СВ: Вы как-то сказали мне, что не разделяете свою
жизнь на периоды. А если говорить о жизни внутренней?
ИБ: Это замечательный вопрос, Соломон, но отвечать
на него трудно по одной простой причине: я никогда
всерьез к себе не относился. И это ни в коем случае не
кокетство. И вообще, за переменами внутренними следить
невозможно, если только они не принимают качественного
характера. Когда происходит нечто, чего ты сам за собой
не подозревал.
СВ: В жизни или на бумаге?
ИБ: В мозгу. Но замечаешь это именно сочиняя, ког-
да вдруг до чего-то дописываешься. Когда в голову при-
ходит какая-то фраза, которая в общем, оказывается
правдой и для твоего внутреннего состояния, да? Один
такой момент я помню очень отчетливо, это было году в
62-ом. Я написал стихи: "Все чуждо в доме новому жиль-
цу". На самом-то деле это, конечно, не про жильца, это
метафора такая была. Потому что я вдруг понял, что стал
не то чтобы новым человеком, но что в то же Тело всели-
лась другая душа. И мне вдруг стало понятно, что я -
это другое я. С тех пор такого порядка перемен со мною,
пожалуй, не происходило. Но, конечно, интонация...
СВ: Поэтическая?
ИБ: ...того, что ложится на бумагу,- эта интонация
изменилась. Как говорят в народе, "ушла в глухую несоз-
нанку". Это психическое состояние существовало и рань-
ше, но постепенно стало проявляться со все большим уча-
щением. И в последние годы я, кажется, начал находить
для него форму. И для меня это стало сравнительно новым
ощущением. Но это сдвиг, заметный, скорее, на бумаге,
нежели внутренне. То есть когда ты уже не выходишь из
себя, не реагируешь, и решения на бумаге уже не локаль-
ные, а чисто зрительные. Или, скажем, дедуктивные.
СВ: Что чувствует поэт, живущий в чужой стране, но
продолжающий писать на родном языке?
ИБ: Ничего особенного не чувствует. Кажется, Томас
Манн сказал, перебравшись жить сюда, в Соединенные Шта-
ты: "Немецкая изящная словесность там, где я нахожусь".
Все.
СВ: Но ведь между прозой и поэзией есть некоторая
разница.
ИБ: Со стишками, конечно, дело сложнее. Потому что
проза - это просто завелся и... В прозе есть тот меха-
нический элемент, который, видимо, сильно помогает. Я
не знаю, я никогда особенно прозой не занимался. Что
касается стихописания - это, конечно, несколько слож-
нее. Для того, чтобы стишок написать, надо все время
вариться в идиоматике языка. То есть слушать его все
время - в гастрономе, в трамвае, в пивном ларьке, в
очереди и так далее. Или совсем его не слушать. Вся ис-
тория заключается в том, что, живя в Нью-Йорке, нахо-
дишься в половинчатом положении. С одной стороны, теле-
фон звонит и все вроде бы продолжается. А с другой сто-
роны, ничего не продолжается. Такая вот фиктивная ситу-
ация. Было бы лучше вообще не слышать родного языка.
Или наоборот - слышать его гораздо чаще. Чаще невозмож-
но. Да? Если только не создавать себе искусственной
среды. Конечно же встречаешься с людьми из России, го-
воришь с ними. Но, как правило, это вынужденный выбор,
вынужденное употребление языка. Не говоря уже о том,
что тут иногда приходится иметь дело с Людьми, с кото-
рыми дома я даже и разговаривать бы не стал. По сути
дела, важно не на каком языке человек говорит, а что он
говорит. Но в этом отношении ситуация здесь ничуть не
лучше, чем в отечестве.
СВ: Вы как-то обронили замечание, что для поэта
важно, выйдя на улицу, увидеть вывески на родном языке.
То есть для поэта значение имеет не только звучащая
речь, но и зримые образы. Это так?
ИБ: До известной степени. Иероглифика здесь дру-
гая. Колористическая гамма - иная абсолютно. Но я не
думаю, что на этом надо делать такое уж сильное ударе-
ние. Потому что, в принципе, колористическая гамма
здесь такова, какой она и должна быть на самом деле.
Для нормального человека. Может быть, она такая, какой
была в России до семнадцатого года?
СВ: А какое влияние на сочинение стихов оказывает
смена пейзажа, скажем, пейзажа петербургского на
нью-йоркский?
ИБ: В общем, не производит большого впечатления.
Нет, конечно же, производит. Производит. Только влияет
не просто смена пейзажа, а всего окружения. Ты родился
в этом городе, ты живешь в нем, умрешь. Ты знаешь об
этом городе все, до скончания света... Все тебе намозо-
лило глаза. Ты прошел множество стадий: любопытства,
привязанности, уважения, пассивного интереса, безразли-
чия, отвращения. Когда живешь всю жизнь в одном городе,
тебя начинают, в конце концов, интересовать облака.
Климат, погода, перемены света. И сначала кажется, что
та же история должна повториться и здесь, в Нью-Йорке.
Но Нью-Йорк чересчур альтернативен - чисто зрительно, я
имею в виду. Это другая, в сущности, система. Тут ко-
лоннаду поди найди. Да? И инерцию восприятия, которая
дома так помогала, здесь не обрести. Потому что, по су-
ти, дело не в смене колорита или пейзажа, а просто в
инерции. В прерванной рутине, и пока вновь обретешь это
ощущение, не знаю, сколько времени пройти должно.
СВ: Об этом я и хотел спросить. Вы не ощущаете,
что Нью-Йорк - именно Нью-Йорк, а не Новая Англия - ос-
торожно, постепенно начинает требовать своего места в
ваших стихах? Или он так и остается в этом смысле чу-
жим?
ИБ: Если уж говорить серьезно, петербургский пей-
заж классицистичен настолько, что становится как бы
адекватным психическому состоянию человека, его психо-
логическим реакциям. То есть по крайней мере автору его
реакция может казаться адекватной. Это какой-то ритм,
вполне осознаваемый. Даже, может быть, естественный би-
ологический ритм. А то, что творится здесь, находится
как бы в другом измерении. И освоить это психологичес-
ки, то есть превратить это в твой собственный внутрен-
ний ритм, я думаю, просто невозможно. По крайней мере,
невозможно для меня. Да и не интересует меня особенно
это. Надо сказать, сие никому не удалось, не только че-
ловеку, который приехал, что называется, едва ли не в
гости. Но это не удалось и туземному человеку Единс-
твенную попытку каким-то образом переварить Нью-Йорк и
засунуть его в изящную словесность совершил Харт Крейн
в своем "Мосте". Это замечательные стихи. Там столько
всего... Но естественным путем Нью-Йорк в стихи все же
не вписывается. Это не может произойти, да и не должно,
вероятно. Вот если Супермен из комиксов начнет писать
стихи, то, возможно, ему удастся описать Нью-Йорк.
СВ: Разве другие поэты за это не брались?
ИБ: Я помню только еще одну очень серьезную попыт-
ку, ее предпринял Федерико Гарсиа Лорка. Но из этого
номера тоже, на мой взгляд, ничего не вышло. Кроме од-
ной замечательной метафоры - "серая губка", или что-то
в этом роде. Потому что когда на некотором расстоянии,
с некоторым отстранением, смотришь на панораму Нью-Йор-
ка, - действительно, похоже на губку.
