К XIII в. относятся исторические события, послужившие толчком для создания былины «Василий Игнатьевич и Батыга» (в вариантах вместо Батыги упомянут Кудреванко-царь). Общеизвестен анализ этой былины, сделанный В. Ф. Миллером, с которым согласно большинство современных исследователей, начиная с А. М. Астаховой и кончая В. П. Аникиным, хотя нередко вносятся отдельные уточнения и поправки. Запев этой былины, сохраненный во всех ее лучших вариантах, уникален по красоте исполненных трагизма образов чудесной легенды. На Севере он исполнялся сказителями как самостоятельная былина.
Златорогая турица встречает в чистом поле своих малых детушек, турят златорогих. Они поведали ей, что видели нечто чудным-чудное и дивным-дивное: на городской стене Киева плачет дева с книгой в руках. «Стена это плачет городовая, она ведает невзгодушку над Киевом», — поясняет им турица. Иногда сообщается, что это плачет сама Мать Пресвятая Богородица о погибели великого города, о его вдовах и сиротах.
Это вступление предшествует картине осажденного татарами Киева, который, как известно, был взят и разрушен Батыем. Былины по-разному повествуют об огромной и необозримой величине вражеских войск: «Силы счету нет да ведь смету нет: / Соколу будет лететь на меженный долгий день, / А малой-то птичке не облететь» (Гф. 60); «И не вешняя вода облеяла. / Обступила кругом сила пага-ная» (Рыбн. II. № 134).
В дальнейших частях былина уже не воспринимается как переработка древнего поэтического сказания. По мнению ряда ученых и по мысли, впервые высказанной В. Ф. Миллером, она представляет более позднюю обработку, в которой «наслоились впечатления от нескольких эпизодов борьбы за Киев». Так, в 1239 г. киевляне отказались сдаваться, и татары ушли без боя. Через год новое войско татар под водительством Батыя осадило город, где нельзя было услышать речь человеческую из-за рева верблюдов, ржанья лошадей, бряцанья оружия, скрипа телег и татарского визга. Киев был разгромлен и лежал в развалинах. Но былины молчат о торжестве татар (Плисецкий. С. 54-63).
Последний исторический след в тексте рассматриваемой былины — это отголосок из истории обороны Москвы от войск Тохтамышa в 1382 г., когда с городской стены был убит один из предводителей татар. Былина повествует о том, что Василий Игнатьевич убил стрелой с городской стены «три татарские головки что ни лучшие» (Рыбн. 2. № 174). Батый потребовал представить виновного к ответу. Василий Игнатьевич добровольно поехал в стан Батыги, где, получив обманом дважды по третьей части войска, уничтожил каждую часть и на глазах Батыги искрошил остаток. «Ожидавшаяся драма разрешилась фарсом», — заметил В. Ф. Миллер. Внимание рассказчика сосредоточивается не столько на уничтожении Батыевых войск, сколько на испивании Василием непомерных чар зелена вина. Видно, что кружало — главный центр притяжения для составителей, а последний ее слагатель жил после освобождения Руси, и «татары уже не представлялись грозной непобедимой силой». Пробудившуюся в Московском царстве национальную гордость и понятия иного Московского времени переносят на времена Батыги. Из грозного завоевателя он сделан трусливым басурманом, бегущим без оглядки от нашего кабацкого героя. «Не смущаясь полным несоответствием печального тона запева» с дальнейшим рассказом о богатыре-пьянице, «слагатель взял из старинной песни легендарное начало и, как умел, приделал к нему новый рассказ, пользуясь кое-где материалами из старого» (Миллер. Очерки. 1. С. 313-314). Такова связь с образом Богородицы. Известно, что на восточной стороне Киевского Софийского собора было мозаичное изображение Богородицы. При разрушении собора стена с этим древним образом уцелела (позднее стала называться «нерушимая стена»), и Богородица с молитвенно поднятыми дланями долгие годы после погрома печально смотрела на развалины «матери городов русских» (Миллер. Очерки. 1. С. 315). Известно, что при нападении Батыя на Киев в городе оставался только тысяцкий Дмитрий, никого из князей не было. «Батый поставил пороки против Лядских ворот, они били беспрестанно день и ночь, пока не выбили стены. Киевляне поднялись на остатки укреплений и продолжали защищаться. Тысяцкий Дмитрий был ранен, татары овладели и последними стенами и расположились провести на них остаток дня и ночь. Но в ночь граждане выстроили новые деревянные прочные укрепления около Богородичной церкви, и татарам на другой день нужно было брать их опять с кровопролитного бою.
Граждане спешили спастись с имуществом своим на верху в церкви, стены рухнули под ними от тяжести, и татары овладели Киевом 6 декабря; раненого Дмитрия Батый не велел убивать за его храбрость» (Соловьев С. М. История. Кн. II. Т. 3. С. 144. Иную трактовку событиям дал М. М. Плисецкий. — Плисецкий. С. 63-84.) Изложенные С.М. Соловьевым сведения о защите и гибели Киева показывают, что запев о турах и плачущей Богородице относился к другому подлинно трагическому тексту. В. Ф. Миллер заметил, что содержание былины беднее запева: «...подвиги Василия описываются кратко: больше внимания сосредоточивается на его пребывании в кабаке и многократном опохмелении то в гриднице князя Владимира, то в стане Батыя. Это смакование кабацкой сцены и зелена винца само указывает и на слагателей былины, и на среду, для увеселения которой она сложена, — это грубая среда любителей "кружала государева", кабацких заседателей, "веселых людей" скоморохов» (Миллер. Очерки. 1. С. 310).
