СВ: Вы можете указать на какой-нибудь конкретный
случай?
ИБ: Я вспоминаю поправку, внесенную Рейном в ахма-
товскую "Царскосельскую оду". У нее было так:
Драли песнями глотку
И клялись попадьей,
Пили царскую водку,
Заедали кутьей.
Рейн сказал ей: "Анна Андреевна, вы ошибаетесь,
царская водка - это окись", - я уж не помню, чего, в
общем, это едкое химическое соединение. И для Рейна,
инженера по образованию, это было совершенно очевидно.
Ахматова-то имела в виду царскую водку другого порядка.
И поэтому исправила так: "Пили допоздна водку". И я
помню поправки даже в более существенных стихах.
СВ: "Поэму без героя" она ведь тоже вам читала?
ИБ: Да, множество раз. Особенно - новые куски. И
все время спрашивала - годится это или нет. Она ее,
"Поэму", постоянно дописывала и переписывала. Помню,
как я прочел "Поэму без героя" в ее первом варианте. Я
очень сильно возбудился. Впоследствии, когда "Поэма"
разрослась, она мне стала представляться слишком гро-
моздкой. Впечатление свое о "Поэме" я могу сформулиро-
вать довольно точно с помощью одной сентенции, даже не
мной высказанной: "Самое замечательное в "Поэме", что
она написана не "для кого", а "для себя".
СВ: Но у меня создалось впечатление, что именно
относительно "Поэмы без героя" Анна Андреевна чрезвы-
чайно беспокоилась, как это произведение будет воспри-
ниматься другими.
ИБ: Может быть. Но на самом деле стихи пишутся в
первую очередь именно "для себя". Конечно, Анне Андре-
евне было интересно, как на "Поэму" реагируют, насколь-
ко ее понимают. Но весь этот процесс дописывания и пе-
реписывания был в большей степени связан с нею самою,
нежели со внешними реакциями. Во-первых, в данном слу-
чае Анна Андреевна находилась во власти этой самой
строфы. Я помню, как она меня учила. Она говорила: "Ио-
сиф, если вы захотите писать большую поэму, прежде все-
го придумайте свою строфу - вот как англичане это дела-
ют". У англичан это дело действительно поставлено на
широкую ногу. Почти каждый поэт придумывает свою собс-
твенную строфу. Байрон, Спенсер и так далее. Ахматова
говорила так: "Что погубило Блока в "Возмездии"? Поэ-
ма-то, может быть, замечательная, но строфа - не своя.
И эта заемная строфа порождает эхо, которого быть не
должно. Которое все затемняет". Это принцип чрезвычайно
здравый. Дело в том, что стихи поэт пишет не каждый
день. И когда стихи не пишутся, жить, по словам самой
же Ахматовой, становится "чрезвычайно неуютно". И впол-
не естественно, что Анна Андреевна постоянно возвраща-
лась к идиоматике собственной строфы. Верней, строфа
эта к ней возвращалась. Как сон - или как дыхание. И
тогда начинались все эти дописывания, вписывания и так
далее. Во-вторых, исправление, составление, композиция,
игра с более поздними кусками могут постепенно превра-
титься в "вещь в себе". Это занятие с ума сводящее, за-
вораживающее. И, естественно, ее чрезвычайно интересо-
вало, как к этому отнесутся те или иные читатели. Пос-
тепенно возникла ситуация, в которой мы - наиболее
близкие из читателей "Поэмы" - и сама Ахматова оказа-
лись более или менее на равных. То есть мы все уже не в
состоянии были оценить: на месте какой-нибудь новый ку-
сок находится в "Поэме" или нет. Ты оказываешься в та-
кой зависимости от этой музыки, что, в общем, уже не
понимаешь пропорции целого. Теряешь способность отно-
ситься к этому целому критически. Будь Ахматова жива
сегодня, она, я думаю, продолжала бы "Поэму" дописы-
вать.
СВ: Вам не кажется, что с "Поэмой без героя" прик-
лючилась следующая парадоксальная вещь. Задумана она
была действительно, быть может, "для себя". Для посто-
роннего читателя ее сюжет и аллюзии довольно-таки эниг-
матичны...
ИБ: Ну, все это легко расшифровать!
СВ: Все-таки "Поэма" требует от читателя опреде-
ленной подготовки в большей степени, чем любая другая
русская поэма.
ИБ: В русской поэзии существует тенденция - про-
диктованная размерами страны, количеством населения и
т.п. - считать, что поэт работает для широкой аудито-
рии. Этой иллюзии подвержены все без исключения. Все
этому поддаются, по крайней мере, на каком-то опреде-
ленном этапе своего развития. В той или иной степени
всеми нами когда-то завладевает мысль, что "у меня ог-
ромная аудитория". От таковой иллюзии перемещение в
пространстве, между прочим, зачастую избавляет. Вольно
или невольно любой русский автор испытывает определен-
ное давление писать для широкой аудитории. Но, с другой
стороны, всякий более или менее состоявшийся поэт там,
в глубине души, сознает, что работает он не для публи-
ки. Что он пишет потому, что ему язык, в просторечии
называемый музой, диктует. И что это именно ради своего
языка он и занимается этим делом - ради музыки языка,
ради этих слов, суффиксов, я не знаю... Ради этой гар-
монии, да? А не ради аудитории. Так что в случае с "По-
эмой без героя" я не вижу никакого противоречия. Конеч-
но, Ахматовой было интересно узнать реакцию слушателей.
Но если бы ее действительно больше всего на свете зани-
мала доступность интерпретации "Поэмы", то она не напи-
сала бы всех этих штук. Конечно, Ахматова зашифровала
некоторые вещи в "Поэме" сознательно. В эту игру играть
чрезвычайно интересно, а в определенной исторической
ситуации - просто необходимо.
СВ: Вы меня неверно поняли. Парадокс как раз зак-
лючается в том, что "Поэма без героя" превратилась в
символ Серебряного века и эпохи перед Первой мировой
войной. Эту эпоху мы сейчас рассматриваем, как это ни
странно, именно сквозь призму зашифрованной "Поэмы".
ИБ: Ну я не знаю, кого вы имеете в виду, говоря
"мы":
СВ: Тех, кого Серебряный век интересует. Для всех
нас какая-нибудь несчастная Ольга Афанасьевна Судейки-
на, кончившая свои дни во Франции полупомешанной ста-
рушкой, навсегда осталась такой, какой ее изобразила
Ахматова:
Как копытца, топочут сапожки,
Как бубенчик, звенят сережки,
В бледных локонах злые рожки,
Окаянной пляской пьяна, -
Словно с вазы чернофигурной,
Прибежала к волне лазурной,
Так парадно обнажена.
ИБ: Судейкина, Саломея Андроникова, Вера Стравинс-
кая - в моем сознании это те самые дамы, о которых Ман-
дельштам говорил: "европеянки нежные".
СВ: Но в той же "Поэме без героя" Ахматова роняла
о Судейкиной и другое, гораздо более жесткое: "Дере-
венскую девку-соседку / Не узнает веселый скобарь".
ИБ: Совершенно верно. В конце концов, сама Анна
Андреевна была, по выражению Цветаевой, "все-таки да-
мой". Нет, нет, я предпочитаю думать о них как об имен-
но нежных европеянках. Но в самом этом определении Ман-
дельштама есть ведь своя доля иронии, да? Дескать, ста-
ли "европеянками"...
