назад | содержание | вперед
 

Педагогия во втором классе

Единственным учителем этого класса был Павел Васильевич Лаговский; это был педагог средних лет, роста довольно высокого, благовидный, солидный, к ученикам снисходительный и весьма умеренно пользовавшийся содействием лозы. Достаточно сказать, что в течете двухгодичная курса под началом П. В-ча я ни разу не подвергался телесным наказаниям даже и в легких степенях (стояние на коленах, встряска за волосы), а известно из предыдущего, что классные подвиги мои в этом классе начались на задних партах.

Памятен мне остался костюм этого учителя: осенью, а отчасти и зимой, он носил бекеш – длиннополый ватный сюртук, с карманами на переди, ниже талии; на голове носил круглую тапочку, к тулье которой, но тогдашней моде, прикреплялась на шнуре массивная длинная черная кисть, которая краем своим касалась правого плеча (на спине ей болтаться не полагалось).

Если не ошибаюсь, педагог этот в ту пору был еще холостой.

В круг классных предметов входили: русская грамматика, арифметика, краткий катехизис (если не ошибаюсь), нотное пение, чтение и письмо по-латыни и по-гречески.

Из отделенных классных учебных эпизодов в этом классе теперь припоминается еще меньше, чем от первого класса, это обстоятельство дает мне некоторое основание заключать, что учебное дело мое шло в этом классе первым путем. Довольно памятен остался дебют мой в русской грамматике. Руководством тогда служила грамматика Греча. Тогда всякая наука начиналась с определения, всякий грамматически член – термин имел свое определение, которое ученик должен был вызубрить, а учитель должен был проверить знает ли ученик в зубрежку заданное на урок. «Русская грамматика есть наука которая учит правильно говорить и писать по-русски». «Имя существительное есть название всякого предмета, существующего в природе, подлежавшего ли нашим чувствам, или воображаемого нами в уме». Вот образчики определивший, которая зубрились без малого 60 лет тому назад и до сих пор не забыты. Учитель, конечно, объяснял главную грамматическую суть, которая обретается между правилами и определениями, только ученик на первых порах постигал в половину, а между тем, зубря и отвечая перед учителем текущие уроки, считал себя разумеющими грамматику. Так было и со мной. В первой письменной задач!? па дом дана была для грамматического разбора след. пропись: «премудрость есть познание вещей божеских и человеческих». Вот я ухитрился разобрать слова «божеских – человеческих» как существительные имена, ибо я знал довольно твердо, что Бог – человек по грамматике имена существительные, а как могли случиться от существительных имен прилагательные, – еще не постигал. Учитель па задаче моей поставил дурную оценку, а ошибки перечеркнула. К счастью моему, задача выдана была мне без всяких распеканий. В этом первом дебюте нашем, может быть, и у других товарищей моих по парте в ошибок было не меньше моего. Придя домой, я наивно доказываю тетрадь свою брату и старшему сожителю нашему и говорю им: «посмотрите-ка, как учитель мою задачу зачеркнул!» Они посмотрели. «Эх ты, голова, этого-то еще не знаешь! что же ты раньше не показал?» А не показал я потому, что, мне казалось, я сам кой, что уж знаю, да и сомнения не было. Тут же они разъяснили мое невежество, это обстоятельство заставило меня поглубже уткнуться в грамматику. Может быть, что впредь я сам уже был, не столь самонадеян и в затруднительных случаях советовался, прежде чем приступить к переписке задачи; как бы то ни было, к концу года я уже постигал грамматику вполне порядочно.

Надобно заметить, что переводы учеников из первого класса во второй производились ежегодно, а из второго в третий класс – неодинаково, то через год, то – через два года, сообразно с переводами из третьего класса в четвертый (начиная с 3-го кл. и во всех старших курс был обязательно двухлетний), Нашему курсу предстояло пробыть во втором классе два года, и это обстоятельство было для меня благодетельно: на другой год мы повторяли уже пройденное в первый год, что новичкам задавалось впервые. Благодаря этому обстоятельству, я так навострился в грамматической премудрости к концу курса, что в классной пред экзаменом работе грамматически разбор сделал так удачно и притом подал первым по скорости работы, что учитель, пробежав мое произведете, не нашел ни одной ошибки и тут же в классе подписал отметку: «весьма хорошо». В другой раз, через неделю, еще была письменная задача классная; эту я подал тоже в числе первых (третьим или четвертым), в ней оказалось одна ошибка и учитель подписал «очень хорошо».

