Грязнов Е. Из школьных воспоминаний бывшего семинариста Вологодской семинарии.

Прежде чем приступить к описанию хода событий моей школьной жизни, вне родительского дома, мне кажется, уместно будет познакомить читателя с условиями домашней начальной школы нашей и той обстановки, в которой происходило первое насаждение книжной премудрости.

Отец мой – сельский священник; родина моя – церковный погост в Грязовецком уезде, верстах в 17 от города, по проселочному Буйскому тракту. В семействе нашем, кроме отца, матери, было шесть братьев и одна сестра, в числе которых я был вторым по рождению; старой брат был на полтора года старше меня. По заведенному обычаю, а может быть и на основании официальных правил по духовному ведомству, отдавали детей в училище лет десяти, и пораньше, и соответственно этому обучение их грамоте начинали с семи – восьми лет. По крайней мере так это было в нашем доме и у ближних наших соседей.

На обучение первенца, – старшаго брата моего, отец положил особое старание, задавшись желанием приготовить его во второй класс училища, минуя первый. Подготовка его тянулась года три; впрочем учебные занятия шли с некоторою настойчивостью только по зимам и осенью, когда родители были свободнее, летом же домашние и сельскохозяйственные работы отвлекали не только родителей, но находилось тогда дело и для нас подростков. В ту пору духовенство сельское, не так как ныне, собственными руками возделывало свою землю, служившую ему главным источником пропитания. Поэтому-то и учебное дело шло в доме неторопливо. Одновременно с обучением старшего брата учились у отца моего грамоте и жили по зимам в нашем доме два крестьянских мальчика. Кроме знания гражданской и славянской грамоты, брат мой, ко времени определения в училище, умел читать и писать по латыни и знал начальный правила счисления, почему и принят был во второй класс училища на 10-м году возраста.
Когда отвезли брата в училище, тогда пришла очередь моему ученью: и меня присадили за книгу. Как дались мне азы, решительно не помню; по всей вероятности, они усвоены были без труда, может быть, следом за старшими учениками. Школа моя началась с старинных азбучных складов, и это уже довольно памятно осталось до сих пор.

Теперь пора сказать нисколько слов о ближайших наших руководителях!. Родитель наш, сказать правду, не отличался тем качеством, которое для педагогов должно быть признано основным, самым необходимым – терпением и хладнокровием, был строгонек с нами и, как водится, мы побаивались его, когда был повод ему сердиться. Матушка, напротив, была к нам очень снисходительна и вообще она отличалась мягкостью права и выдающеюся чувствительностью и состраданием ко всякой живой твари. В пример последней особенности её характера могу привести следующее. На родине моей, в мелководной речке водилось много мелкой рыбешки, – пискарей, уклеек, которых мы – мальчики удили на булавочный самодельный крючок и, случалось, приносили домой в ведерке с водой; матушка всегда, бывало, приказывала нам относить рыбок этих обратно в реку; точно также приказывала она возвращать в реку наловленных раков, которые одно время водились в реке в изобилии, и никто в нашем семействе раков в пищу не употреблял, потому что считалось крайним бессердечием опустить живого рака в кипяток или бросить в вытопленную печку, чтобы сделать его съедобным. Благодаря этому именно обстоятельству, я до сих пор никогда этого рода пищи не употреблял, ни у себя дома, ни в людях.

Матушка оказывала по отношении ко мне несколько более нежную привязанность, чем к другим братьям, родитель же оказывал некоторое предпочтение первенцу своему; впрочем это обстоятельство не исключало той случайности, что старшему брату, сколько мне помнится, доставалось вследствие его неосторожности побольше чем мне взыскании со стороны родителя, хотя в других случаях было очевидное снисхождение; точно также и мне доставались иногда от матушки подшлепники, наравне с братьями, когда мы выводили ее из терпения своим непослушанием Бывало, мы с старшим братом поднимем в доме беготню, крик, ссору, когда отца неслучалось дома, и матушка, из опасения чтобы кто из нас не разбился, крикрикнет, бывало, несколько раз, чтобы унять шалунов, но часто без всякого результата; тогда уже выведенная из терпения наградить она того и другого подшлепником, довольно таки чувствительным, как помню. При этом, бывало, тот или другой из нас, озадаченный сюрпризом, еще огрызнется пред матушкой: «А не больно, не больно!» Смотря по расположение, матушка либо спустит это детское озорство, а то и прибавить озорнику еще. Ну, тут уже обиженный поднимет рев и причитанье на полчаса. Не то бивало, когда отец, раздосадованный чем либо, даст тукманку: разве только в тихомолку мы смели протестовать надутым видом, либо слезой, когда взыскание казалось более обидным или незаслуженным, по нашему мнению. Когда отец бывал дома и если мы – мальчишки, на своей половин, поднимем ссору между собой и крикт, то лишь отец прикрикнет, мы уже не станем ждать повторение. Этим внушительным авторитетом родителя пользовалась нередко по отношении к нам и матушка: когда в его отсутствие мы зашалим и мало слушаемся её запрещений, она, бывало, пригрозить: «погодите, отцу скажу!» Хотя мы по опыту звали, что это одна только угроза, но по больший части она все-таки производила свое действие: мы начинали понимать, что пора нам образумиться.