СВ: В "Поэме без героя" Ахматова, когда описывает
убранство спальни Судейкиной, замечает, как бы
вскользь: "Полукрадено это добро..." Это, конечно, сти-
хи, но когда речь идет о близкой знакомой, то звучит
это достаточно сильно, почти как предъявление уголовно-
го обвинения. О теневых сторонах этого праздничного ми-
ра я только сейчас начинаю догадываться.
ИБ: Да ничего особенного - это был нормальный
русский мир, и строчки эти на меня столь сильного, как
на вас, впечатления не производят. Кстати, вы знаете о
замечании Пастернака по поводу "Поэмы без героя"? Он
говорил, что она похожа на русский народный танец, ког-
да идут вперед, закрываясь, а отступают, раскрываясь.
Это высказывание Бориса Леонидовича Ахматова очень лю-
била.
СВ: Ахматова говорит о русской пляске в исполнении
Судейкиной в своих прозаических записях к "Поэме". Во-
обще она много лет думала о балетном либретто на мате-
риале "Поэмы". К сожалению, все это осталось в фрагмен-
тах.
ИБ: Анна Андреевна ведь еще и пьесу написала, судя
по всему, замечательную вещь. По-видимому, она ее сожг-
ла. Как-то раз она при мне вспоминала начало первой
сцены: на сцене еще никого нет, но стоит стол для засе-
даний, накрытый красным сукном. Входит служитель, или я
уж не знаю, кто, и вешает портрет Сталина, как Ахматова
говорила, "на муху".
СВ: Для Анны Андреевны это совершенно неожиданный,
почти сюрреалистический образ.
ИБ: Нет, отчего же, ровно наоборот. У нее этого
полно в стихах - особенно в поздних, да и в быту сюрре-
алистическое это ощущение часто прорывалось. Помню, на
даче в Комарове у нее стояла горка с фарфоровой посу-
дой. В разговоре нашем возникла какая-то пауза, и я,
поскольку мне уже нечего было хвалить в этом месте,
сказал: "Какой замечательный шкаф". Ахматова отвечает:
"Да какой это шкаф! Это гроб, поставленный на попа".
Вообще чувство юмора у нее характеризовалось именно
этим выходом в абсурд. Это она очень сильно чувствова-
ла.
СВ: Вы упомянули о том, что Цветаева называла Анну
Андреевну "дамой". Мне представляется, что вы, с вашим
опытом - фабрика, работа в морге, геологические экспе-
диции - были в ее окружении скорее исключением. И вооб-
ще, для русского поэта ваша жизнь в отечестве была не
вполне обычной: и тюрьма, и - если не сума, то батра-
чество...
ИБ: Да нет, жил как все. Русское общество, при
всех его недостатках, все-таки в сословном смысле наи-
более демократично.
СВ: Русский поэт обыкновенно оказывается более де-
мократичным в своих стихах, чем в реальной жизни. Анна
Андреевна в одном из ранних своих стихотворений говорит
о себе: "На коленях в огороде / Лебеду полю". Лидия
Гинзбург вспоминала, как гораздо позднее выяснилось,
что Ахматова даже не знает, как эта самая лебеда выгля-
дит. Вокруг Анны Андреевны всегда был тесный круг впол-
не интеллигентского персонала.
ИБ: Это далеко не так. Русский литератор никогда
на самом деле от народа не отделяется. В литературной
среде вообще всякой шпаны навалом. Но если говорить об
Ахматовой, как быть с ее опытом тридцатых годов и более
поздним: "Как трехсотая, с передачею, / Под Крестами
будешь стоять..."? А все те люди, которые к ней прихо-
дили? Это были вовсе не обязательно поэты. И вовсе не
обязательно инженеры, которые собирали ее стихи, или
технари. Или зубные врачи. Да и вообще, что такое на-
род? Машинистки, нянечки, сестры, все эти старушки -
какой вам еще народ нужен? Нет, это фиктивная катего-
рия. Литератор - он сам и есть народ. Возьмите вон Цве-
таеву: ее нищету, ее поездки с мешками в Гражданскую
войну... Да нет, уж вот где-где, а в возлюбленном оте-
честве поэту оторваться от простого народа никогда не
удавалось...
СВ: Ахматова в последние годы своей жизни стала
более доступной...
ИБ: Да, к ней приходили почти ежедневно - и в Ле-
нинграде, и в Комарове. Не говоря уж о том, что твори-
лось в Москве, где все это столпотворение называлось
"ахматовкой". В Москве Анна Андреевна останавливалась у
разных людей: в Сокольниках, у Любови Давыдовны Боль-
шинцовой, вдовы Стенича, замечательного переводчика, и
дамы самой по себе довольно замечательной; на Большой
Мещанской, у вдовы и дочери поэта Шенгели; у профессора
Западова, специалиста по русскому классицизму - Ломоно-
сову, Державину и полководцу Суворову; у Лидии Корнеев-
ны Чуковской. Но главным образом у Ардовых, на Ордынке.
СВ: Опишите "ахматовку" подробнее.
ИБ: Это, в первую очередь, непрерывный поток лю-
дей. А вечером - стол, за которым сидели царь-царевич,
король-королевич. Сам Ардов, при всех его многих недос-
татках, был человек чрезвычайно остроумный. Таким же
было все его семейство: жена Нина Антоновна и мальчики
Боря и Миша. И их приятели. Это все были московские
мальчики из хороших семей. Как правило, они были журна-
листами, работали в замечательных предприятиях типа
АПН. Это были люди хорошо одетые, битые, тертые, цинич-
ные. И очень веселые. Удивительно остроумные, на мой
взгляд. Более остроумных людей я в своей жизни не
встречал. Не помню, чтобы я смеялся чаще, чем тогда, за
ардовским столом. Это опять-таки одно из самых счастли-
вых моих воспоминаний. Зачастую казалось, что остросло-
вие и остроумие составляют для этих людей единственное
содержание их жизни. Я не думаю, чтобы их когда бы то
ни было охватывало уныние. Но, может быть, я несправед-
лив в данном случае. Во всяком случае, Анну Андреевну
они обожали. Приходили и другие люди: Кома Иванов, ге-
ниальный Симон Маркиш, редакторши, театроведы, инжене-
ры, переводчики, критики, вдовы - всех не назвать. В
семь или восемь часов вечера на столе появлялись бутыл-
ки.
СВ: Анна Андреевна любила выпить. Немного, но...
ИБ: Да, за вечер грамм двести водки. Вина она не
пила по той простой причине, по которой я его уже не
особенно пью: виноградные смолы сужают кровеносные со-
суды. В то время как водка их расширяет и улучшает цир-
куляцию крови. Анна Андреевна была сердечница. К тому
времени у нее уже было два инфаркта. Потом - третий.
Анна Андреевна пила совершенно замечательно. Если кто
умел пить - так это она и Оден. Я помню зиму, которую я
провел в Комарове. Каждый вечер она отряжала то ли ме-
ня, то ли кого-нибудь еще за бутылкой водки. Конечно,
были в ее окружении люди, которые этого не переносили.
