можете мне доверять.
      Польман потер лоб.
      - Разумеется. - Он стоял в нерешительности. - И вы заметили, что я не один?
      - Да.
      Польман, видно, принял какое-то решение.
      - Ну, тогда пошли. Переночевать, говорите вы? Места у меня маловато, но... Прежде всего уйдем отсюда.
      Они завернули за угол.
      - Все в порядке, - бросил Польман в темноту.
      От развалин отделилась какая-то тень. Польман открыл дверь и впустил незнакомца и Гребера. Потом запер дверь изнутри.
      - А где ваша жена? - спросил он.
      - Спит на улице. Мы захватили с собой постели и устроили что-то вроде палатки.
      Польман по-прежнему стоял в темноте.
      - Я должен вас кое о чем предупредить. Если вас здесь найдут, у вас могут быть неприятности.
      - Знаю.
      Польман откашлялся. - Все дело во мне. Я на подозрении.
      - Я так и думал.
      - А как отнесется к этому ваша жена?
      - Точно так же, - сказал Гребер, помедлив.
      Незнакомец молча стоял позади Гребера. Теперь было слышно его дыхание. Польман прошел вперед, запер дверь, опустил штору и зажег маленькую лампочку.
      - Называть фамилии ни к чему, - сказал он. - Лучше совсем не знать их, тогда никого нельзя и выдать. Эрнст и Йозеф - этого достаточно.
      Йозеф, человек лет сорока, выглядел очень измученным. У него было удлиненное, типично еврейское лицо. Он держался совершенно спокойно. Улыбнувшись Греберу, он отряхнул известку с костюма.
      - У меня уже небезопасно, - сказал Польман, садясь. - И все-таки Йозефу придется сегодня остаться здесь. Того дома, где он скрывался вчера, уже больше не существует. Днем надо будет подыскать что-нибудь, ведь у меня опасно, Йозеф, только поэтому.
      - Я знаю, - ответил Йозеф. У него неожиданно оказался низкий голос.
      - А вы, Эрнст? - спросил Польман. - Я на подозрении, теперь вам это известно, и вам известно также, что это значит, если вас захватят ночью у такого человека, да еще вместе с другим человеком, которого ищут.
      - Известно.
      - Возможно, этой ночью ничего и не случится. В городе такой кавардак! И все-таки нельзя быть уверенным. Значит, готовы рискнуть?
      Гребер молчал. Польман и Йозеф переглянулись.
      - Мне лично рисковать нечем, - сказал Гребер. - Через несколько дней я возвращаюсь на фронт. Но моя жена - другое дело. Ведь она остается здесь. Об этом я не подумал.
      - Я сказал вам это не для того, чтобы избавиться от вас.
      - Знаю.
      - Вы можете кое-как переночевать на улице? - спросил Йозеф.
      - Да, от дождя мы укрыты.
      - Тогда лучше оставайтесь там. Вы не будете иметь к нам никакого отношения. А рано утром внесете сюда ваши вещи. Ведь вам главным образом это нужно? Но вернее будет оставить их в церкви святой Катарины. Причетник позволяет. Он честный человек. Правда, церковь частично разрушена, но подвалы еще уцелели. Туда и снесите ваши вещи. Тогда вы будете днем свободны и сможете поискать жилье.
      - Я думаю, он прав, Эрнст, - сказал Польман. - Йозеф разбирается в этом лучше нас.
      Гребер вдруг ощутил, как в нем поднялась волна нежности к этому усталому пожилому человеку, который теперь, как и много лет назад, снова называл его по имени.
      - И я так думаю, - ответил он. - Мне жаль, что я напугал вас.
      - Приходите завтра утром пораньше, если вам что понадобится. Стукните четыре раза - два слитно и два отрывисто. Только негромко, я и так услышу.
      - Хорошо. Спасибо.
      Гребер вернулся к Элизабет. Она продолжала спать. Когда он улегся, она лишь приоткрыла глаза и тут же опять уснула.
      Элизабет проснулась в шесть часов утра от того, что по улице протарахтел автомобиль, и сладко потянулась.
      - Чудесно выспалась, - сказала она. - Где мы?
      - На Янплац.
      - Хорошо. А где мы будем спать сегодня?
      - Это мы решим днем.
      Она снова легла. Между плащ-палаткой и шинелью пробивался свет холодного утра. Щебетали птицы. Элизабет откинула полу шинели.
      Небо было залито золотистым сиянием восхода.
      - Прямо цыганская жизнь... Если смотреть на нее так... Полная приключений...
      - Да, - оказал Гребер. - Мы и будем смотреть на нее так... С Польманом я виделся ночью. Он просил разбудить его, если нам что понадобится.
      - Нам ничего не понадобится. Кофе у нас еще есть? Ведь мы можем сварить его и здесь, правда?
      - Это наверняка запрещено, как и все разумное. Но это пустяки. Ведь мы - цыгане.
      Элизабет принялась расчесывать волосы.
      - За домом я видел в лоханке чистую дождевую воду, - сказал Гребер. - Как раз хватит умыться.
      Элизабет надела жакет.
      - Пойду туда. Прямо как в деревне. Вода из колодца. Раньше это называли романтикой, да?
      Гребер рассмеялся.
      - Для меня это и теперь романтика - в сравнении со свинской жизнью на восточном фронте. Важно - с чем сравнивать.
      Он связал постель. Потом зажег спиртовку и поставил на нее котелок с водой. Вдруг он вспомнил, что не захватил в комнате Элизабет продовольственные карточки. В эту минуту вернулась Элизабет. Лицо ее было свежим и юным.
      - Карточки с тобой? - спросил он.
      - Нет, они лежали в письменном столе у окна. В маленьком ящичке.
      - Черт, я забыл их захватить. Как же я об этом не подумал? Ведь времени у меня было достаточно.
      - Зато ты вспомнил о вещах поважнее. Например, о моем золотом платье. Мы подадим сегодня заявление насчет новых карточек. Теперь часто случается, что они сгорают.
      - Но это же продлится целую вечность. Немецкого чиновника с его педантизмом даже светопреставление не прошибет.
      Элизабет засмеялась.
      - Я отпрошусь на час, чтобы получить их. Привратник даст мне справку, что дом, где я жила, разбомбили.
      - А разве ты пойдешь сегодня на фабрику? - спросил Гребер.
      - Обязана. Дом разбомбили - так это самое обычное дело.
      - Я бы сжег эту проклятую фабрику.
      - Я тоже. Но тогда бы нас послали куда-нибудь, где еще хуже. А мне не хотелось бы изготовлять боеприпасы.
      - Почему бы тебе просто не прогулять? Откуда они могут знать, что с тобой вчера случилось? Ведь тебя могло ранить, когда ты спасала свои вещи.
      - Это нужно доказать. У нас есть фабричные врачи и фабричная полиция. Если они обнаружат, что кто-то из нас отлынивает, его наказывают сверхурочной работой, лишением отпуска, ну, а когда и это не помогает, прописывают пройти в концлагере полный курс воспитания в национальном духе. Кто оттуда возвращается, тому уж больше не захочется прогуливать.
      Элизабет сняла кипяток и вылила в крышку котелка на молотый эрзац-кофе.
      - Не забудь, у меня только что был трехдневный отпуск, - сказала она. - Нельзя требовать слишком многого.
      Гребер понял, что причиной был ее отец - она надеется хоть таким способом ему помочь. Это петля, которая накинута на шею каждого.
      - Проклятая банда! - сказал он. - Что они с нами сделали!
      - Вот тебе кофе. И не сердись. У нас уже нет на это времени.