К грамматическому курсу в ту пору непредъявлялось тех требований, какие предъявляются ныне. Кто проходил этот курсе в течение двух лет, тот мог освоиться с основными грамматическими формами порядочно, а кто учился один год, с того нельзя было много требовать. Заботы о правописаний сведены были до минимума, да и где мог ученик выказать свое знание или незнание правописания, когда письменный задачи в этом класса ограничивались только грамматическими разборами. Диктанта в классе вовсе не существовало. Во втором классе на первых порах ученики продолжали еще писать, как и в первом класса, по двум линейкам, и только к концу курса писали уже по одной линейке Употребительное в ту пору грамматическое руководство Греча, правда сжатое и вразумительное, помнится, мало давало прикладных указаний на предмет правописания, гораздо меньше, чем это принято в новейших руководствах этого рода. Кажется, я не ошибусь, если скажу, что ни один из наставников, в продолжение всего учебного периода нашего, не потратил хотя бы полчаса своего классного времени специально на водворение правописаний в круг познаний образуемого юношества. Очевидно, правописание было забыто в учебных программах старой школы, но оно не было в пренебрежении в действительности, а как будто само собой являлось в благопотребную минуту, когда философам и богословам приходилось, как увидим это потом, сочинять свои ученья «рассуждения», или когда риторам требовалось излагать свои опыты красноречия. Попросту это значит, что ученики усваивали правописание собственным своим старанием, исподовольно и не торопясь, начиная с училища, и потом главным образом по переходе в семинарии, пока понадобится запрос на него, когда пойдут (наконец) ускоренным темпом письменная работы по русскому языкознанию.

Теперь перейдем к следующему предмету класса – арифметике; учебником служила книжка Куминского. Надо полагать, занятия по этому предмету проходили для меня вполне безобидно, потому что ничего не сохранилось в моей памяти; помнится только, что кой-когда вызывали к доске делать примеры, т. е. учитель давал числа для выкладки на то действие, на котором остановился урок, а ученик должен был сделать самую выкладку. Никаких арифметических задач мы не слыхали. Надо полагать, что курс второго класса закончился именованными числами, а остальная часть науки проходилась в третьем классе.

Нотное пение мне приходилось начинать в этом классе с аза, коль скоро в первом классе я отстал от своих товарищей в этом предмете; но наука эта далась мне без особенного труда и без всяких огорчений, так что среди курса я шел уже наравне с прочими товарищами. Уже на второй год, помнится, учитель заставил нас троих соседей па парте пропеть по учебнику указанный стих, и мы выполнили это не хуже и не лучше прочих товарищей.

Краткий катехизис, латинская и греческая грамота точно также дались мне без особенного труда.

Во время учения моего во втором классе случилось со мной серьезное домашнее несчастье – болезнь. Во время летних каникул, на первых же днях , по прибытии домой из города, разболелась у меня нога, распухло окончательно и мало по малу ногу свело, так что я не мог собственными усилиями двинуться с места и нуждался в посторонней помощи. В то время в пашем домашнем быту было не в обычае обращаться к медицинской помощи, даже в случае серьезной болезни, и меля лечили домашними средствами, кто что скажет: прикладывали к больному месту листья лопуха, иногда давали кушать порохе с черным хлебом. По указаниям народной мудрости, это последнее средство насыпалось на ломоть черного хлеба, за место обыкновенной соли, и пациент безропотно выполнял этот целебный совете, в чаяние себе – пользы, которую сулили советники. Притом, сколько мне помнится, это народное целебное средство на вкусе было гораздо сноснее многих врачебных средств, рекомендуемых настоящими медиками. Слава Богу, все это было по крайней мере безвредно для пациента, и болезнь моя недель через шесть от начала заболевания пошла к разрешения, и мало-помалу я начал ходить; в училище отправили меня лишь к 1 октября, так что я пропустил по болезни целый месяце учебного времени. Это опущение мне нисколько не повредило, так как во второй год, как выше сказано, нам предстояло повторение пройден наго в первый год курса.

Уже в первый год ученья моего во втором классе классные успехи мои стали подвигать меня вперед. Памятный неудачный дебют мой по грамматике, засаль меня на задней парте, которая сплошной линией тянулась вдоль класса от стены до стены [*] [Отдельные парты приставлены были концами одна к другой вплотную., без промежутков. Желающий попасть на свое место, когда за партой помещались товарищи, обыкновенно подлезали под стол, и иногда не без приключений, когда товарищи веселом настроении хотели подшутить над опоздавшим; впрочем тут долг был платежем красен]. К концу первого года я уже припоминаю себя за передней партой с левой стороны от учителя, – это была вторая парта по классификация, первая же парта была с правой стороны от учителя. Во второй год, когда, присоединился к нашему курсу новый выпуск первого класса, новички сперва занимали в списки низшую половину и только способнейшие из них потом прибивали себе дорогу ближе к началу списка и весь класс потом мало-помалу выравнивался сообразно успехам каждого. В течении второго года я уже занял. место за первой партой, приблизительно во втором десятке, а под конец курса, перед переводом в третий класс, вследствие грамматических триумфов при классных работах, я занял пятое место в. списке. Затем это самое место в списке я сохранял и во все продолжение училищного курса, с малыми колебаниями в ту и другую сторону.