Например, Лидия Корнеевна Чуковская. При первых призна-
ках ее появления водка пряталась и на лицах воцарялось
партикулярное выражение. Вечер продолжался чрезвычайно
приличным и интеллигентным образом. После ухода такого
непьющего человека водка снова извлекалась из-под сто-
ла. Бутылка, как правило, стояла рядом с батареей. И
Анна Андреевна произносила более или менее неизменную
фразу: "Она согрелась". Помню наши бесконечные дискус-
сии по поводу бутылок, которые кончаются и не кончают-
ся. Временами в наших разговорах возникали такие мучи-
тельные паузы: вы сидите перед великим человеком и не
знаете, что сказать. Понимаете, что тратите его время.
И тогда спрашиваете нечто просто для того, чтобы такую
паузу заполнить. Я помню очень отчетливо, как я спросил
ее нечто, касающееся Сологуба: в каком году произошло
такое-то событие? Ахматова в это время уже поднесла
рюмку с водкой ко рту и отпила. Услышав мой вопрос, она
сделала глоток и ответила: "Семнадцатого августа тысяча
девятьсот двадцать первого года". Или что-то в этом ро-
де. И допила оставшееся.
СВ: Когда Ахматовой наливали, то всегда спрашивали
- сколько налить? И Ахматова рукой показывала, что,
дескать, хватит. И поскольку жест был - как все, что
Анна Андреевна делала, - медленный и величественный, то
рюмка успевала наполниться до краев. Против чего Ахма-
това не возражала... Вы говорили, что к Ахматовой при-
ходили самые разные люди. Вероятно, многие - по русско-
му обычаю - искали не только поэтических советов, но и
чисто житейских?
ИБ: Я вспоминаю один такой эпизод, вполне типич-
ный. Дело было зимой, я сижу у Анны Андреевны в Комаро-
ве. Выпиваем, разговариваем. Появляется одна поэтесса,
с этим замечательным дамским речением: "Ой, я не при
волосах!". И моментально Анна Андреевна уводит ее в та-
кой закут, который там существовал. И слышны какие-то
всхлипывания. То есть явно эта поэтесса не стихи читать
пришла. Проходит полчаса. Анна Андреевна и дама появля-
ются из-за шторы. Когда дама эта удалилась, я спраши-
ваю: "Анна Андреевна, в чем дело?" Ахматова говорит:
"Нормальная ситуация, Иосиф. Я оказываю первую помощь".
То есть множество людей к Ахматовой приходило со своими
горестями. Особенно дамы. И Анна Андреевна их утешала,
успокаивала. Давала им практические советы. Я уж не
знаю, каковы эти советы были. Но одно то, что эти люди
были в состоянии изложить ей все свои проблемы, служило
им достаточной терапией.
СВ: Я хотел спросить вас об одной частности: я ни-
когда не видел фотографии, на которой вы и Анна Андре-
евна были бы вместе.
ИБ: Да, такого снимка нет. Это смешно - как раз
вчера я разговаривал с одной своей приятельницей, женой
довольно замечательного поэта. И сказал ей: "Дай мне
твою фотографию". А она мне отвечает: "У меня нет. В
этом браке - я тот, кто фотографирует".
СВ: В книге об Ахматовой Аманды Хейт воспроизведен
вот этот снимок: вы и Найман в глубокой задумчивости; у
вас, Иосиф, на коленях "Спидола"...
ИБ: Наверняка слушаем Би-Би-Си. Не помню, кто это
снимал. Либо Женя Рейн (потому что оба они приехали ко
мне в Норенское). Либо я поставил камеру на автоспуск.
На той же странице - портрет Ахматовой моей работы. Я
ее снимал несколько раз. И вот эта фотография ахматовс-
кого рабочего стола в Комарове - тоже моя.
СВ: Когда вы жили в Комарове?
ИБ: Полагаю, это была осень и зима с шестьдесят
второго года на шестьдесят третий. Я снимал дачу покой-
ного академика Берга, у которого когда-то учился мой
отец.
СВ: Существует ли "мистика" Комарова? Или же это
место само по себе ничем не примечательно, а стало зна-
менитым лишь благодаря Ахматовой?
ИБ: В Комарове был просто-напросто Дом творчества
писателей. Там жил Жирмунский Виктор Максимович, с ко-
торым мы виделись довольно часто. Рядом с Анной Андре-
евной поселился довольно милый человек и, на мой
взгляд, довольно хороший переводчик, главным образом с
восточных языков, поэт Александр Гитович. Приезжала
масса народу, и летом на даче Анны Андреевны, в ее
"будке", устраивались большие обеды. По хозяйству помо-
гала замечательная женщина, жившая, как правило, в лет-
ние периоды при Ахматовой, Ханна Вульфовна Горенко.
Многие годы она считалась соломенной вдовой, если угод-
но, брата Анны Андреевны, который жил и умер здесь, в
Соединенных Штатах. Однажды Анна Андреевна показала мне
фотографию человека: широченные плечи, бабочка - сена-
тор, да? И говорит: "Хорош... - после этого пауза, -
американец..." Совершенно невероятное у него было
сходство с Ахматовой: те же седые волосы, тот же нос и
лоб. Кстати, Лева Гумилев, сын ее, тоже больше на мать
похож, а не на отца.
СВ: А как брат Ахматовой попал в Америку?
ИБ: Он был моряк, гардемарин последнего предрево-
люционного выпуска. В конце Гражданской войны он и Хан-
на Вульфовна, на которой он был тогда женат, оказались
на Дальнем Востоке. Его фамилия, как и Анны Андреевны
девичья, была Горенко. Он был такой Джозеф Конрад, но
без литературных амбиций. Когда он расстался с Ханной,
то довольно долго странствовал по Китаю и Японии - эти
места он потом называл "андизайрбл плейсис". Плавал он
там в торговом флоте, а когда после войны перебрался в
Штаты, то стал здесь "секьюрити гард". Отсюда первую
весточку о себе он послал Ахматовой не через кого ино-
го, как через Шостаковича. Потому что так получилось,
что Горенко охранял Шостаковича во время приезда того в
Штаты. И таким образом Ахматова узнала о том, что ее
брат жив. Потому что прежде контактов между ними,
по-моему, вообще никаких не было. Вы можете себе предс-
тавить, чем такие контакты могли бы обернуться. Только
к концу ее жизни, когда времена стали снова, как бы это
сказать, более или менее вегетарианскими, можно было
опять думать о переписке, хотя бы и чрезвычайно нерегу-
лярной. Горенко посылал Ханне и Анне Андреевне какие-то
вещи - шали, платья, которыми Ханна чрезвычайно горди-
лась. Когда Анна Андреевна занедужила и с ней приклю-
чился третий инфаркт, ему послали телеграмму. Ну что он
мог сделать? Приехать? Он был женат на американке, жил
в Бруклине. Когда в свое время Ханна Вульфовна верну-
лась с Дальнего Востока в Россию - она была такая нор-
мальная КВЖДинка - то, по-моему, села - и крепко. А мо-
жет быть, и нет. Вы знаете, вот это не помнить - грех.
Мы с ней очень любили друг друга, хорошо друг к другу
относились; и я ей стихи какие-то посвятил. Но вот что
происходит с памятью... Или это не столько память,
сколько нагромождение событий?
СВ: Что Анна Андреевна рассказывала о своем отце?
