назад | содержание 
 

Экзамены в семинарии

Экзамены производились Ректором семинарии, если не ошибаюсь, только полукурсовые и курсовые. В назначенный день экзамена класс сбирался в актовом зал. Экзаменатор переспрашивал всех учеников класса по каждому из главных предметов, а из таких предметов, как математика, геометрия, физика, спрашивались все перворазрядные ученики и лишь немногие из второразрядных.

Вызванные к ответу ученики отвечали не по билетам, [*] [В виде редкая исключение, кажется, на выпускных экзаменах практиковалась и билетная система выбора случайная ответа] как теперь принято в современной школе, а по порядку параграфов учебника. Соответственно меньшей трудности начальных параграфов по каждому предмету, в начале вызывались слабейшие по порядку списка ученики, а когда первые отделы учебника были прорепетированы отвечавшими, тогда вызывались к ответу уже более способные ученики; всегда вызывались по три ученика зараз и становились рядом. Ответивший ученик не уходил на свое место, а дожидался перед экзаменатором окончания ответа третьего, вместе с ним вызванная, и тогда удалялись вместе все трое. Случалось, экзаменатор давал возражение отвечавшему и если последний не давал удовлетворительная ответа, возражение предлагалось тому или другому из вызванных с ним вместе учеников. Прежде чем кончалась очередь троих вызванных, вызывались еще трое других, которые становились позади первых троих, в ожидании своей очереди. Таким образом, ближайший сосед отвечающая мог рассчитывать очередной параграф учебника, который придется на его долю, а следующим товарищам оставались в перспективе дальнейшие главы учебника. При многолюдстве класса курс учебника по необходимости повторялся в ответах на экзамене, темь же порядком, т. е. когда репетировались начальные отделы учебника, так опять высказывались ученики из наименее успешных и т. д.

Оценка ответа экзаменатором производилась баллами, но для отвечавших неприметными и неизвестными, а потому в конце концов никто из нас не интересовался знать математическую величину оценки ответа, а каждый довольствовался лишь своим личным сознанием: если ответ был хорош, то и отметка будет хорошая. Таким же личным сознанием оценивались нами ответы ближайших товарищей, которые наиболее интересовали нас, по сравнению с нашими собственными успехами. Впрочем долгом считаю предупредить, что мелкого завистничества между товарищами (сколько могу судить на основании личная опыта) положительно не бывало. Главная забота и опасение перед экзаменом в описываемую пору, бывало, в том заключались, чтобы экзамен прошел для меня без конфуза. Этим я не хочу дать понять, будто бы ученик наш был довольно равнодушен к степени отличия на экзамене: напротив, тем приятнее бывало труженику, если это отличие выпадало на его долю; но всегда оно сознавалось бескорыстно, безотносительно к моему соседу, равно как и случайное преимущество ниже стоявшая соседа отнюдь не портило моего самочувствия.

Общая оценка успехов каждого ученика в общем классном списке, курсовом или полукурсовом, была скрыта от нас в подробностях своего механизма, по причине негласных отметок классных наставников и самого экзаменатора при ответах учеников. Эта неизвестность для нас относительно подробностей конечной оценки каждого ученика заключала в себе добрую сторону, несомненно для нас выгодную: она предупреждала возможность частных наших неудовольствие разочарованы, нареканий на тою или другого наставника, кому-либо не угодившего.

Самый вывод, составившийся после разбора успехов каждого ученика, с указанием каждому подобающая места в классе, принимался нами как нечто должное, справедливое, совершенно совпадающее с нашим личным самосознанием и потому нелицеприятное, неоспоримое. Никогда мне не случалось слышать в кругу ближайших и более известных мне товарищей ни нареканий, ни намеков на несправедливость оценки [*] [Считаю долгом отметить единственный, мне известный, случай жалобы ученика па определение начальства об исключена его из семинарий. Нынешний наш товарищ, Павел Соколов, учившийся в философском классе по второму разряду, вел себя, по видимому, добропорядочно и, казалось бы, мог продолжать ученье; но по каким-то соображениям начальства был уволен из семинарии, без оставления в классе на повторительный курс. Этот ученик приносил жалобу в высшее управление, но жалоба его на была уважена.] на пристрастие, ни покровительство влиятельных сфер кому-либо из сверстников. Кто бывал обойден, понижен, должен был пенять на себя.

Таким образом, с пособием справедливой и беспристрастной учебной системы поддерживалось мирное течете школьной нашей жизни и господствовавшее в среде товарищей мирное незлобивое настроение, чуждое завистливости и недоброжелательства, так что неизбежная школьная конкуренция, покровительствуемая системой классных пересадок учеников по их успехам, принимала совершенно благовидную окраску, лишенную теневых сторон.

На экзаменах в высшем классе семинарии бывал Преосвященный. Так на полукурсовом экзамене нашем был Преосвященный Евлампий, а на выпускном – Преосвященный Феогност.

На экзамен при Преосвященном Евлампий припоминается мне один частный случай, заслуживающей по моему мнению, упоминания, в виду некоторых особенностей бытового учебного интереса. Один из вызванных Преосвященным лучших учеников класса, подходя к столу экзаменатора, поклонился не так как должно. Преосвященный обратил на это внимание и сделал замечание ученику, а в то же время, обратясь к Ректору, и ему заметил, как бы с укоризной: «А вы еще хвалили его. Эти хваленые ученики были родные братья Кикины, Яков и Александр» (замечаний подвергся младший из них). Они приходились родственниками профессору Добрякову, пользовались также покровительством Ректора семинарии, как это было и нам приметно, но что покровительство это выразилось даже в рекомендации этих товарищей наших Преосвященному, об этом мы случайно узнали только на экзамен из замечания Владыки.

Товарищи наши, братья Кикины, как уроженцы дальнейших уездов, учились с нами только в семинарии, держали себя среди товарищей всегда особняком, мало сближаясь даже с непосредственными соседями своими по парте, не принимали участия ни в общих товарищеских шутках, пи-тем более в классных развлечениях. Всегда благовидно одетые, они выделялись от своих г товарищей, как одеждой, так и степенностью и благопристойностью поведения, даже во время классных» перемен», среди общей развязности. Особенно младший Кикин, своеобразно изящный, красивый и симпатичный по внешности юноша, даже в старшем классе держал себя перед товарищами так, что, глядя на него, можно было подумать, что он носится с какими либо честолюбивыми планами в своей голове, или как будто в ближайшем будущем сбирается принять монашество: [*] [Младший Кикин по окончании семинарии поступил в Духовн. Академию и впоследствии принял монашество, а старший избрал светское высшее учебное заведете, в которое поступил после полукурсового экзамена в семинарии] ни улыбки никогда почтя не видать было на его лиц, ни лишнего слова не слыхать от него. Братья учились всегда старательно во всех классах, занимали почти одни и те же места в классных списках, и всегда рядом: третье-четвертое, либо четвертое – пятое место. По общему нашему мнении, места свои они занимали достойно и праведно.

Я распространился о данном классном приключении и о сверстниках моих по классам как бы вопреки собственным удостоверениям на предыдущих страницах о том, что среди наших товарищей не было ни учительских родственников, ни покровительствуемых, а теперь как будто сам себя опровергаю, выводя в натуре тех и других. Но, приняв во внимание, что помянутые товарищи мои, имевшие в пору ученья сильных покровителей и руководителей, старались и трудились успешно, что даже в старшем классе, покровительствуемые наиболее влиятельными лицами, – Ректором и проф. Добряковым, – они не были выдвигаемы вперед, ближе к первому месту, а держались на том же уровне, как и в младших классах, по сравнительному своему достоинству, я надеюсь, все это дает достаточное основание, чтобы в приведенном примере видеть новое доказательство достоинства нашей старой учебной системы, повое свидетельство справедливости и должностная нелицеприятия правящая класса, даже но отношение к ученикам, снискавшим его благоволение.

На выпускном экзамене Преосвященный Феогност присутствовал только при испытании по Догматическому Богословию. По случаю перестройки семинарская корпуса экзамен происходил в здании училища, в том самом классе, где был второй класс приходская училища. Училищное здание в ту пору уже все было заново отделано и переведены были сюда все классы училища и размещены были удобно [*] [Не запрещалось ученикам в дни экзаменов приносит с собой учебники и, в ожидании очереди вызова, обыкновенно, каждый мог повторить то, что ускользало из памяти.] Преосвященный экзаменовал только лучших перворазрядных учеников и некоторых из второразрядных. По многолюдности класса всех переспросить Владыка не успел в один день и затем испытание продолжал один Ректор. Мне случилось отвечать перед Владыкой и ответ был для меня вполне счастливый. Со времени этого экзамена мне памятно осталось знаменательное по своему содержанию возражение Преосвященпого, обращенное ко мне во время моего ответа, а именно: «можно ли спастись в церкви Католической?» Я совсем не помню того, отвечал ли я что-нибудь, по крайнему своему разумнию, или же благоразумно молчал, особенно после многих обличений, повторявшихся на наших научных курсах против Католической церкви на её неправоты. Не помню также и того, сказал ли что-нибудь Ректор по содержанию этого вопроса, – да это и неважно. Важнее было заключение самого Преосвященного, который буквально выразился так: «Да! наша церковь не дает категорического ответа на такой вопрос; но, я полагаю, можно спастись и в церкви Католической».

Еще следующий особый случай на этом экзамене стоить быть отмеченным. Один из лучших учеников класса из первого десятка, отвечавший перед Преосвященным, сконфузился среди ответа настолько, что стал, что называется, в тупик. Ректору было это, конечно, непонятно и он не без раздражения обратился к злополучному ученику: «что не отвечаешь?» Владыка, видя затруднение этого юноши, который, действительно, был помоложе многих из нас годами, оказал ему снисхождение: «пусть просмотрит по учебнику» [*] [Классы семинары, по случаю перестройки семинарского корпуса, теснились в наемных деревянных зданиях, выстроенных, кажется, под казармы на окраина города, близь Кирилловской Рощенской церкви.] Ученик воспользовался позволением, возвратился на свое место и за партой просмотрел наскоро по книге, что находил нужным, и затем, приблизительно через четверть часа, опять вышел к ответу, уже без вызова, и на этот раз отвечал без затруднения. Этот необычайный по тем временам случай неудачи хорошего ученика на экзамене по самому главному предмету не прошел этому юноше даром: он понижен был в выпускном списке на несколько номеров. Впрочем неприятность эта ни мало не повредила его дальнейшей жизненной карьере.

В ряду экзаменных испытаний назначено было также классное письменное сочинение, при этом допущена была особенность, раньше того никогда не случавшиеся. Когда класс собрался в назначенный день в аудиторе в ожидании классного сочинения, то объявлена была нам тема на сочинение по форме рассуждения, и тут же разрешено было нам разойтись по квартирам, с тем чтобы изготовленное дома сочинение представить к назначенному часу (к 12 часам или к часу по полудни). – Не скажу, чтобы льгота эта предоставляла ученикам существенную выгоду по сравнение с классной работой: иным приходилось потерять больше часа времени на ходьбу взад и вперед до своей квартиры. Во всяком случае, мы расходились по своим квартирам на предстоящую работу, как мне помнится, в веселом настроены, под тем впечатлением, что домашняя работа все же лучше классного сидения, да в тому же и заданная тема была не из трудных. С ближайшими спутниками по квартирам мы тогда же сговорились сойтись вместе по окончании работы, чтобы компанией пойти в семинарию для подачи сочинения. Жизнерадостное настроение поддерживалось тогда еще тем сознанием, что работа эта была чуть ли не последним заключением, не только экзаменной, но даже вообще всей школьной учебной страды.

Рядом с учебной частью, для полноты описание всего нашего периода воспитания, мне остается дать понятие о внеклассной жизни семинариста, по крайней мере в тех особенностях и подробностях, которые соответствовали более зрелому возрасту воспитанников и не встречались в моем сказании на предыдущих страницах. Здесь я должен, во-первых, отметить должностную их сторону, в исполнении обязательных для них правил, а во-вторых, мне хочется также вывести на свет некоторые, более характерные, стороны домашней их жизни, протекавшей на полной их доброй воле, вне начальственного надзора.

Внеклассная дисциплина в отношены семинаристов была такая же, как и в отношены учеников училища: в сущности она ограничивалась наблюдением за исполнением религиозных обязанностей. Особо назначенные старание из числа учеников старшего класса семинарии должны были наблюдать за исправным посещением церковных богослужений семинаристами данного прихода и докладывать кому следует о провинившихся.

Кроме обязательных посещений заутрени (всенощной) и литургии во время известных церковных праздников, одно время еще требовалось во время великого поста по воскресным дням собирать воспитанников семинары к вечерне и для этого указаны были некоторые городские церкви, отличавшиеся большею поместительностью, в которые должны были сходиться воспитанники окрестного довольно обширного района. Так, имея квартиру в Пятницком приходе, я должен был приходить к вечерне в церковь Св. Василия. Тут, помнится, воспитанники устанавливались в церкви рядами более свободном месте храма. Кажется, при этом должен был присутствовать кто-либо из субинспекторов для порядка.

Во время великого поста повторялись иногда случаи назначения учеников семинарии в слушанию преждеосвященных литургии. Обыкновенно, ученики посылались в семинарскую церковь непосредственно из классов, по окончании первого урока (81/2 – 10 часов). Такия распоряжения делались, обыкновенно, экспромтом, с тем конечно расчетом чтобы ученики накануне готовили уроки ко всем дневным классам, а не к одному первому. В подобных случаях литургию совершал сам Ректор семинарии.

Обязанности говения и приобщения Св. Таин мы – пользовавшиеся домовыми отпусками – выполняли на родине, на первой неделе великого поста, а иногда требовалось говение двукратное, еще и на страстной неделе, что случалось впрочем редко. По возвращении из отпусков мы представляли начальству семинарии установленные официальные сведения от местных причтов о бытии на исповеди и у Св. Причастия.

Кроме наблюдения за исполнением религиозных обязанностей едва ли когда любознательность инспектирующей власти и агентов её простиралась дальше и глубже в быт семинариста нашего времени, за порог его жилища. Если в училищную пору, как выше было сказано, старине лишь очень редко заглядывали на квартиры школьников, то наверно можно сказать, что посвящения квартир семинаристов назначенными начальством старшими бывали еще того по реже; а про посещение квартир каким-либо субинспектором я что-то не слыхал ни от кого из своих товарищей. Слава Богу, семинаристы наших времен были смирны и робки и жалоб на них что-то мало было слыхать, стало быть и хлопот для инспектирующих случалось тоже немного.

Все же инспекция не дремала на своем посту и где следует соблюдала нравы воспитанников для всех видно и гласно, и это сказывалось, между прочим, оригинальными формами взысканий, налагаемых на провинившихся в чем либо. Так например, мне памятно, когда я учился в младшем классе семинарии, то раз должен был вместе с несколькими другими учениками стоять на коленах в столовой семинарской бурсы, пока продолжался обед бурсаков. За что именно я подвергся подобному наказанию, решительно не могу припомнить, только, вне всякого сомнения, оно истекало не от классного наставника и не за классную провинность. Наказание как видно и читателю, хотя было и нетяжелое, но по изобретательности довольно ехидное.

Вот еще самолично могу засвидетельствовать другой вид наказания, более оригинальный. Незадолго до окончания семинарского курса случилась со мной такая оплошность. По примеру многих своих товарищей, рассудил я раз избавиться от третьего урока но какому-то захудалому предмету, так как это было делом самым заурядным между одноклассниками. Даже и сам лектор, по видимому, мало тревожился темь, что аудитория его чуть ли не на половину пустела. Желавший освободиться от лекций только того остерегался, как бы не попасть навстречу лектору, когда он шел в класс, и потому, обыкновенно, выжидали, когда пройдет он в сборную учительскую комнату, перед приходом в класс, и тогда уже шли смело, и не слыхать было никаких неприятностей за такие отлучки [*] [Надо полагать, что в нашем осyовном богословском классе yе было журнальных записей, иначе я не рисковал бы подвергнуться взысканию за отлучку. Льгота для нашего класса объяснялась тем, что класс состоял как под исключительным ближайшим надзором самого Ректора, который был классовым наставником в этом классе, и кроме того имел квартиру через коридор от класса; все же прочие классы помещались в другом здании рядом.] а меня лукавый попутал. В то время семинарские классы временно помещались в частных наемных зданиях близь Кирилловской Рощенской церкви. В своем задуманном предприятии я благополучно миновал длинный проходной двор от класса до улицы и, выйдя за ворота, на Московскую улицу, считал уже, что главная неприятность осталась назади. Но только что вступил я на ближайший мост, близь Кирилловской церкви, вижу: впереди близенько, навстречу мне, едет Инспектор, Архимандрит Дионисий. Назад возвращаться, на глазах начальника, мне казалось малодушием: все равно начальство догонит, придется давать ответь. Я решился идти вперед, что будет! Его Высокопреподобие, поравнявшись со мной на мосту, приказали кучеру остановиться и, подозвав меня к себе, спросили: «зачем я не вовремя иду из класса?» Я сослался на мнимое свое нездоровье, как это обыкновенно делывалось, когда нельзя сказать правду в глаза начальнику. В ответь на мою отговорку, почтенный о. Архимандрит, не выходя из экипажа простер свою десницу и всей пятерней вцепился в мои волосы и порядочно потрепал меня (жениха, вскоре имеющая быть студентом) тут же, на большой улице, среди бела дня! Святая простота!.. А при всем том мне – потерпевшему пришлось еще вернуться обратно в класс. Никаких, впрочем, дальнейших неприятностей не было со мной: проступков наказан, инцидент исчерпан [*] [Инспектор преподавал Богословие в параллельном классе и к нам в класс никогда не заглядывал.]

Итак, в сонме почетных педагогов семинарии тех времен нашелся только один единственный, о. Архимандрит Дионисий, который не стеснялся вразумлять воспитанников собственной десницей, даже среди улицы!
Другой случай инспекторской бдительности имел более трагические последствия для одного из моих товарищей одноклассников. Во время ученья нашего в старшем классе семинарии, после первых летних каникул возвратившись в класс, мы не досчитались среди товарищей одного перворазрядная ученика: что с ним такое случилось? Оказалось, что он исключен из класса за пьянство. При каких обстоятельствах? – Вот послушайте.

В наше время никаких пароходов на р. Вологде мы не видывали; кому нужно было, плыли на лодках. Так и наши воспитанники семинарии, уроженцы дальних уездов, увольняемые только раз в год на летние каникулы, отправлялись домой водным путем: сбирались тогда парнями, нанимали подходящую большую с палубой лодку на весь путь, куда кому требовалось. Сборным пунктом отправления всех партий, обыкновенно, служила городская пристань, пониже Красного моста. Очевидцы подобных отплытий рассказывали про эффектный момент, когда перед самым отплытием, все пассажиры лодки, собравшись на палубе, пели хором напутственную молитву. О каких-либо случаях распущенности среди отправлявшихся никогда я не слыхал, а самому мне никогда не случилось быть зрителем подобных напутствий. В описываемое время вышло от инспектора новое распоряжение: сборный пункт для отплывающих семинаристов назначен был за городом, в селе Турундаеве; там же отправлявшееся должны были в назначенный день и час получить на руки увольнительные билеты. К тому времени явился туда сам инспектор и, находясь на пристани, услыхал, что на одной из лодок под палубой кто-то был в ненормальном – болезненном состоянии (у кого-то была рвота). Смекнув недоброе, инспектор захотел лично удостовериться, в чем суть дела, и тут оказалось, что один из воспитанников, выпив водки, по непривычке к ней, притом в жаркую пору, почувствовал от того болезненные припадки, которых уже не мог скрыть. Вот тот факт, из-за которого злополучный товарищ поплатился исключением из семинарии. Мы искренне его пожалели и считали это учиненное над ним наказание жестоким не в меру, тем более, что за все пять лет ученья в одном с нами классе он отличался среди всех прочих хороших учеников примерно кротким своим поведением. Этот перворазрядный ученик – бесталанный был Евлампий Жаворонвов.

