Первые упоминания о славянской народной культуре относятся к VII-IX вв. В обзоре славянской народной поэзии В. Ягич цитирует Эрменриха (IX в.): «Не бери инструмент у стоящего возле дверей мима и у славянина танцующего».34 [34 Ягич В. О славянской народной поэзии // Славянский ежегодник. Киев, 1878. Год третий. С. 190. Далее в тексте: Ягич — с указанием страниц]. Следовательно, тогда у славян были музыканты и танцоры, совмещавшие музыку и танец, -веселые молодцы. Сведения о славянской поэзии скудны, жалуется Ягич. Они есть лишь у западнославянских летописцев Мартина Кадлубка, Яна Длугоша и Козьмы Пражского. Заметив о Карле Великом, что «грубые и древнейшие песни, которыми деяния и войны древних королей воспевались, записал он для памяти», Ягич восклицает: «Увы! Таких людей между славянами не оказалось».35 [35 Письменность отпугивала сначала своей загадочностью. См.: Лорд С. С. 142-143].
А. Н. Веселовский считал возможным связывать происхождение эпического певца с появлением устойчивых форм культа и сопровождавшего его ритуала. Забота об устойчивости форм ритуала потребовала особых блюстителей точности его выполнения. Выделение их «отлагалось в формы родовой сословной кастовой профессии, которая создавала школу, суживала и берегла предание, вырабатывала и перерабатывала по наследству приемы стиля и состав репертуара» (Вес. ИП. С. 246).
Специализация обслуживающих культовый ритуал людей возникла в глубочайшей древности.36 [36 Никольский М. В. Древний Израиль. СПб., 1911. С. 138. 37 Дьяконов М. М. Избранные переводы. М., 1985. С. 188]. В поэме о Гильгамеше, поэтическом сказании шумерского эпоса, предстоящие похороны его друга и брата описаны с упоминанием неких «веселых людей», которые должны совершить скорбный обряд похорон:
Гильгамеш, и друг, и брат твой,
Уложит тебя на великом ложе <...>
Велит оплакать тебя народу Урука,
Веселым людям скорбный обряд поручит.37
Славление и триумфы после побед имели черты ритуала, посвященного культу победителей. У каждого народа известны певцы героических деяний, допускавшие в известной степени импровизацию: акыны, ашуги, аэды, барды, бахши, гегуако, жонглеры, рапсоды, шпильманы. У абадзехов неграмотные песнотворцы сочиняли стихи и речи для воодушевления войска перед битвой.38 [38 Ногмов Ш. Б. История адыгейского народа. 5 изд. Нальчик, 1974. С. 17. Указано в кн.: Рыбаков Б. А. Древняя Русь. Сказания, былины, летописи. М., 1963. С. 19].
Кабардинские гегуако, «присутствуя при битве, внимательно следили за ходом дел» и позже пели, «воспевая доблести одного, привлекая позор на иного и всеобщее осуждение, — потому что их песни далеко разносились по аулам, их неприкосновенность, обеспеченная народной любовью, позволяла им быть откровенными в порицании и действовать воспитательно: "Я одним словом своим из труса делаю храбреца, защитника свободы своего народа, вора превращаю в честного человека", — заявил один из гуако».39 [39 Сб. материалов для описания местностей и племен Кавказа. Вып. I. Тифлис, 1882; Там же: Усурбаев. Сказания о нартских богатырях у горцев Пятигорского округа Терской области. С. 1-26, 36-42].
А. Н. Веселовский упомянул певца бургундцев, ободрявшего воинов песнями в войске Вильгельма Завоевателя; певец по-скоморошьи играл мечами, подбрасывая их, жонглировал. Потом он пал в битве (Вес. ИП. С. 250).
В архаических эпосах образ рапсода не запечатлен скорее всего из-за восприятия его предназначения как сакрального.40 [40 Американский исследователь Р. Цгута, автор первой на английском языке работы о русских скоморохах, счел «не вполне точным широко распространенное представление, будто скоморохи были в определенной степени создателями былин» (с. 82). Он считал зачинателями героической эпики гусляров, дифференцируя их от скоморохов; гусляры — синоним древних эпических певцов, славивших князей и их подвиги в торжественно-приподнятом стиле. Это соответствует положению с рукописями. «Не случайностью является роскошный характер всех дошедших лицевых рукописей той эпохи. Он ясно говорит об искусстве княжеском, не монастырском и не народном» (Щепкин В. Миниатюра в русском искусстве дотатар-ского периода // Slavia (Praha). 1928. R. VI. S. 4. С. 746)]. Певцов считали вещими, их дар граничил с пророчеством, был окружен божественной тайной. Описывать их — значило нарушать сакральность профессии. Если со временем число певцов увеличивалось по мере роста потребности в их профессии, то это должно было повести к некоторой их специализации, о которой говорил А. Н. Веселовский. Он выделил три категории певцов: 1) дружинные (знатоки старой эпики и творцы современной им); 2) бродячие, наследники лицедейства и знахарства; 3) культовые певцы, участвовавшие в богослужениях. «Последние, без сомнения, существовали и при языческих культах. Состав их переменился после введения христианства» (Вес. Разыск. С. 219). Нехваткой культовых певцов можно объяснить приглашение 15-ти человек из Византии Ярославом Мудрым для участия в качестве певчих при богослужениях. Положение разных категорий певцов резко отличается по оценке и оплате их труда. «Профессиональный певец как хранитель исторической памяти и певец славы пользовался почетом, — утверждал А. Н. Веселовский». Такие певцы «окружены суеверным уважением; они жили при дворах, забавляя властелина пением и музыкой, их зазывали» и, добавим, переманивали. Те же группы певцов, по данным исследователя, наблюдались в Ирландии: 1) друиды, хранители религиозного культового предания. Они прорицатели, наставники, врачи и жрецы, освобождаемые от военной службы; они стояли на высшей ступени общества; 2) филы, рассказчики и певцы, создатели ирландской эпической литературы, древнейшие записи ее восходят к VII в.; когда место друида занял христианский священник, это отразилось и на положении филов. Они остались, но «утратили прежний блеск» и, вероятно, некоторые привилегии; 3) барды, певцы «низменного типа», полуученые, не прошедшие школы филов, бродячие (Вес. Разыск. С. 217-219). Нечто подобное было у славян. Ягич указывает на особое сословие певцов (Joculatores) у чехов. Они занимали важное положение при дворах властителей и наделялись землею. Но были и бедные певцы. Козьма Пражский (нач. XII в.) упоминает кифариста на последнем месте в ряду сословий: «ниже даже портного, как бы желая означать этим кифаристов как людей бедных», — пишет Ягич и продолжает: «Были, значит, уже тогда бедняки, которые музыкой зарабатывали хлеб» (с. 189—190). Репертуар культовых певцов составляли молитвы, жития святых. «О таких папа Александр заметил, что они могут быть терпимы», т. е. не должны подвергаться церковным поношениям, но их нельзя ставить в связь с народными певцами» (Ягич. С. 190).