СВ: Живя здесь, я вижу, что стихи Лорки о Нью-Йор-
ке чересчур уж злобные.
ИБ: Но пьесы у него замечательные. Конечно, лучший
испанский поэт - Антонио Мачадо, а не Лорка. К сожале-
нию, Мачадо в Нью-Йорке не побывал. Ужасно обидно.
СВ: И все же, так или иначе, переход на англоязыч-
ные рельсы представляется неминуемым? Он уже начался,
кажется?
ИБ: Это и так, и не так. Что касается изящной сло-
весности - это определенно не так. Что до прозы - это,
о Господи, полный восторг, конечно. И я ужасно рад.
Когда пишешь на иностранном языке... Когда приходится
писать на иностранном языке, это подстегивает. Может, я
переоцениваю свое участие в русской литературе (именно
участие), но мне это, в общем, надоело. Прозы, эссе я в
России не писал. И если уж здесь, на Западе приходится
писать прозу, то, по крайней мере, надо себя как-то
развлечь. А большего развлечения, чем писать на иност-
ранном языке, я не знаю. И, в конце концов, почему "на
иностранном"? Я считаю, что два языка - это норма. В
России, кстати, так оно всегда и было. В старые добрые
времена. Я, конечно, понимаю что услышать такое уместно
скорее из уст русского дворянина, нежели из уст русско-
го еврея. Но стихи на двух языках писать невозможно,
хотя я и пытался это делать.
СВ: Помнится, в первом номере возобновившего свой
выход высоколобого "Кэньон Ревью" был помещен сделанный
вами перевод стихотворения Владимира Набокова - с русс-
кого на английский. Возникла интересная историко-линг-
вистическая ситуация. Что вы испытывали, переводя набо-
ковское стихотворение?
ИБ: Ощущения были самые разнообразные. Прежде все-
го, полное отвращение к тому, что я делаю. Потому что
стихотворение Набокова - очень низкого качества. Он во-
обще, по-моему, несостоявшийся поэт. Но именно потому,
что Набоков несостоявшийся поэт, - он замечательный
прозаик. Это всегда так. Как правило, прозаик без ак-
тивного поэтического опыта склонен к многословию и ве-
леречивости... Итак, отвращение. Когда издатели "Кэньон
Ревью" предложили мне перевести стихотворение Набокова,
я сказал им: "Вы что, озверели, что ли?" Я был против
этой идеи. Но они настаивали - я уж не знаю, исходя из
каких соображений (было бы интересно проследить психо-
логические истоки этой настойчивости). Ну, я решил -
раз так, сделаю, что могу. Это было с моей стороны та-
кое озорство-неозорство. И я думаю, между прочим, что
теперь - то есть по-английски - это стихотворение Набо-
кова звучит чуть-чуть лучше, чем по-русски. Чуть-чуть
менее банально. И, может быть, вообще лучше переводить
второстепенных поэтов, второсортную поэзию, как вот
стихи Набокова. Потому что чувствуешь, как бы это ска-
зать... большую степень безответственности. Да? Или, по
крайней мере, степень ответственности чуть-чуть меньше.
С этими господами легче иметь дело. Если бы меня попро-
сили переводить Марину Ивановну Цветаеву, Бориса Леони-
довича Пастернака, то я бы сильно задумался. Хотя черт
его знает! В конце концов, это просто дело досуга. То
есть будь я посвободней внутренне - как и внешне, впро-
чем - то этим, может быть, и следовало заняться всерь-
ез. Но до этого никогда не дойдет, я надеюсь. Потому
что это был бы - полный позор.
СВ: Когда вы пишете стихи, обращаетесь ли вы при
этом к какой-то подразумеваемой аудитории?
ИБ: Знаете, как Стравинский ответил на подобный
вопрос? По-моему, Роберт Крафт спросил у Стравинского:
"Для кого вы пишете?" Тот ответил: "Для себя и для ги-
потетического alter ego". Все.
СВ: А это гипотетическое alter ego в вашем случае
говорит, вероятно, по-русски?
ИБ: Пожалуй... Точнее, я и не задумывался о том,
на каком языке оно говорит.
СВ: И где оно в таком случае живет, это alter ego?
ИБ: А черт его знает. Это его личное дело.
СВ: Вы помните рассуждения Набокова в связи со
сделанным им самим переводом "Лолиты" на русский? Он
говорил, что не понимает сам, какой внутренний импульс
толкнул его на эту работу. Он, дескать, даже не предс-
тавляет себе возможного читателя.
ИБ: Я вам должен сказать, что это именно психоло-
гия прозаика. Прозаик задумывается о подобных вещах,
поэт - нет. Дело в том, что разница между людьми, зани-
мающимися изящной словесностью, и теми, кто занимается
прозой, чрезвычайно велика. Вообще подразделение лите-
ратуры на прозу и на поэзию началось именно с возникно-
вением прозы. Ибо только в прозе такое разделение и
могло быть выражено. Искусство по природе, по сути сво-
ей иерархично. Сознание литератора тоже иерархично, ав-
томатически; в этой иерархии поэзия стоит выше прозы.
Хотя бы потому, что поэзия старше. Поэзия вообще-то
очень странная вещь. Она - достояние и троглодита, и
сноба. Она может быть произведена и в каменном веке, и
в самом новейшем салоне. В то время как для прозы необ-
ходимо развитое общество, развитая структура, какие-то
устоявшиеся классы, если угодно. Тут уж можно начать
рассуждать как марксист и даже не ошибиться. Поэт рабо-
тает с голоса, со звука. Содержание для него не так
важно, как это принято думать. Для поэта между фонети-
кой и семантикой разницы почти нет. Поэтому поэт чрез-
вычайно редко задумывается - кто же на самом деле сос-
тавляет его аудиторию. То есть, по крайней мере, он за-
думывается над этим гораздо реже, чем прозаик. Цветаева
высказалась как-то замечательным образом, она сказала:
"Чтение - есть соучастие в творчестве". И это замечание
именно поэта. Прозаик такого никогда бы не сказал.
Толстой этого ни в коем случае не сказал бы. Потому что
познание - это в самом деле соучастие. Что есть позна-
ние, то есть разгадка преступления? Именно психическое
соучастие, соучастие воображения. Поэтому поэт... То
есть я не хотел бы начать говорить от имени поэтов...
"Я - поэт"... Роберт Фрост говорил: "Сказать, что я по-
эт - значит сказать, что я хороший человек". Да? Но мо-
гу сказать, что очень редко встречал я людей этой про-
фессии, которые серьезно задумывались бы, для кого они
пишут. Это их в основном спрашивают, для кого они пи-
шут. И в зависимости от ответа начинаются большие или
меньшие неприятности.
СВ: Как вы относитесь к такому парадоксальному яв-
лению: многие из тех, кого можно было бы назвать лиде-
рами современной русской культуры, в данный момент жи-
вут вне метрополии, на Западе? Такова ситуация в прозе,
поэзии, музыке, балете, философии.