ИБ: Андрей Антонович Горенко был морским офицером,
преподавал математику в Морском корпусе. Он, кстати,
был знаком с Достоевским. Этого никто не знал, между
прочим. Но в 1964 году вышли два тома воспоминаний о
Достоевском. И там были напечатаны воспоминания дочки
Анны Павловны Философовой о том, как Горенко и Достоев-
ский помогали ей решать арифметическую задачку о зайце
и черепахе. Я тогда жил в деревне, эти воспоминания
прочел и, умозаключив, что речь идет об отце Ахматовой,
написал об этом Анне Андреевне. Она была чрезвычайно
признательна. И потом, когда мы с ней встретились, уже
после моего освобождения, она примерно так говорила:
"Вот, Иосиф, раньше была только одна семейная легенда о
Достоевском, что сестра моей матери, учившаяся в Смоль-
ном, однажды, начитавшись "Дневников писателя", заяви-
лась к Достоевскому домой. Все как полагается: подня-
лась по лестнице, позвонила. Дверь открыла кухарка.
Смолянка наша говорит: "Я хотела бы видеть барина". Ку-
харка, ответивши "сейчас я его позову", удаляется. Она
стоит в темной прихожей и видит - постепенно приближа-
ется свет. Появляется держащий свечу барин. В халате,
чрезвычайно угрюмый. То ли оторванный от сна, то ли от
своих трудов праведных. И довольно резким голосом гово-
рит: "Чего надобно?" Тогда она поворачивается на каблу-
ках и стремглав бросается на улицу". И Анна Андреевна,
помнится, добавляла: "До сих пор это была наша единс-
твенная семейная легенда о знакомстве с Достоевским.
Теперь же я рассказываю всем, что моя матушка ревновала
моего батюшку к той же самой даме, за которой ухаживал
и Достоевский".
СВ: В этом ее комментарии есть определенная доля
самоиронии. Потому что сотворять легенды было вполне в
ее характере. Или я не прав?
ИБ: Нет, она, наоборот, любила выводить все на
чистую воду. Хотя есть легенды - и легенды. Не все ле-
генды были ей неприятны. И все же темнить Анна Андреев-
на не любила.
СВ: Против одной легенды - к сотворению которой,
как мне теперь кажется, она приложила руку, - Ахматова
протестовала всю свою жизнь...
ИБ: Да, против легенды о романе ее с Блоком. Ахма-
това говорила, что это "народные чаяния". Такая попу-
лярная мечта о том, чего никогда, как она утверждала,
не было. И вы знаете, Ахматова - это тот человек, кото-
рому я верю во всем беспрекословно.
СВ: Вероятно, это был роман, что называется, "ли-
тературный". Во всяком случае, с его стороны. Достаточ-
но перечитать ее стихи, обращенные к Блоку. В конце
жизни Ахматова испытывала к Блоку чувства амбивалент-
ные: в "Поэме без героя" она описывает его как человека
"с мертвым сердцем и мертвым взором". В одном из сти-
хотворений шестидесятых годов она называет Блока -
"трагический тенор эпохи". И, если вдуматься, это вовсе
не комплимент.
ИБ: А в баховских "Страстях по Матфею" Евангелист
- это тенор. Партия Евангелиста - это партия тенора.
СВ: Мне такое даже и в голову никогда не приходи-
ло!
ИБ: И стихи эти написаны как раз в тот период,
когда я приносил ей пластинки Баха...
СВ: В стихах Ахматовой, особенно поздних, музыка
часто упоминается: и Бах, и Вивальди, и Шопен. Мне
всегда казалось, что Анна Андреевна музыку тонко чувс-
твует. Но от людей, хорошо ее знавших, хотя, вероятно,
и не весьма к ней расположенных, я слышал, что Ахматова
сама ничего в музыке не понимала, а только внимательно
прислушивалась к мнению людей, ее окружавших. Они гово-
рили примерно так: высказывания Ахматовой о Чайковском
или Шостаковиче - это со слов Пунина, а о Бахе и Ви-
вальди - со слов Бродского.
ИБ: Ну это чушь. Это глупость беспредельная и без-
начальная. Просто когда мы с Анной Андреевной познако-
мились, у нее ни проигрывателя, ни пластинок на даче не
было: потому что никто этим не занимался. Руки не дохо-
дили, вот и все.
СВ: Анне Андреевне принадлежит удивительно тонкое
замечание о музыке Одиннадцатой симфонии Шостаковича.
Об Одиннадцатой симфонии приходится слышать вещи уничи-
жительные, поскольку автор дал ей название "1905 год".
А Ахматова сказала, что там "песни летят по черному
страшному небу как ангелы, как птицы, как белые обла-
ка". Я не могу даже передать, насколько точно это услы-
шано. И в то же время Анна Андреевна не восприняла пре-
лести "еврейского" вокального цикла Шостаковича. Там
она услышала только ужасные с поэтической точки зрения
слова. В отношении слов она, конечно права, но...
ИБ: Ну это естественно, потому что она - поэт. В
первую очередь она уделяет внимание стихам, содержанию.
СВ: Но ведь в случае с Одиннадцатой симфонией Ах-
матова услышала за чисто внешней программой подлинное,
музыкальное содержание.
ИБ: Может быть, в "еврейском" цикле - это вина
Шостаковича, что слова выплыли на поверхность. Вероят-
но, музыка их не поглотила, не скрыла должным образом.
СВ: Шостакович, который был с Ахматовой знаком,
дал ее высокий музыкальный "портрет" в своем вокальном
цикле "Шесть стихотворений Марины Цветаевой". Говорила
ли Анна Андреевна с вами о Шостаковиче?
ИБ: Может быть, несколько раз упоминала. Мы чаще
говорили с ней о Стравинском, слушали советскую "пи-
ратскую" пластинку "Симфония Псалмов". Помню одно заме-
чание Ахматовой о Стравинском. Дело было в 1962 году,
во время приезда Стравинского в Советский Союз. Я был в
тот момент в Москве. И из такси, по дороге к Анне Анд-
реевне, увидел Стравинского, его жену Веру Артуровну и
Роберта Крафта: они выходили из "Метрополя" и садились
в машину Я знал, что накануне Стравинские собирались
нанести Анне Андреевне визит. И, приехав к ней, говорю:
"Угадайте, Анна Андреевна, кого я сейчас на улице уви-
дел - Стравинского!" И начал его описывать: маленький,
сгорбленный, шляпа замечательная. И вообще, говорю, ос-
тался от Стравинского один только нос. "Да, - добавила
Анна Андреевна, - и гений".
СВ: У меня была возможность убедиться в том, что
суждения Анны Андреевны о музыке были веские и опреде-
ленные: и о Вивальди, и о Бахе, и о Перселле...
ИБ: Перселла я таскал ей постоянно...
СВ: Как раз это я и имею в виду...
ИБ: Еще мы о Моцарте с ней много говорили.
СВ: И она даже - несмотря на свое пушкинианство -
придерживалась научно прогрессивного взгляда, что Саль-
ери к смерти Моцарта не имел никакого отношения.
ИБ: Ну конечно, что за разговор, что за разго-
вор... Кстати, вы знаете, что она обожала Кусевицкого?
Я имя этого дирижера впервые услышал именно от нее.