Следует однако же оговориться: никто из нас детей не подвергался со стороны родителя жестоким побоям, и розга в нашем доме совсем не была в ходу. За все время воспитания моего, сколько себя помню, розгой я наказан был отцом только один раз, приблизительно в семилетнем возрасте (а матушка никогда, ни при каких обстоятельствах, к розге не прибегала для усмирения детей). Не могу не прибавить, что столь исключительному наказанию со стороны отца я подвергся по весьма извинительному, казалось бы, поводу. Судите сами, читатель! На улице своего погоста, состоящего из трех – четырех домов церковников, мальчик в летние время играл один, сам с собой, в чижик, и раз так удачно подхватил лопаткой этот небольшой деревянный кубик, что он взлетел сверх всякого чаяния и угодил в окно соседского дома во втором этаже, и разбил стекло! Как теперь помню: свидетелей при этом непредвиденном событии никого не было, ни на улице, ни в нашем, ни в соседском доме (время было рабочее), и я мог думать, что мое несчастье пройдет бесследно. Но надо полагать, издали, с поля кто-нибудь наблюдал эту уличную сцену. Незнаю, была ли жалоба от потерпевших хозяйственный ущерб соседей, или только между собой, в своем семействе они поговорили о случившемся, но, как это водится, поговорили нарочно так, чтобы слышно было и родителям шалунов, бьющих стекла, только мне досталось от родителей за неосторожность свою. По хладнокровному рассуждению, это была лишь детская неосторожность, не больше; во первых, игра эта на улице никогда нам не запрещалась, во вторых, дома – наш и соседские – в нижних этажах окон не имели, а угодить в окно второго этажа при этой игре было большой диковиной. Как бы то ни было, приключение это всплыло не в добрый час и вызвало бурю, и, надо полагать, финал её случился в отсутствие матушки, иначе, мне кажется, не дошло бы все это дело до столь трагической для мальчика развязки.

После этого небольшого вступления, надеюсь, несколько понятнее будут кой-какие особенности домашней нашей школьной системы и вообще школьной нашей жизни. Немногое и уцелело в моей памяти из той далекой поры; припоминаются лишь кой-какие обрывки воспоминаний. Припоминается, например, следующая сцена при самом начале, при первых же шагах моих на учебном поприще: семилетний или восьмилетний ученик сидит за столом, в переднем углу, над азбукой, и с традиционной указкой в руке, штудируя трехбуквенные склады, которые на тот раз как-то туго ему давались. Учитель, рядом сидящий, поправляет, где случится ошибка, а когда ученик снова ошибется, учитель возвышает голос, сердится, поправляя не в первый раз ошибку. Понятное дело, окрик учителя не придает ученику понятливости, напротив, последуй теряет остатки самообладания, а затуманенные слезами глаза плохо разбирают печатные строки, осиленное сквозь слезы слово выговаривается уже плачущим голосом и не без ошибок, урок, конечно, не спорится, идет с паузами. Трагическое состояние маленького ученика не смягчает настроения педагога, а еще подбавляет раздражения. Положение дела становится крайности напряженным, грозя ежеминутно взрывом бури. Но вот, бывшая до сих пор безмолвной зрительницей происходившая, матушка моя, в критический момент, стремительно бросается с другой стороны стола к ученику и, схватив его под руку, вытаскивает за собой из-за стола, и в тоже время не без раздражения обращается к педагогу: «поди ты лучше к себе; это не ученье! я сама с ним позанимаюсь!» Отец ворчит, но, вероятно, в душе сознает в этот момент непрактичность своих педагогических приемов, не торопясь поднимается с места и, читая нравоучения, удаляется на свою половину. В комнате водворяется тишина и мы с матушкой мирно продолжаем прерванный урок. Но взять на себя и впредь обязанность обучения грамоте детей она не могла по многосложности домашнего хозяйства, так как женской прислуги в доме в то время не держали, да к тому же у матушки бывали на руках грудные дети, отнимавшие вместе с домашним хозяйством все свободное её .время, стало быть учебным делом она могла заниматься лишь в виде пособия главному педагогу, в исключительных только случаях.

Обучение письменности также стоило немалых трудов и усилий и далось не без слез. Отец сам писал каллиграфически и настойчиво требовал, чтобы начинающей при письме держал руку и писчее перо так же точно, как это красиво изображено было на заглавном листе прописи; понятное дело, такое искусственное положении непривычной руки для начинающего было делом весьма трудным, и конечно много времени протекло, пока эта требуемая гимнастика руки и пальцев при письме мало-помалу стала входить в привычку ученика.