      - В том-то и дело, Элизабет.
      Она кивнула.
      - Знаю. У нас остается ужасно мало времени, и все же мы почти не бываем вместе. Твой отпуск кончается, и чуть не весь он ушел на ожидание. Мне следовало быть похрабрее и не ходить на фабрику, пока ты здесь.
      - Ты и так достаточно храбрая. И все-таки лучше ждать, чем уж ничего не ждать.
      Она поцеловала его.
      - Ты быстро выучился находить верные слова, - сказала она. - А теперь мне пора идти. Где мы встретимся вечером?
      - Да, в самом деле, где? Там уже ничего не осталось. Надо все начинать заново. Я зайду за тобой на фабрику.
      - А если что-нибудь помешает? Налет или оцепление?
      Гребер задумался.
      - Я сейчас уложу вещи и отнесу их в церковь святой Катарины. Пусть это будет вторым местом встречи.
      - Она открыта ночью?
      - Почему ночью? Ведь ты же вернешься не ночью?
      - Как знать! Однажды пришлось просидеть в убежище шесть часов. Если бы на худой конец можно было кому-нибудь сообщить, в чем дело! А условиться о месте встречи - это теперь недостаточно.
      - Ты хочешь сказать - если с одним из нас что-нибудь случится?
      - Да.
      Гребер кивнул. Он понял, как легко им потерять друг друга.
      - На сегодня мы можем воспользоваться Польманом. Или нет, это ненадежно. - Он задумался. - Биндинг! - сказал он, наконец, с облегчением. - Вот этот вполне надежен. Я показывал тебе его дом. Правда, он еще не знает, что мы поженились. Впрочем, это неважно. Я пойду предупрежу его.
      - Пойдешь, чтобы опять его пограбить?
      Гребер рассмеялся.
      - Я, собственно, больше не хотел этого делать. Но надо же нам есть. Вот так и разлагаемся понемногу.
      - А эту ночь мы будем спать здесь?
      - Надеюсь, нет. У меня целый день впереди, постараюсь что-нибудь подыскать.
      Лицо ее на мгновение омрачилось.
      - Да, целый день. А мне надо уходить.
      - Я быстро соберусь, заброшу барахло к Польману и провожу тебя на фабрику.
      - Но я не могу ждать. Мне пора. До вечера! Значит, фабрика, церковь святой Катарины или Биндинг. Какая интересная жизнь!
      - К черту эту интересную жизнь! - воскликнул Гребер.
      Он смотрел ей вслед. Вот она переходит площадь. Утро было ясное, и небо стало ярко-голубым. Роса блестела на развалинах, словно серебристая сеть. Элизабет обернулась и помахала ему. Потом торопливо пошла дальше. Гребер любил ее походку. Она ставила ступни, будто шла по колее: одну впереди другой. Такую походку он видел у туземных женщин в Африке. Она еще раз кивнула и скрылась между домами в конце площади. "Совсем как на фронте, - подумал он. - Расставаясь, никогда не знаешь, увидишься ли снова. Нет, к черту эту интересную жизнь!"
      В восемь часов из дому вышел Польман.
      - Я хотел узнать, есть ли у вас что поесть. Немного хлеба у меня найдется.
      - Спасибо. Нам хватило. Можно оставить здесь узел и чемоданы, пока я схожу в церковь святой Катарины?
      - Конечно.
      Гребер внес вещи. Йозеф не показывался.
      - Может быть, вы не застанете меня дома, когда вернетесь, - сказал Польман. - Тогда постучите два раза слитно и два раза отрывисто. Йозеф услышит.
      Гребер открыл чемодан.
      - Прямо цыганская жизнь. Вот уж не ожидал.
      Польман устало улыбнулся.
      - Йозеф живет так уже три года. Несколько месяцев он ночевал в поездах. Непрерывно ездил. Он спал только сидя, да и то вскакивал каждые четверть часа. Так было еще до налетов. Теперь и это уже невозможно.
      Гребер вынул из чемодана банку мясных консервов и протянул ее Польману.
      - Я обойдусь. Отдайте Йозефу.
      - Мясо? Разве вам самому не нужно?
      - Нет. Отдайте ему. Такие, как он, должны продержаться до конца. А то что же будет, когда все кончится? Что будет вообще? Уцелело ли достаточно таких людей, чтобы начать все заново?
      Польман помолчал. Затем подошел к глобусу, стоящему в углу комнаты, и повернул его.
      - Взгляните сюда, - оказал он. - Видите? Этот маленький кусочек земли - Германия. Ее можно почти, закрыть большим пальцем. Это совсем небольшая часть земли.
      - Может быть. Однако, двинувшись с этой небольшой части земли, мы завоевали очень большой кусок земного шара.
      - Кусок - да. Но захватить не значит убедить.
      - Пока - нет. А что было бы, если б мы могли какое-то время этот кусок удерживать? Десять лет? Двадцать? Пятьдесят? Победы и успехи чертовски убедительны. Мы видели это на примере своей собственной страны.
      - Но мы ведь не победили.
      - Это не доказательство.
      - Нет, доказательство, - возразил Польман. - И очень сильное. - Рукой с набухшими венами он продолжал поворачивать глобус. - Мир, - сказал он, - мир не стоит на месте. И если отчаиваешься в собственной стране, надо верить в него. Затмение солнца возможно, но только не вечная ночь. Во всяком случае, на нашей планете. Не надо так быстро сдаваться и впадать в отчаяние. - Он отставил глобус. - Вы спрашиваете, достаточно ли осталось людей, чтобы начать все заново? Христианство началось с нескольких рыбаков, с нескольких верующих в катакомбах и с тех, кто уцелел на аренах Рима.
      - Да. А нацисты начали с нескольких безработных фанатиков в мюнхенской пивнушке.
      Польман улыбнулся.
      - Вы правы. Но еще не существовало на свете такой тирании, которой бы не пришел конец. Человечество шло вперед не по ровной дороге, а всегда - толчками, рывками, с отступлениями и судорогами. Мы были слишком высокомерны, мы вообразили, что наше кровавое прошлое уже преодолено. А теперь знаем, что стоит нам только оглянуться, и оно нас тут же настигает.
      Он взялся за шляпу.
      - Мне пора идти.
      - Вот ваша книга о Швейцарии, - сказал Гребер. - Ее немножко подмочило дождем. Чуть было не потерял, а потом нашел и спас.
      - Могли и не спасать. Мечты спасать не нужно.
      - Нет, нужно, - сказал Гребер. - А что же еще?
      - Веру. Мечты придут опять.
      - Будем надеяться. Или уж лучше сразу повеситься.
      - Как вы еще молоды! - воскликнул Польман. - Да что я говорю, ведь вы же действительно еще очень молоды! - Он надел пальто. - Странно. Раньше я представлял себе молодость совсем иначе.
      - И я тоже, - сказал Гребер.
      Йозеф не ошибся. Причетник церкви святой Катарины действительно принимал вещи на хранение. Гребер оставил там свой ранец. Потом он отправился в жилищное бюро. Оно было переведено в другое место и помещалось теперь в кабинете живой природы при какой-то школе. Здесь еще стоял стол с географическими картами и застекленный шкаф с препаратами в спирту. Служащая бюро использовала многочисленные банки как прессы для бумаг. В банках были заспиртованы змеи, ящерицы, лягушки. Стояло чучело белки с бусинками вместо глаз и орехом в лапках. Седовласая женщина оказалась весьма любезной.
      - Я внесу вашу фамилию в список, - сказала она. - Есть у вас адрес?