СВ: "Симфония Псалмов" написана по заказу Кусевиц-
кого. Вы говорили с Анной Андреевной об этом сочинении
Стравинского?
ИБ: Мы в тот период как раз обсуждали идею перело-
жения Псалмов и вообще всей Библии на стихи. Возникла
такая мысль, что хорошо бы все эти библейские истории
переложить доступным широкому читателю стихом. И мы об-
суждали - стоит это делать или же не стоит. И если сто-
ит, то как именно это делать. И кто бы мог это сделать
лучше всех, чтобы получилось не хуже, чем у Пастерна-
ка...
СВ: Анна Андреевна считала, что у Пастернака это
получилось?
ИБ: Нам нравилось - и ей, и мне.
СВ: Кстати, в связи с идеей переложения Библии:
как вы относитесь к гравюрам Фаворского, исполненным им
для "Книги Руфи"?
ИБ: Они очень хороши. И вообще Фаворский - замеча-
тельный художник. Я его довольно долго обожал. Но в
последний раз я смотрел на вещи Фаворского много лет
тому назад. Фаворский принадлежит скорее к области вос-
поминаний, нежели к моей зрительной реальности.
СВ: Вам не кажется, что Фаворский и Ахматова - это
люди схожие? И что есть какая-то связь между его гравю-
рами и, скажем, библейскими стихами Ахматовой?
ИБ: Да, есть какое-то сходство в приемах, но толь-
ко постольку, поскольку вообще можно сближать изобрази-
тельное искусство и изящную словесность - чего делать,
в общем-то, не следует. Есть определенный сближающий
момент - не столько с Ахматовой, сколько с литературой
вообще: Фаворский работает черным по белому, он график.
Да и вообще, я бы сказал, что Фаворский - художник ли-
тературный, в том смысле, что условности, к которым он
прибегал, в достаточной степени литературны.
СВ: А библейские стихи Ахматовой - изобразительны.
ИБ: Все, что Ахматова пишет, - изобразительно. Так
же, как все, что изображает Фаворский, - дидактично.
СВ: "Библейская" Ахматова для меня более дидактич-
на, чем "библейский" Пастернак.
ИБ: Нет, я с этим не согласен. Вообще-то мне стихи
Пастернака из романа очень сильно нравятся. Замечатель-
ные стихи, особенно "Рождественская звезда". Я о них
часто вспоминаю. Когда-то у меня была идея - каждое
Рождество писать по стихотворению. И, как правило, ког-
да приближается Рождество, я начинаю обо всем этом по-
думывать.
СВ: Стихи Ахматовой все чаще кладут на музыку. Од-
но из самых крупных сочинений такого рода - "Реквием"
английского композитора Джона Тавенера; его исполняли в
Лондоне, а затем - на фестивале в Эдинбурге.
ИБ: Да, я знаю об этом. Видите ли, поэт - это пос-
ледний человек, кто радуется тому, что его стихи перек-
ладываются на музыку. Поскольку он-то сам в первую оче-
редь озабочен содержанием, а содержание, как правило,
читателем усваивается не полностью и не сразу. Даже
когда стихотворение напечатано на бумаге, нет никакой
гарантии, что читатель понимает содержание. Когда же на
стих накладывается еще и музыка, то, с точки зрения по-
эта, происходит дополнительное затмение. Так что, с од-
ной стороны, если ты фраер, то тебе лестно, что на твои
стихи композитор музыку написал. Но если ты действи-
тельно озабочен реакцией публики на твой текст, - а это
то, с чего твое творчество начинается и к чему оно, в
конце концов, сводится, - то праздновать тут совершенно
нечего. Даже если имеешь дело с самым лучшим композито-
ром на свете. Музыка вообще выводит стихи в совершенно
иное измерение.
СВ: Конечно, стихи в соприкосновении с музыкой в
чем-то умаляются. Но то новое измерение, о котором вы
говорите, как раз и придает этому взаимодействию особый
интерес. Скажем, тот же "Реквием" - это текст примеча-
тельный, но довольно однозначный. Музыка может эту од-
нозначность усугубить, а может неожиданно высветить в
стихах какой-то новый пласт.
ИБ: Ну на самом-то деле текст "Реквиема" далеко не
однозначен.
СВ: Конечно, там есть два плана: реальный и биог-
рафический - Ахматова и судьба ее арестованного сына; и
символический - Мария и ее сын Иисус.
ИБ: Для меня самое главное в "Реквиеме" - это тема
раздвоенности, тема неспособности автора к адекватной
реакции. Понятно, что Ахматова описывает в "Реквиеме"
все ужасы "большого террора". Но при этом она все время
говорит о том, что близка к безумию. Помните?
Уже безумие крылом
Души закрыло половину,
Поит огненным вином
И манит в черную долину.
И поняла я, что ему
Должна я уступить победу,
Прислушиваясь к своему
Уже как бы чужому бреду.
Эта вторая строфа, быть может, лучшая во всем
"Реквиеме". Здесь самая большая правда и сказана:
"Прислушиваясь к своему, / Уже как бы чужому бреду".
Ахматова описывает положение поэта, который на все, что
с ним происходит, смотрит как бы со стороны.
СВ: Это как у Саши Черного: "У поэта умерла же-
на..."
ИБ: Отчасти. Потому что, когда поэт пишет, то это
для него - не меньшее происшествие, чем событие, кото-
рое он описывает. Отсюда - попреки самого себя, особен-
но когда речь идет о таких вещах, как тюремное заключе-
ние сына или вообще какое бы то ни было горе. Начинает-
ся жуткий покрыв самого себя: да что же ты за монстр
такой, если весь этот ужас и кошмар еще и со стороны
видишь. Но ведь действительно, подобные ситуации -
арест, смерть (а в "Реквиеме" все время пахнет смертью,
люди все время на краю смерти) - так вот, подобные си-
туации вообще исключают всякую возможность адекватной
реакции. Когда человек плачет - это личное дело плачу-
щего. Когда плачет человек пишущий, когда он страдает -
то он как бы даже в некотором выигрыше от того, что
страдает. Пишущий человек может переживать свое горе
подлинным образом. Но описание этого горя - не есть
подлинные слезы, не есть подлинные седые волосы. Это
всего лишь приближение к подлинной реакции. И осознание
этой отстраненности создает действительно безумную си-
туацию. "Реквием" - произведение, постоянно балансирую-
щее на грани безумия, которое привносится не самой ка-
тастрофой, не утратой сына, а вот этой нравственной ши-
зофренией, этим расколом - не сознания, но совести.
Расколом на страдающего и на пишущего. Тем и замеча-
тельно это произведение. Конечно, "Реквием" Ахматовой
разворачивается как настоящая драма, как настоящее мно-
гоголосие. Мы все время слышим разные голоса - то прос-
той бабы, то вдруг - поэтессы, то перед нами Мария. Это
все сделано как полагается: в соответствии с законами
жанра реквиема. Но на самом деле Ахматова не пыталась
создать народную трагедию. "Реквием" - это все-таки ав-
тобиография поэта, потому что все описываемое - прои-
зошло с поэтом. Рациональность творческого процесса
подразумевает и некоторую рациональность эмоций. Если
угодно, известную холодность реакций. Вот это и сводит
автора с ума.