ИБ: Ну Господи... Я не думаю, что это действитель-
но так. Может быть, сегодня это так. Мы вообще склонны
временную ситуацию принимать за постоянную. Если гово-
рить о творчестве, о создании нового искусства, то я
вообще не думаю, что нынче происходит нечто, что могло
бы быть так названо. Создание нового русского искусс-
тва, литературы - такого вообще, по-моему, сегодня не-
ту. Если угодно, нигде нету. Нигде. Ни в России, ни на
Западе. Так что хотя бы поэтому трудно говорить о лиде-
рах. Я понимаю, что тут уже возникают подозрения в лож-
ной скромности. Может быть, я пишу стихи лучше, чем
другие. Я с этим совершенно согласен. Ибо иначе я этим
делом и не занимался бы. Но я не думаю, что это обус-
лавливает какое-либо лидерство. Я бы вот как сказал,
если уж на то пошло. Действительно, в настоящий момент
на Западе живет огромное количество талантливых русских
людей. Дело в том, что русские люди - всегда в той или
иной степени выходцы из России. Они всегда активно
участвовали в культурной жизни Запада. Ну возьмите я не
знаю кого - Дягилева, Бакста, Стравинского, кого хоти-
те. С литературой это было несколько иначе, но и с ли-
тературой было.
СВ: Тургенев последние двадцать лет жизни провел
главным образом за границей, умер в Буживале.
ИБ: Что Тургенев, а Федор Михайлович Достоевский!
А Николай Васильевич, простите, Гоголь!
СВ: "Мертвые души" написаны в Риме, о чем...
ИБ: ...о чем всегда забывают. Да? Все! Господи,
почти все! За исключением бедного Александра Сергеевича
Пушкина, которому...
СВ: ...которого не выпустили. Ему не дали визы.
ИБ: Совершенно точно, не дали визы. А так - прак-
тически все, кто хотел, могли уехать на Запад, жить или
умирать. Баратынский вон умер в Италии.
СВ: Тютчев тоже десятилетиями жил на Западе, сло-
жился там как поэт.
ИБ: И ничего, никто не шумел по этому поводу. А
Герцен? Ну там, правда, политика была замешана. Замеча-
тельный, кстати сказать, стилист Герцен. Только врет
очень много. У меня есть один знакомый в Лондоне. Ну,
знакомый - это не то слово... Сэр Исайя Берлин. У него
студент был, который занялся Герценом и раскопал герце-
новскую переписку - я уж не помню с кем. Как раз самый
момент приезда Герцена в Англию. И вот он пишет в Рос-
сию - туманы, то-се, пятое-десятое. И в каждом письме:
туманы, туманы, туманы. Так этот англичанин решил про-
верить лондонские газеты. И - абсолютно никаких тума-
нов! Федор Михайлович Достоевский тоже был, между про-
чим, совершенно чудовищный лжец, царство ему небесное.
Я помню как, гуляя по Флоренции, набрел на дом, где он
жил. Он оттуда посылал отчаянные письма домой - что
вот, дескать, денег нет. А дом этот был напротив Палац-
цо Питти. То есть, через Понте Веккио, напротив Палаццо
Питти. Простенько.
СВ: Яновский, друг Достоевского, подтверждает, что
как раз в те дни, когда Достоевский жаловался на страш-
ную нужду и безденежье, он останавливался в лучших гос-
тиницах, ел в лучших ресторанах и разъезжал на лучших
извозчиках.
ИБ: Вообще-то автору так и следует вести себя. Тут
я автора нисколько не обвиняю. Тут он всегда прав. И он
даже не лжец. В тех условиях, в какие автор поставлен
обществом, он может себе это позволить. Непонятно еще,
почему он не крадет, не убивает. Я, например, считаю,
что идея Раскольникова насчет старухи-процентщицы - аб-
солютно авторская идея.
СВ: Достоевский написал "Идиота" за границей,
большая часть "Бесов" написана там же. В оценке этих
романов данный факт не имел решающего значения. А с оп-
ределенного времени это начало иметь решающее значение
- где сочинение создано.
ИБ: Мы знаем, с какого времени. С девятьсот сем-
надцатого года. В отношении Достоевского тут есть еще
одна любопытная деталь. Во многих его романах главные
события - это, в конце концов, развязки того, что прои-
зошло за границей. Началось, завязалось за границей.
Князь Мышкин сходит с ума и лечится...
СВ: Все действие "Игрока"...
ИБ: Ну о чем речь! Верховенские набираются за гра-
ницей этих диких идей, приезжают... А Иван Карамазов! В
Россию все они возвращаются кончать. Вот Бахтин упот-
ребляет термин "карнавализм". Совершенно неправильный
термин, я считаю. Скандализм! Это скандал, а не карна-
вал! Оно гораздо интереснее. Причем в ранних своих со-
чинениях Достоевский еще не умел скандалов описывать.
Скажем, собрались у него люди в гостиной , начинается
переброска репликами, перебранка. А дальше Федор Михай-
лович пишет - "и пошло, и пошло, и пошло". Он еще не
понимает, как это сделать. А позже он этому научился.
СВ: Вот вы сказали, что Достоевский сам мог поду-
мывать о том, как бы ему убить старуху-процентщицу. Для
него вопрос о том, как бы добыть денег, разбогатеть -
один из самых важных, просто навязчивый. Одна из посто-
янных тем Достоевского - как бы вдруг заработать милли-
он.
ИБ: Силу идеи накопления я, между прочим, и на се-
бе испытал. Помню, у меня однажды в Анн Арборе на счету
вдруг оказалось три с половиной тысячи долларов. И я
уже поймал себя на мысли: "елки-палки, хорошо бы четыре
было!" Захотелось...
СВ:... округлить.
ИБ: Да, округлить! И я знаю людей, для которых та-
кое округление становится главным занятием, потому что
округлять ведь можно и в ту, и в другую сторону.
СВ: Здесь, на Западе, я по-новому взглянул на не-
которые вопросы русской литературной истории. В особен-
ности на те, что связаны с деньгами, с богатством или
отсутствием оного. Ведь в России писатели существовали
некогда в условиях свободного рынка. А это подразумева-
ло конкуренцию, со всеми вытекающими отсюда последстви-
ями. Нормальный капитализм, о котором в Союзе уже успе-
ли подзабыть. Скажем, Достоевский жаловался жене, что
Льву Толстому, который в литературном заработке вовсе
не нуждался, за "Анну Каренину" в журнале заплатили с
готовностью по пятьсот рублей с листа. А ему, Достоевс-
кому, двести пятьдесят рублей дали с неохотой. И Досто-
евский добавляет: "Нет, уж слишком меня низко ценят,
оттого что работой живу". В Союзе мне этот мотив остал-
ся бы непонятен, а здесь... Тут еще загвоздка в том,
что в Союзе об ту пору (годы шестидесятые, семидесятые)
говорить о деньгах, обсуждать заработки считалось пря-
мо-таки неприличным. Этот вопрос как бы выносился за
скобки. Такое всеобщее интеллигентское лицемерие. И
из-за этого возникали странные ситуации. Например, я
беседовал с великим композитором Свиридовым о Мусорг-
ском, которого он знал и любил как никто и о котором
говорил важные и интересные вещи. Разговор шел профес-
сиональный и как бы на равных. И я заметил Свиридову,
что хорошо бы это записать и опубликовать. На что Сви-
ридов величественно так скривился: дескать, оставим эти
низменные, сиюминутные заботы о публикациях, а будем
думать вечными категориями. При этом он, Свиридов, без
труда мог себе позволить оперировать исключительно веч-
ными категориями. Поскольку на одной только синекуре
секретаря Союза композиторов загребал не меньше пятисот
рублей, не говоря уж об авторских и гонорарах за выс-
тупления и записи. А я зарабатывал сто двадцать рублей
в месяц. И весьма был озабочен тем, как свести концы с
концами. Вот вам и равенство промеж российских интелли-
гентов.
