назад | содержание | вперед
 

Педагогия в первом классе

Единственным учителем класса был священник Кирилловской семинарской церкви о. Петр Журавлев. Это был педагог средних лет, среднего роста, довольно тщедушный, с малой растительностью на лиц в, не злой и, казалось бы, не очень строгий, только имел дурную привычку по своей должности – не скупился посылать обучаемых мальчишек «к лозе».

Круг преподаваемых в классе предметов был не сложен: чтение, письмоводство (каллиграфия), краткая свящ. история, начальные правила счисления и пение по нотам (азбука). От этого последнего урока я был освобожден (вместе с немногими другими одноклассниками) по ходатайству родителя. По каким мотивам было такое ходатайство, объяснит не умею. Когда, бывало, дома я ходил в церковь, как подобало сыну церковника, то становился на клирос и подтягивал за дьячком в церковном пений, как умел. Мне думается, не было ли тут закулисного влияния матушки; может быть, просто хотели сократить учебный труд в первый год моего ученья, в виду моего малолетства, по сравнение с старшим братом моим, который отдан был в училище в более зрелых годах.

Из всех предметов класса мне как-то не задалось чистописание, и вот по этой статье в течение года о. Петр и меня отправил «к лозе» раза четыре. В то время пи-саше сопряжено было с немалыми трудностями, о которых теперь и понятия не имеют. Разлинованных готовых тетрадей не было в продаже, как ныне. Ученик должен был сам разграфить сшитую им же самим тетрадь, а это искусство приобреталось лишь временем, в начали же обыкновенно прибегали к помощи старших. Писали, но двум линейкам, исключительно гусиными перьями, а очинить перо для письма было дело нешуточное: не только я первоклассник ее умел этого сделать, но и старший брат редко брался за это; большею частью обращались к старшему нашему соквартиранту: «Иван Андреич, очините перышко!» Говорилось это, – очень хорошо помню, – с подобострастием, в сознании полной зависимости от него. И спасибо ему: когда был свободен, очинивал безропотно, а то – «подожди». Написать страницу хорошо очищенным пером было еще возможно, а если надо еще писать, то опять чинить перо, иначе писанье выходило некрасиво. Даже в более позднем возрасти, когда не нуждался в помощи других, при незадач случалось, пока напишешь страницу старательного письма, пять раз поправишь очинку пера, иной раз полпера, все перо изрежешь в попытках очинить и не добьешься желанного результата, если перо попадется маловодное Стальные перья стали входить в употреблением потом, да и не вдруг к ним привыкли, особенно они были неудобны при скорописи. При окончании семинарского курса все еще писали мы гусиными перьями.

Потом вот еще для школьника было свое неудобство: учебный стол в квартир какой случится, и старше квартирант всегда пристроится к нему, как ему получше; а младший, чтобы не помешать старшему, прилепится у того же стола как-нибудь, a третий малый должен поневоле подождать очереди, пока очистится место у стола. Не малые хлопоты также бывали из-за чернил. Готовые чернила в ту пору продавались только в аптеке, обыкновенно же школьники приготовляли чернила дома: покупали в лавках чернильные орешки и зеленый купорось и, смешав на глазомер порций этих веществ, обливали водой и настаивали. Впрочем при самодельном приготовлении чернила навсегда удавались доброкачественные и исправлялись лишь после неоднократной поправки опыта прибавлением того или другого вещества из входящих спеши. Когда было можно, товарищи взаимно делились этим необходимым снадобьем, но иногда и у соседей не находилось искомого, да притом в критическое время, когда например требовалось написать экзаменую «пропись»; тут все должно быть в наилучшем виде: и бумага, и чернила, и возможно старательное писанье. Тогда приходилось иногда покупать чернила в аптеки, а там менее как на пятак (по нынешнему счету – полторы коп.) чернил не отпускали.

В классы письменных занятий ученики приносили чернила свои.

Какие из письменных упражнений моих – классные или внеклассные, или т и другие одинаково, заслуживали неблаговолительную оценку со стороны учителя, теперь не могу припомнить, лишь памятны остались огорчения, который выпали па мою долю; бывали тут минуты трагический, и трагикомические. Бывало, о. Петр, благодушно настроенный, при раздач в просмотренных им тетрадей, даст такое поручение Леонтию Баженову (который занимал крайнее место за партой): «Леонтий! постегай эту тетрадку, когда будешь передавать хозяину, и скажи ему: если он впредь так же напишет, тогда самому ему тоже будет!» Леонтий в точности исполняет данное ему приказание. Может быть, кто-нибудь из класса тут и посмеется, автору же написанного не до смеха. А еще неприятнее, когда угроза о. Петра сбывается. К чести его следует сказать: он редко переступал отеческую степень в этой патриархальной воспитательной мере поощрения и вразумления. Отсчитают, обыкновенно но, на его глазах мальчику штук десяток, или немного менее – немного более, только и всего. Всем было видно и понятно, что ничуть незлой и довольно несмелый Леонтий, исполняя возложенную на него обязанность, не усугубить учительского распоряжения непрошеным своим ycepдиeм или злорадством. По собственному опыту давно минувших школьных дней могу свидетельствовать, что горечь описываемого момента, кажется, заключается не в физической боли, а главное тут конфузь, обидно, стыдно, – не перед одноклассниками стыдно, потому что я ведь не составляю исключения в самом стаде в о. Петра: меня наказали за писанье, а других вчера наказали за незнание урока, за шалость, завтра накажут за ссору и т. д. Стыдно, бывало, на белый свет глядеть весь день, пока время изгладит это подавленное состоите ученика!