Дальнейшие учебные занятия мои в родительском доме не оставили в моей памяти сколько-нибудь заметных следов. Припоминаются правда еще некоторые слезные ученические минуты, но не вследствие технических книжных трудностей, не от педагогической муштровки, а по причинам более простым: заставляли, например, ученика нежданно-негаданно сесть за книгу и почитать в такую минуту, когда он сбирался пойти погулять на улицу или сходить к соседям. Но и это минутное горе не часто повторялось и очень скоро забывалось.

Наконец подошло время отдавать ученика в училище. Припоминая впечатления, связанный с этим событием, могу сказать определительно, что этот роковой шаг для мальчика, выросшего в патриархальной обстановке, переход от захолустной деревенской жизни в дальнюю городскую школу, которая со всех сторон описывалась довольно таки мрачными красками, не особенно пугали детское воображение. Бывало, и в рассказах и назиданиях родителя, и в случайных разговорах соседей – причетников, проходивших в свое время одну и туже суровую школу, повторялась одна и таже песня про нее, что «там, брат, по головке не погладят, там на чужой стороне трудно, там и голодно, там школьный учитель потачки не даст!» и всегда там на первом плане она...лоза! Рассказы учащихся школьников тоже были невеселого свойства. Сосед наш школьник, пробывший года три в училище, так рассказывал мне наивно в родительском своем доме о горьких минутах школьной жизни: «сидишь это над книгой, задумаешься, вспомнишь мамоньку – и защекотит у тебя в носу, и потеку т слезы!» Благо еще, в рассказах старшего брата не было слышно определенных жалоб на общую тему.

Наивно было сожаление и сочувствие простых людей к положении будущего школьника. Бывало, встретится где-нибудь мужик-прихожанин или женщина, остановятся поговорить с поповичем. и уже не обойдется, бывало, без вопроса: «скоро-ли тебя в училище повезут?» – Тогда-то, скажешь в ответ. – «Ох, парень, ваше дело такое, вам нельзя без этого, нельзя без ученья!» И непременно посочувствуют будущему ученику, погорюют о предстоящей ему неволе, об этой неизбежной для церковников обязанности и как-бы повинности. Все эти всесторонние веяния, собираемые в одно место, в чуткой душе ребенка настраивали тот господствующей тон о неизбежности ученья: надо учиться, как все учатся, «нельзя без ученья». Что же касается устрашающих картин, то он оставались на заднем плане и как туманности расплывались в предстоящем неизбежном деле ученья на чужой стороне, тем более, что в ту пору и реального значения для меня еще не имели. Что-то будет после?

Волнующая родителей забота по нынешним порядкам, касательно достаточной подготовки детей школьного возраста в уровень с обширными сравнительно вступительными программами, в то время не существовала в духовном ведомстве. Коль скоро мальчик выучивался дома грамоте и нехитрой письменности к 10 годам, то уже невозбранно мог поступить в училище. Двери духовной школы в ту пору были широко раскрыты для всех желающих учиться. Родители, помещавшие детей в училище, кроме расходов на содержание школьника, не знали никаких других дополнительных расходов, в роде платы за учете; напротив школа облегчала, по возможности, учебную тяготу выдачей ученикам некоторых учебников для пользования.

Моя школьная подготовка не внушала опасений, тем более, что меня готовили в первый класс училища. Материальное снаряжение мальчика в училище было весьма не сложно: изготовили мне нехитрую носильную одежду по осеннему сезону, отделили домашние спальные принадлежности да несколько перемен белья, вот и готовы сборы. О продовольственных припасах сказано будет потом особо.

День расставанья с родным домом, сколько помню, прошел без особого уныния, благодаря хлопотам дорожных сборов. Конечно, при самом расставании нельзя было не поплакать, особенно при виде горько плачущей матушки, отпускавшей новичка в неволю. Отец ехал вместе с нами в город для исполнения формальностей определения в училище новичка. Вместе с нами также ехал наш дальний родственнику семинарист Платон Петрович Лебедев, сирота, гостивший у нас в доме во время каникул.

Новизна дорожных впечатлений скоро отвлекла внимание мое от домашних событий. Дорога предстояла неблизкая: от места родины до г. Вологды считается 60 верст. В город мы приехали глубокой ночью, мы – мальчики, конечно, спали и проснулись лишь по приезде на ночлег на постоялый двор. Поутру проснувшись и выглянув в окно, обращенное во двор, я мог наблюдать поверх забора только главу церкви Спаса. Эта, показавшаяся перед самыми почти окнами, массивная церковная глава, усеянная крупными позолоченными звездами по темно-синему фону, произвела на меня поразительное впечатление, которое не изгладилось до сих пор. Когда мне случается видеть в городах подобный украшения на церковных главах, впечатление получается всякий раз ласкающее и мне всегда припоминается та первая, виденная в детстве, глава Спасской церкви. Кстати сказать, до первого моего выезда в губернский город мне не случалось бывать ни в уездном городе, ни даже в больших селах, а потому вся городская обстановка естественно показалась мне великолепной.

содержание | вперед