ИБ: То, о чем вы говорите, очень интересно. И меж-
ду прочим, у этой проблемы есть два аспекта. Прежде
всего, идея равенства как таковая мне представляется
абсолютно бредовой. И я об этом не устаю заявлять. За-
тем, другое: когда зарабатываешь, получаешь зарплату, -
хоть и сто двадцать рублей, все равно стыдно. Когда я в
России работал на заводе, мне неловко было расписывать-
ся в ведомости и получать деньги. Хотя я там работал,
что называется, как вол. Я думаю, что в итоге дело со-
вершенно не в равенстве, а в русском сознании. Хотя все
это гораздо шире, чем просто русское сознание. Это -
религиозные традиции. Между прочим, не только в России,
но и в Европе про деньги говорить не принято. Там мно-
жество политических партий, платформ, философий, и все-
го что угодно. Все это можно обсуждать беспрепятствен-
но, но про деньги никто и не заикнется. В то время как
здесь, в Штатах, все говорят - ну не все, но, в общем,
люди довольно много говорят про деньги. Тут, правда,
есть другая форма лицемерия. Американцы в массе своей,
по сравнению с европейцами, люди чрезвычайно обеспечен-
ные. И тем не менее, богатый американец может начать
кобениться из-за того, что сэндвич покажется ему слиш-
ком дорогим. Или разыграет по этому поводу в ресторане
целый спектакль.
СВ: Я с этим тоже сталкивался не раз. В ресторан
американцы беспечно идут в основном тогда, когда счет
так или иначе оплачивает компания, в которой они слу-
жат.
ИБ: Это какая-то постоянная игра в экономию. Тоже,
вероятно, религиозного происхождения, пуританского. На
самом-то деле то, что русскому человеку представляется
вульгарным, эти американские оценки - "о, такой-то сто-
ит миллион долларов, такой-то - десять миллионов" -
имеет свой резон. Посмотрите, вся политическая жизнь
здесь, все политические разговоры крутятся вокруг одно-
го - сколько денег будет истрачено на ту или иную прог-
рамму. Скажем, сколько республиканцы кладут на оборону
или образование, а демократы - на социальные нужды или
борьбу с наркоманией. То есть все время говорят о день-
гах. И это абсолютно резонно. Потому что благосостояние
той или иной заинтересованной группы населения зависит
в значительной степени от государственных капиталовло-
жений. То есть деньги - это одна из самых главных ре-
альностей. Это куда более реальная вещь, чем политичес-
кие убеждения, платформы и философии. В Европе этого
совершенно не просекают. И в России тоже. Там, правда,
ситуация вообще напоминает театр абсурда, где ни о
деньгах, ни о политике речи нет. Так что я даже не
знаю, о чем там идет речь. Я помню, в Ленинграде мы с
приятельницей пошли в театр Акимова на какую-то коме-
дию. И сбежали со второго действия. Так приятельница
моя высказалась довольно-таки замечательно: "В России
театр абсурда и публика поменялись местами". То есть на
сцене полный реализм, зато в зале - черт-те что.
СВ: Мы затронули тему нью-йоркского общепита. Вы
как - готовите себе сами или пользуетесь ресторанами?
ИБ: Есть такая иллюзия, что готовить самому - де-
шевле. И это так, до известной степени. Но в конечном
счете это не дешевле. Потому что с этим связана масса
психологических издержек. Во-первых, весь этот хаос.
Во-вторых, возникают бесконечные дилеммы: посуду мыть
или не мыть? И если мыть - то сейчас или потом? И так
далее. Поэтому, как правило, вечером я куда-нибудь вы-
хожу. Но иногда готовлю сам, особенно, когда я преподаю
в колледже. Потому что там ситуация несколько иная: ты
живешь обыкновенно не в самом колледже, а в каком-то
доме или квартире. И, скажем, в Мичигане - там вообще
хоть три года скачи, ни до какого ресторана не доска-
чешь. И поэтому там обедаешь, где придется. Где ночь
застает.
СВ: Здесь, в Нью-Йорке, тьма экзотических рестора-
нов и экзотических кухонь. Какой из них вы отдаете
предпочтение?
ИБ: С первого дня - китайской. В Чайнатауне, то
есть Китай-городе, совершенно замечательные рестораны.
Или вот еще неподалеку есть потрясающее индийское заве-
дение. И между прочим, на поверку все это оказывается
не так уж дорого. А разница с отечественной кухней -
фантастическая. Прежде всего, разнообразие. И в чисто
кулинарном, отношении - это просто совершенно другой
вкусовой ряд, если угодно.
СВ: А как же армянская и грузинская кухни в Союзе?
Да еще все эти азиатские пилавы?
ИБ: Нет, это совершенно не то. Это, в конце кон-
цов, вариации на ту же самую тему. Если сравнивать, то
я сказал бы, что русская кухня - это традиционная гар-
мония, а китайская - это двенадцатитоновая система.
Только вкусная, потому что настоящей двенадцатитоновой
системы мне на обед лучше не надо. А все эти кавказские
дела - один из утонченных вариантов традиционной гармо-
нии: скажем, Шопен или какой-нибудь другой из романти-
ков.
СВ: Несколько дней назад в "Нью-Йорк Тайме" ка-
кой-то местный китайский ресторан дал объявление о том,
что съестные припасы им поставляют прямо из Сычуани. И
я подумал - что за ерунда, ведь ничего в этой самой Сы-
чуани нет. А в сегодняшней "Тайме" - интервью с китайс-
ким адвокатом из метрополии, приехавшим на стажировку в
Колумбийский университет. Его спросили о впечатлениях
от Чайнатауна. И, конечно, "у советских собственная
гордость": он отвечает, что в Чайнатауне грязно и по
улицам ходить опасно. Но о еде отзыв восторженный: го-
ворит, что как в самых лучших пекинских ресторанах. Что
в переводе с партийного языка на человеческий означает
- нью-йоркский китайский ресторан на десять голов выше
любого пекинского.
ИБ: Ну что он там видел в Китае, этот адвокат?
Нормальный китайский общепит. Я полагал, что китайские
партийные боссы, вообще верхушка жрет - как и в Советс-
ком Союзе - вполне замечательный образом. Как и амери-
канские туристы в Китае - точнее, нью-йоркские туристы.