Очевидно, наша инспекция не была знакома как следует с особенностями личная поведение учеников; не взирая на продолжительность периода наблюдения, (пятилетний срок), не могла оценить и отделить коренное поведете и характер ученика от случайная промаха, притом в исключение летних обстоятельствах. В критическую минуту, как видит читатель, не отыскалось пи одного смягчающая обстоятельства, ни одного извиняющая пункта в защиту этого достойная во всех отношениях ученика! Если таким, из ряда вон выступающим карательным действием власть желала показать устрашающей пример, в предостережете прочим, то это снова показывает, что правящая рука мало знакома была с положением дела и с умонастроением управляемой среды. Пьянство среди семинаристов, – моих сверстников, было развито в такой ничтожной степени, что администрация должна бы молебны служить Господу Богу за это истинно счастливое редкое явление в поколении тогдашняя учащаяся юношества, да гордиться этим перед всем светом: «подите-де, добрые люди, посмотрите, как живут наши молодцы, на полной своей воле, истинно без всякого домашняя призора (кто не при родственниках живет), среди всякого люда, – трезвая и выпивающего,- и скажите, много ли вы видали из них выпивающих?» На этот счет мне придется еще добавить потом несколько подробностей, а теперь только спросим: стоило ли при этих счастливых обстоятельствах действовать устрашением для искоренения зла совсем случайная, довольно-таки безобидная, никому-ничему не угрожающая? Не значит на это то же, что бегать за мухой с обухом?

Покончив все счеты с инспекцией и дисциплиной, заглянем теперь в частный независимый быт семинариста в его домашний обиход, скажем несколько слов о его времяпрепровождении, развлечениях и увлечениях и опасностях на его пути, о добродетелях и пороках его.

После Марьи Ав-ны отыскивая для себя квартиру, мы опять попали «из огня да в полымя». Мещанская семья, где мы нашли себе новый приют, на первый взгляд представляла все признаки благопристойности; помещение для нас постояльцев было вполне удобное; мы квартировали тут совместно с братьями Анны Ивановны и занимали просторную комнату. Хозяин средних лет, неизменно трезвый, религиозный человек, с утра до поздняя вечера при своем деле вне дома (при мясной торговле). Хозяйка – моложавая для своих лет, красивая, мать четверых детей: старшей дочери – подростку неопределенное число лет, – около 14, а трое мальчиков в возрасте 7 – 5 – 2 лет; по отношению к своему мужу – это любящая и почитающая, своего мужа жена и, сколько мы могли судить но всем известным нам данным, верная супружескому долгу, а как домоправительница и мать семейства, – это была извращенная женщина, какую редко можно встретить в жизни. Хлеб насущный для всей семьи был несомненно достаточен в заработках мужа, со включением платы с жильцов; хозяюшка же наша, вероятно видавшая лучшие времена в своей жизни, считала для себя лишенным, если не попьет чайку три раза, а если можно, то и четыре раза в день. А на этот излишек или прихоть мужнина заработка не хватало И вот эта женщина, не научившаяся отказывать себе в прихотях, в достижении желаемая не знала границ, ни вещественных (экономических), ни нравственных [*] [При всей бедности своей мат с расчетливой дальновидностью хлопотала всегда о шляпчонке для дочери – подростка и о чистых юбках для неё.]

Мы долго не понимали и не подозревали ничего предосудительная в закулисных семейных делах хозяйской семьи, пока не открыли нам г лазь посторонние люди. С тех пор мы стали держать себя по отношению к хозяйским делам поосторожнее; впрочем за стенкой нашей комнаты, на хозяйской половине протекала однако мирная и, по-видимому, ладная домашняя жизнь и нас почти ничем не задавала в глазных наших интересах, а потому мы держались тут до поры-до-времени, пока нашлась другая подходящая квартира.

Следующая ученическая квартира наша устроилась при содействии родителя нашего в семействе знакомого ему чиновника консистории. Новые квартирохозяева, молодые супруги, А. Г. Ржаницын и Евстолия Осиповна, оба происходили из духовного звания, жили между собой согласно и благопристойно и вполне безбедно, не смотря на мизерное казенное содержало по службе. Хозяюшка до замужества своего, когда была в девицах, проживала в нашем доме недолгое время, помогая в хозяйстве, еще при жизни нашей матушки. По просьбе родителя нашего, знакомые супруги приняли нас к себе на квартиру, хотя в постояльцах не нуждались. Мы прожили у них около трех лет и пользовались почти родственным отношением со стороны квартирохозяев этим выкупалась для нас часть существенных неудобств вследствие недостаточности в помещены. Все это время мы жили среди хозяев, не имея почти свободного угла в своем распоряжении. В квартире, состоящей из двух комнат, – салона и спальни, да сверх того – из передней, мы могли располагать, совместно с хозяевами, салоном и передней (она же столовая, она же и кухня); в последней был, конечно, стол и когда он бывал свободен, не возбранялось заниматься здесь учеными работами [*] [В этой именно столовой сочинялась мной многострадальная задача «о важности времени», о которой упомянуто выше.] Но бывали изредка такие стечения обстоятельству что ли в салоне, ни в столовой нам ученикам оставаться было неудобно, тогда мы имели убежище на хорах, приспособленных над помещением хозяйской спальни: здесь можно было заниматься сидя, а письменной работой заниматься совсем было неудобно. Здесь же мы и спали.

Надобно еще заметить, что в этой тесной квартире, в три окна по фасаду и три окна сбоку, кроме нас троих братьев, был еще четвертый квартирант, взрослый семинарист, родной брат хозяйки, да у хозяев был свой маленький ребенок. И всем обитателям здесь находилось более или менее удобное место для занятий, а что всего удивительно, здесь, – на небольшом пространстве салона и передней, – пятеро жильцов выгадывали, – каждый для себя, – соответственное место и время для обязательных письменных заняли, считая в числе занимающихся также и хозяина, который нередко на своей квартире вершил часть канцелярской своей работы.

Следующая квартира наша была самая комфортабельная из всех наших квартир: мы, в числе четверых учащихся братьев, занимали у псаломщика Богословской церкви совершенно отдельную небольшую комнату в новом флигеле. Этот флигель, вновь выстроенный близ церкви, особняком на пусто-порожнем участке, мои приятели называли хутором, и частенько-таки посещали меня здесь, благодаря изолированности нашей квартиры от хозяйской семьи. Я учился тогда в высшем классе семинари и, как перворазрядный ученик, видный кавалер и жених, пользовался почтительным вниманием со стороны хозяев квартиры. Припоминается мне, что молодая хозяюшка, – тип сельской здоровой красоты, – сама попавшая недавно в городскую обстановку из сельского захолустья, нередко, и полушутя полусерьезно, сватала мне поповну из того села, откуда сама была родом. Еще чаще на эту тему распространялся родной брат хозяйки, ученик младшего класса семинарии: этот больше распространялся о выгодности священнического места в их селе, о благоустройстве хозяйства в доме хваленый поповны и проч. т. н. Все эти разговоры в полушуточном тоне я послушивал посмеиваясь про себя, не открывая еще никому видов на дальнейшую карьеру свою, а между тем тогда уже моя мечта росла и крепла и стремилась гораздо подальше сельских захолустий.

Последняя квартира, в которой мне пришлось прожить около полгода перед окончанием курса, была также счастливая для нас по своей обстановке. Квартирохозяева наши, две старушки родные сестры, одной за 50, другой за 60 лет, были участливы к потребностям жильцов своих; здесь мы жили в сообществе других школьников, трех братьев, и занимали общую с ними довольно просторную комнату. При нашей квартире оказался даже садик, которым все мы пользовались в летнее время без малейшего стеснения, так как домохозяева квартиры обитали на другом соседнем дворе.

Вот и весь перечень лиц и разнообразных положений, среди которых приходилось нам витать в течете 13-летнего моего школьного ученья. Теперь приятно вспомнить, что на всех наших квартирах было видно участливое со стороны хозяев старание по возможности облегчить наше незавидное экономическое существование. И эта доброжелательная попечительность бывала тем нагляднее и ценнее, чем наше собственное положение было беспомощнее в пору неопытности нашей и неприспособленности к суровым условиям окружающей обстановки. Вместе с попечительностью экономической шла рядом также и воспитательная попечительност. Общежитейское нравоучение: «это нехорошо», или «это неладно» обращалось при всяком удобном случае не только для вразумления подростка, но также нередко и для взрослого ученика. Даже великовозрастный воспитанник, знавший себе цену, не оставался глухим к обращенному по адресу его замечаний, потому что не мог, по самому свойству отзывчивого своего возраста, не дорожить добрым – выгодным о себя мнением людей, приближенных к нему по условиям общежития.

Что касается тех наших ученических общежитий, о которых даны были неодобрительные отзывы, там каких либо соблазнов нам не предстояло. Наш еще не вполне зрелый возраст, наше незнакомство с изнанкой городской жизни и особыми её правами большею частью служили нам защитой от опасности. Но таже самая неопытность учащаяся юношества бывала источником опасности и крушений в условиях квартирная сожительства или соседства. Один исключительно редкий случай подобного рода уже мною упомянуть намеком в перечни бывших наших ученических квартир (v М. Аверьяновны).

Другой еще более поучительный случай заслуживает также быть отмеченным. В описании событий из училищной поры нашей на предыдущих страницах неоднократно был назван из моих одноклассников отличный ученик, которому судьба приготовила неожиданно жалкий финал. Когда ученик этот учился в четвертом классе училища, с ним случилось во время домового отпуска несчастье, именно тяжкая болезнь, и он, – болящий и ждавший приближения смерти, – дал обет пойти в монашество, если Бог дарует ему исцеление. Затем он выздоровел и развился выполнить свой обет, конечно, не без согласна своих родителей. По прибытий из отпуска он объяснил училищному начальству свои обстоятельства и стал просить об увольнении из училища для поступления в монастырь. Из сожаления потерять в нем выдающаяся по успехам ученика, а вероятно также и под сомнением в осмысленности решения, принятая не вполне зрелым юношей [*] [Приблизительно можно было считать ему лет 17-18: по росту своему и по физическому развитию он казался постарше своих одноклассников.] относительно дальнейшей своей судьбы, классные наставники стали уговаривать его, чтобы он продолжал учение, с тем чтобы обет свой выполнить по окончание ученья. Искренность и убедительность таких советов подействовали на юношу и он решился продолжать ученье. Однако же житейские видят готовили «оборот совсем не тот». Не дальше, как через год после того этот молодой человек, по переходе в младший класс семинарии, как-то сразу опустился, захудал, перестал ходить в классы и был исключен из класса за нерадение. Мы – сверстники его по классу, не бывшие с ним в дружественных отношениях и не знавшие ближайших домашних его условие, недоумевали, что такое творится с ним неладное? Потом прошел слух про него, что вместо ученья он нашел себе другое занятие: проводил время в своей квартире в нынешние с маленьким ребенком. Никаких других подробностей про эту домашнюю историю ученика молва не прибавляла; да мы, признаться, по своему возрасту тогда еще мало вникали в равный случайности житейских отношений, занятые ближайшим своим делом, вообще мало даже интересовались судьбой этого нашего товарища. А теперь, издали, останавливая внимание на этом событий давно минувших дней, как не пожалеет даровитого молодая человека, готовившая себе светлую будущность выдающимися школьными успехами и вместо того, по неопытности житейской и по недостатку своевременной разумной поддержки, нашедшая такой жалкий конец, с полным крушением своей учебной карьеры!

Впрочем, данный случай крушения карьеры взрослого ученика, под опасностью ближнего квартирного соседства с девицей на возрасте, был исключительным, единственным в своем роде явлением в нашем кругу. Ничего подобная больше не приходилось мне слышать в отношении сверстников моих по семинарии. Может быть, приносили тут свою долю пользы ходячий предостережения, на основами школьных преданий, обращавшиеся в товарищеских кружках и наверное известный большинству взрослого юношества, на счет того именно, что взрослому ученику надо избегать таких квартир, где имеются девицы на возрасте: от этого бывает-де вообще помеха ученью, не говоря о другом-прочем. Да и то сказать: не всегда же близкое соседство симпатичной девицы бывало для взрослого ученика непоправимым злом, не всегда же сам ученик обязательно терялся от подобного соседства. Такой пример благополучная минования разбираемой опасности для юной соседней четы, к обоюдному удовольствии и счастью, приведен мной на первых страницах повествования моего, при описаний случайностей на первой нашей ученической квартире, в доме Садоковых. Каждому свое.

Содержите семинариста. По мере нашего возрастания, конечно, прибавлялось нам и родительское жалованье. Во время ученья моего в старших классах, помнится, родитель награждал меня двумя либо даже тремя рублями, смотря по сезону. После святок и после летних каникул, при начале учебного года, подачки нам бывали пощедрее. Младшие братья получали на свой пай особое награждение, соответственно возрасту. Из жалуемых мне денег, кроме неизбежная расхода на учебные принадлежности и на харчи, известные часть шла на обзаведете мелких статей собственная туалета – платочки, перчатки, помада и пр. т. п., и при этом всегда уже выгадывалась малая толика и на удовольствия. Что же касается пищевого продовольствия нашего во время семинарская курса, то по прежнему оставалось оно на той же высоте спартанских добродетелей – умеренности и воздержания, как об этом подробнее сказано было мной выше, в описании начальной школьной жизни нашей.

Когда я учился в старшем классе семинарии, нас – учащихся братьев было уже четверо и, понятное дело, – родительские расходы на наше школьное содержание значительно увеличились; к тому же времени родитель уже не имел благочиннической должности, и вследствие этого он неоднократно напоминал мне, что теперь можно бы попросить у начальства пособия, какое назначалось от попечительства недостаточным ученикам. Опасаясь нареканий со стороны товарищей, что вот-де сын священника клянчит о пособии, наравне с бедняками, и сомневаясь к тому же в успехе ходатайства, я стеснялся сделать решительный шаг, но, уступая родительским напоминаниям, я наконец подал прошение ректору семинарии Ювеналию о назначении пособи, и просьба моя была уважена. Пособие это было мне назначено в количестве десяти или двенадцати рублей в год (точной цифры не помню), и выдавалось оно обыкновенно по третям года, пока я учился в старшем классе семинарии. Эта неожиданная помощь поступала целиком в нашу ученическую пользу и родитель не требовал от нас отчета в расходовании этих денег. Я до сих пор вспоминаю с горячею признательностью об этой случайной помощи: при нашем скудном существовали она была для нас настоящим праздничным утешением, как бы оазисом в пустыне. И этот долг свой я твердо надеюсь уплатить духовному попечительству с лихвою.

И в том числе был наш тароватый II. В. Сила, отличавшийся наклонностью к классным гимнастическим состязаниям [*] [В старшем классе все мы товарищи повыросли, а герой наш к тому же обзавелся и цилиндром, поэтому гимнастические затеи теперь были нам не в лицу и отошли в область преданий. Во время классных перемен товарищи развлекались теперь лишь тем, что в небольших парнях степенно прохаживались в просторном классе, поверяя друг перед другом текущие новости и заботы дня.] Правда цилиндр у него был далеко не из модных, по герой наш, очевидно, не обманывал себя на счет впечатления, производимого его нарядом: во всех статьях его костюма, да и вообще во всей внешности, не было у него претензии показаться ловким модником, и проглядывало простое выражение известной зрелости и степенной важности деловитого молодого человека, обладавшего к тому же и сравнительным достатком между сверстниками своими.

Надо признаться, что в описаны подробностей наряда сверстников своих я имел в виду главным образом товарищей, обладавших сравнительным материальным достатком; остальные же товарищи одевались, конечно, попроще, не очень-то заботились о манишках, о жилетах, и совсем не помышляли о тросточках да о перчатках. Мне самому теперь было бы интересно и любопытно восстановить в своей памяти кого-либо из товарищей старшего класса семинарии и в одеянии наиболее незатейливом; но память мне в этом отказывается служить. Припоминается лишь один из приятелей, у второго сюртучка как-будто не было; в летнее время он носил длиннополый синий нанковый, кажется, хитон, техническое название которому подобрать затрудняюсь [*] [Как летние костюмы подобного рода, так и зимние тулупы семинаристами всех классов носились без опояски, чем и отличались по внешности ученики семинары от учеников училища: последние всегда имели одежду с опояской, если не имели возможности обзавестись городским платьем.]Впрочем, эта простота одежды не мешала молодому человеку быть благовидным и по-своему развязным в обществе своих товарищей.

Чем наполнялись у взрослых семинаристов свободные от учебных занятий часы? Праздничное и вообще свободное время проводилось большею частью в товарищеском сообществе либо в случайных прогулках по городу, особенно в летнее время. Частных занятий в городе, в роде уроков и других оплачиваемых заняли, в наше время семинаристы совсем не имели, или встречались только единичные, совсем исключительные случаи подобных заняли (переписка, пение церковное). В отношены же товарищеской пашей общительности надобно заметить, что она ограничивалась, как могу судить на основные личных воспоминаний, лишь довольно тесным кружком наиболее близких приятелей, с которыми делились мы при случав взаимными посвященными. У меня таких приятелей среди однокурсников моих, помнится, было не свыше пяти человек. Кроме этих ближайших приятелей, так сказать, однокашников наших, несомненно были и другие товарищи, пользовавшиеся наилучшими нашими симпатиями и дарившие нас взаимною доверенностью, но дружественные отношения с ними не переступали за пороги наших квартир, может быть, потому, что жилища паши бывали въ разных частях города.

Еще напрашивается па заметку одна подробность насчет нашей товарищеской общительности, раз зашла об этом речь. При многолюдности наших классов, совмещавших не меньше 60 – 70 учеников, встречались между одноклассниками нашими такие знакомые незнакомцы, с которыми, видаясь почти ежедневно в стенах класса, мы тем не менее едва ли имели случай, даже до конца учебного курса, перемолвиться хотя бы малозначащими фразами, а при случайных встречах вне класса, может быть, и не кланялись друг с другом, как бы с учениками совсем нам незнакомыми.

Впрочем здесь долгом считаю оговориться. Если в классах наших и не было товарищеской сплоченности и единодушия, то с другой стороны положительно не было и никакой партийности. В продолжение всего семинарского курса решительно не припоминается мне среди одноклассников моих случаев открытой вражды, ссор, столкновений. Даже в более раннюю пору ученья нашего в училищ ссоры и драки между подростками младших классов бывали совсем нечасто, и редко-редко когда он доходили до суда и расправы дисциплинарной власти, по жалоб обиженного, и бывали обыкновенно всегда ничтожны по маловажным последствиям. В этом отношении учащееся поколение сверстников моих по начальной и средней школе представляется мне теперь издали удивительно миролюбивым.

Теперь возвратимся в нашим товарищески м беседам, отметим их характерные черты, их главнейшие поводы или ближайшие цели, постараемся восстановит в малом виде самое содержание или господствующий тон ученических бесед, воззрений, вожделений.

Как выше было мной замечено, кружок ближайших приятелей моих состоял из небольшого числа товарищей одноклассников. Этот товарищески кружок наш образовался части под влиянием близкого квартирного соседства нашего, а также конечно и под условием товарищеских симпатий и взаимной привязанности. Впрочем, вне классная наша общительность много зависела еще от частных наших домашних условий. Например, в первую половину моего семинарского курса, когда мы имели квартиру в семействе чиновника Ржаницына, то вольны были принимать посетителей товарищей по необходимости в передней, и уже не так свободно могли располагать для этой надобности салоном квартиры, общей с хозяевами. Понятное дело, товарищи наши, знакомые с квартирными нашими условиями, не обременяли нас в ту пору своими посещениями. В таких же приблизительно условиях один из близких моих приятелей, Н. П. Обравцов, обитал до конца семинарского курса в неширокой квартире близкого своего родственника, и потому мне случилось бывать у этого приятеля исключительно редко, не смотря на близкое соседство его квартиры. Зато приятель этот частенько навещал меня (как и другие приятели), когда мы жили «на хуторе» близь церкви И. Богослова, у нас тогда была особая комната, отделенная от квартир хозяев сенями.

Обстоятельства совсем другого рода затрудняли выходы мои к другому интимному приятелю, пользовавшемуся квартирными удобствами. Этот приятель мой однокласснике, Е. А. Соровин, был сын городского протоирея, жил в доме отца своего в обстановке сравнительно комфортабельной, имел даже особую комнату для своих занятий. Вот эта непривычная для меня комфортабельная обстановка немало таки смущала меня, когда случалось навещать приятеля по его приглашениям. К тому же батюшка его казался мне всегда таким важным, ученым, да еще была у товарища моего старшая сестра – девица нарядная модная; между тем первые выходы мои в дом названная приятеля относились еще к тому переходному моему возрасту, когда я не мог еще похвалиться своим костюмом; все это и вело к тому, что в гостях я невольно стеснялся и робел, в особенности когда случалось мне бывать за общим семейным столом, не рад бывал и радушным угощениям! Потом с годами дружественный отношения наши с этим товарищем еще более окрепли; во время ученья нашего в старшем классе я уже не имел повода конфузиться из-за своего наряда; приобрел уже некоторую развязность в обращены с знакомыми сверстницами своего круга; не сомневался никогда и в благоволительном отношении ко мне всего семейства моего друга – и все таки я не умел освоиться с домашними салонными условиями почтенная семейства и потому посещал дом этого своего друга довольно редко, не смотря па его приглашения.