      - Нет.
      - Тогда заходите справляться.
      - А какой в этом смысл?
      - Ни малейшего. До вас уже принято шесть тысяч заявлений. Лучше поищите сами.
      Гребер вернулся на Янплац и постучался к Польману. Никто не ответил. Он подождал. Потом пошел на Мариенштрассе посмотреть, что там осталось.
      Дом Элизабет сгорел, уцелел только полуподвал, где жил привратник. Правда, здесь побывали пожарные. Отовсюду еще капала вода. От квартиры Элизабет ничего не осталось. Стоявшее на улице кресло исчезло. В желобе валялась пара перчаток, вот и все. Гребер увидел привратника за шторками его квартиры и вспомнил, что обещал принести ему сигары. Казалось, это было давным-давно и теперь как будто совсем не нужно; впрочем, трудно сказать заранее. Он решил пойти к Альфонсу и достать сигар. Да и все равно надо было раздобыть продукты на вечер.
     
     
      Бомба угодила прямо в дом и разрушила только его. Сад был залит утренним светом, березы раскачивались на ветру, сияло золото нарциссов и распускались первые цветы на фруктовых деревьях, словно усеянных белыми и розовыми мотыльками. Только один дом Биндинга превратился в груду мусора, нависшего над глубокой воронкой, на самом дне которой стояла вода - и в ней отражалось небо. Гребер оцепенел и, глазам своим не веря, уставился на развалины. Почему-то казалось, что с Альфонсом ничего не может случиться. Медленно приближался он к тому месту, где находился дом.
      Бассейн был разворочен и разбит. Входная дверь повисла на кустах сирени. Оленьи рога валялись на траве, будто здесь были похоронены сами олени. Ковер, словно яркий флаг варвара-завоевателя, развевался высоко на деревьях. Бутылка коньяку "Наполеон" стояла торчком на цветочной клумбе, точно выросшая за ночь тыква. Гребер поднял ее, осмотрел и сунул в карман, "Наверно, подвал уцелел и его разграбили", - подумал Гребер. Он обошел дом. Черный ход сохранился. Он открыл дверь. Что-то внутри зашевелилось.
      - Фрау Клейнерт! - позвал он.
      В ответ послышались громкие рыдания. Из полуразвалившейся кухни вышла на свет женщина.
      - Бедный хозяин! Он был такой добрый!
      - Что случилось? Он ранен?
      - Убит! Убит, господин Гребер. А ведь он так любил пожить!
      - Да. Трудно понять это, правда?
      Гребер кивнул. Смерть всегда трудно понять, как бы часто ни сталкивался с ней.
      - Как это произошло? - спросил он.
      - Он находился в подвале. Но подвал не выдержал.
      - Да, ваш подвал был не для тяжелых бомб. Почему же он не пошел в настоящее убежище на Зейдельплац? Ведь это в двух минутах отсюда.
      - Он думал, что ничего не случится. Да и потом... - фрау Клейнерт замялась, - у него была дама.
      - Как? В полдень?
      - Она осталась с вечера. Высокая такая блондинка. Господин крейслейтер обожал высоких блондинок. Я как раз подала им курицу, а тут начался налет.
      - И дама тоже убита?
      - Да. Они даже не успели одеться. Господин Биндинг был в пижаме, а дама - в тоненьком шелковом халатике. Так их и нашли. Но что я могла поделать! В таком виде! Даже не в мундире!
      - Не знаю, мог ли он умереть лучше, раз уж ему было суждено умереть, - сказал Гребер. - Успел он хоть пообедать?
      - Да, и с большим аппетитом. Вино и его любимый десерт - яблочный торт со взбитыми сливками.
      - Ну вот видите, фрау Клейнерт. Это же чудесная смерть! Так бы и я умереть не прочь. Честное слово, плакать не стоит!
      - Но умереть так рано!
      - Умирают всегда слишком рано, даже если человеку девяносто. Когда похороны?
      - Послезавтра в девять. Он уже в гробу. Хотите взглянуть на него?
      - Где он лежит?
      - Здесь. В подвале. Тут попрохладнее. Гроб уже закрыт. Эта часть дома не так пострадала, а вот с фасада все уничтожено.
      Они прошли через кухню и спустились в подвал. Черепки были заметены в угол. Пахло пролитым вином и маринадами. На полу, посредине, стоял гроб под ореховое дерево. Кругом на полках, перевернутые, валялись банки с вареньем и консервами.
      - Где же вы так быстро раздобыли гроб? - спросил Гребер.
      - Об этом позаботилась его партия.
      - Вынос тела отсюда?
      - Да, послезавтра в девять.
      - Я приду.
      - Ах, моему хозяину это будет так приятно!
      Гребер удивленно посмотрел на фрау Клейнерт.
      - На том свете, - добавила она. - Он ведь так хорошо к вам относился.
      - А почему, собственно?
      - Он говорил, что вы - единственный, кто ничего не хочет. И потому, что вы все время на фронте.
      Гребер постоял у гроба. Ему было чуть-чуть жаль Биндинга - и только, - и стыдно перед плачущей женщиной за то, что он не испытывает ничего больше.
      - Куда вы денете все это добро? - спросил он, обводя взглядом полки.
      Фрау Клейнерт оживилась.
      - Возьмите как можно больше, господин Гребер, все равно попадет в чужие руки.
      - Лучше оставьте себе. Ведь вы почти все приготовили сами.
      - Я уже кое-что припрятала. Мне много не надо. Берите, господин Гребер. Те, что сюда приходили, - из партии, - уже косились на эти запасы. Чем меньше останется, тем лучше. Еще могут подумать, что мы спекулянты какие-нибудь.
      - Да, так оно и выглядит.
      - Поэтому берите. Не то придут те, и все уйдет в чужие руки. А вы ведь были господину Биндингу настоящим другом. Вам-то он отдал бы охотнее, чем другим.
      - Разве у него нет семьи?
      - Отец еще жив. Но вы знаете, какие у них были отношения. Да и ему хватит. В запасном погребе уцелело много бутылок. Возьмите все, что вам надо.
      Женщина торопливо прошла вдоль полок, схватила несколько банок и принесла Греберу. Она поставила их на гроб, хотела добавить еще, но вдруг опомнилась, сняла банки с гроба и унесла в кухню.
      - Подождите, фрау Клейнерт, - сказал Гребер. - Если уж брать, то давайте выберем с толком. - Он осмотрел банки. - Это спаржа. Голландская спаржа, она нам ни к чему. Сардины в масле взять можно и свиной студень тоже.
      - Верно. У меня просто голова кругом идет.
      В кухне она навалила на стол целую гору.
      - Слишком много, - сказал Гребер. - Как я это унесу!
      - Зайдите еще разок-другой. Зачем отдавать добро в чужие руки, господин Гребер? Вы солдат. У вас больше прав, чем у этих нацистов, которые окопались здесь на тепленьких местечках.
      "Может, она и права, - подумал Гребер. - У Элизабет, у Йозефа, у Польмана столько же прав, и я буду ослом, если не возьму. Альфонсу все равно от этого ни тепло, ни холодно". Лишь позднее, когда Гребер уже отошел от бывшего дома Биндинга, ему пришло в голову, что он лишь по чистой случайности не поселился у Альфонса и не погиб вместе с ним.
     
     
      Дверь открыл Йозеф.
      - Как вы быстро, - сказал Гребер.
      - Я вас видел. - Йозеф указал Греберу на маленькое отверстие в двери. - Сам пробил. Удобно.
      Гребер положил сверток на стол.