СВ: Но разве в этом смысле "Реквием" не есть имен-
но автобиографический слепок с ситуации, в которой, как
я понимаю, присутствовало определенное равнодушие Ахма-
товой к судьбе собственного сына?
ИБ: Нет, равнодушия в жизни как раз не было. Рав-
нодушие - если это слово вообще здесь применимо - при-
ходило с творчеством. Анна Андреевна мучилась и страда-
ла из-за судьбы сына невероятно. Но когда поэтесса Анна
Ахматова начинала писать... Когда пишешь, то стараешься
сделать это как можно лучше. То есть подчиняешься тре-
бованиям музы, языка, требованиям литературы. А лучше -
это не всегда правда. Или: это правда большая, чем
правда опыта. То есть ты стремишься создать трагический
эффект тем или иным образом, той или иной строчкой и
невольно как бы грешишь против истины: против собствен-
ной боли.
СВ: Лев Николаевич Гумилев, сын Ахматовой, не раз
упрекал ее в том, что она о нем заботилась недостаточно
- и в детстве, и в лагерные его годы. Помню, я разгова-
ривал со старым латышским художником, попавшим в лагерь
вместе со Львом Гумилевым. Когда я упомянул Ахматову,
его лицо окаменело и он сказал: "От нее приходили самые
маленькие посылки". Я как будто услышал укоряющий голос
самого Гумилева.
ИБ: Это все, конечно, дела семейные, но что прав-
да, то правда: он ее упрекал. И он сказал ей как-то
фразу, которая Ахматову чрезвычайно мучила. Я думаю,
эта фраза была едва ли не причиной ее инфаркта; уж во
всяком случае, одной из причин. Это не точная цитата,
но смысл слов Гумилева был таков: "Для тебя было бы да-
же лучше, если бы я умер в лагере". То есть имелось в
виду - "для тебя как для поэта". Даже если это было бы
правдой и это сказал бы старый друг, и то первая мысль
была бы: "Ну и сволочь ты все-таки". Но ведь это сын
говорит! Что называется - додумался. Лев Николаевич в
заключении провел восемнадцать лет, и эти годы его изу-
родовали. Он, видите ли, решил, что после того, чего он
там натерпелся, - все ему можно, все наперед прощено.
Такое происходит иногда с побывавшими в лагерях. Но и
отсидевшие, и никогда не сидевшие под тем же самым че-
ловеческим законом ходят: "не рань". В случае со Львом
Николаевичем, вероятно, еще всякие психологические ню-
ансы наслаиваются. Прежде всего он был - в отсутствие
отца - мужчиной в семье. А она, хоть и мать, и поэтес-
са, и Ахматова, но тем не менее - женщина. И поэтому он
как бы может сказать ей все, что ему заблагорассудится.
Это все, конечно, Фрейд для бедных, но так он свое
мужское начало, видать, проявлял. Я об этом довольно
много думал в свое время, обо всей этой истории и о
"Реквиеме". Не по себе мне от всех этих разговоров на-
ших об этом - и Анна Андреевна первая мне бы не прости-
ла, что встреваю, - но сын тут не на высоте оказался.
Этой фразой про "тебе лучше" он показал, что дал лаге-
рям себя изуродовать, что система своего, в конце кон-
цов, добилась.
СВ: Я думаю, что попытки озвучить "Реквием" будут
продолжаться.
ИБ: Музыка, боюсь, может сообщить этому тексту
только аспект мелодрамы. Его, "Реквиема", драматизм не
в том, какие ужасные события он описывает, а в том, во
что эти события превращают твое индивидуальное созна-
ние, твое представление о самом себе. Трагедийность
"Реквиема" не в гибели людей, а в невозможности выжив-
шего эту гибель осознать. Мы привыкли к идее о том, что
искусство как-то реагирует на события реальной жизни.
Но не только на Хиросиму, но и на более мелкие проис-
шествия реакция исключена. Иногда удается создать ка-
кую-то формулу, которая выражает состояние шока перед
ужасом действительности. Но это счастливое - и только
для репутации автора - совпадение. Какая-нибудь "Герни-
ка", например.
СВ: В 1910 году в Париже молодая Анна Ахматова
познакомилась с Амедео Модильяни. Она только начинала
как поэтесса, он был уже зрелым художником. Но из вос-
поминаний Ахматовой об их романе явствует, что понима-
ние того, что делал Модильяни, пришло к ней задним чис-
лом.
ИБ: Вы знаете, вполне возможно. Но так это и долж-
но быть в любви. Это гораздо лучше, гораздо естествен-
нее, чем наоборот. В воспоминаниях Ахматовой о Модиль-
яни речи о живописи не идет. Это просто личные отноше-
ния двух людей.
СВ: Существует рисунок Модильяни (вероятно, 1911
года), изображающий Ахматову. По словам Ахматовой, этих
рисунков было шестнадцать. В воспоминаниях Анны Андре-
евны о судьбе рисунков сказано не совсем понятно: "Они
погибли в Царскосельском доме в первые годы революции".
Анна Андреевна говорила об этом подробнее?
ИБ: Конечно, говорила. В доме этом стояли красног-
вардейцы и раскурили эти рисунки Модильяни. Они из них
понаделали "козьи ножки".
СВ: В ахматовском описании этого эпизода чувству-
ется какая-то уклончивость, необычная даже для Анны
Андреевны. Она понимала ценность этих рисунков? Может,
она сама их по ветру пустила?
ИБ: Ну с какой стати! Бумаги у нее в доме, я ду-
маю, всегда хватало - в конце концов, она стихи писала.
Нет, видимо, это произошло в ее отсутствие.
СВ: Вам кажется, что отношения Ахматовой с Модиль-
яни были для нее важны?
ИБ: Как счастливое воспоминание - безусловно. Анна
Андреевна, после того, как дала мне прочесть свои за-
писки о Модильяни, спросила: "Иосиф, что ты по этому
поводу думаешь?". Я говорю: "Ну, Анна Андреевна... Это
- "Ромео и Джульетта" в исполнении особ царствующего
дома". Что ее чрезвычайно развеселило. Оценивать сейчас
тогдашние отношения Ахматовой и Модильяни - дело слож-
ное и, скорее всего, ненужное. Юная Ахматова, загранич-
ная жизнь. В ту пору о себе она имела чрезвычайно смут-
ные представления. Просто человек живет и мало ли чего
представляет себе про будущее. В бытность Ахматовой в
Париже за ней не только Модильяни ухаживал. Не кто
иной, как знаменитый летчик Блерио... Вы знаете эту ис-
торию? Не помню уж, где они там в Париже обедают втро-
ем: Гумилев, Анна Андреевна и Блерио. Анна Андреевна
рассказывала: "В тот день я купила себе новые туфли,
которые немного жали. И под столом сбросила их с ног.
После обеда возвращаемся с Гумилевым домой, я снимаю
туфли - и нахожу в одной туфле записку с адресом Бле-
рио".
СВ: Что называется не растерялся!
ИБ: Француз, летчик!
СВ: Вам не кажется, что в жизни Ахматовой сравни-
тельно большое место занимали иноземные мужчины: Мо-
дильяни, Юзеф Чапский, Исайя Берлин? Для русской поэ-
тессы это довольно-таки необычно.