Ибо только они понимают толк в китайской кухне. Потому
что европейцы - что они знают об этом? Им в Китае могут
на тарелку навалить все, что угодно, и они все равно
будут кипятком писать. Но вот, например, человек, чьему
мнению я чрезвычайно доверяю, поскольку именно я разв-
ратил его на все эти сычуаньские и хунанские дела - Ми-
ша Барышников, да? Миша ездил в Китай танцевать, и ког-
да он вернулся, я его спрашиваю: "Ну как тебе китайская
кухня в метрополии?" Так вот, по его мнению, жратва в
Китае - при том, что общая ситуация там катастрофичес-
кая - жратва все-таки замечательная. Конечно, для спе-
циальных гостей. Ну, Барышникова и компанию там прини-
мали замечательным образом.
СВ: Вообще-то американские туристы, возвращающиеся
из Китая, равно как из России, советуют при поездке ту-
да запасаться "алказельцер" - этим магическим средством
от желудочных неприятностей. Потому что даже иностран-
цам норовят подсунуть гнилье. И я не знаю, дают ли те-
перь вообще в странах с однопартийной системой качест-
венный продукт за пределами цековских или других закры-
тых едален.
ИБ: Не знаю, я в таких не был. Это точно. Но веро-
ятно, что все эти экзотические, да и вообще националь-
ные кухни здесь, в Нью-Йорке, находятся на своем пике.
То есть можно предположить, что они наголову выше того,
что можно найти в соответствующих метрополиях. За иск-
лючением, вероятно, итальянских ресторанов. Французские
рестораны здесь есть замечательные, но их недостаток -
невероятная дороговизна. И вот приходишь к выводу, что
по своей доступности и разнообразию китайская (и, пожа-
луй, японская) кухни здесь, это - гастрономический эк-
вивалент демократии. Именно так.
СВ: Что вы показываете в Нью-Йорке своим приятелям
(или приятельницам) из России? Что красивого и что бе-
зобразного? Потому что здесь и того, и другого навалом.
ИБ: Вообще-то я не нахожу безобразным то, что
признается за таковое здесь, в Нью-Йорке. Это просто,
как я уже говорил, другой эстетический ряд. Поэтому я
обязательно показываю Гарлем - в районе 140-х, 150-х
улиц, и не на западной стороне, а на восточной. Это
потрясающее зрелище - Бронкс, со всеми этими жуткими
разрушенными кварталами. Другой обязательный аттракцион
- нью-йоркское метро, причем этим метро нужно пользо-
ваться, ездить в нем и жить, а не просто разок сунуть
нос. Тогда метро становится одним из самых примечатель-
ных зрелищ в Нью-Йорке. Что еще? Ну, "Серкл Лайн", то
есть окружная линия, - пароход, делающий круг вокруг
острова Манхэттен.
СВ: А Кони-Айленд? Европейцы считают нужным навес-
тить Кони-Айленд, чтобы порадоваться тому, как развали-
вается и загнивает Нью-Йорк.
ИБ: Нет, это неинтересно. Это - ЦПКиО. А вот в
Чайнатаун сходить, действительно, чрезвычайно занима-
тельно. Затем южная оконечность Манхэттена, район
Уолл-стрит. Это качественно иное явление, иной принцип
в смысле архитектуры. Я помню, моя приятельница приеха-
ла первый раз в Нью-Йорк - из Англии. Ну это все равно
что из России, то же самое. И я повел ее в район
Уолл-стрит, часов в семь-восемь вечера, когда все там
пустеет, смотреть на небоскребы. И она сказала по пово-
ду этих небоскребов любопытную вещь. Дескать, все это
замечательно тем, что здания эти сообщают тебе твой
подлинный масштаб. Потому что в Европе масштаб не тот.
Там здания, если и не нормальной пропорции, то все же
находятся более или менее под контролем твоего вообра-
жения. В Нью-Йорке же и пропорции, и воображение твое
абсолютно отметаются в сторону, как не имеющие никакого
отношения к реальности.
СВ: А с вами за время житья здесь приключались ка-
кие-нибудь специфически нью-йоркские истории?
ИБ: Нет, просто попадаешь время от времени пример-
но в те же катастрофические ситуации, что и в отечест-
ве. А так ничего особенного не происходило. Но я помню,
как мне приснился первый стопроцентно нью-йоркский, как
мне представляется, сон. Приснилось, что мне нужно от-
сюда, из Гринвич-Виллиджа, отправиться куда-то на 120-ю
или 130-ю улицу. И для этого мне надо сесть на метро. А
когда я подхожу к метро, то вдруг вижу, что весь этот
Бродвей - то есть отсюда до, скажем, Гарлема или даже
дальше - поднимается и становится вертикально! То есть
вся эта длинная улица внезапно превратилась в жуткий
небоскреб. И поэтому метро перестает быть метро, а ста-
новится лифтом. И я поднимаюсь куда-то, ощущая при
этом, что Бродвей становится на попа! Это было потряса-
ющее ощущение! Вероятно, тут была какая-то эротика. И
доехав таким образом до 120-й улицы, я выхожу из лифта
на перекресток, как на лестничную площадку. Это был со-
вершенно новый для меня масштаб сна.
СВ: Я, кстати, хотел спросить - есть ли, по-ваше-
му, разница между эротикой европейской и американской?
ИБ: Насколько я могу судить, являясь, как бы это
сказать, субъектом, как, впрочем, и объектом этого дела
- никакой особенной разницы нет. Может быть, люди здесь
менее склонны к резиньяции, но это, я думаю, сейчас до-
вольно-таки универсальное явление.
СВ: Еще один момент, для человека из России до-
вольно-таки диковинный. В Нью-Йорке по официальным дан-
ным не менее двадцати процентов населения - гомосексуа-
листы. А здесь, в Виллидже, я думаю, пропорция обрат-
ная, то есть гетеросексуалов не больше двадцати процен-
тов. И к этому, насколько я могу заметить, эмигранты из
России привыкают не сразу. Но привыкают. Недавно мы с
Марианной гуляли по нашему району, недалеко от Лин-
кольн-центра. Было хорошее воскресное утро, солнышко
светило, парочки влюбленные шли навстречу одна за дру-
гой. И, глядя на них, я подсознательно испытывал ка-
кое-то неудобство. Что-то казалось мне непривычным. А
дело в том, что большинство парочек были - мужчина и
женщина. Между тем как я уже привык к тому, что если
идет парочка навстречу, то это обязательно - мужчина и
мужчина. Потому что сексуальная демография нашего райо-
на уже приближается к гринвич-виллиджской.
ИБ: В этой области, как и везде, Нью-Йорк - "са-
мый-самый". Вот тут у меня рядом - Кристофер-стрит, са-
мая главная улица по этой части в Штатах и, тем самым,
в мире. Но на меня это никакого особенного впечатления
не производит. Здесь огромное количество девиц, и, в
общем, на меня хватает.
СВ: Вам когда-нибудь здесь, в Гринвич-Виллидже,
мужчина предлагал союз да любовь?
ИБ: Ни разу. Только однажды очень пьяный негр
стал, значит, излагать мне все это дело. Но исключи-
тельно, я думаю, по соображениям пьяного красноречия, а
не в порыве любовных чувств.
СВ: В Нью-Йорке образовалась довольно-таки значи-
тельная русскоязычная община. Становится ли колония
языковая также и артистической колонией? Ощущаете ли
вы, что взаимная потребность в общении увеличивается?