      - Я был в церкви святой Катарины. Причетник разрешил нам провести там одну ночь. Спасибо за совет.
      - Молодой причетник?
      - Нет, старый.
      - Этот славный. Он приютил меня в церкви на целую неделю под видом своего помощника. А потом вдруг нагрянула облава. Я спрятался в органе. Меня выдал молодой причетник. Он антисемит. Антисемит на религиозной почве. Такие тоже бывают. Мы, видите ли, две тысячи лет назад убили Христа.
      Гребер развернул сверток, потом вытащил из кармана банки с сардинами и селедками. Йозеф спокойно смотрел на все это. Выражение его лица не изменилось.
      - Целое сокровище, - сказал он.
      - Мы его поделим.
      - Разве у вас есть лишнее?
      - Вы же видите. Я получил наследство. От одного крейслейтера. Вам неприятно?
      - Наоборот. Это даже придает делу известную пикантность. А вы так близки с крейслейтером, что получаете подобные подарки?
      Гребер посмотрел на Йозефа.
      - Да, - сказал он. - С этим - да. Он был безобидный и добродушный человек.
      Йозеф ничего не ответил.
      - Вы думаете, таких крейслейтеров не бывает? - спросил Гребер.
      - А вы как думаете?
      - По-моему, бывают. Человек может быть бесхарактерен, или труслив, или слаб, вот он и становится соучастником.
      - И таких людей делают крейслейтерами?
      - А почему бы и нет?
      Йозеф улыбнулся. - Удивительно, - сказал он. - Обычно считают, что убийца всегда и всюду должен быть убийцей и ничем иным. Но ведь даже если он только время от времени и только частицей своего существа является убийцей, то и этого достаточно, чтобы сеять вокруг ужасные бедствия. Разве не так?
      - Вы правы, - ответил Гребер. - Гиена всегда остается гиеной. Человек многообразнее.
      Йозеф кивнул. - Встречаются коменданты концлагерей, не лишенные чувства юмора, эсэсовцы-охранники, которые относятся друг к другу по-приятельски, добродушно. И бывают подпевалы, которые видят во всем одно лишь добро и не замечают ужасного зла или же объявляют его чем-то временным, суровой необходимостью. Это люди с весьма эластичной совестью.
      - И трусливые.
      - И трусливые, - спокойно согласился Йозеф.
      Гребер помолчал.
      - Я хотел бы иметь возможность помочь вам, - сказал он потом.
      - Да что тут помогать! Я одинок. Либо меня схватят, либо я продержусь до конца, - сказал Йозеф так безучастно, словно речь шла о ком-то постороннем.
      - У вас нет близких?
      - Были. Брат, две сестры, отец, жена и ребенок. Теперь они мертвы. Двое убиты, один умер, остальные отравлены газом.
      Гребер уставился на него.
      - В концлагере?
      - В концлагере, - пояснил Йозеф вежливо и холодно. - Там есть всякие полезные приспособления.
      - А вы оттуда вырвались?
      - Я вырвался.
      Гребер вгляделся в Йозефа.
      - Как вы нас должны ненавидеть! - сказал он.
      Йозеф пожал плечами.
      - Ненавидеть! Кто может позволить себе такую роскошь? Ненависть делает человека неосторожным.
      Гребер посмотрел в окно, за которым сразу же вздымались развалины. Слабый свет небольшой лампы, горевшей в комнате, казалось, потускнел. Он отсвечивал на глобусе, который Польман задвинул в угол.
      - Вы возвращаетесь на фронт? - участливо спросил Йозеф.
      - Да. Возвращаюсь воевать за то, чтобы преступники, которые вас преследуют, еще какое-то время продержались у власти. Может быть, ровно столько, сколько нужно, чтобы они успели вас схватить и повесить.
      Йозеф легким движением выразил согласие, но продолжал молчать.
      - Я возвращаюсь потому, что иначе меня расстреляют, - сказал Гребер.
      Йозеф не отвечал.
      - Я возвращаюсь потому, что иначе, если я дезертирую, моих родителей и мою жену арестуют, отправят в лагерь или убьют.
      Йозеф молчал.
      - Я возвращаюсь, хотя знаю, что мои доводы - не доводы и все-таки это доводы для миллионов людей. Как вы должны нас презирать!
      - Не будьте так тщеславны, - сказал Йозеф тихо.
      Гребер удивленно взглянул на него. Он не понял.
      - Никто не говорит о презрении, - сказал Йозеф. - Кроме вас самих. Почему это для вас так важно? Разве я презираю Польмана? Разве я презираю людей, которые меня прячут, хотя они каждую ночь рискуют при этом жизнью? Разве я был бы еще жив, если б не они? Как вы наивны!
      Неожиданно он снова улыбнулся. Это была какая-то призрачная улыбка, она скользнула по его лицу и исчезла без следа.
      - Мы уклоняемся от темы, - сказал он. - Не следует говорить слишком много, и думать тоже. Еще не время. Это ослабляет. Воспоминания тоже. Для этого еще слишком рано. Когда ты в опасности, надо думать только о том, как спастись. - Он показал на консервы. - Вот это - помощь. Я беру их. Спасибо.
      Он взял банки с консервами и спрятал за книги. Его движения были удивительно неловкими. Гребер увидел, что пальцы у него изуродованы и без ногтей. Йозеф перехватил его взгляд.
      - Небольшая память о концлагере, - сказал он. - Воскресное развлечение одного шарфюрера. Он называл это "зажигать рождественские свечи". Под ногти вгоняют заостренные спички. Лучше бы он проделал это с пальцами на ногах, было бы незаметно. А так меня сразу могут опознать. Нельзя же всегда носить перчатки.
      Гребер встал.
      - Если я отдам вам мое старое обмундирование и мою солдатскую книжку - это вам поможет? А вы измените в ней все, что нужно. Я скажу, что она сгорела.
      - Спасибо. Не нужно. На ближайшее время я сделаюсь румыном. Это придумал и устроил Польман. Он это здорово умеет. По виду не скажешь, а? Стану румыном, членом "Железной гвардии", другом нацистов. Моя внешность как раз подходит для румына. И увечье мое тогда легче объяснить: дело рук коммунистов. Вы сейчас хотите забрать свою постель и чемоданы?
      Гребер понял, что Йозефу надо от него избавиться. - Вы остаетесь здесь? - спросил он.
      - А что?
      Гребер подвинул к нему несколько банок с консервами.
      - Я достану еще. Пойду и принесу.
      - Хватит и этого. Мне не следует иметь при себе Слишком много вещей. К тому же пора уходить. Больше я ждать не могу.
      - А сигареты! Я забыл взять сигареты, их там пропасть. Вам принести?
      Лицо Йозефа вдруг изменилось. Оно выразило облегчение и стало почти нежным.
      - Сигареты, - сказал он, словно назвал имя друга. - Это другое дело. Они важней еды. Я подожду конечно.
     
     
      22
     
      В крытой галерее церкви святой Катарины уже набралось немало народу. Почти все сидели на чемоданах и корзинах или в окружении узлов и свертков. То были большей частью женщины и дети. Гребер пристроился к ним со своим узлом и двумя чемоданами. Рядом оказалась старуха с длинным лошадиным лицом.
      - Лишь бы нас не эвакуировали как беженцев, - сказала она. - Кругом только и слышишь: бараки, есть нечего, крестьяне скряжничают и злобствуют.
      - Мне все едино, - ответила худая девушка. - Только бы поскорей вырваться отсюда. Все лучше, чем смерть. Наше имущество погибло. Пусть о нас теперь позаботятся.