Несравненно чаще названный мой друг навещал меня, как в праздничные дни, так и в будни, нередко заходя ко мне по пути из классов на перепутье, когда мы жили на хуторе. Во время ученья вашего в старшем классе, семинария временно размещалась близь окраины города, по случаю перестройки семинарская корпуса, а квартиры наши находились на другом конце города, поэтому всегда уже по окончании классов мы с названным товарищем отправлялись домой вместе. А так как моя квартира по пути из семинарии была ближе, товарищу же оставался до своей квартиры еще порядочный конец, то он нередко поддавался на мою просьбу зайти ко мне для отдыха, а в зимнюю пору – еще чтобы согреться. Пора была обеденная и, как водится в товарищеском быту, правила житейской политике в наших глазах не имели большая значения, так без дальних отговорок товарищ тут и разделял с нами наш тощий обед. Хотя приятель наш был блинник, и во всяком случае дома ожидал его обед более жирный, чем у нас, по, – спасибо ему, – он был неприхотлив, невзыскателен, не чуждался того, что Бог послал на нашу трапезу. Равным образом и мы мало стеснялись перед ним, если за обедом при надежном гости наша неизменная овсянка, да еще пожалуй второе блюдо наше (или в порядке обеденных перемен первое, как угодно считайте) – капуста с квасом, ничем не были сдобрены или прикрашены. В довершение всего, паша задача гостеприимства в подобных обстоятельствах облегчалась тем, что после шестичасового вашего воздержания [*] [В старших классах семинарии ученики не приносили с собой в классы ничего съестная и довольствовались тем завтраком, какой имели дома до классов; учебные часы в ту пору продолжались от 81/2 часов утра до 5 по полудни.] да после порядочного моциона наш бодрый юношеский аппетит сдабривал нам хлебе наш насущный и покрывал наши продовольственные недостатки и лишения.

Несмотря на скудное наше угощение, настроение нашей компании после обеда бывало совсем благодушное, и наш случайный посетитель обыкновенно просиживал у нас тут час-другой; и в это время уже неизменно являлась на сцену к утешению нашему гитара, которая водилась у меня своя собственная. Я сам был в положении новичка – ученика в искусстве игры на этом нехитром инструменте, а товарищ мой играл довольно порядочно, он то и потешал нас своим искусством, да и сам заметно утешался, имея перед собою слушателей.

Подобный нередкие запаздывание товарища моего к домашнему своему семейному обеду и вообще довольно продолжительнее отлучки его после классов поселили было в одно время некоторую тревогу во мнений родителя его (матери у товарища моего но было в живых), но убедившись, что в этом не было ничего предосудительная и нимало не мешало это нашим классным успехам, батюшка оставил учеников в покое. И благо нам! Мне теперь приятно вспомнить, что названный приятель мой был для меня, в ту знаменательную нору жизни, не только наиболее частым моим посетителем, по также и наиболее желанным моим собеседником, тем более, что из всех моих товарищей-приятелей он ближе всех подходил ко мне по учебным нашим успехам, по классному рангу. Это наше единение на школьной скамье не имело большая значения для нас в смысле классных успехов, так как учебная повинность отбывалась каждым из нас вполне самостоятельно, за свой страх, независимо от товарищеских влияний; но, – что гораздо важнее, – известное единодушие наше, при общности классных привилегий, принесло свои благие результаты в другой области, выходящей за пределы семинарская курса.

К числу завсегдатаев нашего товарищеская кружка принадлежал еще одноклассник Н. В.Спасский, бывший из недальних соседей моих по родине; это был товарищ благодушный, незлобивый и с веселым характером; как жизнерадостный собеседник, он был желанным и неизменным участником наших товарищеских развлечений.

Я сам избавился от этой привычки только благодаря счастливому стечению обстоятельству, а было время что я уже начинал – учился курить, когда учился в младших классах семинарии, имел от роду 16-17 лет. В ту пору уже были привычными курильщиками старший мой брат и сверстник его по классу, брат хозяйки, живший с нами; не возбранялось это увлеченье и нам – ученикам младшая класса, и ее только в пашей ближайшей окружающей среде не было запрета, по даже не слыхать было предостерегающая влиятельного совета молодым людям против этой неопрятной и довольно зловредной привычки. И таким образом стадное увлечете брало верх в неопытной голове подростка. Чтобы от прочих не отстать, и я покупала табак для забавы. Но к моему благополучию, при первых моих опытах, после каждого сеанса куренья, у меня оставалось на несколько минут неприятное головокружение. Товарищи меня обнадеживали тогда, что эта неизбежная неприятность скоро пройдет, что скоро я привыкну и не будет уже неприятных последствий от куренья; но так как предсказания их не сбивались с неделю и больше, то мне наскучило ждать, и я решил покинуть эту забаву, которая, не принося ни малейшая удовольствия, только портила каждый раз мое самочувствие. И с тех пор уже никогда во всю жизнь мою не делал я новых попыток куренья и никогда не курил даже и в шутку.

Что же касается отношения нашей школьной дисциплинарной власти к этой запретной ученической забавь, то в моей стариковской памяти не сохранилось ни одного случая взысканий за курение, как-будто их и не бывало. Объясняю я теперь это мирное отношение тем, что в стенах, семинарии ученика не подавали повода к взысканиям, а к домашней ученической жизни школьная инспекция была ничуть не притязательна. Правда, для наблюдения за поведением семинаристов существовали, как и в училищную пору, квартирные старшие, назначаемые из лучших учеников старшего класса, но значение их было больше номинальное, а не существенное. Некоторое влияние на учеников они еще сохраняли по части наблюдения за посещением церковных богослужений в праздничные дни, а па квартиры к ученикам даже младших классов семинарии старшие едва ли когда и заглядывали.

Первые мои выходы в трактирные заведения бывали еще в училищную пору, в возрасте 14-15 лет, сперва под руководством старшего брата; а когда мы уже ознакомились несколько с порядками и приманками этих заведений, да и повыросли несколько, то могли уже ходить туда одни, без проводников, в своей компании, не опасаясь никаких неприятностей. Само собой разумеется, по нашим доходам, удовольствие это давалось нам совсем нечасто.

При желании написаться чаю в трактир всегда уже составлялось компания приятелей; иногда для этого делалось складчина, но это случалось довольно редко, а чаще угощал компанию кто-либо один, у кого случались свободные деньжонки, и, как могу судить по личным своим воспоминаниям, угощение это бывало вполне бескорыстно, т.е. угощавший предстоял на предстоящее удовольствие своих симпатичных приятелей без всякой задней мысли, а лишь бы только в любезном обществе полнее найти удовольствие, к которому явились у него случайные потребность.

Что касается самого свойства наших трактирных увеселений, то ничего предосудительная или достойного сожаления в наших трактирных прихотях не припоминается: напротив того, некоторые эпизоды из моей ученической жизни, связанные в моих воспоминаниях с той или другой трактирной обстановкой, сохраняются в моей памяти до сих пор, из времен училищного и семинарского курса, как светлые явления испытанная блаженного состояния, не часто выпадавшая на нашу долю. Надо полагать, что подобный временный подъем душевных сил наших учеников, так сказать, праздник на их улице, среди обычной скудной действительности, бывал весьма небесполезным двигателем в общем складе их духовной жизни.

По правде сказать, праздничное настроение и довольство мы искали и находили не в одних трактирах. Когда на нашей ученической квартира появлялись маленькие удобства, да прибавлялись к тому же экономические льготы, тогда мы умели посолиднее распорядиться наличными своими средствами, не гонясь за эфемерным удовольствием, и в нашей квартире не очень редко появлялся тогда самовар на столе –и наша компания сияла довольством и благополучием за домашним самоваром не меньше, как и в трактирной обстановке.

От чайная напитка да от трактирных посещений так близок и естествен переход в развлечению и увеселений другого рода – помощью спиртных напитков: часто ли прибегали наши воспитанники зрелого возраста к этому специально-увеселительному средству? В этом отношены наша школа могла гордиться тем, что злоупотребление спиртными напитками едва ли когда встречалось между воспитанниками, нашими сверстниками, в продолжение учебного периода. В особенную похвалу нашему школьному поколению поставим еще то, что эта почтенная воздержность не была результатом строгостей надзора за учениками, а напротив она развивалась самым натуральным путем, на полной свободе домашней жизни учеников, вне родительская (у большинства учащихся) и административная досмотра га их поведением. Не забудем также, что в наше время большинство учащихся заканчивали полный свой учебный курс семинары, не в пору ранней юности, а вполне уже зрелыми молодыми людьми, на 21-м 22-м году возраста.

Дабы вышеприведенная тирада о нашей трезвости не показалась читателю голословной и хвастливой, я считаю нелишним, для большей убедительности, остановиться на этом пункт и коснуться некоторых подробностей затронутого вопроса.

В вышеприведенной тираде я ничуть не говорил, что наши молодцы и «в рот хмельного не берут». Сам я, – должен признаться, – был ознакомлен с действием хмельного, когда был уже в годах зрелых. И так, я намерен сказать сперва про себя и про ближайших моих товарищей-приятелей, быт которых мне лучше известен, как у нас обстояло дело по части склонности к запретным напиткам, а потом уже скажу все, что мне известно про других своих сверстников, и вообще про семинаристов нашего времени. Долям считаю предупредить читателя, что не вижу никакой надобности и никакого побуждена прибегать к каким-либо прикрасам или умолчаниям, при изложены этого исторического, совсем для меня теперь безразличного, пункта.

Наверное можно сказать, каждый подросток – юноша имеет инстинктивное отвращение к спиртным напиткам, главным образом по причине отталкивающая вкуса общераспространенная напитка [*] [В нашем быту и в нашем кругу, где приходилось нам обращаться в период воспитания, облагороженные напитки – виноградные вина либо вкусные наливки – были почти совсем неизвестны и совсем не употреблялись, а обыкновенный напиток – водка и называлась общим именем вино.] поэтому и первые шаги знакомства с ним едва ли когда делаются по доброй воле начинающая, а всегда почти он только поддается неразумному влиянию и назойливому подзадориванию старших.

Как известно, народная мудрость смотрит на ознакомление подрастающего поколения с этим коварным напитком вообще снисходительно и подчас своеобразно. Кажется, еще со времен моего отрочества припоминается разговор моей бабушки по матери, обращенный к моей матушке в виде совета или поучения на тот случай, как предохранить подрастающих ребят от пристрастий к вину (разговор был в праздничное время): для этого рекомендовалось подростка –парнишка напоить вином побольше, до болезненная состояния, настолько, чтобы вызвать рвоту; после того новичок после испытанной неприятности должен де чувствовать непреодолимое отвращение к вину!

Что касается взгляда родителя нашего на этот вопрос, то, кажется, он тоже не считал водку ядом для взрослая парня, и мы не слыхали от него застращиваний относительно употребления этого напитка. Очевидно, у родителя была своя опытная философия, воспитанная в понятиях ближайшей среды, своего времени и своего времени: ни тут, ни там вино не считалось злом, которого бы следовало избегать во что бы то ни стало.

Что в родительском доме не предстояло нам послаблений или соблазнов к запретным напиткам, это само собою разумеется; зато вне родительского дома, на родине, там соблазны бывали нередко, во время праздничных деревенских угощений. Когда случалось нам вместе с родителем бывать на славленье по приходу на святках или на Пасхе, то во многих домах радушные прихожане старались почтить священника хлебом-солью, и среди угощений тут нередко появлялась и водка. Но деревенским понятиям водка служила тут как бы вывеской хозяйского радушия, довлеющего почетному гостю. Когда мы были подростками, нам нетрудно было отделаться от очередная подношения: сам хозяин тут видел, что такому молодцу выпивать, пожалуй – раненько. А когда мы выросли, то уже не так легко было нам отговориться от угощений: хозяин, обыкновенно, считал тут наши отговорки политикой, т. е. опасением выпить на глазах у родителя, и потому, потчевал юного гостя, в тоже время упрашивал родителя «дозволить нам выпить». Отец, бывало, выручит, скажет хозяину: «они не пьют» – и нас больше не беспокоят. Но иной раз найдется такой назойливо-радушный хозяин – хлебосол что, не смотря на отговорки наши, держит, бывало, перед тобой рюмку, не переставая упрашивать. – «Да отступись от него! отпей» скажет, бывало, батюшка мне или брату. И делать нечего, полглотка осилишь этой гадости, с неприятной гримасой, а хозяин между тем доволен... как будто хорошее дело обделал. Впрочем, эти первые шаги нашего знакомства с неприятным напитком на глазах у родителя не заключали в себе никакой опасности для нас.

Первый опыт употребления крепких напитков до степени опьянения случился на 19-м или 20-м году моего возраста, в гостях, во время сельского праздника. С дозволения родителя, я отправился во время летних каникул на отцову родину на праздник к родным, жившим, как и мы, на сельском погосте. Там, с родными по соседству, у церковников были дети, сверстники мои по семинарии, а у тех по праздничному времени были свои гости – семинаристы, два брата, из коих один был одноклассник со мной по семинарии. Однако же в дни самого праздника особенных соблазнов мне не предстояло, опасность была впереди. По миновании дней праздника (в августе), я оставался еще некоторое время у родных, точно также и гостившие у соседей семинаристы не торопились домой и оставались в гостях. В первый же после праздника рабочий день местные домохозяева пошли на полевые работы, в том числе и соседние товарищи мои со всей своей семьей, не исключая гостей, отправились на жнитво (гости, очевидно, не желали быть в, тягость хозяевам, да и к работам сельскохозяйственным были привычны). Родственники мои в ту пору не нуждались в помощнике по своему хозяйству и потому, свободный от занятий, я тоже пошел на полосу к товарищам, ради прогулки. Но, глядя на общее одушевление рабочей компании моих товарищей, и я вздумал принять участие в общем их труде (овес жать, или рожь – не помню). Принявшись за работу наравне с прочими, сперва я думал, что это только забава с моей стороны, да было еще, пожалуй, маленькое тщеславие: хотелось показаться, что и мы – не неженки, а тоже способны быть полезными работниками, когда это нужно. А потом мало-по-малу стал появляться задор к работе. Скоро покинуть работу – казалось малодушному думалось: чего доброго, не стали бы товарищи потом подтрунивать, что работник в работе оказался жиденек. И моя работа час-от-часу затягивалась: хотелось уже доказать перед товарищами свою выносливость в труде. Таким образом, мы трудились всей компанией, не час, не два часа, а чуть не целый день. Как бы то ни было, для хозяев усердная работа трех лишних случайных работников была очень видным подспорьем, и потому, довольные результатом, они старались ублаготворить своих почетных помощников [*] [Старший из двух братьев – гостей был перворазрядный ученик старшего класса.] за добровольный их труд. По окончании работ, вечером, вся наша трудовая компания собралась за хозяйским самоваром, общее настроение было ликующее! Кажется, чего бы лучше? Но радушные хозяева, вероятно, считавшие предложенный нам чай делом обыденным, надумали справить угощение как следует. Почтенный домовладыка, местный диакон, отец семейства и в том числе двух взрослых сыновей (из коих младший был одноклассник мой по семинарии) экстренно достал водки на общее угощение. Когда дошла до меня очередная рюмка, я упорно отказывался, оправдываясь тем, что «я не пью, ни разу еще не пил». Но это мое признание повело лишь к тому, что, вместо одного просителя – домохозяина, вся застольная компания общим хором напустилась с упрашиваниями – и я в критическую минуту не нашел в себе довольно мужества, чтобы противостоять этому натиску, выпил рюмку в два приема (после повторных просьб). Тут вся компания, как теперь помню, так была рада одержанной победой надо мной, по случаю первой опорожненной мной рюмки, что как будто обделала необыкновенно счастливое для себя дело.

Разумеется, на одной рюмке простодушное радушие не могло успокоиться. При новых подношениях и новых моих отказах, в вариациях упрашиваний появился даже новый победоносный козырь из народной мудрости: общеизвестная пословица гласить недаром: первая – колом, вторая – соколом... И даже выходило так, что угощение это было мной заслужено!... И на этот раз я оказался тоже побежденным. Понятное дело, непривычный к напитку, я вскоре же почувствовал на себе его действие. Затем, среди общего веселья, помнится, я выпил, уже без особенного сопротивления, еще с полрюмки, и уже во многом походил на своих веселых компаньонов [*] [Справедливость требует заметить, что в ученической компании нашей нашелся один товарищ не выпивающий; это был младший из двух братьев, гостивший у соседей, мой одноклассник Михаил Остроумов. Надо полагать, что вследствие постоянных отказов (то от подносимой рюмки в дни праздника, он зарекомендовал себя непреклонным трезвенником, и его не беспокоили подношениями во время описываемой пирушки. В общей суматохе угощений я не обратил на это внимание, а потом это выяснилось. В последствии из разговора с старинными школьными своими сотоварищами я узнал, что этот непреклонный трезвенник, вскоре же по окончании курса семинары, впал в противоположную слабость и кончил, говорят, печально. Столь неожиданное превращение наклонностей молодого человека приписывают несбывшейся надежде его устроить свою карьеру по своему желанию.] Впрочем, в нашей возбужденной ликующей компании, кроме известной шумливой безразличной болтовни, не было в тот вечер никаких случайностей конфузная свойства. Когда мы с товарищами отправлялись навеселе на сон грядущий на сеновал, расположенный отдельно от жилищ, то мне хорошо памятно осталось до сих пор это путешествие среди теплой, темной звездной ночи, как я не то хвастался пред моим товарищем – спутником, не то удивлялся на свою в первый раз испытываемую нетвердую походку и нетвердую речь.

Говорят: начало – половина всякая дела. Мой первый опыт знакомства с действием спиртных напитков хотя и непохож был по своей степени на вышеупомянутый рецепт моей бабки, но если придавать ему хоть какое-нибудь значение, то надо считать его счастливым для меня, в том отношены, что потом, во всю мою жизнь, коварный напиток не оказывал на меня притягательной силы; а в зрелых годах своих, при зрелости мысли, я пришел к решению даже вовсе отказаться от употребления крепких напитков, и вот уже более 20 лет совсем их не употребляю.
После первого опыта знакомства с действием спиртных напитков, случилось мне потом еще раза два испытывать состояние охмеления, при деревенских угощениях, во время славлений на святках, почти на глазах у родителя, впервые видевшего это ненормальное мое состояние. Но и после этих приключений он не делал мне внутренний или предостережений на будущее время, может быть, потому, что ненормальное состояние мое, помнится мне, не столь было заметно в людях, в деревин, а выяснилось в домашней обстановке, по возвращении нашем домой.

Многократные прикрашенные любезным радушием угощения, случавшиеся в сельском нашем быту, не пропадали бесследно в нашем юношеском уморасположении. Когда взрослый ученик бывал на положении самостоятельного хозяина и в своем кармане имел свободные деньжонки, ему самому иногда хотелось оказывать подобное радушие от себя, в подходящих случаях. Так, из путевых наших приключений, относящихся ко времени ученья моего в старшем классе, припоминаются один или два случая, когда мы по дороге в город, в зимнее время, угощали стаканчиком водки угодливая нашего кучера. Этот пожилой мужик часто помогал в домашних хозяйственных работах наших, и с детских наших лет угождал нам изготовлением игрушек и нередко провожал нас в город по окончании домовых наших отпусков. Мы, конечно, понимали, что для мужика лучшее угощение – стаканчик, особенно в зимнее время в дорог; но в таком случае мы сами выпивали малую-толику, за компанию (само-собою разумеется, мужику подносилась порция побольше). Впрочем нам не было резона много раскошеливаться на это угощение, так что наша дорожная компания продолжала путь свой с очень скромными следами бывшего перед тем угощения.

Кстати припоминается еще случай из путевых впечатлений самых первых лет моей ученической жизни: раз, во время следования нашего из города на родину, на святки, наш спутник, взрослый семинарист, был изрядно – выпивший.

Таковы бывали, без прикрась, семинаристы былых времен в положениях мало – или – совсем – не – поднадзорных. Теперь мы ближе к делу: посмотрим и скажем, бывали ли запретный угощения в городской нашей жизни, в ту пору нашего ученья.