Повторные учительские взыскания неблагоприятно отразились на оценке моих классных успехов, так что мне досталось далеко не лестное место в классном списке, если не ошибаюсь, на предпоследней парт от конца. Когда на святки отпустили нас домой, в моем увольнительном билете, в специальной рубрике для оценки поведения, успехов и прилежания, рукой учителя было удостоверено, что у молодца успехи слабые, прилежание недостаточное, поведете не помню как было отмечено, но оно не могло быть опорочено, потому что за шалости я ни разу не был наказан, не только в этом классе, но и во всех прочих, в остальное время моего ученья. Родитель, по прочтении какой аттестации, копеечно, поворчал на меня за нестарательность, впрочем довольно снисходительно. Потом эти аттестации в увольнительных билетах были отменены.

Не могу умолчать о некоторых случайностях во время пребывания моего в родном доме. Среди праздника, однажды родители беседовали между собой по поводу моей школьной неудачи и мне памятны остались следующая слова родителя по адресу моего учителя: «и что это он мальчишку притесняет, уж не гостинца ли вымогает?» Этот сюжет показался мне бальзамом участия к горькому положению неудачника, и в тоже время – облачком сомнения я на счет виновника моей неудачи. Впрочем, в детской душе моей в ту пору, когда случайно открыты были глаза мои на некоторые житейские отношения, мой интимный образ мыслей и чувствовавший по отношению к наставнику моему нимало не изменился, во все время учения моего под ферулой о. Петра; я только побаивался его, как взыскательного учителя, не примешивая никакого неприязненного к нему чувства. Лишь потом, гораздо позже, когда события школьной жизни наблюдались издали, сопоставлялись и сравнивались, тогда-то намек и сомнете, зароненные со времени разговора отца насчет моего первого учителя, памятны – остались и живучи.

Еще одна неприятность обрушилась на меня при отъезде из родного дома в город. Родитель напутствовал нас соответственными данной минут наставлениями; на мою долю достались довольно суровые внушения поменьше лениться, побольше стараться и проч. Все это выслушивалось в ту минуту подавленного состояния, конечно, не без слез. И вот, когда перед отходом в путь все мы помолились, и оставалось проститься с родителями, я, – стоявший в ту минуту поближе к матушке, с нею первой и простился, а потом подошел к отцу. Это нарушение домашнего этикета показалось отцу обидным; вероятно, он подумал, что его наставления мной приняты, вместо кроткого внимая, с досадливым небрежным расположением, и потому неудовольствие свое на меня батюшка выразил в том, что приготовленный для меня денежный подарок, который давался на руки каждому из нас особо, соразмерно с возрастом, он отдал брату моему, вдобавок к тому, что тот получил на свою долю, а я остался с пустыми руками. В тот раз нас отправляли на нашей подводе с кучером. Матушка одна еще провожала нас полем нагадим с полверсты и тут сунула мне в руку несколько медных денег, а брату дала наставляете: «ты поделись с ним из того, что получил от отца!» Удивительно, как памятны эти бури детской жизни!

Второй семестр ученья моего в первом классе не сохранился в моей памяти в виде отдельных каких-нибудь эпизодов: надо полагать, невеселая картина дней ученья моего у о. Петра сложилась под общим впечатлением годового курса. Надобно сказать, что со стороны родителей не было принято никаких стараний, чтобы задобрить моего учителя, учился же я с одинаковым старанием, как и прежде и, надо полагать, с одинаковым результатом.

При окончании учебного года, как-никак я переведен был во второй класс. Экзамена переводного не помню. Хотя я переведен был в следующих класс в хвосте списка переведенных, однако же это не мешало мне быть по-своему весьма довольным и счастливым; мне даже хорошо памятно; как шел я в радостном настроены из училища, после объявленного перевода в следующей класс и посла роспуска учеников по домам, в компании некоторых сверстников моих, и как был одет: в синем нанковом халатике нараспашку (очевидно, опояска была снята – гуляй душа!), на мне была чистая белая рубашка и такие же порточки, и босиком! Когда я пишу эти строки, – я – теперь – дослужившегося до высоких чинов, – то слеза затуманивает мне глаза, а иной раз я не без восхищения повествую об этом перед домашней аудиторией. Не удивляйтесь, читатель! В ту пору многие и многие из нас школьников, я думаю, большинство, ходили в класс летом босые, и насчиталось это конфузом; лишь в старших классах училища, начиная с третьего, ученики являлись в класс не иначе, как в приличной обуви, а по переходе в сапогах многие уже находили средства щеголять в сапогах с калошами!