Сведения о категориях певцов у восточных славян еще более скудны. В письменных источниках имеются упоминания о трех певцах. Прежде всего, это Боян, вдохновенный певец времени Ярослава Мудрого, переживший его почти на полстолетия, хорошо знавший прошлое («помнил первых времен усобице»), владевший символико-метафорическим и афористическим языком древности. Современники называли его вещим, автор «Слова о полку Игореве» славил его как внука богов: «Велесов внуче». Вещими называли в древности волхвов и кудесников. Вещими были ветхозаветные европейские пророки. Во все времена были и шарлатаны, о таких пророк Захария говорил: «...вещуны видят ложное и рассказывают сны лживые; они утешают пустотою...» (Зах. 10, 2).41 [41 Указано А. А. Гореловым]. Знание прошлого освещало им будущее. Боян стал воплощением древних черт песне творца. «Тип певца за пиршеством перед князем, какой мыслится для всего домонгольского периода, — разумеется Боян, вещий Велесов внук. Это "соловей старого времени", чьи струны "рокотали славу князьям"», — пишет Е. В. Аничков. Случалось Бояну укорять князей, но главная его задача была именно в том, чтобы «петь славу». «Каранья» же, по словам Аничкова, упомянуты в «Слове некоего христолюбца» среди запретных обрядов и верований, «заплачек», желаний. Христолюбец был против караний: «упразднить их — упорядочить пир, тогда как взаимные укоры разжигают раздоры» (Аничков. С. 205-207, 334).
Слово «Боян», по мнению ряда исследователей, стало нарицательным уже в древности. «Под словом "Боян", — писал П. А. Вяземский, — обозначен целый круг певцов — с таким ограничением, что Боян — имя коллективное, которым вся прежняя народная поэзия получает свою персонификацию, свое личное начало».42[42 Вяземский П. А. Замечания на «Слово о полку Игореве». СПб., 1875]. Это мнение позднее нашло поддержку у И. Н. Жданова: «Предание в одном поэтическом образе Бояна сливает черты целого класса лиц».43 [43 Жданов И. Н. Русская поэзия в домонгольскую эпоху // Киевские Университетские известия. 1879. Июнь].
Подобные мнения не исключают существование Бояна как исторического лица, жившего в XI в. И. И. Срезневский нашел упоминание о другом древнем «словутнем» певце Митусе. Он жил в XIII в. и служил у князя Даниила Галицкого. Певец назван «словутним», т. е. прославленным, известным.44 [44 Древние памятники русского письма и языка // Известия ОРЯС. Т. X. СПб., 1861-1864. С. 194]. Митусь «за гордость не восхоте служити князю Даниилу» и предпочел уйти от него к владыке Перемышльскому, где его и «захватил дворецкий князя Даниила» . Иметь у себя прославленного певца было почетно и в известной мере выгодно: певец мог создать князю или владыке хорошую репутацию, прославить или очернить.
Певцы в древности у нас, как и в Европе, выполняли различные княжеские поручения. Так, Владимир Мономах некогда загнал половецкого хана Атрака на Кавказ — «во Обезы, на железные врата». После смерти Мономаха брат хана Атрака послал к нему во Обезы гудца Оря с Дону, с поручением уговорить брата вернуться в родные степи. Он должен быть петь хану Атраку половецкие песни и дать ему понюхать степной полыни — евшана. Благодаря Орю Атрак вернулся в степь45 [45. Миллер В.Ф. О некоторых богатырских именах: Сб. в честь 70-летия Г. Н. Потанина // Записки РГО по отделению этнографии. Т. XXXIV. СПб., 1909. С. 252. См. также об Оре: Робинсон А. Н. Литература Древней Руси в Литературном процессе Средневековья XI-XIII вв. М., 1980. С. 310] (см. также: Срезн. С. 190).
А. Н. Робинсон полагает, что Орь был подлинный эпический певец и воспевал тех же исторических лиц, но с половецкой стороны, которых упоминал его современник, автор «Слова о полку Игореве». Для «старого времени» это были великий князь Святослав Ярославич и хан Шарукан, а для «сего времени» — князь Игорь и хан Кончак со всем их окружением (Робинсон. С. 304-310).
Наряду с выдающимися и знаменитыми певцами были рядовые певцы, мастера «слав». В Волынской летописи сообщается, что после победы над ятвягами Даниила и Романа, Галицких князей, избавленные ими от плена «многи христиане» пели им славу («песнь славну пояху има»).46 [46 Аничков. С. 205. Автор справедливо заметил, что в церковных «Словах» и обличениях по адресу «сатанинских песен» нет ни одного осуждения песенных «слав» князьям. Церковь их одобряла или молчаливо терпела. О «чашах во здравие» см.: Бурилина Е. Л. Чин «за приливок о здравии государя» (история формирования и особенности бытования) // Древнерусская литература. Источниковедение. Л., 1984. С. 204-214].
Вероятно, для славлений и величаний существовал определенный канон — форма, которую можно было использовать в случае необходимости при ведущем участии певца-импровизатора, приспосабливая к конкретному лицу и обстоятельствам. «Песнь славна», возможно, то же, что и свадебное величание или известная «чарочка», исполняемая для почитаемого гостя, где текст постоянен, меняется только имя.
Не сохранилось никаких сведений о третьей группе певцов — культовых, обслуживавших ритуалы. А. Н. Веселовский характеризует их по материалам раннего европейского Средневековья: они «были далеки от почета, который окружал полноправного родового певца. Это положение объясняется их генезисом. Народный певец вышел из обрядовой связи и бродил на стороне (когда языческие ритуалы оказались под запретом. — З. В.). Он помнит заговоры, магические действа и пользуется ими на свой страх, его зовут и боятся как знахаря. Он поет и потешает, и побирается, и пристает к тем, кто его кормит, льстит и бранит кого попало, смотря по обстоятельствам и кошельку». Эта характеристика приложима к положению ранних скоморохов. Возможно, к их ремеслу присоединялись певцы, ранее обслуживавшие обрядовые игрища, трапезы, братчины, тризны, свадьбы. О судьбе этой категории нет никаких упоминаний.
Некоторое сходство наблюдается между эпическим певцом и скальдом: «Скальды, даже самые именитые, не были профессионалами-поэтами. Они не только слагали песни, но занимались вместе с тем обязательно и иной деятельностью: часто были викингами, порой дружинниками конунгов. Они сражались в битвах, ездили с поручениями конунгов, — а кроме того, сочиняли свои песни. И конунги ценили их как за их бранную и иную службу, так и за их хвалебные песни. Иногда в дружине одного конунга было несколько скальдов, а один из них был самым любимым. Подтверждается это обильным материалом исландских саг» (Адмони. С. 506-508). И хотя, говоря словами А. Н. Веселовского, «для древней истории русского былевого эпоса у нас нет подобных указаний», важно, что «в его персоналии именно скоморохи являются единственными представителями песни» (Вес. Разыск. С. 219).