В городской обстановке, в пору нашего ученья, мы совсем забывали об увеселительном напитке. Происходило это не от грозного запрета, не из опасения неприятных последствий (ученики старшего класса во всяком случае жили на полном просторе, без докучливого досмотра за их поведением со стороны семинарского начальства), а по установленному обычаю, или, вернее сказать, по причинам экономическая свойства. Прежде всего, для ученика в городской учебной его обстановке выпадали и терялись вся соблазны и искушения, отходили в область преданий патриархальные праздничные угощения; по прибытии в город, среди товарищества и учебных заботь, под влиянием окружающей экономической действительности, ученик естественно попадал в обычную свою волею, на путь самоограничений и бережливости, в особенности что касается прихотей и увлечений, покупаемых за деньги. Когда приходилось нам водку приобретать на деньги, роль её в наших глазах совсем менялась. Даже ознакомленные с ней и испытание уже на себе её действия, все же мы не имели ни привычки к ней, ни потребности; не видели в ней чего-либо привлекательная паче других прихотей наших и влечений. Напротив, когда чувствовались хоть как-нибудь остатки жалованья в нашем кошельке, мы охотнее несли свои гроши на другие прихоти и удовольствия более для нас приятных и привлекательный, например: на лакомства, на закуски, на чай. В дни благополучия нашего, когда наша компания, при самых скромных затратах, собиралась за домашним самоваром, или за чайным прибором в трактире, мы, как бы в гостях у своего импровизированная праздника, соединенные взаимною товарищескою приязнью, чувствовали себя так жизнерадостно – счастливо, что вовсе не нуждались еще в другом искусственном возбуждена и развеселений, а может быть даже и догадывались, что искусственное хмельное веселье способно было испортить наше искренне – веселое настроение в своей компании. Вот почему в нашем товарищеском обществе, даже в пору нашей юношеской зрелости, в ряду наших вожделений хмельное веселье всегда стояло на самом последнем плане и никогда мы не расточали своих средств на эту грубоватую прихоть и забаву.

Впрочем, именинные угощенья вовсе не были каким либо общепринятым обычаем среди нас товарищей; напротив, по всей вероятности, очень немногие из товарищей моих одноклассников могли праздновать именины свои с таким шиком, как я праздновал свои (описанные в предыдущих строках) именины в последний семестр моего ученья в старшем классе. Припоминаются, например, такие угощения у приятеля моего, бывшего соседом по квартире в одном и том же доме, Никанора Васильевича Ржаницына, который был старше меня курсом и жил на содержали богатого своего родственника, имея в своем распоряжении отдельную комнату. Что же касается ближайших моих друзей однокурсников, то никаких подобных именинных угощений, или вообще пирушек, никогда у них не бывало. Про них я могу сказать только то, что если и случалось мне видеть кого-либо из них выпивающим полрюмки – рюмку водки, то это бывало у меня же в квартире, во время описанных редких пиршестве моих на именинах только.

Вот и все наши, более чем скромные, излишества по части употребления запретных крепких напитков, случавшиеся со мной – самим, а также известные мне по личным наблюдениям в кругу ближайших моих товарищей, во время учебных периодов, при городской нашей жизни. Скажу более: в продолжены всего семинарского курса, ни одного раза мне не случалось видеть где-либо в город заметно выпившего семинариста, ни среди сверстников моих, ни среди воспитанников старших или младших курсов, ни на улице где либо, ни в частном домашнем их быту.

Мне остается добавить по затронутому вопросу еще то немногое, что удалось мне узнать посредственно из наблюдений и сообщений товарищей моих и вообще по слухам, вращавшимся в нашем кругу. Так например, была молва про одного из товарищей старшего класса, но только по другому параллельному отделению, что этот невзрачный на вид и малорослый, по способный и хорошо успевавший ученик порядочно иногда выпивает и, что еще хуже, выпивши бывает неприятно-вздорен в обществе. Но это свидетельство молвой заимствовано не из городской жизни этого ученика, не из учебной поры, а из приключений его на родине, во время праздничных угощений при славлен по приходу совместно с местным причтом. Подобная невоздержность взрослого ученика, по всей вероятности, и не считалась бы по местным взглядам чем-либо диковинным, если бы не эти неприятные особенности характера этого ученика (задорная придирчивость и неуважение к старшим), которые бросались в глаза именно при ненормальном его состоянии и тем не менее в общественном мнении нашего товарищеская кружка считались отнюдь не лестными для репутации этого способного молодца.

Припоминается мне также в числе сверстников моих по старшему классу моих приятель, И. Фл-ский, с которым нередко беседовали мы по душе (обыкновенно во время классных перемен). Поверяя мне свои секреты, приятель, бывало, передавал, что вчера-де он порядочно кутнул у себя на квартире и, набравшись при этом храбрости, успел-де обделать одно довольно сложное предприятие в знакомом ему доме, требовавшее немалой отваги и предприимчивости. Насколько было правды в подобном признаны и не была ли тут признаний малая толика хвастливости – с уверенностью сказать я не берусь. Жили мы с приятелем этим по концам города, так что ни он никогда не бывал у меня на квартире, ни я не заглядывал к нему ни разу, поэтому я не был ознакомлен с домашними условиями его картирования и еще того менее – с загадочными его подвигами, о которых он говорил мне намеками. От других товарищей я не слыхал чего-либо конфузного для репутации этого приятеля. При сказанных талантах своих он благополучно окончил курс семинары, хотя занимал место не в первой половине классного списка. Отсюда же с некоторою вероятностью, как мне кажется, можно заключать, что кутежи и геройства моего приятеля, если примем их на веру, были таки довольно безобидная свойства. Иначе трудно было бы предположить, как это они могли оставаться без огласки. Впрочем, надо сказать правду: приятель мой, как видом своим, так и некоторыми повадками, напоминал несколько удалого добра молодца, несмотря на то, что одевался очень таки простенько, по сравнению с одноклассниками своими.

В наше время также получил довольно громкую известность доморощенный поэт из числа семинаристов предшествовавших нам курсов, некий С-тин. Вместе с стихотворным талантом он известен был также расположением своим к увеселительным напиткам. Довольно большой шум в наших кругах, можно сказать по всему городу, поднял этот поэт своим пасквилем в стихотворной форме, направленным против одной духовной особы. Молва гласила, что появление этого непохвального произведения вызвано было местью поэта к духовной особе по след. обстоятельству. Раз как-то поздним вечером (осенью или зимой), поэт, будто бы под хмельком, возвращался откуда-то из гостей и по дороге заметил в доме известной духовной особы вечеринку с танцами. Сейчас же у нашего поэта блеснула мысль втереться незваным гостем на вечеринку и принять участие в веселье, и, недолго думая, постучавши в дверь, он заявил свое желание. Но неудобный ли то вид навязчивого гостя, или же, может быть, не совсем лестная репутация этого кавалера, или же просто нежелание хозяев вечеринки принять в свой тесный приятельский кружок лишнего неизвестного молодца были причиной, что дверь нелюбезно захлопнулась перед носом нашего поэта. Вот за это он и задумал отплатить нелюбезным хозяевам по-своему. Складненько написанный стихами пасквиль, с изложением подробностей этого события и самой вечеринки (созерцаемой чрез окна), пущен был в обращение и ходил по рукам семинаристов во многих списках, а пикантные места любителями произносились дословно. Соль пасквиля заключалась в том, что духовная особа, названная по имени (о. диакон – вдовый), будто бы принимала непосредственнее участие в танцах; тут же было грубое выражение но адресу дочери невесты о. диакона; относительно её наружности .(пристрастие девицы к косметикам!)

Под свежим впечатлением этого события, в ту пору, когда мы сами еще так неискусны были в мастерстве сочинений, по большей части в наших кругах слышались одобрительные отзывы по адресу талантливая поэта и лишь редко когда раздавались голоса о неприличие выходки с его стороны. Был тогда слух, что о. диакон жаловался, или только сбирался жаловаться высшему начальству на пасквилянта, имя которого не могло быть секретом. Но было ли какое возмездие за эту поэтическую вольность, сказать не умею. Герой наш окончил полный курс сем , а по окончание молва приписывала ему похождение ещё более дрянные свойства. Не иначе можно было объяснять эти похождение, как только нетрезвым состоянием молодца, по всяком случае нетвердого в нравственных правилах.
Еще одно последнее сказанье. Когда я учился в третьем классе училища, на моих почти глазах случилось следующее приключение. Кажется, дело было позднею осенью, раз я вышел из класса вместе с товарищами на семинарский двор, перед началом ли классных уроков, или во время классной перемены – не помню, и сейчас же заметил группы сверстников, наблюдавших с напряженным вниманием какое-то приключение на семинарском дворе. Оказывается, что же? За несколько минут перед тем возвратился откуда то в экипажи на свою квартиру (в семинарском корпусе) ректор семинарии архимандрит Адриан. В подобных случаях, о. архимандрит, по выходе из экипажа, каждый раз, как скоро вступал в преддверие входа в свою квартиру, имел обыкновение помолиться, обратившись к алтарю семинарской церкви. И вот когда он тут молился, в это самое время, по направлению от церкви, по мосткам, которые в ту пору, положены были прямой линией от церковной паперти к квартире ректора, нетвердым шагом шел с улицы в семинарию великовозрастный семинарист-бурсак. Увидев впереди себя молящаяся ректора, ученик этот, конечно, смекнул, что нетвердая походка его будет замечена и не пройдет ему даром, и потому счел за лучшее вернуться назад и быстро улизнул тем же входом на улицу. Маневр этот был замечен, и ректор сейчас же распорядился послать погоню за беглецом. Вот этот самый момент я и видел, как два служителя устремились отыскивать беглеца. Конца этой истории, т. е. какая кара постигла этого ученика, я не знаю, а передаю линии это приключение как единственный в моих воспоминаниях случай, где семинаристы среди бела дня и на стогнах города оказался выпившим, и притом в учебные часы.

В приведенных выше подробностях я исчерпал решительно все, что мне известно по занимающему нас вопросу, и ничего мной не скрыто. В заключение же всего, надеюсь, с достаточною уже основательностью и в сознании беспристрастия могу подтвердить еще раз высказанное мной выше похвальное слово сверстникам своим по семинарии за их бесспорную массовую трезвость, в течении всего учебно-воспитательная периода, в пределах школьной инспекции.

Многократно упоминаемые на предыдущих страницах праздничные деревенские угощения, надо сказать правду, не оставались без внимания на склад наших наклонностей, да полагаю, они также имели и имеют вообще не малое бытовое значение в жизни всего сельская духовенства, и потому заслуживают того, чтобы посвятить им несколько особых строк.

Сколько мне помнится, с первых же лет школьная моего ученья, мы вдвоем с старшим братом составляли свиту при родителе во время плавления по всему приходу. Но так было дело только на святках: тут члены причта славили каждый порознь особо и, если кто имели в своем семействе помощников – то со свитой; на пасхи же причт славил в полном составе и свита при славильщиках бывала самая ограниченная, так как лишний помощник в данном случае не сулил никакой выгоды; по этому из нас братьев родителю сопутствовал обыкновенно один старший. По установившемуся обычаю, помощник церковника тут мог рассчитывать получить на свой пай за славленые лишь яйцо с дома и больше ничего. Деньгами ему никто ничего не давал. Да и на весь причт денежное подаяние в ту пору было очень не щедрое. Едва ли я много погрешу в точных цифрах, если скалку, что нередко случалось, как домохозяин не из числа бедных, приложившись ко кресту после славления, давал священнику не больше как грош на весь причт – это по нынешнему счету выходить пол копейки! – «Всякое даяние благо!» Зажиточный домохозяин давал самое большое – пятак (11/2 коп.), а уже самый зажиточный по местным понятиям прихожанин, полагаю, не платил больше гривны – 3 коп. нынешних. Не особенно редко наблюдалась еще такая сцена: в доме со всеми признаками исправного хозяйства, мужичек, приложившись ко кресту, не без конфуза докладывал священнику: «извини, батюшка, деньжонок-то не случилось!» Священник ни мало этим не огорчался, а только напоминал кой-кому из таких нетчиков: «вот за тобой, имярек, еще оставалось за то-то, помнишь?» – «Знаю, знаю, батюшка! за мной не пропадет, отдам, как случится!» Старик причетник, когда бывал навеселе, не пропустить сострит что-либо безобидное по адресу такого хозяина, но вообще причт. приглядевшийся к подобным сценам, повторявшимся в каждой деревне, не сетовал на прихожан и вообще был доволен приходскими оброками, тем более в данном случае: кроме денежного подаяния и обычного праздничного яйца, полагалось еще от каждого дома на весь причт: перепела, т. е. каравай ржаного хлеба, весом приблизительно от 4 до 8-10 фунтов, и ржаной пирог, которые и делились по окончании славленья. Из этого хлебного подаяния свита церковника, конечно, на свой пай никакой части не получала, значить вся корысть сверхштатного славильщика заключалась лишь в одном яйце с дома. Припомним еще дешевизну яиц в то время в захолустных местностях, а главное то, что, по сезону глядя, приходилось иногда славельщикам из деревни в деревню путешествовать не иначе, как пешком... в распутицу. 

Другое дело было при славленье на святках, там был особый расчет: на двоих учеников, конечно, передает побольше, чем на одного. Но для нас подростков славленые на первых порах казалось не больше, как – повинностью, отбываемою по желанию родителя, сами же по себе мы предпочли бы сидеть дома, чем толкаться по целым дням в переходах из избы в избу, да зябнуть в морозную пору при неблизких переездах в деревни и обратно. В последствии же, по мере нашей зрелости, по мере расширения нашего умственного горизонта, перед нашим наблюдательным взором стал выясняться определенный смысл в местных житейских картинах и общественных условиях ближайшей среды.

Теперь передам, как прихожане вознаграждали нас за славинье в праздник Рождества Хр. Надо сказать предварительно, что прихожане моей родины, все государственные крестьяне, были вообще зажиточные; богатых между ними не было; зато, с другой стороны, и наших из числа прихожан что-то не припомню [*] [В наших прохожих и тогда не было недостатка на моей родине, а ныне и местных нищих в приходе сказывается весьма довольно, по личным моим наблюдения] кроме одного слепого пожилого бездомного мужика, который сбирал подаяние периодически, а иной раз по тароватости своей находил себе заработок, а в праздничное время, в веселой компании, ухитрялся даже играть в карты и, говорили у – даже не уступал своим партнерам по части разных карточных фокусов. Этот самый слепой, Тимофей Подгорнов, припоминается мне как неизменный местный христослав; по праздникам Р. Хр., вероятно, обходил он все ближайшие деревни прихода, а также посещал и жителей церковного погоста, и везде получал за праздничное славословие обычную мерку овса.

Славившему духовенству прихожане приносили: в зажиточных домах, священнику обыкновенно решето овса, и такую же мерку, быть может, иногда не столь полную, – на нас двоих поповичей, что и поступало в наш, особый от родительского мешок. Иные домохозяева приносили овса лукошко, в котором весовое содержимое бывало и побольше, или приблизительно такое же, как и в решете: ведь и решето и лукошко в разных хозяйствах бывали неодинакового объема, равно и полнота содержимого в той либо другой мерке зависела, конечно, от личного усердия деталей. В хозяйствах менее зажиточных приносили хлебную чашку овса, а самые малодостаточные домохозяева давали деревянный ковш овса священнику, и столько же – нам ученикам. За всякое приношение славеньщики благодарили деталей. (Пуд овса ценился в те далекие времена от 15 до 20 коп.) Самый, может быть, зажиточный крестьянин в приход, церковный староста, Филат Алексеич, приносил на всю нашу славившую компанию меру овса немного неполную, с словами: «я вам, о. Виктор, уж в одном месте на всех». Батюшка, конечно, благодарил почтенного старика [*] [Этот староста, Ф. А., в населении моей родины оставил благодарную память по себе, как о редком родителей и блюститель церковных интересов, и мне хочется здесь рассказать характерный образчике его усердия к церкви, бывший на моих глазах, в пору ученья моего в училище. Дело было на святках, может быть, даже в самый день Р. Хр. Пользуясь многолюдным стечением богомольцев в церкви, родитель .мой, поел обедни в церкви же, обратился к прихожанам с напоминанием, что накопилась у нас значительная сумма церковных денег, и деньги эти остаются без употребления, только бедные церковными суммами соседние приходы ходатайствуют через высшее начальство о позаимствованиях от нашего избытка и ходатайства через начальством удовлетворяются. «Чем копить деньги для нужд других приходов, не лучше ли нам употребить их на украшение своего храма?» – говорил родитель прихожанам. «Можно бы, например, вот обновить иконостас в летней церкви: как известно, иконостас приходить в ветхость». Не помню, были ли высказаны кем либо из прихожан согласие или возражения на это предложение отца, а только памятно осталось мне вот что: О. А – ч, стоявший впереди прихожан, пал перед отцом моим на колени и, подняв молитвенно обе руки вверх, как священник простирает их в алтаре пред престолом во время пения херувимской пении, воскликнул со слезами: «Отец Виктор! дай хоть годок старым иконам помолиться!» и с этими словами повалился отцу моему в ноги! Само собою разумеется, батюшка после этого не настаивал на своем предложены. Заступничество старосты, без сомнения, было по душе большинству прихожан, приверженных к церковной старине. Под живым впечатлением описанного события, интересные разговоры прихожан привелось мне слышать тогда в деревне, во время нашего славленья: «ваше ногие образа пишут»! Попы вот запрещают нашим девкам румяниться и в церковь ходить нарумяненными, а святых вот пишут полных да румяных», говорил крестьянин своим собеседникам (в отсутствии священника). После описанного события, приблизительно лет через 25, при моем родителе расширен был приходской храм в зимней его половине; для этого понадобилось разобрать каменную колокольню и создана колокольня новая, а обновления иконостаса моему родителю не суждено было дождаться, хотя он священствовал 47 лет. Лишь года три тому назад иконостас этот, наконец, был обновлен. Таким образом просимый О. А-чем «годок» сохранения иконостаса в неприкосновенности превратился в полвека, и обновление иконостаса осуществилось при сыне О. А-ча, Матвее, который по примеру отца был долгое время ц. старостой.].

Но тут возникал вопрос: в который же мешок должна поступить принесенная мера – в родительский или в наш? Задачу эту ученики проворно решали по-своему: давали знак своему носильщику, тот подставлял мешок – и мера целиком поступала в наш ученически мешок. Этот невинный фокус производил веселое настроение у всех присутствовавших: посмеивались домохозяева при виде находчивости юных учеников; смеялись носильщики, составлявшие нашу свиту при обход деревенских жилищ, а всего более довольны были сами ученики: мешок наш по объему содержимого сразу вырастал и становился полнее родительского. Батюшка тоже при этой оказии улыбался – и он был не в наклад. Дело в том, что, когда мы были на положены взрослы молодцов, он поощрял нас при начале славления обещанием; «что наславите – это поступить в вашу пользу». Поэтому-то в дни славления мы аккуратно вели про себя свою бухгалтерию и учитывали свои барыши – сколько именно могло бы поступить в наши карманы при отправлены нашем в город. Но мы по опыту уже знали, что родительское обещание надо понимать в смысле распространительном, не смешивая «нашей пользы» с вещественным вкладом в наши карманы. Как бы то ни было, мы не могли сетовать на родителя за его предусмотрительность и бывали довольны и тем, что родительская награда при отправлении нашем в городе после святок бывала заметно пощедрее, чем в другие сезоны.

Не касаясь религиозного значения праздничных славословь в домах прихожан и имея в виду лишь бытовое проявление унаследованная обычая, в данном случае в обращены нашем с прихожанами, кроме материальной стороны обычных подачек, была еще другая, симпатичная сторона, наглядно сказывавшаяся в приязни, в радушном гостеприимстве, а в отношении к подросткам – ученикам – подчас даже и в ласке со стороны патриархальных обитателей деревни. Из года в год встречая хлеб-соль в домах одних и тех же домохозяев, мы смотрели на этих хлебосолов как на наших родителей, а самая хлеб-соль эта в наших глазах давала праздничный тон нашему славлению – этому, по правде сказать, прозаическому хождению из дома в дом.