      - Несколько дней тому назад прошел поезд с беженцами из Рейнской области. Какой у них был ужасный вид! Их везли в Мекленбург.
      - В Мекленбург? Говорят, там богатые крестьяне.
      - Богатые крестьяне! - Женщина с лошадиным лицом зло рассмеялась. - Да они запрягут тебя в работу - последние силы потеряешь. А кормят - только чтоб с голоду не сдохнуть. Если бы фюрер об этом узнал!
      Гребер посмотрел на лошадиное лицо и на худую девушку. За ними, сквозь открытую романскую колоннаду, виднелась свежая зелень церковного сада. У подножья каменных статуй, изображавших путь на Голгофу, цвели нарциссы, а на "Бичевании Христа" распевал дрозд.
      - Они должны предоставить нам бесплатные квартиры, - заявила худая девушка, - поселить нас у тех, кто всего имеет вдоволь. Мы жертвы войны.
      Подошел причетник, тощий человек с красным висячим носом и опущенными плечами. Гребер не мог представить себе, что у этого человека хватает смелости укрывать людей, которых разыскивает гестапо.
      Причетник впустил людей в церковь. Он давал каждому номерок на пожитки, а записки с тем же номером совал в узлы и чемоданы.
      - Вечером приходите не слишком поздно, - сказал он Греберу. - У нас не хватает места.
      - Не хватает?
      Церковь была очень просторной.
      - Да ведь в нефе спать не разрешается. Только в помещениях под ним и в боковых галереях.
      - А где же спят опоздавшие?
      - В крытой галерее. А многие и в саду.
      - Помещения под нефом надежные?
      Причетник кротко взглянул на Гребера.
      - Когда эта церковь строилась, о таких вещах еще не думали. То была пора мрачного средневековья.
      Красноносое лицо причетника ничего не выражало. Он не выдал себя ни малейшим движением. "Здорово же мы научились притворяться, - подумал Гребер. - Почти каждый - мастер этого дела".
      Он вышел через сад и крытую галерею на улицу. Церковь сильно пострадала, одна из башен обвалилась, и дневной свет проникал вовнутрь, неумолимо врезаясь в полутьму широкими светлыми полосами. Часть окон тоже была разбита. В оконных проемах чирикали воробьи. Разрушено было и здание духовной семинарии, расположенной рядом. Тут же находилось бомбоубежище. Гребер спустился в него. Это был специально укрепленный винный погреб, принадлежавший раньше церкви. Здесь еще сохранились подпорки для бочек. Воздух был влажный, прохладный и ароматный. Винный запах столетий, казалось, перешибал запах страха, оставленный здесь ночными бомбежками. В глубине погреба Гребер заметил массивные железные кольца на потолке, сложенном из квадратных каменных плит. Он вспомнил, что это подземелье, прежде чем стать винным погребом, служило застенком, здесь пытали ведьм и еретиков. Их подтягивали за руки, подвесив к ногам железный груз, раскаленными клещами рвали им тело, пока они не сознавались. А потом казнили во имя бога и христианской любви к ближнему. "Мало что переменилось с тех пор, - подумал он. - У палачей в концлагерях были отличные предшественники, а у сына плотника из Назарета - удивительные последователи".
     
     
      Гребер шел по Адлерштрассе. Было шесть часов вечера. Целый день он искал комнату, но так ничего и не нашел. Вконец измученный, он решил прекратить на сегодня поиски. Квартал был совершенно разрушен, тянулись бесконечные развалины. Недовольный, брел он все дальше, как вдруг увидел перед собой такое чудо, что сначала даже глазам своим не поверил. Среди всеобщего разрушения стоял двухэтажный домик. Домик даже немного покосился, он был старый, но совершенно целый. Его окружал небольшой сад с уже зеленеющими деревьями и кустами, и все это было нетронутой казалось оазисом среди окружающих развалин. Над садовой оградой свисали ветки сирени, в заборе не была повреждена ни одна плавка. А в двадцати шагах, по обе стороны, опять начиналась пустынная, как лунный ландшафт, местность. Маленький старый сад и маленький старый дом были пощажены каким-то чудом, которое иногда сопутствует разрушению. "Гостиница и ресторан Витте" - гласила вывеска над входной дверью.
      Калитка в сад была открыта. Гребер вошел. Его уже не поразило, что стекла в окнах целы. Казалось, так оно и должно быть. Ведь чудо всегда ждет нас где-то рядом с отчаянием. Рыжая с белыми подпалинами охотничья собака дремала, растянувшись у двери. На клумбах цвели нарциссы, фиалки и тюльпаны. Греберу померещилось, будто он уже видел все это. Но когда? Может быть, это было давным-давно. А может быть, он только грезил об этом. Он вошел в дом.
      У стойки никого не было. На полках выстроились несколько стаканов но ни одной бутылки. Кран пивной бочки блестел, но решетка под ним была суха. У стен - три столика и стулья. Над средним висела картина, обычный тирольский пейзаж: девушка играет на цитре, а над ней склонился охотник. Ни одного портрета Гитлера. И это тоже не удивило Гребера.
      Вошла пожилая женщина в выцветшей голубой кофте с засученными рукавами. Она не сказала: "Хайль Гитлер", она сказала: "Добрый вечер", - и, действительно, в этом приветствии было что-то вечернее. То было пожелание доброго вечера после целого дня доброго труда. "Так было когда-то", - подумал Гребер. Ему хотелось только пить, пыль развалин вызвала у него жажду, но теперь ему вдруг показалось очень важным провести вечер с Элизабет именно здесь. Он почувствовал, что это был бы действительно добрый вечер. Они вырвались бы из того зловещего круга, который до самого горизонта охватывал заколдованный сад.
      - Можно у вас поужинать? - спросил Гребер.
      Женщина колебалась.
      - У меня есть талоны, - торопливо добавил он. - Было бы так хорошо закусить здесь. Может быть, даже в саду. Это мои последние деньки, скоро на фронт. Ужин для меня и моей жены. У меня найдутся талоны на двоих. Если хотите, могу принести в обмен консервы.
      - А у нас остался только чечевичный суп. Мы больше не обслуживаем посетителей.
      - Чечевичный суп - какая роскошь! Я Давно его не ел.
      Женщина улыбнулась. У нее была спокойная улыбка, она возникала и исчезала будто сама собой.
      - Если вам этого достаточно, приходите. Можете расположиться в саду. Или здесь, если станет прохладно.
      - Конечно, в саду. Теперь долго не темнеет. Разрешите прийти в восемь.
      - Чечевичный суп может и подождать. Приходите, когда хотите.
     
     
      Из-под медной дощечки на доме его родителей торчало письмо. От матери. Переслано с фронта. Гребер разорвал конверт. Очень коротко мать сообщала, что их с отцом эвакуируют на следующее утро. Куда едут, еще не известно. Пусть он не тревожится. Это только мероприятия по обеспечению безопасности населения. Он взглянул на дату. Письмо написано за неделю до его отпуска. О налете ни слова, видно, мать не писала из осторожности. Побоялась цензуры. Маловероятно, чтобы дом разбомбило как раз накануне их отъезда. Должно быть, это произошло раньше, иначе бы их не вывезли из города.