Это было в Х-ХП вв., когда существовали еще и эпические певцы, владеющие устной школой песнетворчества. «Эпический певец, — утверждал Ф. Миклошич, — может воспевать только такие события, которые живут в сознании его народа; на все другие не отзовутся его слушатели. Певец разделяет со слушателями наивную веру в чудесное, признает вмешательство высших существ в судьбу людей и не может отступить от формы песни, господствующей в его народе». Погружение в прошлое создает у певца и слушателей особое состояние, которое не мог бы передать ни один звукозаписывающий аппарат: «В покойном настроении объяснение той неторопливости и плавности, с которой исполняется народная эпическая песнь и с которой внимает ей народ целый ряд веков... Не за мелодией — она в высшей степени однообразна; не за выразительной передачей — она совершенно монотонна, — но за самим рассказом об известных ему подвигах героев его народа. Этому спокойствию соответствует плавная широта изображения. Рассказ... пробуждает в душе чувство спокойного оживления, тихого настроения».47 [47 Миклошич Ф. Изобразительные средства славянского эпоса. М., 1895. С. 4-5].
Исходя из содержания «Слова о полку Игореве», В. А. Келтуяла установил пять признаков древнерусского эпического певца, которые кратко здесь перечислим: 1) понимание своего высокого божественного предназначения, его игра и пение священны; 2) историческое знание и осведомленность в современных ему событиях, вынуждающие «рыскать волком» и «летать орлом», чтобы, узнав и увидев, «растекаться мыслью»; 3) выбор тем для творчества в событиях старого времени, с которыми сравнивается настоящее; 4) использование метких изречений и припевок, афористичность и метафоричность стиля; 5) прославление князей и доблестных дел своих современников.48 [48 Келтуяла В. А. Курс истории русской литературы. Ч. 1.2 изд. СПб., 1913. С. 817-818].
К характеристике древних рапсодов не могут быть отнесены современные работы о сказителях, певцах, сказочниках, прославленных певицах, владеющих разными фольклорными жанрами, а также статьи об их мастерстве, репертуаре, памятливости, степени одаренности, исследования о школах и династиях сказителей. Признавая приоритет русской науки в постановке проблемы сказительства и то, что развернутое изучение этой проблемы было сделано в советской фольклористике на основе богатых многонациональных традиций, приходится, однако, признать, что все накопленные наблюдения и выводы не могут быть приняты в отношении неизвестных нам древних эпических певцов, развивавших и обогащавших эпические традиции; созданные, по всей видимости, в другом тысячелетии, они продолжали жить и развиваться в начале второго тысячелетия, изменялись и эволюционизировали под влиянием исторических перемен, войн, переделов земли, религиозных влияний, социальных условий. Не зная условий творчества и обстоятельств их личной и общественной жизни, мы не можем судить и о законах их неведомой нам поэтики.49 [49 Литературу по данному вопросу см.: Гацак В. М. Эпический певец и его текст // Текстологическое изучение эпоса. М., 1971. С. 7-46; Лорд. Гл. 2. Сказители. Исполнительство и обучение. С. 24-41].
Время эпических певцов закончилось вместе с домонгольской эпохой. «Развитие государства, — говорит А. Н. Веселовский, — расширило горизонт, пришли христианские идеалы и классическая культура. Дружинным певцам нет места в новой среде... Дружинные певцы забыты, как забыт наш: Боян» (Вес. ИП. С. 249).
В Европе военные движения эпохи создали другие условия, в которых вырабатывается «новый тип певцов, гистрионов, вагантов, жонглеров, бардов, скальдов и шпильманов», бродячих и временно останавливающихся при богатых дворах и замках, в результате чего «явилась школа, и с нею профессиональная поэтика» (там же. С. 250). На Руси этому новому типу певцов должны были соответствовать скоморохи. Это певцы, «не прошедшие идеализацию дружинной эпики». Они отвечают потребности в потешном, смешном. Былины в том виде, в каком они дошли до нас, по мнению Веселовского, «сложились в среде других певцов, в которых силен был элемент захожих скоморохов» (Вес. ИП. С. 249). Но еще сильнее был у них элемент народных культурных традиций, определявший их роль и значение в обществе.
К XII в. на Руси существовал значительный по тому времени класс князей, бояр, дружинников и богатых купцов. Рост торговли, городов, боярских вотчин создавал все более увеличивавшуюся потребность в профессиональных певцах и музыкантах. Они выделялись, в зависимости от таланта и способностей, из всех существовавших социальных групп древнерусского общества. В XI в., когда в письменных источниках впервые на Руси упомянуты скоморохи, уже достаточно интенсивно шел процесс слияния доморощенных веселых потешников и певцов с захожими из Византии и Европы скоморохами и шпильманами. Обмен опытом создавал особую школу скоморохов. «На Руси им особенно посчастливилось, — заметил Веселовский. — Они любовно проникли не только в разгульные песни и пословицы, но и в более строгую былевую поэзию, несмотря на то, что церковь неустанно преследовала их» (Вес. Разыск. С. 183). Они взяли на себя функции кудесников и знахарей, перенимали тайное знание и специализацию волхвов. По меткому выражению В. А. Келтуялы, они скоро «национализировались» — без них не обходились ни свадьбы, ни похороны, ни братчины.
В продолжении многих веков скоморохи заинтересованно сохраняли, совершенствовали и развивали все виды фольклора. Приглашение к княжеским дворам давало им матерал для наблюдений. В летописи под 1015 г. о Святополке Окаянном повествуется: «Княз ун (юн. — З. В.) любяй вино пити с гусльми»; под 1135 г. о князе Всеволоде Мстиславиче Новгородском: «Возлюби играти и утешатися». Феодосий Печерский, как известно, увидел у князя Святослава много играющих пред ним: «овы гусельная гласы испущающем, другыя же органьныя гласы поющем, и инем замарьныя пискы гласящем, тако вьсем играющем и веселящемъся, якоже обычай есть пред князьм» (Памятники литературы Древней Руси XI — начала XII века. С. 380).