ИБ: В моем случае каких-то качественно новых при-
обретений - в смысле дружбы - среди соотечественников
нет. Единственный человек, с которым я был мало знаком
в России, - это Миша Барышников. Здесь мы с ним видимся
довольно часто - просто потому, что он совершенно пот-
рясающий человек. Человек потрясающего ума и интуиции.
Человек, который - помимо всего прочего! - знает стихов
на память гораздо больше, чем я... Вообще, теоретичес-
ки, вся эта идея - артистической колонии - абсолютно
фиктивная. Эта идея выросла из традиции XIX века. В
Америке такое просто немыслимо, противоестественно. То
есть идет против естества страны. Потому что идея боге-
мы, идея колонии артистов возникает только в централи-
зованном государстве. Она возникает как зеркальное от-
ражение этой централизации: чтобы сомкнуться, чтобы
противостоять. Поэтому идея богемы, по-моему, может вы-
жить только в современной Москве. Поскольку более цент-
рализованного государственного аппарата, чем там, в
данный момент просто не существует. То есть Москва -
это пока что имперская столица, действительно. Ведь в
чем идея артистической колонии? В противостоянии поэта
и тирана. А это возможно только тогда, когда, скажем,
вечером в опере они встречаются. Тиран сидит в ложе -
поэт в партере. Он представляет себя карбонарием, в во-
ображении своем он вытаскивает револьвер. А вообще-то
он бормочет нечто сквозь зубы и бросает гневный взгляд.
Вот и вся идея богемы. Существует другая идея. Идея
объединения людей эстетического - в принципе конечно же
этического - знания. Как ирландские монахи, которые пы-
тались сохранить знание, культуру, литературу, язык.
То, что происходит сегодня - и в России, и здесь, - с
этим на самом-то деле не имеет ничего общего. Хотя все
мы помним, что Россия - страна с огромными ресурсами, с
невероятными человеческими возможностями. И какой бы
отток культуры, интеллигенции из нее ни происходил, она
рано или поздно из своих недр что-нибудь эдакое выдаст
и всех удивит. Это, если угодно, количественный эффект.
Это просто огромная страна, огромная культура. А в том,
что касается литературы, - один из самых грандиозных
языков. И поэтому совершенно неизбежно, что в недрах
этого языка возникнут явления, которые всех нас будут
сводить с ума. Независимо от того, где будет находиться
человек, говорящий или пишущий на этом языке - в Моск-
ве, Питере, Париже или Нью-Йорке.
СВ: А как вы с Барышниковым здесь встретились?
ИБ: Это очень странно, но как мы встретились я,
ей-богу, не могу вспомнить. Но одно могу сказать: он на
меня произвел - и производит - колоссальное впечатле-
ние. Причем вовсе не своими качествами танцовщика, тем
более, что в этой области я специалистом ни в коем роде
не являюсь. А прежде всего - своим совершенно невероят-
ным природным интеллектом. Я вообще отношусь к людям,
которые меня моложе, с некоторым - как бы это сказать?
Ну, как старшеклассники относятся к приготовишкам? Та-
кой взгляд сквозь пальцы, да? А Барышников моложе меня
почти на десять лет. Но Барышников - это существо абсо-
лютно уникальное. Он родился день в день с Вольфгангом
Амадеем Моцартом. И у них, я думаю, масса общего. Вооб-
ще же, если говорить о людях, с которыми меня судьба и
обстоятельства свели вне России, то это, в первую оче-
редь, Оден. Это Стивен Спендер, Сюзен Зонтаг, Дерек
Уолкот, Чеслав Милош, сэр Исайя Берлин... Вот знакомс-
тва, за которые я благодарен судьбе в связи со своим
перемещением в пространстве. Имея в виду профессиональ-
ные, литературные дела. И это Барышников, если говорить
не о литературе, а о чисто человеческих отношениях. Вот
имена, которые сразу же приходят в голову, если иметь в
виду людей, которые пользуются определенной извест-
ностью. Но меня-то как раз в них интересует не столько
их известность или деятельность, сколько какие-то иные
их качества. Хотя и естественно смотреть на человека
сквозь призму его деятельности. Но на Барышникова, меж-
ду прочим, я сквозь призму его деятельности не смотрю.
СВ: Здесь я познакомился с рядом незаурядных лю-
дей, в разное время бежавших из России. И в разговорах
с ними выяснил, что побег для них - страшная психологи-
ческая травма, незаживающая рана, даже если с того дня
прошло шестьдесят лет. Некоторые стараются эту травму
скрыть. Другие, напротив, охотно ее "психоанализируют".
Вас из России фактически выслали. Мы с Марианной -
просто уехали, хотя и не без существенных неприятнос-
тей. И это тоже было травмой. И боль до сих пор не
прошла. Барышников совершил побег. Вы с ним говорили об
этом? Обсуждали эту проблему с психологической точки
зрения?
ИБ: Мы говорили об этом, Миша рассказывал, как это
произошло. Но психологизировать и тем более обобщать
тут трудно, потому что всякий раз это, видимо, происхо-
дило определенным, уникальным образом.
СВ: Это все-таки, должно быть, очень страшно -
убежать. Потому что ты обрубаешь все мгновенно. А "нор-
мальный" отъезд - это как-никак постепенный процесс.
ИБ: Мне-то кажется, что для русского человека но-
вого времени нет более естественной мысли, чем о побе-
ге. Это естественное состояние его ума и души. Причем
до октябрьского переворота такой эмоциональной необхо-
димости у русского человека, по-видимому, не возникало.
А ежели она возникала, то он платил городовому или
дворнику червонец, и тот через три или четыре дня при-
носил ему заграничный паспорт. Это Ахматова мне расска-
зывала, она так во Францию уезжала. Я могу сказать, что
сама идея побега, конечно, во многом импульсивного ха-
рактера. И в случае с Барышниковым импульс сыграл свою
роль. Хотя он, натурально, об этом думал заранее и не-
однократно, просто должен был думать. Но в итоге, я ду-
маю, это все-таки был скорее импульс, нежели решение,
взвешенное со всех сторон. Хотя именно Барышников -
постольку, поскольку я его знаю - свои поступки обыкно-
венно взвешивает и рассматривает с разных сторон. Эта
аналитическая способность в нем совершенно поразитель-
на. Это такой анализ, который не занимает много часов,
дней напряженных размышлений. У Барышникова это все
просто постоянно варится в голове... Когда я говорю,
что для русского человека идея побега довольно естест-
венна, то опираюсь и на свой опыт. Я, например, помню,
что в тюрьме и ссылке половину времени думал о том, как
бы сбежать. Впрочем, как и находясь на свободе. У меня
были всякие проекты - например, убежать на воздушном
шаре. Или на подводной лодке с моторчиком от пылесоса.
Я уж не помню, что тогда мне приходило в голову. Но это
все было не очень серьезно, просто идеи, вроде изобре-
тения велосипеда или вечного двигателя. Один раз, прав-
да, проект побега на самолете зашел довольно далеко. Я
отказался от него только в самый последний момент. И
это произошло не из-за страха, а просто жалко стало,
что не увижу каких-то людей. И, кроме того, кем я был
тогда? Пацаном девятнадцати лет. Довольно смешно... Но
ощущения человека перед побегом мне с тех пор более или
менее понятны...