ИБ: Ну какие же они иноземные! Сэр Исайя - родом
из Риги (которая, кстати, много замечательных людей да-
ла миру). Чапский - поляк, человек славянской культуры.
Какой же он для русской поэтессы иностранец! Да и вооб-
ще отношения с Чапским могли быть только очень осторож-
ными. Ведь он, насколько я знаю, занимался контрразвед-
кой у генерала Андерса. О чем вообще могла идти речь,
особенно по тем замечательным знойным временам! В Таш-
кенте, я думаю, за их каждым шагом следила целая орава.
Большинство разговоров Ахматовой с сэром Исайей своди-
лось, как я понимаю, к тому - кто, что, где, как? Она
пыталась - двадцать лет спустя - узнать о Борисе Анре-
пе, Артуре Лурье, Судейкиной и прочих своих друзьях
юности. Обо всех, кто оказался на Западе. За двадцать
почти лет он был первым человеком оттуда - и шесть лет
из этих двадцати ушли на Вторую мировую войну.
СВ: Сэр Исайя напечатал свои воспоминания о встре-
чах с Ахматовой в 1943-1946 годах. Об этих же встречах
говорится во многих стихах Ахматовой. Если эти две вер-
сии сравнить, то создается впечатление, что речь идет о
двух разных событиях. В трактовке Анны Андреевны их
встреча послужила одной из причин начала "холодной вой-
ны". Да и в чисто эмоциональном плане, посудите сами:
"Он не станет мне милым мужем, / Но мы с ним такое зас-
лужим, / Что смутится Двадцатый Век". Ничего похожего у
сэра Исайи вы не прочтете.
ИБ: Я думаю, что в оценке последствий ее встречи в
1945 году с сэром Исайей Ахматова была не так уж далека
от истины. Во всяком случае, ближе к истине, чем многим
кажется. Что до воспоминаний Берлина, то они тоже чрез-
вычайно красноречивы, но вы не можете писать по-анг-
лийски, расплескивая эмоции по столу. Хотя, конечно, вы
правы, что он не придавал встрече с Ахматовой столь уж
глобального значения.
СВ: В своих воспоминаниях Берлин настаивает, что
шпионом - в чем обвинил его Сталин - он никогда не был.
Но его рапорты из британского посольства в Москве - а
ранее из британского посольства в Вашингтоне - вполне
соответствуют советским представлениям о шпионской дея-
тельности.
ИБ: Советским, но не ахматовским. Хотя общение с
дипломатом всегда опасно, и Ахматова, думаю, догадыва-
лась о служебных обязанностях Берлина. Я думаю, его
несколько скептическая оценка ахматовской версии вот
еще на чем основана: как дипломат на службе Британской
империи Берлин имел дело с людьми, чья государственная
деятельность не подвержена капризам. В то время как по-
ведение Иосифа Виссарионовича диктовалось иногда совер-
шенно посторонними соображениями.
СВ: Тот взрыв бешенства, с которым Сталин встретил
известие о встрече Ахматовой и Берлина, кажется сейчас
совершенно иррациональным. По сведениям Ахматовой, он
ругался последними словами. Впечатление такое, что она
задела нечто очень личное в нем. Похоже, что Сталин
ревновал Ахматову!
ИБ: Почему бы и нет? Но не столько к Берлину,
сколько, думаю, к Рандольфу Черчиллю - сыну Уинстона и
журналисту; сопутствовавшему Берлину в этой поездке.
Вполне возможно, что Сталин считал, что Рандольф должен
видеться с ним и только с ним, что в России - он глав-
ное шоу.
СВ: Вся эта история чрезвычайно напоминает романы
Дюма-отца. В которых империи начинают трещать из-за не-
осторожного взгляда, брошенного королевой. Или из-за
уроненной перчатки.
ИБ: Совершенно верно, так это и должно быть, так
это и должно быть. Ведь что такое была Россия в 1945
году? Классическая империя. Да и вообще ситуация "поэт
и царь" - это имперская ситуация. Сегодня все это по-
немногу меняется даже и в России. И все-таки там им-
перские замашки все еще сильны.
СВ: Ахматова описывала развитие событий примерно
так. Ее встреча с Берлином, затянувшаяся до утра, взбе-
сила Сталина. Сталин отомстил ей особым постановлением
ЦК ВКП(б), которое, по твердому убеждению Анны Андреев-
ны, самим же Сталиным было и написано (как замечает Ли-
дия Чуковская, "из каждого абзаца торчат августейшие
усы"). Это постановление, когда оно было опубликовано в
1946 году, произвело шоковое впечатление на интеллекту-
алов Запада. До этого вполне благодушно взиравших на
Советский Союз. Атмосфера была испорчена - и надолго.
Стартовала "холодная война". Вы согласны с такой ин-
терпретацией событий?
ИБ: Очень похоже. Конечно, я не думаю, что "холод-
ная война" возникла только из-за встречи Ахматовой с
Берлиным. Но что гонения на Ахматову и Зощенко сильно
отравили атмосферу - на этот счет у меня никакого сом-
нения нет.
СВ: Уже здесь, на Западе, я выяснил, что по край-
ней мере в одном отношении Анна Андреевна была абсолют-
но права: постановление 1946 года ошарашило интеллиген-
цию Запада, точно гром с ясного неба. Всем им хотелось
дружить с Советским Союзом, а тут - нате... Кстати, вам
цикл Ахматовой "Шиповник цветет", посвященный Берлину,
нравится?
ИБ: Это замечательные стихи. В них тоже есть это -
Ромео и Джульетта в исполнении особ царствующего дома.
Хотя, конечно, это скорее "Дидона и Эней", чем "Ромео и
Джульетта". По своему трагизму цикл этот в русской поэ-
зии равных не имеет. Разве что "денисьевский" цикл Тют-
чева. Но в "Шиповнике" вы слышите нечто новое по своей
чудовищности: вы слышите голос истории.
СВ: Существует любопытная история о том, как Анна
Андреевна узнала о направленном против нее и Зощенко
постановлении 1946 года. Она в тот день газет не чита-
ла, но встретила на улице Зощенко, который спросил ее:
"Что же теперь делать, Анна Андреевна?" Ахматова, не
понимая, что Зощенко имеет в виду конкретно, но пола-
гая, что он задает метафизический вопрос, отвечала:
"Терпеть". С тем они и разошлись. Это маленький город -
Петербург.
ИБ: Она очень его любила, Зощенко. Довольно много
о нем рассказывала. Он в последние годы не мог есть -
боялся, что его отравят. Анна Андреевна считала, что
Зощенко потерял рассудок. И объясняла гибель Зощенко
его собственной, если угодно, неосторожностью. Им обоим
устроили встречу с группой английских студентов, прие-
хавших в Ленинград. И кто-то из студентов задал весьма
нелепый вопрос о том, как Ахматова и Зощенко относятся
к постановлению 1946 года. Ахматова встала и коротко
ответила, что с этим постановлением согласна, и все
тут. Зощенко же начал объясняться: "Сначала я постанов-
ления не понял, потом с чем-то согласился, а с чем-то
нет". В итоге Ахматовой дали возможность существовать
литературным трудом - переводами и так далее. А у Зо-
щенко все отобрали окончательно.