На пирах для скоморохов выделялось особое место, обычно у печки. Их награждали и угощали. «Без расчету получай золоту казну», — говорит довольный князь Владимир Добрыне. Иногда он спрашивает: «А чем-то нам тебя будет жаловать А за эту игру за умильную?» (Гф. № 49). Княжеский двор оставался открытым и доступным не только для княжеских, но и для странствующих скоморохов. У К. И. Романова, чьи былины замечательны именно сохранностью традиционных эпических элементов, князь Владимир, не узнав переодетого скоморохом Добрыню, упрекает его: «Ай же ты детина приезжая, скоморошная, гусельная! Для чего ты долго проживаешь[ся], проедаешься, пропиваешься. Не идешь к нам на почестен пир?» (Рыбн. 1. № 42). О. Ф. Миллер заметил в связи со сказанным: «Этим, по-видимому, указывается на обычай, чтобы скоморохи прямо валили к князю и кормились с его стола».50 [50 Миллер О. Ф. Сравнительно-критические наблюдения над слоевым составом русского эпоса. Илья Муромец и богатырство киевское. С. 496].
Первые певцы из скоморошьей среды находились под безусловным влиянием, а также воздействием древней эпики на стиль и язык. Еще существовали прославленные песнетворцы, которые должны были задавать тон и влиять на вкусы и оценки. Момент встречи известного певца-импровизатора, мастерски аккомпанирующего себе на гуслях, со скоморохами на пирах Владимира (или другого князя) зафиксирован в былинах. Когда играют выдающиеся мастера, выпевая свои похождения, скоморохи замолкают, внимательно слушая. Так, видимо, бывало, когда пел Боян при Ярославе или Митусь при Данииле. Это одновременно и момент перехода эпического репертуара к скоморохам, которые, в свою очередь несли услышанное с необходимыми добавлениями и переделками в свою простонародную аудиторию. Поэтическую традицию скоморохов А. А. Морозов считал особой по отношению к общей эпической; они должны были занимать особую позицию не только в обработке былинных сюжетов, «они вырабатывали свою исполнительскую манеру, отличную от манеры певцов-рапсодов, складывающих старину. Где было бродячему скомороху выпевать длинную старину? Скоморохи должны были стремиться к тому, чтобы представить слушателю чеканный, законченный и, по возможности, короткий текст, свободный от случайностей и неловкостей поэтической импровизации...
Импровизация у скоморохов носила несколько иной характер и была как бы подчинена исполнительскому заданию, ибо их мастерство основывалось на сценическом начале» (Морозов. 2. С. 126). Скоморошью традицию он определяет как исполнительскую, а у сказителей — как подражательно-импровизаторскую, анализируя для примера манеру А. П. Крюковой и М. Д. Кривополеновой; последняя была ближе к скоморошьей.
Одна категория людей, причастных к созданию эпических произведений, никогда не упоминается среди участников княжеского пира — это калики: «Участники пира и создатели, сказители и исполнители богатырской эпопеи на пиру, по былинному миросозерцанию, скоморохи, а не калики» (Аничков. С. 211).
Есть редкие упоминания о мужиках, но ни слова о них как певцах. В былинах калики — это могучие люди, способные противостоять и врагам, и богатырям, добывающие для них сведения о неприятеле (безымянный калика, выпытывающий у турчонка-богатырчонка число войска. — ГФ. № 207). Они помогали и личным участием в схватках. А. Н. Веселовский приводит летописные сведения об участии калик в военных действиях. В 1316 г. по договорной грамоте князя Михаила Тверского калика Юрий оказался в числе заложников у татар; в 1341 г. калика Карп Данилович водил на немцев псковичей51 [51 Веселовский А. Н. Калики перехожие и богомильские странники // BE. 1872, апрель. С. 720-721] и т. д. Современные популяризаторы, перечисляя богатырей русского эпоса, называют и атамана каличьей артели Касьяна, у которого, как и многих членов его артели, было боевое прошлое,52 [52 Калугин В. И. Струны рокотаху. М., 1989. С. 105-106] и нередко упоминаемого безымянного калику — богатыря. Возможно, потому что первые калики были проповедниками и — как исключение — воинами, они не попали на пиры Владимира в былинах, но попали в былины в качестве паломников по святым местам. Знание легенд, апокрифов, отреченной литературы претворилось в знание духовных стихов, которое со временем сделало калик околоцерковными людьми. Они приносят из святых мест не только знание евангельских легенд и память о дальних странствиях, трудных путях, но и различные дары для русских церквей: частицы мощей, церковную утварь. Когда в Торжке был собор приходских священников, они подарили чашу и скатерть, за что получили право на «кормление»: право ходить по свадьбам, получать условные три чаши пива и некую «десятину», а оскорбителям их — штраф в пользу князя и владыки (Аничков. С. 214-218).
Наиболее образованные из калик записывают свои «хождения».53 [53 Имеется в виду «Хождение» игумена Даниила в 1106-1108 гг. Лучшee его изд. в кн.: «Православный палестинский сборник». Т. 1. Вып. 3. 1883; Т. 3. .Вып. 3. 1885].
По аналогии можно полагать, что и скоморохи появились из Византии со своими масками и «кротополием» в одежде. Их пути скрещивались с каличьми, порождая творческие контакты. Сорок калик посетили святые места Иерусалима, а рассказать об их «хождении» былинным стихом, добавив историю с чашей и встречу с кн. Владимиром, могли скоморохи. Они должны были составить к началу XII в. на Руси особую группу. Документы всегда упоминают о них во множественном числе. Русские скоморохи-медведчики известны на Западе раньше XVI в. и популярны настолько, что Ариосто в поэме «Роланд неистовый» (1516, 1532) сравнивает гордую выдержку героя перед обступившими его врагами с невозмутимостью медведя, водимого русскими или литовскими поводырями.
Певцы, калики-паломники, писцы и скоморохи были представителями мало известной нам древнерусской интеллигенции. В Древней Руси существовал еще один тип интеллигента, связанный со скоморошеством и явленный в уникальном литературном памятнике, известном по редакциям XI-XIII вв. Это «Слово», или «Моление», Даниила Заточника. Глубоко изучивший социальные основы его стиля акад. Д. С. Лихачев указал на удивительную особенность этого памятника: «Слово» не только читалось, переписывалось и цитировалось, но постоянно перерабатывалось и дополнялось — творилось в течение ряда веков. Каждый из «соавторов», по наблюдениям исследователя, «умел попадать в стиль "Моления" и не расходиться с его идеологией.