      Гребер медленно сложил письмо и сунул в карман. Итак, родители живы. Теперь он был в этом уверен постольку, поскольку вообще можно в чем-либо быть уверенным в такое трудное время. Он посмотрел вокруг. Какая-то стена, словно из волнистого стекла, стоявшая перед его глазами, внезапно исчезла, и Хакенштрассе показалась ему такой же, как и все другие разрушенные бомбами улицы. Ужас и муки, витавшие над домом N_18, беззвучно рассеялись; ничего, кроме мусора и развалин, как и повсюду. Он глубоко вздохнул. Он не испытывал радости, только облегчение. Гнет, всегда и всюду давивший его, сразу свалился с плеч. Гребер не думал о том, что за время своего отпуска, вероятно, не увидится с родителями. Полная неизвестность похоронила эту надежду. Достаточно и того, что они живы. Они живы - этим как бы завершалось что-то, и он был свободен.
      Последний налет оставил на улице следы нескольких прямых попаданий. Дом с уцелевшим фасадом окончательно рухнул. Дверь, на которую наклеивалась местная "газета", переставили немного подальше и укрепили среди развалин. Гребер только успел подумать о сумасшедшем коменданте, как вдруг увидел, что тот подходит с другой стороны.
      - А, солдат, - сказал комендант. - Все еще здесь!
      - Да и вы тоже, как видно.
      - Нашли письмо?
      - Нашел.
      - Пришло вчера под вечер. Можно теперь снять вас с двери? Нам очень нужно место. Поступило уже пять заявок на объявления.
      - Пока нет. Потерпите еще несколько дней.
      - Уже пора, - сказал комендант резко и строго, как будто он учитель, распекающий непослушного ученика. - Мы и так долго ждали.
      - А вы что - редактор этой газеты?
      - Комендант противовоздушной обороны отвечает за все. Он обязан заботиться о порядке. У нас тут есть вдова, у которой во время последнего налета пропали трое детей. Нам нужно место для объявления.
      - Тогда снимите мое. Моя корреспонденция, наверно, и так будет поступать в развалины напротив.
      Комендант снял с двери записку Гребера и протянул ему. Гребер хотел ее разорвать, но комендант схватил его за руку.
      - Да вы с ума спятили, солдат! Такие вещи не рвут. Этак недолго разорвать и свою удачу. Спаслись раз, спасетесь и в другой, пока будете хранить эту бумажку. Прямо новичок!
      - Да, - сказал Гребер, складывая записку и пряча ее в карман, - и хотел бы остаться им возможно дольше. Где же вы теперь живете?
      - Пришлось переехать. Нашел уютную нору в подвале. Снимаю там угол у семейства мышей. Очень занятно.
      Гребер всмотрелся в него. На худом лице ничего нельзя было прочесть.
      - Собираюсь основать союз, - заявил он. - Союз тех, у кого близкие погибли под развалинами. Мы должны стоять друг за друга, а то город для нас ничего не сделает. По крайней мере все места, где лежат засыпанные, должны быть неприкосновенны и освящены церковью. Понимаете?
      - Да, понимаю.
      - Хорошо. А то некоторые считают, что это глупости. Ну, вам-то теперь это ни к чему. Получили свое окаянное письмо.
      Его худое лицо внезапно перекосилось. Выражение беспредельной муки и гнева проступило на нем. Комендант круто повернулся и зашагал прочь.
      Некоторое время Гребер смотрел ему вслед, затем пошел дальше. Он решил не рассказывать Элизабет, что его родители живы.
     
     
      Элизабет шла одна через площадь, лежавшую перед фабрикой, и выглядела совсем затерявшейся и маленькой. В сумерках площадь казалась больше, чем обычно, а низкие дома вокруг - еще невзрачнее и безрадостнее.
      - Мне дают отпуск, - выпалила она задыхаясь. - Снова.
      - На сколько?
      - На три дня. На три последних дня.
      Она смолкла. Глаза ее потускнели и вдруг наполнились слезами.
      - Я все им объяснила, - сказала она, - и мне сразу дали три дня. Вероятно, придется потом отрабатывать. Ну, да все равно. А когда ты уедешь, тем более. Даже лучше, если я буду очень занята.
      Гребер ничего не ответил. В мозгу его темным метеором пронеслась мысль, что им предстоит разлука. Он знал это с самого начала, как знаешь многое, - не ощущая его реальности и не додумывая до конца. Казалось, у них столько еще впереди. И вдруг эта мысль заслонила все; огромная и полная холодного ужаса, она осветила все тусклым, беспощадным, все разлагающим светом, подобно тому, как рентгеновские лучи, пронизывая очарование и прелесть жизни, оставляют лишь голую схему и неизбежность.
      Они посмотрели друг на друга. Оба чувствовали одно и то же. Они стояли на пустой площади, и каждый ощущал, как страдает другой. Им казалось, что их швыряет буря, а, между тем, они были неподвижны. Отчаяние, от которого они все время убегали, наконец настигло их, и они увидели друг друга такими, какими они будут в действительности. Гребер видел, как Элизабет на фабрике, в бомбоубежище или в какой-нибудь комнатушке ждет его одна, почти без надежды на свидание, а она видела, как он опять идет навстречу опасности, сражается за дело, в которое больше не верит. Отчаяние охватило их, и одновременно ливнем нахлынула нестерпимая нежность, но ей нельзя было поддаться. Они чувствовали, что стоит только впустить ее, и она разорвет их на части. Они были бессильны. Они ничего не могли сделать. Приходилось ждать, пока это пройдет.
      Казалось, миновала целая вечность, прежде чем Гребер нашел силы заговорить. Он видел, что слезы в глазах Элизабет высохли. Она не сделала ни одного движения, слезы как будто ушли внутрь.
      - Значит, мы можем пробыть вместе еще несколько дней, - сказал он.
      Она заставила себя улыбнуться.
      - Да. Начиная с завтрашнего вечера.
      - Хорошо. Получится, будто у нас еще несколько недель, если считать, что ты была бы свободна только по вечерам.
      - Да.
      Они пошли дальше. В зияющих оконных проемах какой-то уцелевшей стены висела догорающая вечерняя заря, как забытый занавес.
      - Куда мы идем? - спросила Элизабет. - И где будем ночевать?
      - В церкви, в галерее. Или в церковном саду, если ночь будет теплая. А сейчас нас ждет чечевичный суп.
     
     
      Ресторан Витте словно вынырнул из руин. Греберу на миг показалось даже страдным, что домик все еще на месте. Это было чудо, какая-то фата-моргана. Они вошли в калитку.
      - Что ты на это скажешь? - спросил он.
      - Похоже на мирный уголок, о котором позабыла война.
      - Да. И сегодня вечером он таким и останется.
      От клумб шел крепкий запах земли. Кто-то успел полить их. Охотничья собака, виляя хвостом, бегала вокруг дома. Она облизывалась, как будто сытно поела.
      Фрау Витте вышла им навстречу в белом переднике.
      - Хотите посидеть в саду?
      - Да, - ответила Элизабет. - И хорошо бы умыться, если можно.
      - Конечно.
      Фрау Витте повела Элизабет в дом, на второй этаж. Гребер прошел мимо кухни в сад. Здесь уже был приготовлен столик, накрытый скатертью в белую и красную клетку, и два стула. На столе стояли тарелки, стаканы и слегка запотевший графин с водой. Он жадно выпил стакан холодной воды, которая показалась ему вкуснее вина. Сад был обширней, чем можно было предположить, глядя снаружи: небольшая лужайка, зеленеющая свежей травой, кусты бузины и сирени, несколько старых деревьев, покрытых молодой листвой.
      Вернулась Элизабет.
      - Как ты разыскал такое местечко?
      - Случайно. Как же еще?
      Она прошлась по лужайке и потрогала почки на кустах сирени.
      - Уже набухли. Еще зеленые и горькие, но скоро распустятся.