Как не помянуть благодарным словом доброго учителя, Павла Васильевича! Вот теперь, останавливаясь над этим событием моей жизни и, по обстоятельствам!., вникая в. него более обыкновенная, я впервые начинаю понимать, что в. многознаменательный воспитательный период моей жизни Павел Васильевич был для меня по преимуществу моим добрым гением: затерявшемуся в. класс мальчику он первый даль справедливую оценку, вытащил его с последней парты на первую, указал ему надлежащее место, и с тех пор потекла моя трудовая ученическая жизнь счастливым для меня нормальным фарватером, на протяжения дальнейших десяти лет, до самого окончания учения. Достаточно сказать, что в выпускном списке при окончании семинарского курса я занимал в ряду моих сотоварище почти тоже самое место (шестое) [*] [Шестое место в классе я занимал по последней классной пересадке учеников в старшем классе; почему оно осталось мне памятно. Атестование учеников на выпускных экзаменах в выпускном списке я повышен был на пятое место См. стр/ 241 Е.Г.], какое указано было мне во втором классе Павлом Васильевичем.

Что было бы со мной, если бы вместо Павла В-ча учителем во втором классе был другой о. Петр был так близко, слишком близко! Это был учитель параллельного отделения того же второго класса о. Петр Фомин. Параллельное это отделение впервые было открыто, когда прибавился к нашему классу новый выпуск из первого класса притом открыто было не в начале учебного года, а когда приспособлено было для него помещение. В это параллельное отделение я даже был зачислен и с неделю учился у о. Петра Фомина, а потом опять переведен был к Павлу В – чу в основное отделение. Но чьему распоряжению, по просьбе ли чьей состоялось это обратное перечисление, – решительно незнаю; может быть, не по просьбе ли ментора нашего? Впрочем этот новый о. Петр, только что получивший должность учителя (не по призванию, а как синекуру, потому что был калека, ходил на деревяшке, раньше учительства был священником в селе), на первых порах мог быть заподозрен разве только в неопытности по новой своей должности, а потом-то он проявил себя и безтолновостью, и пристрастием к лозе, как педагогическому способу, ничуть не меньше о. Петра Журавлева, если не больше. Это мне довольно хорошо известно потому, что школу о. Петра Фомина проходил один из младших моих братьев.

Прежде чем перейти в классы уездного училища, надо покончить с порядками приходского училища, чтобы потом к нему не возвращаться более, а посему дополним наше повествование еще несколькими словами о классных порядках вообще, скажем про внеклассный быт и домашнюю обстановку учащегося и про внешкольную дисциплину.

Сколько часов полагалось в день на классные занятия в приходском училище – хорошо не помню теперь. В уездном училище и в семинарии учебные часы разделялись на две смены: от 8 1/2 до 12 и от 2-х до 4-х часов; может быть, что точно также шли классные занятия и в приходском училище.

Классный порядок. По приходе в класс учителя, по прочтении молитвы, ежедневно на первом уроке прочитывалась глава из Евангелия очередным учеником. При этом учитель иногда пояснял из прочитанного, что находил нужным; учитель просматривал классный список, в котором ежедневно отмечалось против каждого ученика, знает ли он дневной урок. Если отрицательная отметка против кого либо появлялась впервые, то, – по пословице: первая вина прощается,- ученик отделывался только предостережением, а если неудача эта повторялась с ним уже не раз, хотя бы и не под ряд, ему предстояла неприятности взыскания, смотря по характеру педагога. Большею частью, бывало, получивший неудовлетворительную отметку пытался уверить учителя в знании урока, тогда, разумеется, учитель выслушивал жалобщика, и если бы тому удалось доказать свое знание, то отметка исправлялась, а большею частью при поверке оказывалось полузнание вместо надлежащего отчетливого знания, поэтому и решение слагалось, смотря по особенности случая, не без неприятностей для малоуспешного ученика.