СВ: Были еще моменты в вашей жизни, когда желание
убежать из России резко обострялось?
ИБ: Да, когда в 1968 году советские войска вторг-
лись в Чехословакию. Мне тогда, помню, хотелось бежать
куда глаза глядят. Прежде всего от стыда. От того, что
я принадлежу к державе, которая такие дела творит. По-
тому что худо-бедно, но часть ответственности всегда
падает на гражданина этой державы. Я тогда был в ужас-
ном состоянии.
СВ: Вы были вовлечены в один чрезвычайно нашумев-
ший побег, имевший место здесь, в Нью-Йорке, в конце
августа 1979 года, Я говорю о побеге танцовщика Большо-
го театра Александра Годунова. Как получилось, что вы
приняли участие в этой сенсационной истории?
ИБ: Когда это было, вы говорите, - в августе?
СВ: Если не ошибаюсь, Годунов решил остаться 21
августа, во вторник.
ИБ: Если действительно 21 августа, то это даже
смешно. Потому что вторжение 1968 года в Чехословакию
произошло в эти же числа.
СВ: Как вы узнали о побеге Годунова?
ИБ: Я занимался какими-то своими делами. Переводил
что-то. Жара. Причем в городе у воды жара давит особен-
но. Сердце. Срочные дела. Поэтому я без особой радости
отреагировал на незапланированный звонок одного своего
приятеля. А приятель говорит мне: "Иосиф, знаешь ка-
кую-нибудь квартиру свободную за городом?" Я с некото-
рым законным раздражением: "Понятия не имею". Потом ре-
шил, что у чувака появилась баба. Нормальные дела...
надо помочь... Спрашиваю: "Как скоро тебе надо?" Он:
"Вообще-то чем раньше - тем лучше". Ладно, я позвонил
нескольким знакомым, у которых наличествует загородное
жилье. Лето, люди работают в городе, вечером едут на
дачу. Вакантной жилплощади нет. Но в одном месте мне
сообщают, что два или три дня их дачка будет свободной.
Я перезваниваю приятелю: "Есть, надо только заехать за
ключами по такому-то адресу". Он, несколько неожиданно:
"А не мог бы ты эти ключи привезти ко мне сам?" Я стал
догадываться, что происходит нечто менее регулярное,
чем нормальные левые заходы ангажированного человека. И
когда на вопрос мой: "Когда тебе нужны ключи?" тот от-
ветил: "Сейчас!" - тут я окончательно сообразил, что
произошла какая-то лажа с балетом. Потому что в голосе
приятеля чувствовалось некоторое напряжение; в городе
гастролировал в те дни балет Большого театра; чувак же
этот был с балетными довольно сильно завязан. Заехал за
ключами и отправился к нему. Приезжаю; он мне - то се,
пятое десятое; "вот хочу тебе представить: Годунов".
СВ: И какова была ваша реакция?
ИБ: Я перед этим о Годунове ничего не слышал.
Предстала предо мной фигура экстраординарная в полном
смысле этого слова: вообразите себе всю эту массу, тя-
желую челюсть, голубые глаза, блондин, длинные волосы -
воплощение эстетики шестидесятых годов. Мне все это,
честно говоря, не очень понравилось. Но постепенно при-
выкаешь. Я потом уж подумал, что в случае Годунова осо-
бенного разрыва между искусством и индивидуумом быть не
может. Он просто выходит на сцену - и это само по себе
событие. В жизни - то же самое. Он не просто сидит в
квартире, он присутствует. Когда он встает, ты понима-
ешь - что-то уже произошло. Во всем этом была одна при-
мечательная вещь: и в тот момент, и после Годунов вел
себя с потрясающим достоинством. С одной стороны, это
часть его облика, конечно. О сцене я сейчас не говорю,
а в жизни... Человек, обладающий массой Годунова, пе-
редвигается величественней, это неизбежно. И за этим
явлением чрезвычайно интересно наблюдать. С другой сто-
роны, Годунов с юных лет звезда. И, следовательно,
развращен до известной степени успехом и поклонением. В
момент же побега он оказался абсолютно один - ни мамы,
ни жены, ни друзей, никого. Положиться абсолютно не на
кого. И со всех сторон ничего, кроме подвоха, ожидать
не приходится. В этой ситуации поведение Годунова было
особенно примечательным - я имею в виду именно его дос-
тоинство.
СВ: Советская "Литературная газета" в те дни дока-
зывала, что Годунову задурили голову, что его уговорили
остаться в США. Как там было написано, его "буквально
осаждала повсюду целая команда подстрекателей, суливших
златые горы и море дармового виски".
ИБ: Вот уж чего, между прочим, точно не было. И
чтобы его кто бы то ни было осаждал! И чтобы ему что бы
то ни было сулили! То есть о виски - и речи не было. Со
стороны Годунова это был прыжок в абсолютную неизвест-
ность.
СВ: Я подробно обсуждал с Годуновым всю эту исто-
рию. Мы планировали написать совместно книгу. (К сожа-
лению, эта идея не реализовалась.) У меня сложилось
впечатление, что со стороны Годунова побег этот был бо-
лее или менее импровизацией.
ИБ: События развивались примерно следующим обра-
зом. Годунов пришел в гости и, когда завязался разго-
вор, стал выяснять - с кем бы ему следовало связаться,
если бы он решил дать деру? На что ему было отвечено,
что конечно же рекомендации могут быть даны всякие, но
есть одно немаловажное привходящее обстоятельство. Ка-
кое именно? "Ты же говоришь - "если". А на "если" отве-
чать невозможно". То есть невозможно просто так назы-
вать имена, адреса и так далее. Тем не менее Годунов
продолжает настаивать: "А если я все-таки хотел бы...
просто поговорить..." - "Ну что ж, - отвечает мой прия-
тель ему, - говори со мной!" Тогда он и услышал от Го-
дунова: "Вот я и говорю". Приятель вышел в соседнюю
комнату и позвонил мне.
СВ: Почему именно вам, а не кому-нибудь из балет-
ного мира?
ИБ: Американский балетный мир (в Нью-Йорке особен-
но) сильно завязан с русской колонией. Довериться ба-
летным было бы риском. Затем, не было никакой гарантии,
что балетный человек не наберет сразу номер советского
консульства. Что, учитывая последующую реакцию некото-
рых принадлежащих к артистическому миру американцев на
известие о побеге Годунова, оказалось вполне реалистич-
ным предположением. (Было даже интересно услышать о не-
которых откликах. Кризисные ситуации всегда интересны.
Потому что выясняется - кто хозяин, кто лакей.) И еще
одно обстоятельство диктовало осторожность. Годунов -
солист, звезда. Моментально людям в голову приходят со-
ображения касательно балетного бизнеса, конкуренции. То
есть - кто, когда и как будет заключать контракты. И
опять-таки никто не будет в состоянии держать язык за
зубами.
СВ: И как разворачивались события?