Анализ былины, сделанный В. Ф. Миллером, признан классическим и стал хрестоматийно известным. М. Н. Сперанский утверждал, что тип пьяницы «не исконен в былине»; по его мнению, этот тип — «изделие скоморошьей среды, которая внесла новый тон в былину в противоречие с началом» (с. 227). Это особенно заметно в сравнительно поздних текстах, когда певцы использовали детали хорошо знакомого им быта: так, князь Владимир в калошах на босу ногу сам бежит в кабак за богатырем (Григ. III. № 15). Показательно, что сказитель, певший эту былину, сам тоже «горький пьяница».
В отдельных текстах сохранились как бы следы более древнего повествовательного материала. Фрагменты его показывают, что Василию Игнатьевичу было присуще и благородство, и подлинное богатырство: он немедленно признает свою вину перед князем Владимиром и едет сам держать ответ в ставку хана. Конь его настоящий волшебный богатырский (Гф. № 66):
Едет Василий ко Батыги на лицо
На своем коне он на доброем.
И на том седле окованоем...
Хвост по земле росстилается,
Грива под копыта подвивается
Огненный пламень вымахивает.
Выбирая и заседлывая коня, Василий сопровождает свои действия приговором:
Уж ты конь, мой конь, лошадь добрая,
Не убойся-тко шуму татарского.
(Гф. № 180)
От начального текста былины, возможно, сохранилась обмолвка о величине города: «Киев-град — он не малый есть: / Соколу не облететь в меженный день. / Виноватого в Киеве не взыскати». Обычно богатырство Василия в прошлом, он кабацкая голь перекатная, что валяется «без порток на печи». В отдельных текстах он еще только начинает свою кабацкую «эволюцию» вниз (Гф. № 60):
Ай пропил Василий коня доброго
А с той ли то уздицей тесмяною,
С тем седлом да со черкальским,
А триста он стрелочек в залог отдал.
Впоследствии, гуляя по кабакам 12 лет, он пропил все «житье-бытье». Однако слагатель былины дает возможность представить его богатырскую стать, когда, вооружившись, он скачет на татар, размахивая копьем и «тым луком каленым выстреливает» (выстреливает, конечно, каленой стрелой). Даже Батыга удивлен и испуган. «На таком страху не стаивано», — признает он и уезжает с остатком войска.
Былина о Василии Игнатьевиче и Батыге примечательна концовкой, которую знают лишь певцы, перенявшие ее от калик. Слепой Иван Фепонов, выучивший былину от калики Мещанинова, заканчивает ее широкой картиной современной ему России со столицей в Питере. Эта картина начинается поэтически описанными русскими просторами, а заканчивается в скоморошьем шуточном тоне, как бы повторяя былинную композицию, где повествование начато высоким слогом, а продолжение его и окончание — веселым описанием победы над Батыгой. Все сказалось в этой скоморошьей концовке: и далекие скоморошьи маршруты, и бывалая опытность в контакте с населением, в частности женской его половиной:
Ай чистыи поля были ко Опскову,
А широки раздольца по Киеву,
А высокии те горы Сорочинскии,
А церковно-то строенье в каменной Москве,
Колокольнёй-от звон да в Новегороде,
А тертые колачики валдайские,
Ай щепливы-щеголивы в Ярослави-городи,
А дешевы поцелуи в Белозерской стороне,
А сладки напитки во Питере!
А мхи-то, болота ко синю морю,
А щелье-каменье ко сиверику.
А широки подолы — пудожаночки,
А и дублены сарафаны по Онеги по реки,
Толстобрюхие бабенки — пошозерочки,
А Дунай, Дунай, да боле петь вперед не знай.
(Гф. № 60)
Эту концовку в 16 стихов калика-нищий из села Красные Ляги начинал стихом «Сильные, могучие богатыри во Киеве», А. К. Фомина сжала ее в четыре стиха, как бы лишь обозначив ее наличие и донеся до нас тем самым своеобразный автограф неведомого поэта-скомороха и странника. В. Ф. Миллер, проследивший биографий некоторых сказителей, знавших варианты этой концовки, установил, что все они перенимали ее от певцов-калик. К сожалению, не все сказители сохранили в памяти подобную концовку. Часть записей начинается непосредственно с начала действия, даже без запева о турах, а заканчивается бегством Батыги.
Позднейшие обработки былины относятся к концу XVII — началу XVIII в., на что указывает и упоминание Питера, а на скоморошью среду — припев с Дунаем, обычный в скоморошинах, но не в каждой былине встречающийся. От скоморохов былина, по вполне вероятному предположению В. Ф. Миллера, перешла к каликам, а от них, сделавшихся нищими странниками, ее переняли талантливые олонецкие сказители (Миллер. Очерки. 1. С. 311-312). В некоторых олонецких текстах наиболее полно сохранились следы скоморошьего влияния.
Одновременно с киевскими былинами складывались и исполнялись новгородские былины, к рассмотрению которых мы и переходим в следующем разделе главы.