      Элизабет подошла к нему. От нее пахло мылом, прохладной водой и молодостью.
      - Как здесь чудесно! И, знаешь, - у меня такое странное чувство, точно когда-то я уже была здесь.
      - И со мной было то же, особенно когда я увидел домик.
      - Как будто все это уже было, и ты, и я, и этот сад. И словно не хватает совсем, совсем немногого, какой-то мелочи, - и я вспомню все подробно. - Она положила голову ему на плечо. - Но нет, это невозможно, так не бывает. А может быть, мы и вправду однажды уже пережила все это и переживаем снова и снова.
      Фрау Витте принесла суповую миску.
      - Я хотел бы сразу отдать вам талоны, - сказал Гребер. - У нас их немного. Часть сгорела. Но этих, пожалуй, хватит.
      - Мне все не нужны, - заявила фрау Витте. - Чечевица еще из старых запасов. Дайте несколько талонов за колбасу, оставшиеся я потом верну. Хотите чего-нибудь выпить? У нас есть еще пиво.
      - Великолепно. Пиво - именно то, что нам нужно.
      Вечерняя заря угасала. Запел дрозд. Гребер вспомнил, что сегодня уже слышал дрозда. Он сидел на одной из статуй, изображавших крестный путь. Казалось, много воды утекло с тех пор. Гребер снял крышку с миски.
      Колбаса? Великолепная свиная колбаса! И суп-пюре из чечевицы. Какая прелесть!
      Он разлил суп по тарелкам, и на миг ему показалось, будто у него есть дом, и сад, и жена, и стол, и пища, и безопасность, и будто наступил мир.
      - Элизабет, - сказал он. - Если бы тебе предложили договор и ты должна была бы десять лет жить вот так, как теперь - среди развалин, в этом саду, вместе со мной, - ты бы подписала?
      - Немедленно. И даже на больший срок.
      - Я тоже.
      Фрау Витте принесла пиво. Гребер откупорил бутылки и наполнил стаканы. Они выпили. Пиво было холодное, вкусное. Они принялись за суп. Ели неторопливо, спокойно и смотрели друг на друга.
      Стемнело. Луч прожектора прорезал небо, уткнулся в облака и скользнул дальше. Дрозд умолк. Наступила ночь.
      Появилась фрау Витте, чтобы подлить супу.
      - Вы мало кушали, - сказала она. - Молодые люди должны есть как следует.
      - Съели, сколько смогли. Миска почти пустая.
      - Я принесу вам еще салат. И кусочек сыра.
      Взошла луна.
      - Теперь у нас есть все, - сказала Элизабет. - Луна, сад, мы сыты, а впереди целый вечер. Это так замечательно, что даже трудно выдержать.
      - Так жили люди раньше. И не находили в этом ничего особенного.
      Она кивнула и посмотрела вокруг.
      - Отсюда совсем не видно развалин. Это сад так расположен, что не видно. Их скрывают деревья. Подумать только, ведь на свете есть целые страны, где совсем нет развалин.
      - После войны мы туда съездим. Мы увидим совершенно нетронутые города, по вечерам они будут залиты светом, и никто не будет бояться бомб. Мы будем прохаживаться мимо освещенных витрин, и на улицах будет так светло, что мы, наконец, сможем видеть друг друга, как днем.
      - А нас туда впустят?
      - Проехаться? Почему же нет? Поедем в Швейцарию?
      - Нужны швейцарские франки. А где их взять?
      - Захватим с собой фотоаппараты, продадим там и на это проживем несколько недель.
      Элизабет рассмеялась.
      - Или драгоценности и меха, которых у нас нет.
      Фрау Витте принесла салат и сыр.
      - Нравится вам здесь?
      - Да, очень. Можно посидеть еще немного?
      - Сколько хотите. Сейчас принесу кофе. Ячменный, конечно.
      - Что ж, несите. Сегодня мы живем по-княжески.
      Элизабет снова засмеялась.
      - По-княжески мы жили в начале войны. С пфальцским вином, гусиной печенкой, икрой. А сегодня живем, как люди. Так, как мы хотим жить потом. Ведь жить - чудесно?
      - Чудесно, Элизабет.
      Гребер посмотрел на нее. Когда Элизабет вернулась с фабрики, вид у нее был усталый. Теперь она совсем отдохнула. Как мало для этого нужно.
      - Жизнь будет чудесной, - сказала она. - Мы ведь не избалованы, мы ничего хорошего не видели. Поэтому у нас еще многое впереди. То, что для других само собою разумеется, для нас будет настоящей романтикой. Воздух без запаха гари. Или ужин без талонов... Магазины, в которых можно покупать, что хочешь... Неразрушенные города... Возможность говорить, не оглядываясь по сторонам... Ничего не бояться... Это придет не сразу, но страх будет постепенно исчезать, и даже если он иной раз вернется, то и это будет счастьем, потому что люди будут знать, что им уже нечего бояться. Разве ты не веришь в это?
      - Верю, - сказал Гребер с усилием. - Верю, Элизабет. Если смотреть на вещи так, то впереди у нас еще уйма счастья.
     
     
      Они просидели в саду сколько было можно. Гребер расплатился, фрау Витте ушла спать, и они остались одни.
      Луна поднялась выше. Ночной запах земли и молодой листвы становился все сильнее и, так как было безветренно, заглушал запах пыли и щебня, постоянно стоявший над городом. В кустах слышался какой-то шорох. Это кошка охотилась за крысами. Их развелось гораздо больше, чем раньше: под развалинами было чем поживиться.
      Гребер и Элизабет ушли в одиннадцать часов. Им казалось, что они покидают какой-то далекий остров.
      - Опоздали, - сказал им причетник. - Все места заняты. - Это был уже не тот причетник, что утром: моложе, гладко выбритый и исполненный чувства собственного достоинства. Должно быть, именно он выдал Йозефа.
      - А нельзя нам переночевать в саду?
      - В церковном саду под навесами уже полно людей. Почему бы вам не обратиться в бюро помощи пострадавшим?
      В двенадцать часов ночи это был поистине дурацкий вопрос.
      - Мы больше полагаемся на бога, - ответил Гребер.
      Причетник внимательно взглянул на него.
      - Если вы хотите остаться здесь, придется вам ночевать под открытым небом.
      - Ничего.
      - Вы женаты?
      - Да, а что?
      - Это дом божий. Лица, не состоящие в браке, не могут здесь спать вместе. В галерее у нас есть отделения для мужчин и женщин.
      - Даже если они женаты?
      - Даже в этом случае. Галерея - часть церкви. Здесь не место для плотских вожделений. Мне кажется, вы неженаты.
      Гребер вынул свидетельство о браке. Причетник надел очки в никелевой оправе и внимательно изучил его при свете лампады.
      - Совсем недавно, - сказал он недовольно.
      - На этот счет в катехизисе ничего не сказано.
      - А сочетались ли вы и церковным браком?
      - Послушайте, - сказал Гребер. - Мы устали. Моя жена весь день работала. Мы идем спать в сад. Если вы возражаете, попробуйте нас выгнать. Но захватите побольше людей. Сделать это будет вам нелегко.
      Неожиданно появился священник. Он подошел бесшумно.
      - Что тут такое?
      Причетник стал объяснять. Священник перебил его.
      - Не изображайте из себя господа бога, Бемер. Достаточно и того, что людям приходится здесь ночевать. - Он обернулся к Греберу. - Если завтра вы не найдете пристанища, приходите до девяти вечера на церковный двор номер семь. Спросите пастора Бидендика. Моя экономка где-нибудь вас устроит.
      - Большое спасибо.