<...> Во всех редакциях оно отличалось выработанностью, устойчивостью формы» (Лихачев. 1954. С. 106). Возникает ощущение, что памятник написан в стиле и манере, хорошо известных в Древней Руси и продолжающих некую давнюю традицию. Образность его создана в значительной части на основе бытового словаря: пес, козел, бурый вол, дерюга, жернов, солило, сечиво, «нога в лычнице» —- и многие брашна, сладкие пития, «червлен сапог на боярском дворе», «усерязь злат» (золотая серьга), паволока, испещренная многими щелками, трость писца, мягкие постели, собольи одеяла, «паволочито возглавие» (длинное, из узорной ткани, изголовье). Грубоватые сценки в сравнительных оборотах речи (черт верхом на бабе, собачья драка из-за кости и пр.) соседствуют с обилием книжных афоризмов: «хорошо провеянная пшеница дает чистый хлеб», «моль ест одежду, печаль — человека» и др. Метафорический стиль описаний заявляет о себе с первой фразы: «Въструбим, яко во златокованыя трубы, в разум ума своего...», «Пусти тучу на землю художества моего» (т. е. поддержи своей щедростью мой талант) или «Поставь сосуд скудельный под прекрасные капли языка моего, накаплют тебе слаще меду слова уст моих». Ссылка на библейское красноречие царей Давида и Соломона, летописные сведения (упоминание изречений княжеских: Святослава, внука Ольги, Ростислава, предпочевшего смерть княжению в Курске), житейские и книжные притчи — все это говорит о начитанности автора. Кроме книжной и бытовой лексики, в памятнике есть третий элемент, влияющий и на стиль, и на лексику. Это скоморошье балагурство, нанизывание небылиц, шуток: дуть в утлу кадь, скакать со столпа на гороховое зерно, ездить верхом на свинье. Профессиональный скомороший юмор сказывается и в переиначивании названий: «Кому Переяславль, а мне Гореславль, / Кому Боголюбово, а мне горе лютое, / Кому Белоозеро, а мне — чернее смолы» и пр.54 [54 О влиянии византийской книжности на жанр «Моления» см.: Бирнбаум X., Романчук Р. Кем был загадочный Даниил Заточник? (К вопросу о культуре чтения в Древней Руси) // ТОДРЛ. Т. L. СПб. 1998. С. 576-602]. Влияние скоморохов ощутимо в пародийности, юморе, легкой иронии по адресу князя, в переделках цитат из молитв и псалмов царя Давида: «Помяни мя во княжении твоем» — вместо «во царствии», обращения с мольбой к князю, а не к Богу, в знании музыкальной культуры своего времени. Д. В. Айналов заметил: «Трубы, органы, свирели (добавим: гусли. — З. В.) навеяны в "Слове" Даниила Заточника княжескими играми и потехами, участником которых он был, сам ставши славным игрецом на гуслях.
<...> Он еще знает языческого Рода: "Дети бегают Рода"».55 [55 Айналов Д. В. Очерки и заметки по истории древнерусского искусства // Изв. ОРЯС. Т. 13. Кн. 1. СПб., 1908].
Кроме музыки Даниил Заточник перечислил и другие ремесла и занятия: пастьбу коней, ловлю неводом рыбы, сеяние жита и веяние пшеницы, оперение стрел, стрельбу из лука, ковку железа, литье золота, олова, заготовку дров и др. Из всех упомянутых профессий и занятий именно не названному прямо скоморошьему мастерству уделено наибольшее внимание. Д. С. Лихачев, процитировав начало о псалтыри и гуслях, продолжает: «Не об этих ли скоморошьих гуслях идет речь и в дальнейшем: "Гусли бо строяются персты..."» (с. 111).
Даниил уподобляет себя птице, «частящей песнями». С птицами, кои не сеют, не жнут, а сыты бывают, сравнивает он и своих друзей, княжих слуг и разных «милостников». От их лица он заявляет: «Мы, господине, жадаем милости твоея». Д. С. Лихачев считает, что автор имеет в виду категорию зависимых от князя людей: «Даниил только учился у скоморохов, но сам он скоморохом не был. Вот почему юмор Даниила так близок юмору народному и очень своеобразен.
<...> Важно, однако, что в своем "Молении" Даниил отразил представителей народного юмора — скоморохов. Вот почему "Моление" вызывало к себе такой активный интерес у русских читателей, все время дополнявших и переделывавших это произведение, но неизменно делавших это "в стиле" самого "Моления", безошибочно угадывавших его стиль, тип его юмора, бывшего у всех на виду, — юмора скоморошеского» (Лихачев. 1954. С. 118). Далее исследователь выделяет скоморохов княжеских и развлекавших народ: «...он сблизился, конечно, не с теми скоморохами, которые развлекали народ и были подлинными представителями народного искусства, а с теми, которые развлекали князя и его приближенных, смешиваясь с толпой тех же княжеских "милостников" при дворе князя» (с. 119). Такое разделение имеет характер предположения, так как не существует исторических сведений о социальном статусе скоморохов XI-XIII вв. Одни и те же скоморохи, не угодив князю, могли быть изгнаны, им оставалось веселить народ на площадях и игрищах или ходить группами по городу, предлагая свои услуги, как это делали новгородские скоморохи в былине-скоморошине «Терентий-гость». И наоборот, прославившиеся публичными выступлениями скоморохи могли быть приглашаемы к князю. Д. С. Лихачев полагает, что Даниил как княжеский «милостник» сблизился с теми скоморохами, «которые развлекали князя и его приближенных», отсюда вывод, что «Моление» не стало произведением подлинно народным, как «Слово о полку Игореве». С этим трудно согласиться. Эти произведения по своему значению не могут быть сопоставимы; «Слово о полку Игореве» написано в традициях воинских повестей и проникнуто патриотической публицистикой того времени, а в «Молении» заключен взгляд на древнерусскую действительность изнутри, что не менее важно. Даниил Заточник не признан скоморохом, вероятнее всего, потому, что обнаруживает большую начитанность и образованность. В остальном он проявляет себя как талантливый и остроумный человек, владеющий игрой на музыкальных инструментах, объективно судивший об отношении князей к народу и положении народных низов. В. П. Адрианова-Перетц видела в его «Слове» — «Молении» социально острую неприязнь к миру богатых: «Под внешней маской княжеского "милостника", шуткой выпрашивающего у своего господина "милости" ... скрываются сатирические выпады против богатых.
<...> Даниил Заточник осуждает "немилостивых" представителей господствующего класса, делая их смешными в глазах читателя. Это его способ самозащиты» (Перетц А. РДС. С. 112). Сатирическое изображение действительности, ироничный тон, владение скоморошьими приемами творчества, шутливое обыгрывание своего нищенства и бедности — все это черты, указывающие не только на влияние традиций скоморохов, но и на потомственную принадлежность к их «цеху» по профессии.56 [56 А. И. Лященко указал на возможную связь автора с Даниилом, героем сказаний и былин: Лященко А. И. О «Молении Даниила Заточника» // Jahres bericht der Reformierten Kirchenschule fur 1895-1896. СПб., 1896. С. 18-24]. Вероятно, со временем Даниилу Заточнику удалось подняться над своей средой благодаря уму и образованности, поэтому столько горечи в его «Молении», искренности в просьбах к князю оказать «милость», быть великодушным. Как бы то ни было, «Моление» — ценный памятник эпохи еще и потому, что содержит материал для суждений о том, каким мог быть лучший и образованнейший из скоморохов и какой трагедией могла обернуться зависимость от князя. После XIII в. в древнерусской литературе больше о каких-либо скоморохах не упоминается, лишь изредка мелькают они в переводных повестях. Только в XVII в. зазвучал их голос в сатирических произведениях различных жанров, где раскрывалась и изображалась жизнь городского посада, средних и низших классов общества. До XVII в. о скоморохах говорилось только в произведениях фольклора. Узнать что-либо об их жизни, социальном статусе, местах проживания можно лишь из лаконичных упоминаний в переписных книгах да остерегающих предупреждений «не играть силно» на той или иной территории в пределах княжеских и монастырских земель.