СВ: Ахматова любила повторять, что она к постанов-
лению 1946 года была готова хотя бы уж потому, что это
была не первая касающаяся ее партийная резолюция: пер-
вая была в 1935 году. И это действительно так, только
об этом все забыли. Еще она говорила, что Сталин оби-
делся на ее стихотворение "Клевета", не заметив даты -
1921 год. Он воспринял его как личное оскорбление. Лиш-
нее свидетельство того, насколько Сталин "персонально"
воспринимал свои отношения с поэтами. Они разочаровыва-
ли Сталина в его лучших ожиданиях.
ИБ: Да, я думаю, что Мандельштам, например, тоже
сильно его разочаровал своей одой. Говорите что хотите,
но я повторяю и настаиваю: его стихотворение о Сталине
гениально. Быть может, эта ода Иосифу Виссарионовичу -
самые потрясающие стихи, которые Мандельштамом написа-
ны. Я думаю, что Сталин сообразил, в чем дело. Сталин
вдруг сообразил, что это не Мандельштам - его тезка, а
он, Сталин, - тезка Мандельштама.
СВ: Понял, кто чей современник.
ИБ: Да, думаю, именно это вдруг до Сталина дошло.
И послужило причиной гибели Мандельштама. Иосиф Висса-
рионович, видимо, почувствовал, что кто-то подошел к
нему слишком близко.
СВ: Четверостишие Ахматовой "О своем я уже не зап-
лачу..." посвящено вам?
ИБ: Не знаю. Говорят, но я никогда не интересовал-
ся.
СВ: К стихотворению Ахматовой "Последняя роза"
эпиграфом поставлена ваша строка, обращенная к Ахмато-
вой: "Вы напишете о нас наискосок". Вы помните историю
появления "Последней розы"?
ИБ: Ахматова очень любила розы. И всякий раз, ког-
да я шел или ехал к ней, я покупал цветы - почти всегда
розы. В городе это было или не в городе. Когда деньги
были, конечно; хотя это были не такие уж большие день-
ги.
СВ: А как вы узнали, что Ахматова выбрала эпигра-
фом вашу строку?
ИБ: Я не помню.
СВ: Что? Не помните вашей первой реакции?!
ИБ: Ей-богу, не помню! В этом смысле я, действи-
тельно, в сильной степени не профессионал. Ну конечно,
когда о таком узнаешь, это приятно. Но и только. Строч-
ка эта - "Вы напишете о нас наискосок" - взята из сти-
хотворения, которое я написал Ахматовой на день рожде-
ния. (Там было два стихотворения- оба в общем довольно
безнадежные, с моей точки зрения. По крайней мере, на
сегодняшний день.) Единственное, что я про это стихот-
ворение помню, так это то, что я его дописывал в спеш-
ке. Найман и я, мы ехали к Анне Андреевне в Комарове из
Ленинграда. И нам надо было нестись на вокзал, чтобы
успеть на электричку. Спешку эту я запомнил, не знаю
почему. Не понимаю, почему такие вещи запоминаются.
СВ: А что Анна Андреевна сказала, когда прочла ва-
ше стихотворение?
ИБ: Не помню. Думаю, что ей эта фраза понравилась.
Начало у стихотворения беспомощное - не то чтобы беспо-
мощное, но слишком там много экспрессионизма ненужного.
А конец хороший. Более или менее подлинная метафизика.
СВ: Анна Андреевна рассказала мне, что при первой,
журнальной публикации у нее спрашивали, не Иван ли Бу-
нин автор эпиграфа, поскольку он был подписан инициала-
ми "И. Б.". Ахматова отмалчивалась. Но уже ко времени
издания "Бега времени" предположения о бунинском ав-
торстве отпали. Эпиграф исчез.
ИБ: Ну, что ж "ноу хард филингс". Как говорится, я
не в обиде.
СВ: Говорили ли вы с Ахматовой о расстреле Гумиле-
ва?
ИБ: Нет, специально об этом не было речи.
СВ: А вообще о Гумилеве?
ИБ: Мы говорили о нем как о поэте. Помню, послед-
ний наш разговор о Гумилеве был связан с тем, что
кто-то принес Ахматовой стихи, которые якобы были напи-
саны Николаем Степановичем в камере. И мы гадали - под-
линные это стихи или нет.
СВ: Анна Андреевна всегда говорила, что материал
против Гумилева был сфабрикован, что ни в каком загово-
ре он не участвовал. Она причисляла Гумилева к величай-
шим русским поэтам XX века. Вы согласны с ней в этом?
ИБ: Гумилев мне не нравится и никогда не нравился.
И когда мы обсуждали его с Анной Андреевной, я - исклю-
чительно чтобы ее не огорчать - не высказывал своего
подлинного мнения. Поскольку ее сентимент по отношению
к Гумилеву определялся одним словом - любовь. Хотя я и
не скрывал, что, с моей точки зрения, стихи Гумилева -
это не бог весть что такое. Помню довольно длинный раз-
говор с Ахматовой про микрокосм Гумилева, который к мо-
менту его ареста и расстрела начал стабилизироваться,
становиться его собственной мифологией. Совершенно оче-
видно, что уж кто был убит не вовремя - так это Гуми-
лев. Что-то в этом роде я Ахматовой и сказал. Уже после
смерти Анны Андреевны я прочел четырехтомник Гумилева,
выпущенный в Соединенных Штатах. И не переменил своего
мнения. Помню, я в те дни зашел к Жирмунскому. И говорю
ему: "Вот, Виктор Максимович, я получил книжки, которые
могут быть вам любопытны: полное собрание сочинений ав-
тора". Автора я не называю и продолжаю: "Мне он не
очень интересен, но вам, быть может, понадобится для
каких-нибудь академических разысканий. Так что я могу
вам совершенно спокойно эти книжки отдать". Жирмунский
говорит: "Это кто ж такой?" Я отвечаю: "Вы знаете, мне
неловко, но это четыре тома Гумилева". На что Жирмунс-
кий мне: "Здрасьте! Я еще в 1914 году говорил, что Гу-
милев - посредственный поэт!"
СВ: Когда говорят о Гумилеве, то иногда забывают,
что он был в числе нескольких русских поэтов, чья
участь была решена непосредственно Лениным.
ИБ: Вы знаете, оттого, как узурпатор обращается с
поэтом - благородно или неблагородно - отношение у меня
к нему не изменяется ни в коей мере. Человек, который
погубил такое количество жизней... Ну о чем там можно
говорить? Даже если бы он спас Гумилева от расстрела...
СВ: -...или выпустил больного Блока в Финляндию,
как просил его об этом Горький...
ИБ: Это все равно ничего бы не изменило. Луковок
для этого господина нет, к сожалению.
СВ: Гумилев проходил по делу так называемой "Пет-
роградской боевой организации". Расследованием занимал-
ся Яков Агранов, впоследствии близкий друг Маяковского
и Бриков. Лиля Брик вспоминала, что уже после смерти
Маяковского Ахматова иногда заходила к Брикам на обед.
Я помню, как я удивился, об этом услышав. Потому что
Анна Андреевна о Бриках высказывалась довольно резко.
Она говорила, что в конце двадцатых годов, когда ис-
кусство в России, по ее словам "отменили", власти оста-
вили только салон Бриков "где были бильярд, карты и че-
кисты".