Таким образом трудные дни первоклассной моей науки остались позади, были уже полузабыты. Но кроме личных непосредственных отношений моих к педагогий первого класса, мне остается привести здесь еще некоторые памятные мне эпизоды, касающееся классной деятельности о. Петра; надеюсь, они помогут дополнить и осветить его педагогическое усерден. Приведу наиболее характерный следующий случай. В числе сверстников моих, одновременно начавших ученье и кончивших семинарски курс вместе со мной, был Андрей Прокошев, из городских уроженцев. В первом класс это быль слабенький и малорослый по сравнение с нами, мальчик сирота, живили вместе с своею матерью на квартире. Городскими уроженцами по традиции присвоена была пренебрежительная кличка – блинники вследствие того, что городские ученики, жившие с родными своими, нередко пропускали уроки: не придет в класс, и причина неизвестна. Учитель, увидев в списке отметку об отсутствии такого ученика, бывало, спросит: почему не пришел? – Неизвестно. – «Ну, верно, – скажет, – поминки у тетушки или бабушки, или блины у матушки!» Еще городские ученики особенно чувствительны были к лозе. Если им случится такая неприятность, то они подолгу, бывало, умоляют учителя о помиловании, и это не только не смягчало учителя, а еще давало ему повод подтрунивать над неженкой, который лозы боится. Таким-то образом и наш А. Прокошев провинился в чем-то в классе о. Петра и был наказан лозой, а на следующий день (а может быть и в тот же самый день, только на другом уроков) о. Петр опять усмотрел за ним какую-то провинность, как же можно оставить ее без возмездия? – опять назначил провинившегося «к лозе». Мальчик взмолился... но напрасно: учитель не такой был чувствительный человек, чтобы его легко было умилостивить плачем. Когда же и под лозой мальчик продолжал причитать: «Петр, милушка, помилуйте, у меня уж и так рубцы!»... то это причитанье, наконец, произвело свое действие... комическое. Мне хотелось бы думать, что хотелось в данном случае было убавлено, но тут же о. Петр не удержался, чтобы не подтрунить над неженкой, который умел провиниться, а понести заслуженное наказание не хочет. Мы выше видели, что телесный наказания в классе о. Петра не отличались жестокостью, но не было ли в данном случае наказание похоже на жестокость, как вы думаете, читатель? Однако же в ту пору мы – одноклассники жестокости тут не видали даже, с легкой руки о. Петра, трунили потом над наказанным мальчиком за его забавные, нам казалось, причитанья. «Милушка, о. Петр, убси» (т. е. рубцы – блинник в ту пору шепелявил) –стали кличкой ему на весь училищный курс. Мальчику пошла наука впрок, потом он стал шустрым малым, содержался, как сирота, в бурсе, умел пристроиться кое к кому из монашествующих наставников и окончил курс в должности келейника Ректора семинарии.

Во время ученья моего в первом классе и, кажется, зимой перед святками, случилось событие, заслуживающее быть внесенным в летописи училища, хотя лично меня оно не касалось, именно следующее. По распоряжению училищного начальства, избраны были несколько учеников, которых заставили выучить некоторые указанный басни, с темь чтобы их представить потом Преосвященному, пред лицом которого они должны говорить разученные басни. Преосвященным в ту пору был знаменитый Иннокентий и, вероятно, перед отъездом из Вологды на другую Епархию [*] [А можете быть вскоре по прибытии на Волог. Епархию? За хронологию не ручаюсь.], Владыка выразил желание повидать школьников и, надо полагать, сам же указал полезный просветительный урок, с которым мальчики должны были явиться к нему. Кроме первоклассников были назначены и второклассники, а были ли назначаемы ученики старших классов, не помню, в ту пору не интересовался этим. Двух своих сверстников по первому классу могу припомнить только по этому случаю, как они неоднократно репетировали в классе заданный им басни, а учитель исправлял их дикцию, чтобы произношение было выразительнее. Один из этих чтецов, малорослый мальчик Александр Флегонтович Авессаломов, декламировал басню «Стрекоза и Муравей» и с тех пор на весь училищный курс удержал на собой прозвище «Стрекоза», а другой – Н. И. Дубравин баском своим читал басни «Лань и Дервиш» (странный, мне кажется, выбор басни). Оказавшиеся на репетициях лучшими по произношению представлены были Преосвященному в его апартаментах, Владыка обласкал мальчиков и одарил уж не помню чем.

назад | содержание | вперед