Если европейские скоморохи (шпильманы, жонглеры, гистрионы и мимы) появились в Европе «с остатками древней организации» , объединенные в коллегиумы или корпорации, то сведения об их внутренней организации в славяно-русских землях очень скудны. Некоторое представление дают отрывочные упоминания о них в этнографических описаниях календарной и свадебной обрядности, но они относятся более к роли скомороха в обряде. А. Н. Веселовский считал, что общая лексика у скоморохов с волочебниками и различными «окрутниками», ходившими по домам во время календарных праздников, позволяет предположительно судить об их внутренней организации и профессиональной специализации (Вес. Разыск. С. 412).
Как и в артелях калик, в ватагах скоморохов был атаман. Это зафиксировано в древнерусской повести о гордом царе Аггее.57 [57 Ромодановская Е. К. Повести о гордом царе в рукописной традиции. Новосибирск, 1966. С. 337-342 (редакция со скоморохами)]. Были музыканты, острослов, запевала, игрец-фокусник, мехоноша (собиратель даров и денег, носивший мешок). Вероятно, были сказители и песнетворцы, унаследовавшие репертуар волхвов-кощунников, сказителей мифов, хранителей древних преданий, баюнов и заклинателей.58 [58 Рыбаков Б. А. Языч-во... С. 770. Приводится специализация волхвов: целители, облакопрогонители, хранильники (знатоки амулетов и оберегов), кощунники]. «Источники нередко говорят о многолюдстве тех сборищ, на которых кощунники исполняли свой репертуар», — пишет Б. А. Рыбаков (Там же. С. 771). Название «кощунники» перешло с волхвов на скоморохов. В обличениях их действий осуждаются слушатели: «Не токмо дивятся зряще, но и словеси их извыкли» (т. е. изучили). Если личное творчество скомороха, поэтическое или песенное, индивидуально, «то сопровождающий его процесс исполнения и усвоения непременно должен носить характер коллективный, — считал А. В. Марков. — Широкие художественные замыслы выполнимы только артелью, толпой, компанией и притом в присутствии целого общества. Недаром действие былины происходит так часто на пирах и братчинах. Эти и подобные собрания особенно близки сердцу певца, который всего более живет на народе и с народом. Слагатели наши былин по самому свойству своей профессии были люди артельные».59 [59 Марков А. В. Поэзия Великого Новгорода... С. 6]. Но артельность требовала внутренней организации. Однако точных и подлинных сведений о ней получить не удавалось даже в XIX в., когда собиратели волочебных песен пытались узнать от певцов устройство их артели. Так же условны и приблизительны наши представления о репертуаре певцов из скоморошьей среды самого раннего периода. Упоминая их «кощуны», называя песни «сатанинскими», никто из авторов не привел конкретных примеров. Неопределенны и термины о репертуаре певцов, содержание его скрыто за словами «припевки», «выигрыши», «сыгрыши», «тонцы». Лишь у Кирши Данилова назван конкретно «еврейский стих»; остальные термины могли быть внесены в тексты позднее и отразили понятия сказителей из крестьян. Веселовский считал, что в этой терминологии скрыт намек на тексты и музыку иностранного и иногороднего происхождения: «Древняя связь напева с содержанием песни [не] раскрывает ли перед нами скомороший репертуар с мотивами "От Ерусалима", "От Царьграда", "От Киева" (добавим: "От Новагорода", "заморские". — З. В.). Это в одно и то же время и репертуар нашего былевого эпоса, и указание на культурные слои, залегшие в нашей эпической поэзии. Там и здесь участие захожих людей скоморохов вероятно» (Вес. Разыск. С. 218). Кроме свидетельств устного эпоса, у нас нет письменных данных их подтверждающих. Одна из причин — враждебное отношение владеющих письменностью лиц ко всему народному. Народный язык и у нас, и в период раннего Средневековья в Европе считался выражением всего языческого и не допускался в письменную литературу. Почти массовая грамотность новгородцев была направлена на бытовые потребности. Европейские монахи записывали рыцарскую поэзию и эпические сказания, переводя их на латынь. Только тогда начало исчезать враждебное отношение к народным обычаям и устной поэзии. У нас церковно-славянская письменность была родственна народному языку, но вплоть до XVII в. не допускалось вторжение в нее народной поэзии. Только летописи были точкой некоторого слабого соприкосновения. «Столкновение народного элемента с церковным на Западе решилось в пользу первого, на Руси же — в пользу последнего, — заметил И. Хрущев. — В эпоху крестовых походов поэзия сделалась как бы ремеслом: караваны странствующих певцов потянулись от замка к замку. Чем обширнее была потребность песен и шире круг сказаний, тем труднее было певцам обойтись без письменности. Образовались школы певцов, собиравших эпические циклы, обрабатывавших их по складу и содержанию. Под влиянием поэтической литературы и древняя историческая письменность потеряла свою схоластическую форму». Но иначе было у нас на Руси: «Подслушивая народные предания, летописец наш никогда не снисходил до бытовых черт, не вдавался в живые подробности о личности своей или даже своего героя. Скромный, грешный, худый — он просит прощения, если впал в ошибку. Имя свое вносит редко на страницы летописи — и то лишь для того, чтобы помянули его в молитвах».60 [60 Хрущев И. Древнерусские сказания в летописях. С. 176-179].
«Между тем, — замечает далее Хрущев, — древний летописец, как и песнетворец, не был затворником; и тот и другой присутствовали на вечевых сходах, при беседах и спорах князя с дружиной, участвовали в походах, были не только очевидцами, но, возможно, и участниками сечи, осады городов, торжеств при победах». Но если участие летописца часто видно из оживленного повествования, то о песнетворцах можно судить лишь по аналогии. Веселовский говорит о европейских скоморохах: «Они забавляют, но они же являются исполнителями более важных поручений, послами, разведчиками… Международное право Европы гарантировало их неприкосновенность» (Вес. Разыск. С. 153). Русским скоморохам служба у князя не гарантировала неприкосновенности, какие бы поручения он ни выполнял. Судебники об этом умалчивают. Даниил Заточник после службы князю оказался в ссылке на озере Лача, в далекой северной Каргопольщине. Образованный, наблюдательный, умный, он взялся за перо и оставил подлинный и единственный в своем роде литературный документ эпохи — свое «Моление», в котором, как уже говорилось, органически слиты знание литературы и скоморошьи традиции, высокая книжность и скоморошье балагурство, книжные афоризмы и бытовая лексика в мирских притчах. Отраженный в «Молении» уровень письменной культуры бросает свет и на состояние устной поэтической традиции. Видно, что за этой традицией стоит литературная и устная художественная школа, правила которой вырабатывались веками.