Когда радушный домохозяин попросить батюшку «посидеть – нашего хлеба-соли отведать и если батюшка не откажется от приглашения (когда не было повода торопиться с обходом деревни) – подадут, бывало, на угощение, первым делом, пшеничный пирог, не из первосортной, конечно, муки, и по большей части черствый, сберегаемый от первых дней праздника (а за неимением пшеничного пирога не стеснялись потчевать и ржаным); подадут также в деревянном, окрашенном олифой блюде вареное мясо, редко горячее, а если пособие славильщиков бывало не в поздние часы дня – подадут иногда и горячие яства прямо из печи, например: оладьи, большею частью из гороховой муки, яичницу, жареный картофель и пр. у кого что случится. Запасливые мужики сберегали остатки пивка от прошлого престольного праздника – «от Миколы осталось». За неимением пива, у зажиточных хозяев появлялась иногда и водка на столе. Как редкое деревенское угощение встречалось и чаепитие. Памятно мне, что в 14 деревнях прихода в ту пору было всего 9 или 10 домохозяев – самоварников.

Среди угощений, как водится, текла патриархальная беседа о семейных или хозяйственных делах и вообще о деревенской злобен дня. У прихожан – передовиков, которые отличались усердием к церкви и при всех праздничных богослужениях, обыкновенно, становились впереди других богомольцев, а иные по большим праздникам далее становились на клирос и подпевали с причетником – застольная беседа была разнообразнее по содержанию, часто касалась церковного хозяйства и церковного чина, восходила к событиям и предметам евангельской истории. Встречались по деревням и так же, правда немногие, умственные мужички, которые не пропускали случая выведать что-либо от книжной мудрости – и в домах таких искателей света – знания, сверх разговоров на темы религиозно-нравственного содержания, речь натурально склонялась иногда к предметам естествознания [*] [По окончании курса семинарии я изучал в высшем учебн. заведении врачебную науку и когда, поел трехлетнего ученья, явился во время летних каникул на родину – зашли мы раз с родителем, в праздничный день, в радушному прихожанину соседней деревни побеседовать. Тут среди беседы хозяин задал мне вопрос: «правдали, в книжных говорится: кость – от камени?» Замечательно, что этот не старый еще крестьянину Филат Алексиич (не староста ц., а другой – начетчик, с Аксенова), был коренной земледел – домосед, едва ли когда имевший общение с учеными людьми, кроме ближайших церковников, и черпавший просвещение преимущественно из книг церковной печати] и тут батюшка делился своими свёдениями из области светской науки. Попятное дело, беседа в таких случаях затягивалась долее обыкновенная.

В предвидении подобных, более продолжительных остановок и собеседований в домах излюбленных прихожан, мы, обыкновенно, у них и останавливались по приезду в деревню, т. е. ставилитут свою повозку и, начав с этого дома славленье, продолжали по ряду обход деревни, а предлагаемая хозяином хлеб-соль откладывалась в заключение обхода всей деревни: беседа в таком случае продолжалась, к обоюдному удовольствие гостей и хозяина, уже свободно, без оглядки на предстоявшее впереди неоконченное дело.

При всех таких праздничных собеседованиях нам ученикам, даже когда мы были на положение взрослых молодцов, приходилось бывать по большей части только молчаливыми гостями – наблюдателями происходившая перед нашими глазами. Патриархальный местный обычай не очень-то поощрял молодых людей вмешиваться в разговор старших, когда не спрашивают; лишь изредка, когда на собеседованиях речь касалась материи важных, родитель иногда задавал вопрос и нам, с целью ли то поэкзаменовать нас маленько, или же, быть – может, не без задней мысли – чтобы показать собеседникам, что ученики в школе чему-нибудь да выучились.

Читатель догадается, что в подобной обстановке мы, юные молчаливые гости, достаточно были ограждены от лишних соблазнов застольных праздничных угощений и, на досуги наблюдая окружающую действительность, могли свободно набираться ума-разума для личного своего опыта. Естественно, что перед юным наблюдательные нашим взором бытовые родные картины обращены были к нам больше светлою своею стороной. Интересно было для нас наблюдать в праздничной обстановке патриархальные отношения действующих лиц, приятно было видеть жизнерадостное расположение родителя в кругу симпатичных нам собеседников. Надо сказать правду: между ближайшими соседями церк. погоста редко бывало желанное согласие (сколько мне известно это – один из довольно распространенных бытовых недугов в средств сельского духовенства) – тем более ценились доброжелательные соседи – прихожане. Да и кроме того, в те далекие времена, к которым относятся описываемый мной ученические наблюдения, сельские члены причта вообще имели достаточно поводов и оснований, чтобы жить с прихожанами вкупе, т. е. в отношениях добрососедских [*] [С душевной признательностью вспоминаю я каждый раз о той многоценной помощи, которая оказана была родителю прихожанами по случаю пожара, дотла истребившего наш дом. Пожар этот случился в половине декабря; я учился тогда в четвертом классе училища и был свидетелем, как батюшка на святках, во время славленья, обращался с просьбой к каждому (исправному) домохозяину: «не откажись, пожалуйста, Мих. И-ч, привезти мне бревешко на погорелое!» Лесная казенная дача, из которой крестьяне пользовались без стеснения лесом для своих нужд, находилась от погоста в расстоянии 6 – 8 верст. И вот на святках же, до отъезда нашего в город, крестьяне привели более полусотни отборных бревен, каких в продаже найти было трудно; и после нашего отъезда возили бревна, иные домохозяева привозили по два – по три бревна. Всего же привезено было, если не ошибаюсь, около двухсот бревен, без всякой платы и без всякого угощения возчикам; так что батюшке лишь немного понадобилось прикупить лесу на постройку дома. Весной новый дом наш был поставлен, а летом мы уже переместились в свое новое жилище (кроме матушки – она скончалась во временной нашей квартире – в церковной келье, где ютилась семья наша после пожара).]

Кстати будет здесь заметить, что за радушное гостеприимство, встречаемое нами в праздничные дни в домах прихожан, батюшка с своей стороны, старался отплатить им тою же монетой. В этих видах, два раза в год, по престольным праздникам, он зазывал к себе после праздничного богослужения всёх лучших представителей деревни на праздничный пирог. Сколько помню из своих наблюдений дошкольного возраста (во время ученья нам уже не случалось бывать дома на праздниках), после обедни в означенные праздники, ваше просторное жилище бывало полным-полно деревенскими гостями – поздравителями и, по заведенному порядку, к приему их в нашем доме уже были накрыты столы: на каждом столе стояла стопка пирогов на деревянной пирожнице; внизу полагались два пирога ржаных, а поверх их – пшеничный пирог – обыкновенно, кулебяка с рыбой. Гости тесненько располагались вокруг столов на лавках и скамейках и подкреплялись пирогом. При закуске приличествовала и подносилась не скупо поздравительная чарка водки, и в тоже время ходила по рукам. В круговую патриархальная братания с пивом; вероятно, пиво предлагалось гостям также и в стаканах. Подкрепившись закуской и водочкой и отведав «пивка» вволю, поздравители не засиживались в гостях, чтобы не стеснить хозяев – честь честью: ведь в каждом доме бывали свои гости – родные. Каждый гость – поздравитель, как водится, перед уходом благодарил хозяев: «за угощенье – за хлеба за соль! К нам отгащивать милости просим, о празднике!» Затем, вероятно, большинство поздравителей расходились по своим домам, но иные из них, несомненно, заходили еще к другим церковникам погоста, тоже с поздравлениями.

Когда мы выросли, и довольно насмотрелись, и многократно сами испытали радушное гостеприимство сельских хлебосолов, с столь обычным в их жизни отгащиваньем – нам самим хотелось иногда оказать радушие от себя, в подходящих случаях, как скоро мы сами становились в подобие самостоятельных хозяев, например, отправляясь из родительского дома в город, с жалованием в кармане.

В той же сельской обстановке, но в другом обществе в своем кругу, даже в товарищеской компании, располагающей по обстоятельствам к разгулу, взрослые ученики обыкновенно, забывали об увеселительным напитках. Так я заключаю, припоминая подробности из двух увеселительных поездок своих, которые предприняты были мной, в последний год ученья моего в семин., в товарищам сверстникам моим по классу, близким соседям моим по родине.

Одна такая поездка устроена была на святках к близкому моему приятелю, Николаю Васильевичу Спасскому, жившему в 10 верстах от моей родины, у Спаса на Сеньге. Поездка эта между нами была уловлена заранее. На родине моего приятеля причт был двухклирный, население погоста было, конечно, более многолюдное, чем на моей родине, и у церковников погоста были тогда дочери невесты, да кроме того временно гостили другие девицы невесты; не было недостатка и во взрослых семинаристах, в числе которых был еще наш товарищ одноклассник, однофамилец моего близкого приятеля, тоже уроженец погоста. Приятель звал меня в гости с тем расчетом, чтобы на празднике повеселее обставить вечеринки с танцами в обществе местных девиц, и я дал ему слово. По окончании дней славления, я отпросился у родителя в гости в своему приятелю и прогости у него, кажется, дня четыре.

Приятель мой был сын дьячка; сверстник мне по годам; в описываемую пору он не принадлежал!, так же как и я, к числу абсолютных трезвенников и, хотя дни были праздничные, при всем том в доме его родителей увеселительные напитки совсем не появлялись среди домашних угощений. Памятно, напротив, осталось угощение, предложенное вам в доме местная священника.

Мы ученики старшего класса считали долгом сделать визит старшему священнику, о. Василий Папину. Мои товарищи, очевидно дорожили вниманием священника; и у меня было довольно оснований показаться о. Василий: мой родитель у него в доме бывал многократно; без сомнения, и сам о. Василий бывал также в нашем родительском доме, по делам службы, когда отец мой занимал должность благочинная, сданную им годом раньше описываемых событий. И так мы явились к о. Василий в товарищеской компании, предварительно осведомившись, когда он свободен будет принять нас. Он принял нас (вечером) приветливо. Он был вдовый священник лет под 50, считался богатым и, действительно, домашняя обстановка его отличалась лишними удобствами, сравнительно с родительским нашим домом. Нас угощали чаем, а кроме того для желающих на столе была бутылка виноградная вина. К счастью нашему, хозяин не злоупотреблял хозяйским правом потчевать гостей не в меру. И гости, в свою очередь, не забывали своего достоинства, а, впрочем, вино испробовали: не лицемерить же было им перед почтенным хозяином, что они и в рот хмельного не берут. Не в первый ли раз в жизни я пробовал тут виноградное вино? Пробыв часа два в гостях у о. Василия, мы возвращались по домам вполне трезвые, как обязывало приличие, и вполне довольные обходительностью почтенная хозяина и тем, как бы товарищеским, тоном обращения его с учащимися богословами.

Не довольствуясь развлечениями на своем селе и пользуясь присутствием нового гостя, приятель мой, в доме которая я гостил, затеял еще летучую поездку в соседний приход, на Бакланку: там на погост тоже были девицы –невесты. Предполагалось прокатиться, уладить вечеринку у соседей, повеселиться вечерок, и только, а к утру – домой. Только надо было набрать свою компанию молодцов, пот. что на Бакланку девице было довольно, а кавалеров недоставало. Я не очень увлекался этой затеей, особенно под видом летучая набега незваных гостей в неизвестную страну, какою была для меня Бакланка. Но дальности расстояния от моей родины, я не знал никого из церковников Баклановского прихода. Но спасение товарищи, вероятно, поддерживавшее знакомство с соседями, сочувствовали затее, да и родители моего приятеля обнадеживали удачей предприятия – и я плыл по местному течению.

Сборы наши были недолги. Отправились с места уже в сумерки, компанией втроем или вчетвером – не помню точно. Возницей был мой приятель, па родительской своей лошади; несмотря па ночное время, компания отправлялась на санях. Ехали более часа (точная расстояния не помню).

По приезде к месту назначения, остановились в доме священника. Приезде наш оказался для хозяев действительно неожиданными, с появлением гостей, в доме началась суета – прибиранье. Но дело все быстро уладилось, когда гости прямо объявили цель своего посещения, Местные девицы не заставили ждать себя со своими туалетами. Пока мы отогревались за самоваром, – что было очень кстати, пот. что морозец стоял на дворе довольно чувствительный, – пожаловали в дом священника гуртом приодетые девицы-соседки, когда мы оканчивали чаепитие.

И тут началось наше старание, чтобы не терять дорогого времени: так называемые танцы сменялись играми безостановочно.

Среди веселья, одушевленные удачей затеи, которая в своем исполнены казалась нам столько же остроумной, сколько и забавной, мы чувствовали себя героями вечера. Без сомнения, наше расположение разделяли и местные девицы, которым мы доставили случай повеселиться так неожиданно для них.

Веселье продолжалось за полночь, а все же к утру компания наша возвратилась по домам, без всяких приключений. В тот же день я должен был тоже возвратиться в родительский дом.

Баклановских девиц, равно и почтенных домохозяев, гостеприимством которых мы пользовались, теперь уже совсем не могу припомнить, по причине краткости ночного нашего визита, a спасские девицы, в обществе которых привелось вращаться несколько дней по вечерам, и даже днем, припоминаются, по крайней мере некоторые из них.

Другая увеселительная поездка моя, на масленице того же года, к сверстнику моему, Александру Петровичу Суровцову, сыну священника соседнего Флоровского прихода, устроилась для меня совсем неожиданно. Но прибытии нашем в отпуск домой, на другой же день явился нарочный от о. Петра в моему родителю, с просьбой отпустить меня к ним в дом погостить на время масленицы, и тут же было прибавлено для нашего сведения, что к ним приехал в гости из города еще один товарищ наш одноклассник. Батюшка меня не отговаривал, я собрался и отправился с этим же нарочным, который послан был за мной на праздничной повозки.

В гостях у соседа моего случалось мне изредка бывать и раньше того, по престольным праздникам, которые приходятся на летнее время, да случалось также бывать и на масленице. Семейство о. Петра было большое: кроме сверстника моего и немалого числа подростков, были еще три дочери, взрослые девицы, из коих младшая в описываемую пору смотрела уже кандидаткой в невесты. Естественно было родителям подумать о развлечениях для юной компании.

С соседом моим, А. П-чем, мы всегда были в отношениях приятельских; он занимал место в классе повыше меня, ближе к первому номеру, был на отличном счету у высшего начальства. В обращены своем с одноклассниками он оставался неизменно добродушным простаком, без всякой тени заносчивости или ученого самомнения, и, общительный по своему характеру, считался сотоварищем желанным. В одной статье этот классный передовик все же отставал от нас: с ним не было у нас разговоров по части особых интересов и секреток наших о знакомых соседних городских девицах. Никогда, бывало, не встречался он и на подгородных гуляньях, которые посещались нами в известные праздничные дни. Такими пустяками как будто он не занимался; а впрочем не был тоже и букой, как сейчас увидим.

Приехавший с А. П-чем гость, А. Архангельске, не был в числе моих приятелей; по всем видимостям классного поведения – это был товарищ симпатичный. С вида он был как будто помоложе нас с А. П-чем.

Теперь надо сказать особо о девицах, тем более, что одна из них произвела на меня довольно сильное и приятное впечатление, которое до сих пор мною вспоминается, как одно из светлых событий моей юности.

Девиц, Флоровских соседок, конечно, я знал и раньше, бывая в их доме по праздникам, но признаться, мало замечал их: должно быть, умственные очи мои еще не были довольно открыты тогда для пристального наблюдения, теперь пришлось присмотреться к ним поближе.

Старшая из сестер, Л. П. довольно высокая, представительная, красивая девица держала себя при молодых гостях сдержанно, степенно, как полагалось невесте первой очереди, по понятиям своего звания.

Вторая, Глафира П. ростом несколько пониже старшей, не отличавшаяся вообще какими-либо внешними преимуществами, которые могли бы привлечь к ней внимание молодого наблюдателя, держалась попроще, с некоторою застенчивостью, но довольно непринужденно и приветливо.

Младшая, М. П., в ряду сестер своих наиболее миловидная (на мой взгляд), девушка бойкая, веселая, в поре начинавшаяся расцвета и, вероятно, мало еще думавшая о роли невесты в обществе молодых гостей, своим непринужденным обхождением производила выгодное для себя впечатление.

Молодые гости и девицы скоро освоились между собой. Других гостей в доме не было. Праздничные дни, уличное веселье (при церкви и погосте есть немалое селение) располагали юное общество в забавам и играм в своем домашнем кружке. Несмотря на малое общество, по вечерам составлялись танцы, общепринятые в нашем кругу. Приезжие гости оказались не новичками в забавах этого рода. Да и сельским невестам немногому лишь привелось получиться от приезжих гостей, кавалерам же, конечно, лестно было проводить в захолустья те новинки, какие удалось им подметить и, по возможности, перенять в условиях городового общежития. Тоже и сосед мой, А. П., в наших забавах исполнявший роль третьего кавалера при сестрах (иначе танцевальные упражнения наши могли нарушиться), зарекомендовал себя довольно таки развязным нашим сотрудником, а ничуть не робким начинающим учеником, попевал он те же песенки, какие и мы прилагали к делу веселья.

Среди описываемых увеселений, в обращении с девицами стараясь быть вежливым, я, как водится, оказывал им по возможности равномерное внимание, чтобы и повода не подать которой-либо из и их досадовать на меня за малую внимательность. Однако вскоре же предпочтительный симпатии мои стали склоняться в пользу Глафиры П., этой невидной по внешности девицы. Отчетливо памятен мне остался с тех пор даже тот первый точек или исходный пункт сознанной симпатии к этой девице. Это был мелкий сам по себе случай из домашнего обихода, который выставлял, однако же, девицу эту в приятном свете в глазах юного наблюдателя.

В дом о. Петра наше юное общество, обыкновенно, проводило время больше на чистой половине, отделявшейся от жилой половины сенями; там устраивались наши забавы. Но нередко также вся домашняя компания сбиралась на просторной жилой половине, особенно в ожидании хлебосольных угощений; здесь же за перегородкой мать семейства управлялась с своим хозяйским делом по части хлопотливой стряпни. Бывало, молодежь в компании гуторит между собой, а из-за перегородки раздается приглашение: «принесите-ка, девицы, вот то-то» – понадобившуюся утварь или из припасов что-нибудь. При этом, надо полагать, старшая резонно соображала, что ей, – невесте первой очереди, – пожалуй, не пристало быть на посылках, – при гостях-то особенно, и не беспокоилась. Тоже и младшей, забавлявшейся с гостем, может быть, не хотелось нарушить компашку авось и без неё есть кому исполнить маменькино пору чете – и она забывала это поручение. А Глафира П, не оглядываясь на сестер, уже бегала и живой рукой принесла: «вот на-те, маменька!» и опять она тут же в компании, как ни в чем не бывала.

В страдную пору обрядов хозяйки дома, при масленичной стряпне, вызов из-за перегородки: «принесите-ка, девицы...» повторялся не однократно, и когда за ним опять повторялась знакомая сцена, опять Глафира П. проворно выбегала из комнаты по поручению, не оглядываясь на сестер, и живой рукой приносила: «вот нате, маменька!» – «а! значит, это не случайность!» думал про себя юный гость, подметивший эту сцену, и тут же решил: «как это хорошо с её стороны!» и уже ласковыми внимательными глазами продолжал смотреть на эту девицу особых поручения при своей матушке. Мудрено ли, что перед дружелюбным, вдумчивым взглядом юного наблюдателя открывались еще и еще новые привлекательные особенности, и в складе характера и в обхождении этой самой девицы. Обхождение это вообще, ласковое и приветливое, с оттенком застенчивости, кроткое и вдумчивое, чуждое кокетливой рисовки и болтливой развязности, так отвечало моим юным идеалам («дева робкая трепещет») – и мои симпатии в этой девушке день ото дня прибавлялись. С своей стороны я старался дать ей заметить мое расположение к ней, наприм.. в играх и танцах почаще несколько выбирал ее себе в пару, да, вероятно, и в признательном взгляде моем и в самом тоне разговора не скрывалось мое настоящее душевное расположение. Кто бы хотел и умел наблюдать, конечно, легко мог бы догадаться о предпочтительном внимании моем в этой девице. Замечала ли это внимание кавалера сама Гл. И? – Это... дело девичье. Надо сказать, что герой наш по своим летам (ему только что исполнился 21 год) и по своему положению ни в чем не был обижен от природы. Но он, как и героини его, как и большинство сотоварищей его звания, тоже нечужд был застенчивости, хотя и е нови чек был в обращении с девицами, и потому легко и просто так случилось, что в взаимном обращении занимающей нас четы не было произнесено ни одного слова, похожая на признание, – что, казалось, было так естественно по ходу дела; не было даже сказано, ни в компании, ни с глазу на глаз, ни одного комплимента, и тем более не могло быть между ними каких-либо нескромностей. При всем том, уезжая из гостей в родительский дом, утром в первый день поста, я оставался в душе неизменным поклонником и почитателем Гл. П-ны в лучшем значении этого слова.