      Бидендик кивнул и пошел дальше.
      - Живей, вы, унтер господа бога, - сказал Гребер причетнику. - Вы слышали приказ майора? Ваше дело повиноваться. Церковь - единственная диктатура, которая выстояла века. Как пройти в сад?
      Причетник повел их через ризницу. Церковные облачения поблескивали в темноте. В глубине была дверь в галерею, выходившую в сад.
      - Не вздумайте расположиться на могилах соборных каноников, - ворчал причетник. - Останьтесь на той стороне, рядом с галереей. Спать вместе вам нельзя. Только рядом. Постелите порознь. Раздеваться воспрещено.
      - И снять обувь тоже?
      - Обувь можно.
      Они прошли, куда он указал. Из галереи доносился многоголосый храп. Гребер расстелил на траве плащ-палатку и одеяла. Он взглянул на Элизабет. Та смеялась.
      - Над чем ты смеешься? - спросил он.
      - Над причетником. И над тобой тоже.
      - Ладно! - Гребер прислонил чемоданы к стене и сделал из ранца подобие изголовья. Вдруг равномерный храп прервался женским воплем, перешедшим в хриплое бормотание: "Нет, нет. О-о-х!"
      - Тише! - рявкнул кто-то. Женщина опять вскрикнула. - Тише, черт побери! - заорал другой голос. Вопль женщины оборвался, словно придушенный.
      - Вот что значит нация господ! - сказал Гребер. - Даже во сне мы подчиняемся приказу.
      Они улеглись. Здесь они были почти одни. Только по углам что-то темнело, там, без сомнения, спали люди. Луна светила из-за разбитой колокольни. Она бросала свой свет на древние могилы настоятелей собора. Некоторые из могил провалились. И сделали это не бомбы: истлевшие гробы просто осели. В центре сада, среди кустов шиповника, возвышался большой крест. А вдоль дорожки стояли каменные изваяния, изображавшие путь на Голгофу. Элизабет и Гребер лежали между "Бичеванием" и "Возложением тернового венца". Позади виднелись колонны и арки галереи, открытой в сторону сада.
      - Иди ко мне, - сказал Гребер. - К черту предписания этого ханжи!
     
     
      23
     
      Ласточки кружили вокруг разбитой снарядами колокольни. Первые лучи солнца играли на изломах развороченной кровли, Гребер достал спиртовку. Он не знал, можно ли зажечь ее, а потому последовал старому солдатскому правилу: действуй, пока никто не успел тебе запретить. Взяв котелок, он отправился искать водопроводный кран и нашел его позади группы, изображающей сцену распятия. Там спал с раскрытым ртом какой-то человек, весь заросший рыжей щетиной. У него была только одна нога. Отстегнутый протез лежал рядом и в утренних лучах блестел никелированными частями, как машина. Сквозь открытую колоннаду Гребер заглянул в галерею. Причетник говорил правду: мужчины и женщины улеглись отдельно. На южной стороне спали только женщины.
      Когда он возвратился, Элизабет уже проснулась. Лицо у нее было свежее и отдохнувшее, не то что дряблые лица, которые он видел у спавших в галерее.
      - Я знаю, где ты можешь умыться, - сказал он. - Иди, пока другие туда не бросились. В богоугодных заведениях всегда было неважно по части санитарии. Идем, я покажу тебе ванную комнату соборных каноников.
      Она засмеялась.
      - Сядь-ка лучше здесь и стереги кофе, а то упрут. Я и сама найду эту ванную. Как туда пройти?
      Он объяснил. Элизабет прошла через сад. Она спала так спокойно, что платье ее почти не помялось. Он поглядел ей вслед. И вдруг почувствовал, как сильно любит ее.
      - Так, так! Вы готовите пищу в саду господнем! - Благочестивый причетник подкрался в войлочных туфлях. - И как раз под "Возложением мученического тернового венца!"
      - А где у вас радостный венец? Я могу перейти туда.
      - Здесь повсюду освященная земля. Или вы не видите, что там похоронены соборные каноники!
      - Мне уже не раз приходилось сидеть на кладбищах и варить пищу на могилах, - спокойно ответил Гребер. - Но скажите, куда же нам податься? Есть тут где-нибудь столовая или полевая кухня?
      - Столовая? - причетник пожевал это слово, как гнилой плод. - Здесь?
      - А что, неплохая идея!
      - Может быть, для такого язычника, как вы. К счастью, есть еще люди, которые смотрят на это иначе. Закусочная на земле христовой! Какое кощунство!
      - Никакого кощунства. Христос насытил несколькими хлебами и рыбой тысячи человек, вам бы не мешало это знать. Но он наверняка не был такой чванливой вороной, как вы. А теперь убирайтесь. Сейчас война, или, может быть, это для вас новость?
      - Я доложу господину пастору Бидендику о ваших кощунственных речах!
      - Валяйте! Он вас вышвырнет в два счета, проныра этакий.
      Причетник, преисполненный достоинства и гнева, удалился в своих войлочных туфлях. Гребер открыл пачку кофе из биндингова наследства и понюхал. Настоящий кофе! Гребер заварил его. Запах тотчас распространился по саду и возымел немедленное действие. Над могилой соборных каноников показалась растрепанная голова, человек принюхался, потом чихнул, встал и подошел.
      - Как насчет кофейку?
      - Проваливай, - ответил Гребер. - Это дом божий, здесь не подают, здесь только берут.
      Вернулась Элизабет. Она шла легко и непринужденно, будто гуляла.
      - Откуда у тебя кофе? - спросила она.
      - Взял у Биндинга. Надо пить быстрей, а то вся эта публика на нас навалится.
      Солнце играло на изображениях мук христовых. Перед статуей "Бичевания" распустился кустик фиалок. Гребер достал из ранца хлеб и масло. Нарезал хлеб карманным ножом и намазал маслом.
      - Масло настоящее, - сказала Элизабет. - Тоже от Биндинга?
      - Все оттуда. Странно - он делал мне только добро, а я его терпеть не мог.
      - Может, он потому и делал тебе добро. Говорят, это бывает.
      Элизабет уселась рядом с Гребером на его ранце.
      - Когда мне было лет семь, я мечтала жить так, как сейчас.
      - А я мечтал стать пекарем.
      Она засмеялась.
      - Зато ты стал интендантом. И отличным. Который час?
      - Я в минуту соберу пожитки и провожу тебя на фабрику.
      - Нет, давай лучше посидим на солнышке, пока можно. Укладывать да сдавать вещи займет слишком много времени, придется стоять в очереди. Галерея уже полна народу. Сделай это потом, когда я уйду.
      - Хорошо. Как ты думаешь, здесь можно курить?
      - Нет. Но ведь тебе же все равно.
      - Конечно. Давай делать что захочется, пока нас не выгонят. Ждать долго не придется. Попробую найти сегодня местечко, где не надо будет спать одетыми. К пастору Бидендику мы не пойдем ни за что, правда?
      - Нет, уж лучше опять к Польману.
      Солнце поднялось выше. Оно осветило портик, и тени колонн упали на стены галереи. Люди ходили там, словно за решеткой из света и тени. Плакали дети. Одноногий, спавший в углу сада, пристегнул свой протез и опустил на него штанину. Гребер припрятал хлеб, масло и кофе.
      - Без десяти восемь, - сказал он. - Тебе пора. Я зайду за тобой на фабрику, Элизабет. Если что-нибудь случится, у нас два места встречи. Прежде всего - сад фрау Витте. А если не там, тогда здесь.

К титульной странице
Вперед
Назад