Именно ею могли быть выработаны определенные каноны, особые правила и для обрядовой поэзии, и для эпоса. Весомый вклад в сокровищницу устно-поэтических приемов внесли поэты из скоморошьей среды. Как уже было замечено в литературе о традиционности фольклора, стабильность традиций относительна и ограничена. Она в известной мере определяется характером эпохи, типом культуры и условиями народного быта.
Существенные изменения в художественных представлениях произошли, как показывают наблюдения исследователей, в период татаро-монгольского нашествия и последующие за ним столетия. Выразителями изменений, происходивших во взглядах и вкусах культурной среды, должны были стать скоморохи. Им в первую очередь мы обязаны сохранением значительной части национального эпоса, хотя многое следует признать утраченным. На судьбе эпических текстов можно наблюдать частичные изменения традиционных элементов и замену их новыми при чрезвычайной устойчивости отдельных эпических компонентов. Возникает многослойность, присущая не только русскому национальному эпосу.
Былины создавались на основе архаической эпики, нам малоизвестной или вовсе неизвестной. Следы ее входят в повествование незначительными фрагментами, отдельными фразами или понятиями. Влияние предшествующей эпической традиции не всегда можно выделить как компонент текста. Оно заключено в самой образной системе, она — результат веками существовавшей, по традиции сохраняемой и совершенствовавшейся устной поэтической школы.
Традиционно для древней эпики анимистическое отношение к природе. Это одна из сторон эпического синкретизма; для него мир качественно однообразен. Природа в эпосе живая: она сочувствует человеку, помогает ему или, наоборот, враждебна — в зависимости от людских поступков. Таков и мир растительных и живых существ, особенно сверхъестественных: вещие вороны, волшебные кони, подземные змеи, владеющие живой и мертвой водой, говорящие златорогие туры, таинственные для киевлян скимен и индрик-звери. Они следят за делами рук человеческих, настораживаются при необычном: при рождении Волха Всеславьевича «подрожала мать-сыра земля, а сине море сколыбалося»; при татарах Днепр течет не по-прежнему, посреди его видна струя кровавая; река выбивается из сил, вырывая опоры, поднимая песок со дна, когда враги мостят Днепр, конь будит богатыря, чуя опасность; предупреждает при вражеских подкопах (Клингер. 1. С. 1—27), обеспечивает победу в состязаниях в ответ на заботу и просьбу. С анимизмом связаны вера в судьбу, в силы рока, в предопределение, в вещие сны, в удачу и неудачу при женитьбе и поединке, в силу заговоров и магические действия. Маринка Кайдальевна сжигает следы Добрыни на огне с приговором, и он послушно приходит к ней; Илья Муромец заговаривает стрелу, пустив ее в своего крестного отца, и стрела попадает в нательный его крест; Иван Годинович заговаривает стрелу Кащея, и она убивает самого выпустившего ее царя.
Из древней эпики по устной традиции могли перейти в скоморошью мастерскую формулы пословиц и заговоров, устойчивых эпитетов, метафор и сравнений, повторы и параллелизмы. Повторы, по Мелетинскому, — древнейшая часть поэтики фольклора, генетически связанная с верой в магию слова и наличием музыкального ритма. (Мелетинский. З. С. 19).
В эпосе встречаются повторы целых стихов и полустиший, поэтических формул и рефренов и особые — внутри стиха или стихового периода. В исландском эпосе они служат средством организации строфики, а в русском — средством создания стиховых периодов. Они возникли как результат выработанной веками техники устного исполнения. Такую же роль играют параллелизмы, в которых сочетается повтор с варьированием, утверждает Е. М. Мелетинский и продолжает: «Параллелизм — архаическое явление... Основной и первичный — двухчастный». Он «генетически связан с музыкальным и танцевальным ритмом, т. е. с первобытным синкретизмом» и техникой исполнения (там же. З. С. 41-42, 68).
В общих местах исландского эпоса исследователь выделил две группы, характерные и для былин: формульные и повествовательные. В повествовательные входят вопросы об именах: «Как тебя по имени зовут? Как величают по изотчеству?», вопросы о новостях, обращения: «Ай же ты, дружинушка хоробрая!/Нет ли още товару в Новеграде?» (НБ. № 33). На границе прямой речи и повествования оказывается формула «пора-время» с инфинитивом. Этот тип формул встречается в скоморошьих песнях: «Пора молодцу женитьбу давать,/Холостому время свататься» (Ср.: Мелетинский. 5. С. 76-80).
Различные формы, рассчитанные на мобилизацию внимания слушателей, по мнению Мелетинского, имеют ритуальную основу. Призыв к вниманию слушателей есть в произведениях скальдов, в эпосе других народов, во французских эпических поэмах (там же. С. 86-88).
Расходуя это поэтическое богатство, древние поэты обогащали его, создавая новые формулы. При Владимире Мономахе началось на Руси производство стекла — появился эпитет «стекольчатые»; торговля с Востоком дала материал для формулы «кровать слоновых костей»; в XIV в. появилась бумага — и у Тугарина Змиевича вместо драконьих появились легкие бумажные крылья; возникла мода на мужские остроносые сапожки на каблуках — и появилась новая поэтическая формула:
Сапожки на ножке — зелен сафьян,
Около носка хоть яйцо прокати,
Под пяту-пяту воробей пролетит.
(Гф. № 8, 142, 151; № 20, 33, 36, 64; № 27, 8-9)
«Создание новых метрических выражений, утверждал А. Б. Лорд, необходимо для внедрения в традицию новых понятий. Если певец начинает постоянно использовать эти выражения, они становятся формулами; если их начинают использовать другие певцы, они входят в традицию и становятся традиционными формулами» (Лорд. С. 148).
В скоморошьей среде, вероятно, прошла окончательную отшлифовку композиция многих былин и близких к ним в художественном отношении исторических песен. Сравнивая песню о Скопине-Шуйском, записанную через 9 лет после его смерти в 1619-1620 гг. на крайнем севере Московского царства для Ричарда Джемса, священника при английском посольстве в Москве, с известной песней о Скопине из сборника Кирши Данилова, составленного через полтораста лет, А. Н. Сиротинин заметил: «Самый беглый взгляд обнаруживает в ней следы артистической обработки. Это настоящий образец былины» (Сиротинин. Беседы. С. 153-154). Он проанализировал приемы этой художественной обработки. Описание былинной поэтики сделано точно и полно. Процитируем его в начальной части, где дается образ скомороха, певца былин: «Перед нами своеобразная фигура бывалого человека, веселого молодца, который, низко раскланявшись перед слушателями, начинает свои песни о старине, прося "благословения" у хозяина дома» (там же. С. 37). Заметим, что просьба о благословении разработана скоморохами в специальную формулу, с вариациями используемую при пении былин и баллад, исторических песен и духовных стихов, календарных величаний типа вьюнишных и виноградий:
Благослови, сударь-хозяин, благослови, господин,
На двор войти, на крыльцо взойти
Белые полы потоптать, по лавкам сесть,
По лавкам сесть, старинку спеть.