С тех пор мне уже никогда не суждено было встречаться с Гл. П-ной: наши пути разошлись в разные стороны. Даже дальнейшая судьба её оставалась для меня неизвестной до последних дней, можно сказать (в непродолжительном после того времени о. Петр с семейством переместился на новое жительство); поэтому о настоящей, живущей где-то вдали Гл. И – не забывать мне было так естественно в новых условиях избранной мною трудовой задачи, а симпатичная соседка, флоровская поповна до сих пор мне памятна, и всегда ей почетное место в ряду старинных знакомых моей юности.

Мне остается еще дополнить сказание о последней гостбе тем, что и здесь, в гостях, в нашей ученической компании никому на мысль не приходили увеселительные напитки и об них не было и помина при домашних угощениях гостей. Это тем более кажется мне знаменательным, что о. Петр остался мне памятен (со времени моего последнего посещения) именно мягким и как бы дружелюбным обращением с старшими своими детьми. Особенно бросалось в глаза его восхищение старшим своим сыном, А. И-чем. Бывало, нередко повторялся оклик о. Петра по адресу сына: «Сано!.. Наследник!» А так как «наследник», участвовавши в товарищеской компании, обыкновенно, не отзывался на призыв родителя, тогда о. Петр вслед затем запевал своим баском и протяжным напевом откуда-то заимствованный стих:

Очевидно, в устах о. Петра имя знаменитого героя древности должно было звучать комплиментом соименному с героем первенцу своему, который казался счастливому родителю тоже героем, успевавшим отлично в науках и одолевавшим разные ученические невзгоды и препятствия.

Если наконец всем нашим разговорам о знакомствах зрелых учеников с девицами и об увеселительных развлечениях их подвести общий итоге, то по добросовестному подсчету окажется следующее.

Во-первых, совершено летние ученики, водившие пристойные знакомства с девицами и не отказывавшиеся от общепринятых городских увеселительных собраний, составляли лишь небольшое меньшинство в числе своих сотоварищей старшего класса. Определить это меньшинство хотя бы приблизительно – теперь я затрудняюсь.

Во-вторых, это гулливое меньшинство, эти гуляки наши, судя по тому, что мне хорошо известно о ближайших моих сотоварищах по части давно минувших ученических увеселений, – смею думать, – не были и не считались в среде учащегося юношества в роде какой-то вольницы, с распущенными нравами, – напротив, в добропорядочности поведения своего в действительности нисколько не отставали от общего классного уровня.

Начать с того что увеселительный собрания наши не считались запретной статьей со стороны учебного нашего начальства. На первых страницах моего сказания было отмечено, как мало было стесняемо педагогическим надзором внеклассное поведете воспитанников; в особенности же воспитанники старшего класса всего менее стеснялись опасениями начальственного досмотра, в виду безмятежного своего существовали. Обыкновенно, все наши увеселения обходились чинно мирно; водочного или винного букета никогда и в помине не бывало в наших увеселительных собраниях; никогда они не подавали ни малейшего повода к случайным каким-либо неприятным последствиям или жалобам; да и проходили они в тесных кружках, без огласки [*] [В широких товарищеских кругах, в классной толпе, обыкновенно, у нас и речи не бывало ни об увеселительных занятиях, ни о знакомствах с девицами вообще. Такие разговоры избегались, не из опасения подозрительных ушей (таких ушей, слава Богу, не было у нас, что-то совсем не припоминаю таких среди сотоварищей своих в продолжение всею училищного и семинарского курса), а главн. образ. – по застенчивости нашей, – из опасения заслужить насмешку товарищей, не занимавшихся такими пустяками], поэтому и учебное начальство, по всей вероятности, не догадывалось об этом существовании, а если и догадывалось, об этом, то игнорировало, быть может смотрело сквозь пальцы, как на безобидные забавы юношества.

Что знакомства наши и обхождение с девицами отличались пристойностью, что описные увеселения наши не заключали в себе чего-либо предосудительного, – достаточно припомнить, что, например, вечеринки наши пользовались покровительством степенных представителей местная общества: на вечеринках принимали участие дочери местных городских священников (не богатых) и другие девицы местные жительницы, воспитанные в правилах строгой родительской опеки. Вообще же описанный мной увеселения в обществе знакомых девиц вспоминаются мне теперь как юношеские развлечения нимало не конфузные и безвредные. Без сомнения, они приносили юноше приятные часы удовлетворения, самодовольства и жизнерадостная настроения; все это бывало не лишне и очень кстати для ученика в однообразной его жизни, обильной разными лишениями, и не в ущерб его нравственной природе, как мне думается.

До сих пор я долго утомлял внимание читателя описанием бытовой стороны школьников-семинаристов, их забав и увеселений, вообще – описанием, так сказать, суетной их стороны; надо же сказать что-нибудь и о важнейшей их стороне, – положительной, нравственной. Ведь воспитанникам духовного звания, готовящимся к высокому и ответственному служению, полагается, сверх известного научного преуспеяния, еще в особенности религиозно-нравственное направление; в какой же мере эта задача достигалась сотоварищами моими по воспитанию?

Дать ответь на поставленный вопрос, признаться, я несколько затрудняюсь. Чужая душа – потемки, а про свою душу говорить неудобно, да это и не занимательно. В продолжение многих лет ежедневно, конечно, приходилось наблюдать большинство товарищей в разных условиях классного поведения (и это поведение сотоварищей моих теперь, издали, представляется мне положительно симпатичным), но ведь здесь, в этом поведение только одна внешняя, так сказать казовая сторона воспитанников. Важно было бы знать для полной оценки их нравственного облика и другую интимную, не поднадзорную половину домашнего их поведения. И однако же вся эта другая половина оставалась для нас не ведома в отношении большинства наших сотоварищей. Лишь в очень ограниченном кружке товарищей и довелось наблюдать ученическую жизнь во всех подробностях домашнего быта: это были частью сожители наши по квартире, делившие наравне с нами ученические труды, невзгоды и радости, а также те немногие особливо-приближенные сверстники и вообще все те товарищи, с которыми водились у нас беседы по душе и душевные наклонности которых были понятны нам, иногда почти до полной прозрачности душевного их склада. И так, поговорим, что знаем, о нравах сверстников наших по школе на основании непосредственного своего наблюдения.

Прежде всего надо сказать, что юные питомцы наши, воспитанные в родительском доме в страхе Божием, в повиновении наглядной власти родительской и в условиях доброго домашнего порядка, отправлялись на чужую сторону и вступали в новую среду с добрыми задатками. В этом было существенно важное их преимущество; оно же защищало их от случайных вредных влияний новой среды. Затем надо взять во внимание властные неустанный вразумления школьных блюстителей порядка, отчасти также и свое собственное более близкое разумение евангельской истины, по мере книжного ученья и возрастания учеников, а также и добрые примеры, мнения и советы лучших людей, не в редкость встречавшиеся и в новой среде – все это вообще поддерживало и направляло воспитывавшееся юношество не на худой конец. Посмотрим же, чем и как оно себя заявляло.

В повседневной домашней жизни все воспитанники, от мала до велика, каждый сам по себе и без всяких напоминаний, неуклонно совершали уставный молитвы, по преданию. Только от нас в ту пору не требовали и не поверяли нас в чтении молитв на память по точному церковному тексту (за исключением тех обязательных молитв, который встречались в наших учебниках); поэтому в своей молитве ученик соединял иногда сохранившиеся в памяти слова уставной молитвы с своим мысленным молением, слагавшимся в его уме по настроению минуты. Когда душа его бывала почему-либо в смятении, и молитва его бывала поусерднее.

В праздничные дни все воспитанники, не только младших, но и старших возрастов, уже не особенно боявшиеся начальственной грозы, не пропускали церковных богослужений. Собираясь к богослужению в ближайших по месту картирования приходских своих церквах, учащиеся богомольцы по желанию становились на клирос и помогали по мере голосовых своих талантов, хоровому пению общеупотребительным напевом, под руководством причетника; а не умещавшиеся на клиросах становились среди прихожан. В ту пору учащиеся богомольцы не обособлялись в храме Божием от прочих прихожан в особые группы. Равным образом, при собрании семинаристов всех классов в семинарской церкви (что случалось редко), воспитанники не устанавливались рядами, а, обыкновенно, одноклассники становились по возможности к одному месту, в свою классную группу; кажется, впереди становились старшие классы. Так как церковь была не обширна, а классы были многолюдны, то богомольцы несколько теснились; однако же беспорядков каких-либо при такой группировке среди богомольцев положительно не было; поэтому и особого надзора за богомольцами во время богослужения не полагалось (и не требовалось). Каждый молился по личному своему усердии, мало внимания обращая на ближайших сомолитвенников. Вероятно, усердная молитва юных богомольцев в храме Божием чередовалась с рассеянностью, а иногда быть может, по внушению лукавого, – даже и с суетным умонастроением. Но ведь и этот последний грех водился (и водится), должно быть, не только у богомольцев юного возраста?..

Кроме обязательных богомоленний в приходских церквах (за заутреней, всенощной, за ранней обедней), воспитанники любители стремились к поздней литургии в собор, привлекаемые торжественным архиерейским служением и редко-доступным эффектным пением арxиер. хора. Само собой разумеется, благолепное архиер. служение обаятельнее действовало на подростков-школьников, коле скоро вход в собор для них бывал доступен; но и семинаристы старших классов, по собственному влечение, нередко являлись в праздничные дни к соборному богослужению.

В продолжение учебного моего курса припоминается мне служение преосвященных: Иринарха, Евлампия и Феогноста. Видеть знаменитого Иннокетия, бывшего на епархии во время ученья моего в первых классах училища, мне не привелось. Наиболее памятным остается от той поры служение Преосвящ. Евлампия, как по довольно продолжительному пребывании его на епархии во время нашего ученья, так и по особливой торжественности его служб. Владыка особливое старание прилагал на улучшение хора своих певчих, любил хоровое пение и вне службы, нередко требовал хор в свои покои и заставлял петь в своем присутствии, наделял певчих подачками [*] [Была тут и оборотная сторона медали, и замолчать ее, мне кажется, нет основания; некоторые из певчих, пользовавшиеся расположением владыки, были источником немалых интриг, не только в среде самих певчих, но также и среди других лицо, окружавших владыку. Подробности эти мне известны из самая достоверная источника, так как упомянутый на первых страницах моего повествования мой одноклассник (впрочем не окончивший курса), архиер. певчий и искусный борец Н. О. Д. был родной брать нашей квартирной хозяйки.

Еще одно пятнышко оборотной медали. Спевки да продолжительные архиер. службы отвлекали певчих от учебных занятий; а чтобы не испортить им учебной карьеры, владыка учредил при архиер. доме общежитие для певчих училищного возраста, назначил им особого учителя для преподавания предметов училищного курса; затем в присутствии владыки производились и экзамены певчим при архиер. доме (летом владыка экзаменовал певчих в саду – в беседке). Этот, очевидно совращенный, учебный курс не распространялся на певчих – семинаристов, число которых в хоре, по сравнению с школьниками, было ограниченнее; они должны были успевать посещать классы семинарии.]

Отличался еще владыка пристрастием в церемониалу во время служении и необычайною продолжительностью служб. В высокоторжественные дни Литургия с молебствием оканчивались не раньше как часу в третьем по полудни. Средь началом литургии, но входе в собор, владыка прикладывался к местным иконам с видимыми знаками благоговейная поклонения и в тоже время во всеуслышание произносил положенные молитвы (псалмы), с прочувствованными интонациями в голосе. За всенощной при архиер. службе стихиры на «Господи воззвах» и другие исполнялись по монастырскому уставу – с канонархом. Памятны остались мне при архиер. службе в соборе за всенощной, в праздник Воздвижения Животворящая Креста, стихиры на литий, исполненный хором особым концертным напевом. Много разговоров между любителями пения вызывали концерты, исполняемые за литургией вместо причастна. К высокоторжественным дням разучивались эффектные по исполнению двухорные концерты: хор делился тут на два отделения, певчие выходили с клироса и устанавливались посредине солеи перед царскими вратами.

Преосвящ. Евлампий остался памятен еще тем, что нередко являлся в нам на экзамены, и не только в богословском классе, но и в младших классах семин.; раз даже был на экзамене учеников училища. Быть может, это был поверочный экзамен ученикам, переводимым из 4 кл. училища в семинарию, шедшим впереди нас одним курсом выше; но и мы, в ту пору ученики 3 кл., присутствовали на этом самом экзамене (ученики собраны были в актовом зале семин.). Этот училищный экзамен в присутствии преосв – го ознаменовался из ряда вонь выходящим событием следующим.

По желанию наставника 4 кл., вышеупомянутого о. Ионы (которого мы – ученики третьего кл. до тех пор видали лишь издали), первый ученик четвертая кл. должен был сказать перед преосвященным речь. Здесь опять виден оригинальный почин этого предприимчивого наставника: ведь ученик четвертая класса, как бы он даровит ни был, но выше объясненным мной условиям училищная нашего образования, еще и понятия не имел о правилах, о науке красноречия; все-таки он должен был говорить владыке речь: понятное дело, речь эта составлена была наставником для собственная прославления. И вот избранный ученик, отличавшийся приятным певучим звучным голосом, представ пред лицо владыки воззвал: «Преосвященнийший Владыкой!» и затем... от волнения забыл начальную фразу речи! Тогда о. Иона (в этот момент стоявший позади преосвященного), видя затруднение ученика, не медля вышел вперед, поклонился владыке по этикету и, приблизившись к ученику, в полголоса напомнил ему начальный слова речи: ученик поправился, и тут уже плавно потекла разученная речь. И действительно, счастливое выразительно-плавное произношение приятным юношеским голосом, вместе с симпатичною наружностью этого избранника, вполне изгладили впечатление нечаянного начального замешательства (однако же, из текста речи ни одного слова, пи одной мысли не сохранилось в моей памяти, быть может, потому, что она мало отвечала высоте ученическая понимания,). Потом, этот первый ученик, Анемподист Малевинский, во всех классах семинарии сохранял за собой первое место в классе, и так. образ, ежегодно на наших глазах повторялись его экзаменные триумфы (на публичных экзаменах). В последствии же он проходил курс духовной академии, трудился, сколько мне известно, в должности наставника в родной семинарии и, кажется, до сих пор здравствует в высоких светских чинах. Но мне – старику теперь приятнее представить его в образе того счастливо-одаренная юноши-семинариста, каким он хорошо мне памятен со времени описанная приключения, нежели в образе чиновного старика.

На публичных экзаменах в семинарии в присутствии пр-го Евлампия была еще одна особенность. Преосвященному угодно было в средние экзамена делать перерыв испытний приблизительно на полчаса. В это время архиер. певчие, заблаговременно приготовленные на хорах актовая зала, исполнили концерт. Владыка отличался общительностью с именитыми гражданами города, и, кажется, мотивом такого перерыва было именно его желание дать отдых присутствовавшим в особенности именитым посетителям непривычным (предполагается) к продолжительным заседаниям. И действительно, в этот перерыв, с началом концерта, знатные посетители поднимались с места, окружали преосвященного и беседовали с ним, а равно – и между собою; и наставники тоже между собой разговаривали, менялись местами; только ученики, помещавшиеся за партами, сохраняли, конечно, подобающую тишину. С окончанием концерта продолжалась заключительная часть испытаний.

На выпускном экзамене предшествовавшая нам богословская класса преосвящ. Евлампий, в заключение испытаний, когда все присутствовавшие поднялись с мест, говорить речь, применительно к выпуску, на текст: Род преходит и род приходит, а земля во веке стоить; (Екклес. 1:4) и развивал ту мысль, что курс за курсом вступают в храм науки, совершенствуются, и своей чредой выпуск за выпуском уходят готовые к трудам общественная служения, «а краса учения остается неизменна». Вот в наших преклонных ядах, при виде подрастающих поколений своих родных и чужих, умножающихся числом, зреющих, возвышающихся и совершенствующихся своею природою, особенно частенько приходить па память эта речь о преходящих родах! и всегда повторяется при этом, мысленно или гласно, самый текст, подсказанный в то далекое время приснопамятным архипастырем.

От тех же пор осталось мне также очень памятно поучение другого знаменитая местная проповедника, вышеупомянутого ректора дух. училища, протоиерея Вас. Ив. Нордова, сказанное им в соборе за всенощной, в день праздника Иконы Божией Матери всех скорбящих радость. Это поучение осталось памятно не витийственными какими-либо прикрасами, а тем, что талантливый проповедник простым, безыскусственным одушевленным словом умел близко подойти к совести слушателей (в том числе и к слушателям юного возраста) и своим учительным призывом оставил след в душе слушателя, не изгладившийся даже по прошествии полвека.

Из этого поучения ни начала, ни конца не сохранилось в моей памяти, а как будто все оно заключалось в одном воззвании: «печется ли девица о своей чести... молись Небесной Заступницы!» Вот этот призыв, произнесенный пастырем внушительным голосом, даже повышенным (как мне припоминается) на словах: «девица о своей чести», и разнесшийся громогласно в храме среди тишины внимавших словам пастыря многочисленных богомольцев, толкнулся в двери моей совести! Прежде всего мое внимание поглощено было необычайностью этого самого нравственного напоминания, едва ли когда слышанного мной прежде с церковной кафедры в столь внушительной простоте, а вслед затем в моем сознании ощутилась даже симпатичность этого самого пастырского призыва. Я был тогда уже совершеннолетним, юношей, имел знакомства с девицами и, конечно, хорошо понимал значение пастырского поучения, обращенного непосредственно к девицам, а в тоже время близкого и нам – зрелым юношам, да, без сомнения, столь же близкого и родителям, имевшим на своем попечении взрослых девиц.

С тех пор никогда и нигде уже не случалось мне слышать более одушевленного и действенного слова с церковной кафедры по настоящее время, по сравнению с тем поучением, произнесенным покойным протоиререм Нордовим.

_______________________

Из интимных ученических настроений приходят мне на память еще некоторый особливые наивно-занятныя беседы с соквартирантами-товарищами на сон грядущий. Беседы эти бывали в переходном нашем возрасти, под конец училищного и в начали семинарского моего курса, а соквартиранты наши, родные братья, были нам сверстники: старине братья между собой и младшие с младшими были друг с другом одноклассники. Бывало, в безмятежные часы после вечерних занятий, когда дневные уроки справлялись несколько ранее обыкновенного, ученики держали совать: «братцы! спать-то, пожалуй, рановато, давайте, лучше поговорим о чем-нибудь занятном». Мысль эта всем приходилась по сердцу. В таком случае, обыкновенно, тушили огонь и вся ученическая компания укладывалась в постель (приготовленную сообща для всех под ряд на полу), и затем беседа продолжалась уже вполголоса или даже шопотом (чтобы не побеспокоить хозяев, обитавших за перегородкой).

Любимой темой подобных занятных бесед бывали праздничные дни, проводимые на родине в местной обстановке, и больше всего, конечно, давал пищи таким разговорам праздников Праздник. Тут всякая занимавшая нас частность из бывших в родном уголку событий подсказывалась тем или другим участником и занимала свое место на светлом фоне праздничных дней. Беседа для всех была крайне занимательна: если у нас дома, на родип, все казалось нам радостно – торжественно, то любопытно было также узнать и послушать, как выходило тоже торжество у них там, вдали от нас. И передавались тут нескончаемые подробности о том, как готовились к празднику у нас, в нашем доме... какие шли приготовления в церкви; как заблаговестили (в последний бывший праздник) к заутрене; как на правом клиросе пели мы – ученики, с дьячком, и как на левом клирос помогали слабоголосому преклонных лет пономарю [*] [Во время ученических моих наблюдений причт в приход моей родины был полный. Наш пономарь, Василий Алексеич Караулов, в преклонных годах своих был хотя не голосист, но имел за собой то неоспоримое достоинство, что пел па клиросе истово, точно также и читал уставные молитвы всегда внятно; даже и т молитвы – псалмы, которые знал на память, читал без книги не спеша, не скороговоркой, а вразумительно. Дьячек, сын пономаря, Александр В. К-иг, по школьному ученью «ходивший до риторики», исполнял свою должность одновременно с своим родителем, был голосистее старика, но в пении церковном был не особенно искусен; впрочем, как прихожане, так и мы школьники – семинаристы, помогавшие ему петь хором на клиросе, считали его псаломщиком угодным и хорошим. Диакон Тимофей Ломакин, средних лет, был тоже не громогласен, но в церковном пении был искуснее причетников и в церковных службах был достаточно благовиден. Родитель мой, свящ. Виктор Васильевич Грязнов, вел чин и порядок церковный неослабно, без малого – поливка; так что прихожане наши не могли пожаловаться на недостаток балаголения в церковных службах.