Градация знаний отмечалась в списке с баллами, а определенной степенью: хорошо – b. (bene), довольно хорошо – s. b. (satbene) или с ошибками – er (erravit), худо – m. (male); у некоторых учителей были приняты только две отметки: знает, не знает, отсутствовавшее по неизвестной причине или по болезни отмечались соответственным знаком.
Поверка знания заданного урока возлагалась на авдиторов , которые назначались из лучших учеников по порядку списка; авдитору поручалось 5 – 10 учеников, которых он должен был до прихода учителя проверить, в какой степени усвоении ими заданный уроки оценку знания каждого сказать для записи в список. Ведете списка поручалось одному из лучших учеников, по усмотрению учителя. Списчик выставлял отметки в списке под диктовку аудитора и, так сказать, на его глазах. Классный список с месячными отметками служил для учителя документом для классификации учеников; впрочем пересадка учеников не всякий месяц была обязательна. При одинаково хороших отметках в списке отличительные особенности учеников, а следовательно и права на то или другое место в классе, решались по личным впечатлением учителя. В этом отношении классные классификации никогда не подвергались каким либо нареканиям, о чем подробнее я имею сказать потом, равным образом и про классных авдиторов добавлю некоторых подробности ниже, по личному своему опыту авдиторства в старших классах, тогда как авдиторов своих по первому и второму классам решительно не помню, как будто бы их не существовало.

Школьная дисциплина. На уроках, в присутствии учителя благочиние среди класса всегда держалось в высокой степени. Значение и власть классного наставника настолько были наглядны для каждого школьника, что едва ли он посмел бы забыться вблизи этого блюстителя порядка; по этому то очень редки и исключительны бывали случаи, где бы наставник вынужден был останавливать либо даже карать забывшегося ученика. Что же касается детских шалостей, крика и даже мелких столкновений учеников вне учебных часов, то администрация, кажется, благоразумно не считала этого большим злом, надлежащим строгому преследованию. Даже школьное поведете учеников, означаемое в современной школ особым баллом в школьных журналах и столь существенно определяющее карьеру учеников, в наше время не играло столь выдающейся роли в оценке ученика, по той простой причине, что поведете было приблизительно одинаково у всех учеников одного и того же возраста; это утвердительно можно сказать в особенности про младший училищный период. Случайная шалость или ссора в стенах класса, повлекла за собой учительское взыскание, почти ни сколько не вредили и не мешали ученику занять приличное место в классе, если успехи его были удовлетворительны.

Во всяком случае, для поддержания в классах благочиния среди учеников до прихода учителя, для предупреждения шалостей, взаимных ссор и драк, существовал особый классный блюститель – классный цензор, обыкновенно первый ученик или из первых учеников, по усмотрению классного наставника. По втором классе припоминается такой цензор Владимиров, ретиво исполнявший свою должность: с бумажкой и карандашиком в руке он ходил но классу среди групп шалунов и покрикивал: «тише!» Но так как эффект его стараний по большей части бывал ничтожен, тогда он подходил к группе наиболее бросающихся в глаза шалунов и в упор им говорил: «Cмотри, запишу!» а не редко тут же и записывал на бумажку фамилию замеченного, шалуны, конечно, разбегались после такой угрозы. Впрочем эта угроза цензора крайне редко влекла неприятности записанным: без особой надобности сам цензор не лез к учителю с. своей бумажкой, а больше держать запись на всякий случай, если бы учитель потребовал, а это случалось крайне редко.

Училище расположено было топографически так счастливо, что классный шум едва ли кого мог беспокоить. Училищное начальство в наше время никогда сюда не заглядывало, исключая дней экзамена. Единственным блюстителем порядка оставался классный наставник, который никогда не являлся в класс внезапно, а всегда в определенное время, и часто с опозданием. Поэтому кто из учеников являлся в класс заблаговременно, тот не был стесняем в классных развлечениях даже опекой цензора, который проявлял свое усердие преимущественно в последнюю четверть часа перед ожидаемым приходом наставника, а счастливое расположение училища особенно располагало к испытаниям разных гимнастических фокусов, кто к чему был склонен. Во втором классе, как помню, широкая светлая лестница со второго этажа, с тремя оборотами и с тремя площадками, сама напрашивалась на смелый прыжок. Перескочить с разбегу из сеней прямо на первую площадку, минуя пять ступенек, а потом и еще прыжок на вторую площадку, бывало, я сам проделывал, в безмятежную веселую минуту, когда юные члены просили энергической работы и в теле внезапно вспыхивали летательные попытки. Кто хотел (или не хотел) – боролся, – добровольно, или защищаясь от нападавшего, и проч. и проч.

Ссоры и драки между учениками бывали весьма редко и еще реже влекли за собой жалобы со стороны обиженных, требования разбирательства классного учителя. Не припоминая за давностью времени ни одного такого определенна™ случая, полагаю однако же, что в первых двух классах драки были вероятны в числе немногих ничтожных случаев, а в старших классах уже едва ли повторялись ссоры, которые требовали бы учительского разбирательства.

назад | содержание | вперед