После благословения хозяина, т. е. разрешения, поется зачин: «Кто бы нам сказал про старое, про бывалое...» Сиротинин пишет: «Хорошая былина начинается по известному, явно выработанному шаблону: то с отрицательного сравнения ("Не тычинушка в чистом поле шатается"), то с указания времени ("В годы прежние, во времена первоначальные", то с неопределенного места ("ой далече — далече во чистом поле"), то с определенного (пир в Киеве у Владимира). Зачин о пире Владимира самый любимый и стал своего рода типическим местом. Владимир Красное Солнышко притянул к себе своим светом события русской истории чуть не за триста лет позднее...» (там же. С. 38).
Зачином служит и простой, и отрицательный параллелизм, и целая «прибаутка» в 16 стихов о широком течении Волги на три тысячи верст и ее устье в 70 рукавов при впадении в Каспийское море. Так же начинается былина о Добрыне; с переходом к основному тексту подчеркнуто:
Все это, братцы, не сказочка,
Все это, братцы, прибауточки,
Теперь Добрынюшке зачин пойдет.
Перечисляя общие типические места, сходные в разных былинах, записанных в далеко отстоящих одна от другой местностях (стрельба из лука, седлание коня, скачка в поле с киданием палицы или копья, описание боя с применением разных типов оружия, пластание груди или угрозу распластывания, волшебную скачку в дальний край «выше лесу стоячего», приезд богатыря и пр.), Сиротинин говорит, что эти общие места, «раз отлившись в известную форму, остаются почти неизменными, свидетельствуя, что вышли из одной мастерской». Поражают разнообразием художественные параллелизмы, положительные и отрицательные, символические и сравнительные. Сравнительные относительно кратки: «Тугарин почернел, как осенняя ночь, Алеша стал, как светел месяц»). Параллелизм символический — это целая картина. Таково описание пира как символа битвы или поединка: «Едет Алеша пьян — шатается. К седельной луке приклоняется. / Завидел Алешу Илья Муромец:
"Говорил я тебе, Алеша, наказывал —
не пей ты зелена вина, не ешь сладки кушанья".
Отвечает Алеша Илье Муромцу: "Рад бы я не пить зелена вина, не есть сладки кушанья — напоил меня добрый молодец допьяна, накормил он меня досыта / Той шелепугой подорожною"».
Создан богатейший запас эпитетов, употребительных преимущественно в былинах; устойчивые эпитеты земель и народов: Русь святая. «Это не самодовольное слово похвальбы. Это заветная мечта, не иссякающее в сердце желание видеть нашу родину светлою, чистою, высокою» (там же. С. 154); Литва хоробрая, земляная, проклятая, поганая; Орда темная, каменная, большая и малая; сорочины (сарацины) долгополые; татары великие, страшные неверные, поганые; эпитеты городов — Галич — славный, красный; Киев — стольный, славный, красный; Москва — матушка, каменная, белокаменная; Новгород — великий, славный; Казань — подлесная, богатая; Тверь — старая, богатая; реки: Дон тихий, Днепр быстрый, Дунай веселый. Волга — наша славная, широкая, матушка-матка, мать. Святорусские богатыри — сильные, славные могучие, а молодцы — удалые-добрые. Эпитеты от долгого одинакового употребления срастаются с определяемым словом, окаменевают, образуя формулы, неизменные понятия, которые употребляются уже механически, когда прекращается живой творческий процесс в эпосе. Владимир-князь всегда ласковый, даже когда обрекает на голодную смерть в погребе Илью Муромца, Ставра, Сухмана. Калин-царь всегда собака, даже в обращении собственного посла, которого он же называет «поганый татарище».
Илья Муромец — постоянно старый казак, Добрыня — всегда молодой, хотя служит у князя 12 лет и еще 12 лет ездит по его порученям. Эта особенность эпической поэтики наблюдается в эпо-сах всех народов, не прошедших литературную обработку. У Гомера небо всегда звездное — даже ясным днем, корабль быстрый, если и стоит в гавани, один из богов «медный Атрей с облаками идет к просторному небу», так как его видели только изваянным из меди.
Механистично употребление постоянных формул: просить благословения у язычника; молиться на церковь соборную, находясь у татар; привязывать коней к точеному столбу, ночуя в поле. Эти несообразности и искажения появились с прекращением активной жизни эпоса, когда ушли его творцы и мастера. Певец из скоморошьей среды пел былину под гуслярный звон, начинал и заканчивал ее мастерски и уводил за собой слушателей то в славный Киев над Днепром, то в малый Киевец у Почайны, то в Великий Новгород к Волхову и светлому Ильменю, которые знал не понаслышке. Мастера сказительства и заканчивали былину скоморошьей закрепкой: «Что ни лучшие богатыри в Киеве, / Золота казна во Чернигове, / Колокольный звон в Новегороде...» Специальная концовка (исход) воздает славу героям повествования, благодарность слушателям за внимание и утверждает тишину на синем море, ради которой якобы и пелась былина. Пение былин — благочестивое занятие, а тишина на синем море — символ мира и покоя в жизни. Поздним привнесением в концовки явились намеки на угощение. В них не было необходимости, когда певца окружал почет, а угощение и плата за труд были обеспечены обычаем. Но времена изменились и отношение к певцам также. Спев про Скопина, певцы добавляют:
То старина, то и деянье,
Как бы синему морю на утишенье,
А быстрым рекам слава до моря.
Добрым людям на послушанье.
Молодым молодцам на перениманье,
Всем нам, веселым, на потешенье,
Сидючи в беседе смиренныя,
Испиваючи мед, зелено вино.
Где-ка пиво пьем, тут и честь воздаем.
Тому боярину великому
И хозяину своему ласкову.
(КД. № 29)
Чтобы так закончить былину, надобно быть мастером своего дела, — говорит Сиротинин и проницательно замечает: «Теперь перед нами только осколки когда-то обработанного профессиональными певцами материала» (там же. С. 156).
Остались в прошлом богатыри как ранний и наивный идеал человека, исчезли подземные, морские и летающие чудища, мыслимые когда-то как существа сверхъестественные. Разноэтапные по своему происхождению пласты эпоса запечатлели художественный взгляд народа на историю. Поэтическое обаяние былин, их познавательность живут, пока жива народная художественная культура.