Не знаю, впрочем, как относились прихожане к сокращению штатов сельского духовенства: в последние годы священства моего родителя причт моей родины ограничивался двумя членами; в недавнее время прибавлен еще третий член – диакон. Несмотря на значительные казенные подачки сократившимся но числу членам причта, едва ли современный быт их заметно улучшился по сравнению с прежним порядком. В старину, при полном комплекте церковников погоста, как хорошо мне памятно, даже низшие члены клира жили безбедно, при полном деревенском хозяйстве, правда, под условием интенсивная земледельческая труда и незатейливая образа жизни. У старика Караулова, например, в подспорье хозяйству водились на узкой его полосе, неподалеку от жилищ погоста, два технические сооружена – ветряная мельница и такая же толчея, а был ли в доме самовар, что-то не помню.] прихожане, любители-певцы такие-то; как христосовались в церкви прихожане и многое-многое другое прочее... в последовательном порядки событии светлая праздника.

Могло-статься, что, прежде чем увлекшиеся рассказчики доходили по порядку повествования до сытного праздничного ядения, слушатели один по одному засыпали. Но перед тем все они, без сомнения, переживали настоящее праздничное настроение.

Такие занятные собеседовавшие на нашей ученической квартире повторялись в ту пору не особенно редко. Пожалуй, читатель не много обретет в них религиозно-нравствснного содержания, но отнять у наших собеседников чувство умиления, их поэтическое настроение, их бескорыстную радость существования в эти часы уж никак нельзя.

Из той же поры занятных товарищеских бесед припоминается рассказ соквартирантов, как они, в более раннем учебном возрасте, раз надумали идти спасаться. Куда идти и как спасаться, об этом рассказчики не объясняли, только компания твердая в своем решения втихомолку выбралась с квартиры и уже вышла на сполье (па местном жаргон так назывался городской выгон – ближайшие окрестности города). Тут один из будущих, подвижников, который был подо гадливее других, вспомнил: «ах, братцы, забыли мы! молоко-то осталось на квартире; лучше бы нам сперва выхлебать молоко, да потом и пойти?» – Вся компания согласилась с резонностью замечания... и вернулась все домой.

Хождение на богомолье. Еще припоминается мне от той же приблизительно поры хождение небольшой партий учеников на богомолье в село Подкубенское, на поклонение местной явленной икон Божией Матери. От города село это находится, как известно, верстах в двадцати с небольшим!. Время было свободное от учебных занятий, надо полагать, но окончании летних экзаменов, в ожидании близкая роспуска на каникулы. В партий набралось нас учеников 7-8; большинство были школьники и если были семинаристы младших классов, то во всяком случае возрастных учеников между нами не было. Компания вышла из города после обеда в субботу, с тем чтобы, переночевав на месте, поспеть к воскресному богослужению. Путники, надо полагать, захватили для себя на дорогу по куску хлеба, о большем же не заботились, все остальное – на авось. Путешествие к месту богомолья совершилось без всяких приключений. Только неизгладимым осталось впечатление, как с одного возвышенная места па пути впервые открылось перед нашими взорами Кубенское озеро. По нашему пути озеро, бывшее от нас впереди приблизительно верстах в пяти или даже больше того, вследствие безветренной тихой погоды, вероятно, сохраняло гладкую зеркальную поверхность и, так как время близилось уже к солнечному закату, – издали, вся водная поверхность озер, в виде широкой блестящей полосы, отливала дейтами серебристым и золотисто-пурпурным; дальняя часть озера казалась светлее, а ближайшая к нам – отливала золотисто-пурпурным блеском. Это редкостное явление показалось нам столь восхитительнейшим, что вся наша компания остановилась на месте, любуясь таким невиданным дивом! И потом никогда и нигде уже не случалось мне видать подобная, столь эффектная зрелища.

Когда пришли мы к месту назначена, на церковный погостъ, – уже совсем стемнело. Вся наша компания нашла приют и ночлег и даже подкрепление пищей на сон грядущий в дом о. диакона Глушицкого, у которая был сын наш одноклассник (по училищу). Поутру в воскресенье мы поднялись рано и одевшись пошли к церкви еще до благовеста к обедне. В церкви уже было довольно богомольцев – крестьян из соседних местностей, но между ними замечались также дальние странники – богомольцы и богомолки. Священнослужителей в церкви еще не было да, сколько помнится, и причетников, по крайней мере на клиросах, также было не видать.

Явленная икона Божией Матери припоминается мне большого формата, без оклада, в позлащенном киоте, как будто недавно подновленная в живописи. Среди собравшихся перед иконой богомольцев в толпе в бывалые люди сговаривались между собой гласно о складчине на молебен: надоде набрать столько-то денег, без этого и молебена не отслужат. Сколько требовалось собрать денег на молебен – уже не помню хорошо, боюсь ошибиться в названии условленной суммы; помню только, что это неожиданное обстоятельство нас несколько смутило, хотя нас учеников к складчине на молебен и не приглашали: так не привычна для нашего слуха показалась назначенная за молебен плата. Быть может, у богомольцев и речь велась о каком-либо молебствии особенном?

Мы были в ту пору еще наивны. Ведь мы знали, конечно, что отцы наши (в компании нашей большинство были поповичи) служат молебны не даром, что за эти молебны, отправляемые в церкви по желанию богомольцев, даются же на причт деньги от богомольцев. А сколько дается? – В наших местах в ту пору за молебен, в церкви отправляемый после уставных церковных богослужений, хорошо – если давали прихожане на весь причт пятак, а самое большое – гривну (11/2 – 3 коп. по нынешнему счету). Но ведь мы были уверены, что это даяние за молебен бывало совсем добровольное. Нам и в голову никогда не приходило: могло ли когда статься, чтобы батюшка с причтом отказались бы отслужить молебен, если им не дадут платы за молебен? А тут в церкви в толпе говорилось: «не станут служить, если не наберем». Так как у всех нас учащихся пилигримов карманы были пусты, то, конечно, нам пришлось тут призадуматься. «Как же это? если у нас нет ничего в кармане, то, пожалуй, нам за общим молебном и молиться будет нельзя?» Так по крайней мере (мне это памятно) складывались тогда мысли в моей голове, в храме Божьем, в толпе богомольцев, в виду явленной иконы Божьей Матери. Впрочем, недоумение это чувствовалось и другими моими спутниками, и вследствие такого умонастроения нашего, помолившись перед образом Божьей Матери, по личному усердии каждого, мы вышли из церкви, не дожидаясь молебна.

Тут уже все наше внимание было поглощено видом озера. От церкви озеро казалось в прямом направлении не дальше версты и, так как к обедне еще не благовестили, я уговаривал было товарищей пойти на озеро до обедни; но товарищи не согласились из опасения опоздать к обедне из-за этой ходьбы; тогда я не утерпел, один уже пошел на озеро. В действительности дорога к озеру оказалась несколько дальше, чем на глазомер казалось. Придя на берег озера, я с восхищением увидел песчаную отмель с чистою прозрачною водой и этот белый мелкий песок, еще не виданный мною до тех пор. Тут же я поспешил выкупаться в озере. День был ясный, теплый. Не мало я дивился, что на отмели с чистым песчаным дном, даже на расстоянии нескольких десятков сажен от берега, глубина воды лишь мало прибавлялась. Тут заблаговестили к обедне, и я поспешил в церковь.

В церкви во время литургии вся наша компания стояла на правом клиросе и помогала нетию. После обедни, за общим молебствием пред явленною иконою Божьей Матери, среди многолюдного собрания богомольцев, мы уже молились совместно с другими, нисколько не смущаясь мыслью о складчине на молебен и даже совсем забывая об этом, считая настоящее молебное пение непосредственным продолжение литургии, общим и общественным воскресным богослужением.

После обедни вся наша ученическая компания приглашена была гостеприимным о. диаконом к обеду и угощалась хлебом-солью за общим семейным столом. После обеда путники отправились восвояси.

На обратном пути нашем лучилось у нас маленькое приключение. Пройдя приблизительно около половины пути, некоторые путники начали поговаривать, что не дурно было бы подкрепиться пищею: в гостях-то мы, конечно, стеснялись закусывать дому, поэтому, неудивительно, речи о съестном в продолжение пути стали подзадоривать некоторых наших путников. Да лиха беда, ни у кого из нас в карманах не было грошей, чтобы добыть где либо по пути съестного. Более робкие из нас помалчивали и рассчитывали уже на предстоявшее воздержание и терпение до самого прихода в город, а проворные и предприимчивые, напротив, искали выхода из представившегося затруднения: «постойте! нельзя ли подняться на фокусы?» В первой же попутной деревне наши путники увидели в крайней избе старуху, сидевшую одиноко на крыльце и, смекнув благо-приятные условия, сейчас же приступили к делу: более смелые наши молодцы обратилась к старухи с просьбой: не даст ли она поветь чего-нибудь нам – проголодавшимся богомольцами? Старуха решительно отказалась: у ней-ста дома никого нет, да и накормить такую артель у ней и съестного в доме столько не найдется. Тут некоторые молодцы, пошептавшись между собой, пообещали старухи заплатить за беспокойство и за хлеб-соль, что у ней в доме найдется. При этом переговоры велись с самым заискивающим видом и вся компания старалась держать себя перед старухой как можно ласковее. Старуха поддалась на обещание платы: «ну, так и быть, идите!»

Когда путники вошли в избу (в доме никого кроме старухи, не было) и уселись чинно за столь, старуха нарезала нам хлеба, достала из печи горшок с похлебкой и налила нам чашку ухи из мелкой какой то рыбы. Богомольцы, утоляя свой голод, похваливали гласно хозяйское угощение, в то же время лукаво переглядываясь между собой и втихомолку посмеиваясь. Когда чашка на столе опустело, каждый из нас, выходя из-за стола и помолившись Богу, с особым усердием и низким поклоном благодарил?, хозяйку «за угощение, за хлеб-да соль», и не без смущения, конечно, один-по-одному поскорее старались прошмыгнуть к двери, да на улицу! Старуха, увидев этот фокус, оторопела и закричала: «что же это .вы? как же это? вы же обещались платить!» Кой-кто из богомольцев второпях и уже на ходу извинялся перед старухой: «и рады бы, бабушка, заплатить, да не чем!» и с этими словами удирал поскорее за двери. Старуха выбежала за озорниками па крыльцо и вслед им кричала: «ах вы такие-сякие! вот погодите, я кликну Федора или Ивана – он вам!»... При этих угрозах богомольцы прибавили шагу – и на утек из деревни! а как скоро вышли за околицу, тут уж вся компания пустилась утекать крупною рысью. К счастью нашему, за деревней, в обход дороги, проложена была прямым направлением тропинка по полосам с рожью, так что в случае опасности беглецы могли шмыгнуть в рожь.

Другое еще более благоприятное для нас обстоятельство заключалось в том, что в деревне, несмотря на праздничный день, что-то мало было видно на улице жителей, одни лишь подростки. Иначе, эта затея наша, пожалуй, могла бы окончиться для нас плачевно! Но на это уже не хватило у нас в ту пору здравой сообразительности, не говоря уже о нравственной неблаговидности самой проделки нашей. Впрочем, быть может, эта пустынная деревенская улица, да положение одинокой в доме (на этот раз) старухи и придали смелости нашим юным путникам к довершению рискованная предприятия. Как бы то ни было, пробежав с версту или даже больше и не видя за собой никакой погони, беглецы решились маленько отдохнуть и все еще торопливым шагом продолжали путь, постоянно оглядываясь назад. И тут уж вся компания долго потешилась, как над удачным исходом ловкой выдумки, так и над бессильным гневом старухи и прогаданными её барышами!..

Сознание известной удали и стадного самодовольства по случаю счастливо избегнутой опасности, как видит читатель, затмили у наших юных путников неблаговидную сторону их проделки, особливо непристойной в положение богомольцев. Очевидно, нравственные правила у наших юнцов еще не укоренились, не упрочились в их разумений и не устояли на этот раз перед стадными дурными влечениями.

______________________

И так, пусть мне не досталось отыскать в своих воспоминаниях высоких образцов нравственных подвигов среди известных мне сверстников по школе и выставить их перед читателем,- все-таки современное мне учащееся юношество той поры представляется мне теперь симпатичным по многим добрым качествам, которыми нельзя не похвалиться, особенно при сравнении с ученическими нравами позднейшего времени.

Припоминается мне, например, сравнительное миролюбие наших учеников старших и младших возрастов, их безобидная уживчивость, как в своем ученическом сообществе, так и среди местного городского населения. Объясняется это, конечно, однородностью классовая состава учеников, принадлежностью их к одной и той же среде духовенства, объединенная в своих интересах; поэтому же надобно ожидать, что те же качества должны существовать у воспитанников и в современной духовной школе. Что же касается школ иного тина, то столкновения между сотоварищами одного и того же учебная заведении не очень редко можно наблюдать по настоящее время в местах публичных (наприм. на городских улицах).

По месту настоящая моего жительства в губернском городе, я имею квартиру близь городского училища и почти ежедневно представляется мне случай наблюдать в часы роспуска учеников, как они разбегаются по разным направлениям небольшими кучками и, – смотришь, – не в одной, так в другой кучке ребятишек идет кулачная гимнастика, и очень ясно можно видеть, где нападающий в шутку или любя тормошит спутника, и где – он от злости озорует, а его жертва плачет. Пусть это – правы детей беднейших городских обывателей, – такъ сказать, нравы уличных ребятишек, но и среди воспитанников, одетых в форменное приличное платье, хотя и не часто, можно наблюдать примеры уличных озорных столкновений между учениками-подростками. В стенах учебных заведений столкновения между воспитанниками подвергаются, конечно, меньшей огласке, но в исключительных случаях вырываются наружу выдающееся казусы в этом род. В настоящем месте моего жительства, с месяц тому назад в местной средней светской школе случилось следующее приключение в стенах учебн. заведения. Во время классной перемены один из воспитанников 2-го или 3 го кл. рассержен был сотоварищем одноклассником настолько, что вышел из себя и бросился на обидчика с перочинным ножом в руке. В эту критическую минуту другой одноклассник, в намерении предупредить опасное столкновение противников, схватил нападающего за руку, и получил при этом за свое доброе намерение ранение в лицо от разозлившегося ученика. В другом многолюдном провинциальном городе, также в недавнее сравнительно время, молва огласила случай массового нешуточного побоища (взаимного) между воспитанниками разных классов в одном из специальных общежитий, обставленных нескудным надзирающим персоналом [*] [Редко услышишь доброе слово насчет общежитий, приспособленных для воспитания подростков и юношей; иное дело – общежития совершеннолетних учащихся. Что в наше время от наших бурсаков не слыхать было каких-либо нареканий па домашние условия их существования, это свидетельствует еще раз в пользу нашей старой школьной системы, чуждавшейся ненужных стеснений и вмешательств, равно как говорит и в пользу учащегося юношества той поры, наделенного по преданию талантами мирного свойства.

Кажется, современник мне по воспитанно и земляк, Л. Пантелеев, воспитывавшийся в Вологодской гимназии и поведавший в печати (Русск. Богат. 1901 г. № 6) об учебных порядках в гимназии; горько жалуется, между прочим, на бытовые порядки гимназич. пансиона и на нравы пансионеров того времени; там есть строки весьма поучительные. Любопытное во всяком случае сопоставление с нашею старинною бурсой! Кстати, вот еще новое свидетельство о преуспеянии розги в гимназиях, современных нашей школе. Тоже сверстник мне по годам воспитания, профессор Шевского Университета Романовичь-Славатинский, в воспоминаниях (Вест. Евр. 1903 г. № 1) о годах своего ученья в Нежинской гимназии (соединенной с Лицеем), говорит, что в его время (в 40-х годах) инспектор гимназии имел особое пристрастие к пособию розги и находящиеся в его распоряжении «палачи Кузьма да Таврило работали чуть не каждый день». Мало того, утонченная педагогика той поры, для ващшего устрашения учеников, во время исполнения наказания провинившегося ученика, заставляла присутствовать при этом и неповинных братьев его. Раз, говорит профессор, провинился мой младший брат, учившийся в той же гимназии, и потребован бед к показанию; но вместе с виновными, не знаю почему, позвали и невиновного меня. «Я должен был быть свидетелем страшной сцены, когда Кузьма и Гаврило жестоко истязали брата». Не даром же профессору памятны имена этих «палачей»; он увековечил также и имя инспектора гимназии, какого-то грека. Братья гимназисты, о которых идет речь, были сыновья богатого помещика. В той же гимназии, но словам профессора, были педагоги, которые за неудачные ответы учеников награждали их «щелчками и подзатыльниками».]

В нашей же школе между школьниками первых классов, может быть, тоже бывали столкновения, но в моей пати не сохранилось пи одного подобного случая, как уже было мною замечено на первых страницах моих воспоминаний. Лучше припоминаемые мной события из времен старших классов училища дают уже более определенное представление о миролюбивых взаимных отношениях между сотоварищами.

Припоминая личные свои отношения к одноклассникам, могу сказать, что за все время ученья моего в школе врагов у меня не было, тем более, что сам я не принадлежал к сорту задорных забияк. Очень памятен, однако же, остался единственный случай, когда я получил чувствительный тумак от одноклассника, и то потому, что сам же я нерасчетливо на него навязался. Дело было так. В 3-м кл. училища обитал за последней партой некий Петр Минервин. Надо полагать, что он был из числа оставленных от предыдущего класса на повторительный курс, а не вместе с нами начал ученье, так что классные повадки и отношения его к товарищам не вполне были для нас ясны, иначе, пожалуй, и не случилось бы того, что я хочу рассказать. По сравнению с нами, это был детина великовозрастный, впрочем нимало не озорной, безобидный; сколько помню, как будто он мало и вмешивался в толпу шалунов, обыкновенно, барахтавшихся посреди класса во время перемен, а больше сидел на своем месте одинокий, молчаливый, или же мурлыкал про себя. У него же была своя особая забава: вероятно, он увлекался музыкой колокольного звона и приводил себе на память колокольные трели, выделываемые звонарями во время трезвона на колокольнях, вероятно, и себя воображал таким же музыкантом – звонарем. Когда же бывал особенно в духе, то увлекался настолько, что наглядно представлял, подняв обе руки вверх, как будто в натуре он дергает руками за веревки от колоколов-зазвонников, голосом подражал колокольному трезвону и, с уморительными гримасами, в то же время прищелкивал языком. Подобный увлечения его, обыкновенно, собирали вокруг него кучку соседей, которые усердно смеялись, глядя на этого забавная детину, и своим вниманием, конечно, поощряли забавника. Последняя парта в 3 кл. была как-раз позади первой (где в ту пору я подвизался), в третьем параллельном ряду. Бывало, во время перемены встанешь с места, оглянешься – все ученики в движении, а М – н –один, – подхожу к нему и в добродушно-умильном топе, как бы приглашая его: «давай поиграем», говорю ему: «Минервин! позвони!» – М. молчит и на меня не смотрит. Я не догадываюсь, что он не в духе и забавляться не расположен, и продолжаю к нему приставать: «да ну же, Минервин, позвони!» – М. сердито говорит мне: «отстань!» Тогда меня начинают разбирать задор, думаю себе: «как же это он так не внимателен ко мне – первопартнику?» и, не подозревая за ним злостной прыти, беру его за рукав и, тряся за руку, приговариваю: «да ну же, Минервин, позвони!» Тут М. озлился и, не вставая с места, дал мне порядочный толчек в грудь, – и я, малорослый в ту пору парнишка, конечно, отскочил от него. – «Эге! так ты вот как?»... ругнул я его издали, а сам поскорее юркнул в классную толпу, чтобы скрыть свой конфуз. Разумеется, после такого урока к М – ну я уже больше не подходил и к его забавам оставался равнодушен.

Также оставил по себе неизгладимое впечатление в моей памяти единственный виденный мной случаи грубая столкновения двух великовозрастных учеников в стенах класса; это случилось уже в младшем классе семинары. В числе наших товарищей 4-го кл. училища был один добродушный балагур – забавник, отставали от нас на повторительный курсе в 4-мъкл., когда мы перешли в семинарию. Вот этот самый балагур как-то раз зашел к нам во время классной перемены в нашу аудиторию в «Риторику», уже не знаю за какою надобностью. Многие товарищи, обрадовавшиеся встрече с ним, окружили его посреди класса и забросали вопросами; и сам он, довольный встречею с бывшими своими товарищами, но прежней своей привычке балагурить, так что вся компания смеялась.