ИБ: В общем, мы сели в машину и поехали на дачку,
поскольку ясно было, что Годунова надо спрятать. Мой
первый совет ему был - связаться с кем-нибудь в госу-
дарственном департаменте США. Годунов был танцовщик с
именем, и я рассудил, что его начнут приглашать за ру-
беж, понадобятся бумаги на выезд, бумаги будет выдавать
тот же госдепартамент; пускай они возьмут его так или
иначе под свою опеку. Всегда лучше, если кто-то наверху
тебя знает. Так и получилось, между прочим. На следую-
щий день мы вернулись в город, где и произошли все не-
обходимые манипуляции с заполнением анкет. Саша сидел
на диване, я - с кресле, иммиграционный чиновник - на
стуле. Тут же были двое из ФБР. Я переводил. После чего
Сашу повезли в полицейское управление снять отпечатки
пальцев (процедура, производимая со всеми эмигрантами).
Ну, думаю, все в порядке. Вернулся к себе. Принял душ,
переоделся; занялся своими бумажками. Вдруг опять теле-
фон: "Иосиф, не мог бы ты отвезти Сашу в Коннектикут?"
Ну что делать? Главное - он, что называется, без языка.
В Коннектикуте мы провели три последующих дня.
СВ: А в это время в Нью-Йорке начался газетный
шквал: "Ведущий танцовщик Большого театра попросил по-
литического убежища в США!" Все вспоминали о Нуриеве,
Макаровой, Барышникове. Но те были из Ленинграда. А из
Большого - Годунов был первый.
ИБ: Мы, в общем, все это предвидели. Поэтому после
того, как Годунов прошел иммиграционную процедуру, наш
общий знакомый позвонил одному из лучших адвокатов в
Соединенных Штатах - Орвиллу Шеллу. Это был один из на-
иболее замечательных американцев, с которыми мне вообще
доводилось иметь дело. Может быть, немножко наивный,
как все они. Но, когда надо, и не наивный. Шелл поста-
вил госдепартамент в известность, что он представляет
интересы Годунова. Буквально через пятнадцать минут ему
оттуда перезвонили: советские требуют с Сашей рандеву.
Действительно, по консульской конвенции они имели на
это право. Шелл сказал Годунову: "У меня нет никаких
идей ни за, ни против такой встречи; это зависит исклю-
чительно от вас. Но, будь я на вашем месте, я бы встре-
тился с советскими - хотя бы потому, что в качестве ус-
ловия можно было бы потребовать свидания с вашей же-
ной".
СВ: Да, главная-то каша заварилась из-за жены Го-
дунова, балерины Людмилы Власовой! Они прилетели на
гастроли в Нью-Йорк вместе, а остался Годунов - один.
Мне он, помнится, так и не объяснил с полной внят-
ностью, что именно тогда между ними произошло...
ИБ: Миле Власовой мы пробовали звонить в первый же
день побега Саши. Сначала она была на репетиции, потом
должна была выступать, потом было поздно звонить - на
гастролях КГБ устанавливало для артистов комендантский
час, после которого из гостиницы уже не выпускали. Мы
прозванивались к ней из Коннектикута. Но было совершен-
но ясно, что в гостинице Милы уже нет. Трубку в ее но-
мере подымал какой-то советский человек. Мы пытались
связаться с Милой тремя или четырьмя известными нам
способами. Ничего не получилось. Затем нам стало из-
вестно, что она находится на территорий советского кон-
сульства в Нью-Йорке. Встречу с Милой назначили на пят-
ницу, в час дня. Шелл позвонил нам, попросил быть наго-
тове. Два человека из госдепартамента вылетели в
Нью-Йорк. В тот момент, когда они приземлились в
Нью-Йорке, им было сказано, что Людмилу Власову - в
сопровождении четырех человек из советского консулата -
усадили в машину. Машина движется по направлению к аэ-
ропорту Кеннеди. То есть советские нарушили условия
соглашения с государственным департаментом. Эти двое из
госдепартамента прыгнули в автомобиль и кинулись вдо-
гонку. Я думаю, в определенный момент на Ван Дейк-экс-
пресс они находились позади советской машины на рассто-
янии не больше мили или полутора.
СВ: Тут-то и началось самое захватывающее: конф-
ронтация двух супердержав в аэропорту Кеннеди. Телеви-
дение, радио, газеты только об этом и трубили. Мне в те
дни казалось, что весь мир, затаив дыхание, следит за
этой драмой...
ИБ: Шелл позвонил Годунову: советский самолет, на
котором, по плану советских, Мила должна была улететь в
Москву, задержан; было бы хорошо, если бы мы приехали в
аэропорт Кеннеди. Отправляемся туда, эскортируемые ФБР.
С ФБР полная комедия: они ищут въезд в ПАН-АМ, промахи-
ваются раз, другой. С этого ляпа и начались три жарких
дня в аэропорту. Первую ночь мы провели в микроавтобу-
се. Вторую - в городе, на третью нас повели в гостиницу
в аэропорту. В гостинице полно советских: консульские
работники, гэбэшники, корреспонденты. Со стороны ФБР
запихивать нас туда было абсолютным идиотизмом. Когда
мы к этой гостинице подъехали, и я увидел, что там тво-
рится... Я говорю ребятам из ФБР: "Слушайте, это не мое
дело - вам объяснять, но вы что, вообще не соображаете,
да?" - "А чего делать?" - "Ну, может быть, можно в гос-
тиницу войти через кухню, я уж не знаю что..." Они по-
перлись на кухню - нет, вроде бы там хода нету. Тогда я
говорю: "Видите пожарные лестницы слева и справа? Поче-
му бы не открыть одну из них?" Так и сделали; Саша
вскарабкался по лестнице как кот Мурзик. Это было до-
вольно комично. Хотя вся история развивалась скорее в
трагическом плане.
СВ: К этому времени ею уже занимались Брежнев с
советской стороны и Джимми Картер - с американской...
ИБ: Еще нет, потому что это был уик-энд. Когда из
госдепартамента позвонили в Москву, в министерство
иностранных дел, там никого не оказалось. Москва пона-
чалу предложила, чтобы с их стороны переговоры вело ка-
кое-то лицо из комитета госбезопасности. Но с КГБ гос-
департамент отказался иметь дело. Поскольку эти два уч-
реждения по своему положению в государственной иерархии
неадекватные. А советские представители в Нью-Йорке
уперлись, что было совершенно натурально: коли советс-
кий здесь работает, он сделает все, от него зависящее,
чтобы его нельзя было упрекнуть в недостаточном рвении.
Кому охота терять хороший пост, нью-йоркскую малину? В
конце концов, американцы проиграли. Дело в том, что
главной целью переговоров была встреча Годунова с Ми-
лой. И не просто ради волеизъявления Милы по поводу то-
го, хочет ли она остаться с ним, но ради волеизъявления
свободного, в нормальной обстановке, вне самолета, вне
присутствия ста соотечественников. Мы добивались встре-
чи, обещанной советскими. За то, что все кончилось так
трагично, вина лежит, главным образом, на президенте
Картере, и косвенно - на американском представителе в
ООН Макгенри, которому было поручено вести это чрезвы-
чайно сложное дело. У Макгенри же не было настоящего
опыта международных переговоров, а тем более - перего-
воров с советскими. В критической ситуации Макгенри,
разумеется, решил быть чрезвычайно осторожным. Осторож-
ным он и оказался...