Надобно заметить, что в числе обще установившихся обычаев учебного времени был у нас такой, что, как в училище, так и в семинарии, ученики посторонних классов никогда почти не входили к нам в классе (во время классных перемен). Еще не считалось бы диковинным посещение ученика параллельного отделения, или ученика старшая класса в младший, и то на короткое время, по какой-нибудь надобности; вход же в старший класс для ученика младшего класса был совсем не в обычае. Если бывала надобность кому-нибудь видеться с учеником старшая класса, хотя бы с родным братом (во время классе, перемены), тот, приотворив дверь класса, обыкновенно, вызывал через первого попавшаяся на глаза ближайшая ученика, кого ему видеть необходимо. Таков был господству юный обычай. После этого, появление нашего балагура, – ученика училища, в классе семинары, да еще ведущая себя перед классом непочтительно, могло задеть чье-либо гоноровое чувство из числа словесников, совсем не знавших балагура лично, кроме того что это ученик училища. И на беду, как раз такой гоноровый ученик в классе у нас оказался па лицо.

В числе новичков, поступивших в младший класс семинарии, был у нас еще чужак, из уроженцев Новгородской губернии, А, Боголюбов. По сравнению с нами, это быль тоже детина великовозрастный, хотя годами, кажется, он не много от нас отличался (в старшем-то классе потом мы с ним уравнялись: он в росте уже не прибавлялся, a многие из нас доросли до него, а иные даже и переросли), при всем том в младшем классе он казался перед нами большаком, был сюртучник, не робкая десятка, способный ученик, знавший себе цену. Как новичок, он мало сходился с товарищами, да и товарищи от него сторонились, главным образом, из-за его вспыльчивости. В спорах с соседями – однопартниками, когда спорящие стороны начинали горячиться, у Б-ва, бывало, заходят брови, завыкатываются глаза; надуются губы – того и гляди: вот сейчас будет рукопашная. Вот этот самый Б-в, при виде балагурившего в классе незнакомца, надо полагать, осведомился о его личности у соседей, и не стерпел, вознегодовал на нарушителя обычая и, недолго думая, вспылившей, подошел к окружавшей балагура толпе, и с словами: «как тот смел явиться в старили класс?» – с размаха дал пощечину балагуру. Товарищи оторопели .. и все тут гласно осуждали дерзкий поступок Б-ва, во вступить с ним в рукопашную, с целью проучить его, никто не решился. Сам же балагур наш, тоже великовозрастный дети на, при других условиях, конечно, постоял бы за себя, а тут, понимая свое как не легальное положение в старшем классе, он перенес это унижению, сверх ожидания нашего, с не которым великодушием, отдавая на суд товарищей свое поведение, вызвавшее незаслуженное оскорбление, и понурившись, но без слез, вышел из класса.

Описанный инцидента никаких дальнейших последствий, в роде жалоб, разбирательств или частных мнений, не имел: без всякого сомнения, ближайшее начальство и не догадывалось об этом событии Таковы были свет и тени в учебных порядках нашей школы! В дальнейшем продолжении курса учения Б. никогда с одноклассниками не только столкновений никаких не имел, по и ссор или размолвок как будто у него не бывало с товарищами: вообще он считался товарищем степенным, даже способным на сердечные излияния с приближенными одноклассниками; все-же друзей вокруг него что-то не припоминаю. Учебным делом он занимался усердно, в товарищеских забавах, кажется, не участвовал, окончил курс в первом разряде.

С именем ученика Боголюбова припоминаются еще две классные картинки, довольно характерные для учебных порядков той поры. В младшем классе семин. у нас несколько раз два отделения собирались вместе на некоторых уроках (быть-может, по болезни нашего наставника словесности?); и в таком случав являлся на заняла профессор Павел Тимофеевич Суворов. Это был молодой еще наставник, высокий, благовидный, по ученой степени – магистр, отличавшийся, впрочем, некоторыми оригинальными своими приемами. По прибытии в класс, большею частью останавливался около учительского столика, опираясь на него задом, и не помню, – ходил ли он когда по классу, или садился ли когда на учительски стул, когда спрашивал ученика, редко и взглядывал на отвечавшего, если тот приходился сбоку от наставника, вправо или влево, – а смотрел больше прямо перед собой – в пространство; говорил монотонным голосом не громко и не очень внятно. Когда ответом ученика не вполне бывал доволен, – не сразу поправлял отвечавшего, а момент – другой подумав и пожевав губами отверзал уста свои, и вообще был не речист (в классе).

В время одного из таких сборных классов наставник вызвал к ответу Б-ва; разбирались тогда в классе простая предложения (дело было, очевидно, в начале курса словесности). Наставник спрашивает, между прочим, приблизительно так: «сказуемое выражается в каких частях речи?» Ученик отвечает (привожу ответь не полный): «выражается глаголом и прилагат. именем». – «А не выражается ли когда еще существит. именем?» спрашивает наставник. Б-в недоумевает и молчит. Наставник, желая навести ученика подходящим примером и глядя не на отвечающего, а в пространство, поясняет: «Например, говорят: ты – дурак!». Б. упорно молчит. Наставник, желая добиться от ученика утвердительного ответа, обращает уже свой взор, с поворотом головы своей влево, но направленно к отвечавшему, и в упор его спрашивает: «Ты никогда не слыхал?» – «Нет! ни когда не слыхал!» отрезал Б. с резкой интонацией в голоси; речь же у него и в обыкновенном разговоре, когда он говорил не тихо, всегда бывала какая-то резкая, – ухающая, бухающая. В виду резкой интонации отвечавшего класс насторожился... а наставник еще раз посмотрел на него в упор, пожевал губами, отметил что-то в своем списке, и... вызвал к ответу другого ученика [*] [Боголюбов тогда помещался зa той партой, которая была сзади нашей первой парты, во втором параллельном ряду. Которая это была парта по классной классификации, теперь сообразить не могу. На первое время, его, как новичка-чужака, держали, так сказать, в черном теле, пока не определилось соответствовавшее его способностям место в классном списке. Но мне памятно, что при нашем наставнике по предмету словесности, Ив. Ив. Воскресенском, с означенного своего места Б-в отличался иногда удачными импровизациями, о которых было сказано мною в своем месте. Во всяком случае, молодой магистр, кажется, некстати умудрился столь аляповатым уничижительным примером-пояснением просветить ученика.] Другая классная картинка при участие ученика Боголюбова, па уроке физики, в философском кл., при Ив. А – че Снетков, который имел пристрастие к анекдотическим разговорам во время своих уроков. Раз, среди таких вне научных разговоров, наставник заметил шушуканье среди учеников и, подозревая нарушителей порядка в той самой группе, где обретался Б , подходить к нему и говорит: «Это ты производишь беспорядок?» – «Никак нет! я веду себя прилично» – отвечает Б... – «А когда так, – скажи же, о чем сегодня на уроке мы трактовали?» спрашивает Ив. А-ч. Б-в за словами в карман не лазил, сейчас же ответил: вот о том, о том и еще о том... и как раз пересчитал сюжеты тех вне научных разговоров, которыми назидались ученики в перемежку с специальными параграфами учебника. Ив. А – ч замахал на него рукой: «Довольно, довольно! садись, болван» – и сам, по своему обыкновенно, зачитал звонким своим голосом тот параграф книги, на котором остановились перед тем его ученые. объяснения. Б – в, довольный произведенным эффектом, не протестовал против бранного слова, адресован наго ему наставником-старичком, который почитаем был человеком добродушным, а подчас и сердечным в отношениях своих с воспитанниками.

Кстати, была еще одна особенность у этого ученика Б.: в совершенно – зрелом своем возрасте он имел такое натуральное отвращение к спиртным напиткам, что не только водки, а и никакого виноградного вина не мог проглотить глотка. Эта физиологическая особенность создала совсем неожиданное для него затруднение. Встретившись с ним года два спустя по окончании курса семин., я узнал от него, что он получал место священника в Новгородской губ. и, по посвящении в сан, при первых же опытах служения литургии оказалось – он не мог принимать Св. Причастия. Обстоятельство это, кажется, восходило даже на решение епархиальной власти, а как оно разрешилось для него, – теперь уже определительно сказать не могу.

За исключением очень немногих неприглядных вышеупомянутых школьных приключений, в дальнейшее продолжение ученья в старших классах. ученические нравы отличались пристойностью и должным приличием во взаимных товарищеских отношениях, и вообще в учебной жизни пашей господствовало невозмутимо-мирное течете. Это счастливое обстоятельство, как мне кажется, больше всего может быть отнесено па счета умелой педагогической системы, чуждавшейся стеснительной регламентации поведения учащегося юношества, как в классе, так и вне классов. Классная цензура ученического поведения, кажется, только и существовала в приходском училище; начиная с третьего класса уже совсем не помню классного цензора. Вместо цензоров гроза там была готова в редких налетах самого инспектора, Льва Кирил. Рощенского. В классах семинарии, за исключением старшего, шумливые классный развлечения (го время кл. перемен) бывали чуть ли не ежедневным явлением, и никогда они не подавали ни малейшего повода к каким либо неприятностям, по этому же обыкновенно, не встречали никакого репрессивного противодействия со стороны блюстителей порядка. Когда приходят на память эти шумные классные турниры, то всегда уже как живой проходит перед глазами известный наш комик и атлет, Н. В. Сила. А между тем этот сверстник, один из самых развязных и шумливых героев нашего курса, по незлобивости своего характера и по отсутствию в нем задатков всякой суетности, по всей справедливости может быть причислен к разряду сотоварищей наиболее благонравных, наравне с немногими другими смиренно-кроткими, безмятежными одноклассниками. Да, водились в наших рядах и такие скромники; которые в совершенно зрелом возрасте, даже в тесном кругу своих приятелей, стыдились нескромного слова, избегали легкомысленных разговоров, а о девицах обыкновенно и речи не заводили, которые в товарищеских игривых затеях лишь редко когда принимали участие, а то и совсем от них сторонились, и это – в такте годы возраста своего и в такой обстановке, что Трудно и представить себе ученика без игривых влечений.

На предыдущих страницах мною упомянуты такие скромники из числа сверстников моих по семин., это – родные братья Кикины; особенно младший из них, Александр Иванович, был образцом безупречного классного ученического поведения. У старшего К. по временам, хотя очень редко, появлялись вспышки обидчивости, когда, например, какой-нибудь сосед (параллельной парты, припоминается) непредвиденно причинить ему случайную неприятность, да вместо того, чтобы извиниться своевременно и предупредить вспышку, станет еще оправдываться; или, что еще хуже, – на досадливое замечание Якова Ив-ча ответить тоже в досадливом тоне: тут Я. Ив-ч кипятился, терял иногда самообладание, грозился: «уничтожу! уничтожу!» бывало, шипел он гневный, не поднимаясь с своего места. Так как физика у Я. Ив-ча была совсем не грозная, то впечатление от угрозы получалось забавное, и наблюдавшие эту сцену посмеивались, бывало, глядя на гневного соседа, но, чтобы не подливать масла в огонь, помалчивали, и буря сама собой быстро проходила. Напротив от младшего брата, наверное, никто из товарищей не слыхал неприятного слова, да он, обыкновенно, и не допускал фамильярности во взаимном обхождении с товарищами. Слышать его смех в товарищеской компании, или подметить маленький признак резвости под наитием товарищеской веселости – случалось разве исключительно редко, – хоть на стенку записывай это диковинное событие. Надо заметить, что такое примерно-благонравное классное поведение было отнюдь не показное, не рассчитанное (в наше время никто поведением своим не выслуживался!), а самодовлеющее, нелишенное достоинства, вероятно, соответственное требованиям его темперамента и особым приемам фамильного воспитания. Приятелей или товарищей более или менее приближенных вокруг означенных братьев что-то не припоминаю, но, без всякого сомнения Александр Иванович К. был у нас предметом общего внимания всего класса по своей благородной, изящной и красивой личности. В ту пору особенного религиозного настроения у него мы не примечали.

Припоминается мне и другой такой же благонравный скромник из числа мох сверстников, который со школьной скамьи почувствовал призвание к подвигам иноческой жизни; это был Николай Иванович Сиряков, хорошо известный мне по философскому классу; некоторое время мне привелось подвизаться с ним за одной партой рука об руку. Всегда кроткий, незлобивый, ко всем благожелательный, участливый, степенный и жизнерадостный, он производил впечатление радующее; о предметах легкомысленного свойства совестно, бывало, и речь с ним заводить. В то время ни у кого из нас еще не было определенных планов на счет предстоявшего дела по окончании ученья. В старшем классе семин. мы с ним учились по разным отделениям; квартиры паши были в разных частях города, так что встречались мы с ним очень редко, и поэтому мне было не известно, как он предполагал устроить свою судьбу по выходе из семинарии. Года через два после того Н. Ив. С-в, вместе с другим одноклассником, Гавриилом Порфирьевичем Широгорским, надумали в летнее время совершить путешествие в Киев, на поклонение святыням, и на обратном пути они посетили столицу. В ту пору мы обучались, вместе с приятелем моим Е. А. Сорокиным, в высшем учебном заведении на казенном содержали; земляки нас отыскали в летнем нашем казенном жилище, и мы с ними в компании, в академическом саду распивали чай под липами, сидя на траве. Г. П. Ш. одет был в приличном сюртуке, а Н. И. С. (окончивший курс перворазрядным учеником) путешествовал в одежде монастырского послушника; платье же его в дороге пообносилось, так что, пожалуй, он имел видь настоящего богомольца-странника. Кажется, он уже высказывал тогда окончательное решение поступить в монастырь; сколько мне известно, вскоре же затем он принят был в число братии Киевской Лавры; а спустя уже много времени после того назначен был из Лавры игуменом в какой-то монастырь одной из южных губерний. Дальнейших сведений о нем не имею. К сожалению, не могу припомнить имя его иноческое [*] [Нектарий, – сначала в Бизюков мон. Херсонской епархий; потом в Лубенском Преображ. и с 1887 г. в Густынском мон. Полтавской епархии.], но память об этом симпатичном школьном сотруднике пребудет мне любезна. В описываемую пору он не выдавался, не блистал какими-либо видимыми знаками святости и благочестия, а между тем нравственный его облик, с присущим ему добросердечием, с отсутствием всякой фальши, суетности и лицемерия, достаточно светили живительным и привлекательным светом. О, если бы он сохранил до последи их пределов своего земного делания ту юношескую чистоту, простоту и кротость, которыми богата была в юных летах его духовная природа! можно бы порадоваться за него: думается, не скудно было бы его делание.

Гавриил П. III-ский готовился к духовному званию. Он был одноклассник мой по училищу и семинарии и хотя не был в числе моих близких приятелей, но хорошо мне памятен, не только классным своим поведением, но даже и домашними своими повадками. В одном классе с нами обучался и младший брат его, Доримедонт П-ч. Как городские уроженцы, сыновья диакона Девичьего монастыря, братья Ш-ские зазывали меня в праздничные дни к себе в дом и я частенько пользовался гостеприимством этого семейства, помнится, еще с училищного курса. У родителей дом был собственный, близь Девичьего мон., по направлению к реке (название улицы забыл). Семья у диакона была большая и располагалась тесненько в нижнем этаже; верхний этаж сдавался жильцам. Сам диакон в забавы учеников не вмешивался, да часто и отлучался из дома по делам службы; домоправительница-диаконица (имя отчество забыл), еще не старая женщина, осталась памятна радушием и угощениями. Бывало, разбежимся мы компанией по улице (захолустная улица была удобна для беганья) или в просторном хозяйском огороде, а как появится хозяйский самовар на столе, скликается вся аравушка, зазовут непременно и гостя и засадят к семейному столу. Наичаще припоминается мне тут чай с молоком. На первых порах гость смущался от внимания многочисленной застольной компания, а потом, когда довольно освоился с порядками в доме своих приятелей, он умел ценить гостеприимство и ласку добросердечных людей.

Из двух братьев Доримедонт был пошустрее, не прочь был пошалить, побегать, покричать, позадориться и подзадорить, а при случае у него и живая ласка готова; он ближе подходил ко мне своим темпераментом; с ними дружба наша ладилась побольше; о нем и подробностей побольше сохраняется в моей памяти. Когда мы выросли и возмужали, он не отставал от нас в увеселительных забавах с девицами. Но он отстал от нас по ученью в котором-то классе семин. И определился в гражданскую службу, Гаврило П-ч был сдержаннее; в игривых затеях участвовал слегка, поиграет в меру – и домой; в классе – тоже смиренник; в зрелых уже годах, бывало, о девицах и слова не проронит в компании товарищей. Мина у него на лице всегда веселая, и разговор всегда у него жизнерадостный, а пустого слова не услышишь от него. Таков он был и учеником училища и взрослым семинаристом, как у себя в доме, так и в классной компании, и глядя на этого взрослого молодца всегда подумаешь: «парень как парень, а в обхождении – что твоя красная девица» [*] [При желании можно бы насчитать в числе одноклассников не мало и других скромников, похожих на Гавр. П-ча Ш-го. Сдается мне, что к этому же сорту учеников принадлежал и вышеупомянутый бесталанный Евлампий Жаворонков (которого настигло-таки школьное правосудие при исключительной обстановке, под конец его ученья). На вид он был только постарше и посолиднее, подобно Ал. Ив. Кикину, редко когда, бывало, рассмеется в классной компании, однако же не был букой, с ближайшими товарищами был общителен и разговорчив.]

Посещения мои к Широгорским перед окончанием курса бывали значительно пореже, когда отделился от нас Доримедонт П-ч; но все же там была еще особая приманка. Весной и летом на улице, против самых окон дома Широг-х, в тупике, устраивалась огромной величины качел, которою пользовались всё желающие бесплатно. Как скоро соберется около качели партия любителей, сейчас же раздобудут в ближайшем соседнем доме доску (лавочку), которая прилаживалась к канату для сиденья, да веревку, помощью которой двое раскачивают усевшуюся на качель жертву, охочую до этой жуткой забавы. Кажется, школьники да семинаристы бывали наиболее частыми участниками этой забавы, но, конечно, не для них устраивались качели, а главным образом для развлечения девиц. Были ли девицы в том доме, домохозяева которого устраивали качель, совсем не помню. В семействе Широгорских девиц не было (под-росточки – не в счет). Ближайшая знакомая девица соседка была дочь заштатного священника о. Георгия Преображенского, Анна Гр-ва. Дом о. Григория, против самых ворот Девичьего мон., на углу, усадьбою выходил на ту же улицу, где быль дом Шарог-х. Анна Гр. по годам была нам сверстница и зрела наравне с нами. На наших глазах она была видным подросточком, а ко времени окончания курса нашего расцвела и стала зрелою, симпатичною и интересной невестой, благосклонности которой заискивали паши кавалеры, не исключая пишущего эти строки. Брат её, Виссарион Гр-ч, был наш одноклассник по семин., музицировал на скрипке и на наших увеселительных вечеринках очень нередко своим музыкальным искусством помогал нашему веселью; сама же Анна Гр. па наших вечеринках появлялась разве очень редко, пот. что к общей компании наших знакомых девиц, из прихода И. Богослова, она не принадлежала; однако же памятно мне, что па последнем подгородном нашем гулянье, в с. Турундаеве, незадолго до нашего выпуска, она участвовала.

Несмотря па продолжительное паше знакомство с одноклассником, моим, Виссарионом Г. Пр-м и с сестрою его, почти от тех же пор, как составилось знакомство мое с Широгорскими, несмотря па частые выходы мои к Широг-м, в близком соседстве Преображ-х, и вообще частые посещения мои соседних с Девичьим мон. пале-стин, все-таки бывать в доме у Преображ-х мне пи разу но случилось: не представлялось достаточного к тому повода; а напроситься в дом лишь затем, чтобы иметь случай видеться с приятною знакомою девицей, было не в обычае. Впрочем, сколько мне известно, занимающая нас в настоящее время городская поповна воспитывалась не взаперти: при желании, видеть девицу вне дома не составляло большой редкости.

Еще напрашивается на страницы моего повествовала одно бытовое явление. Все наши знакомил девицы подходящего общественного круга отличались большим трудолюбием. Праздно шатающаяся ради своего удовольствия городская девица прямо таки была не мыслима в том кругу общества; чувствительная к общественному мнение своей среды, девица боялась худой славы.

В этой песенке, которая в старину выпивалась нами на вечеринках хором с особенным одушевлением (как по музыкальному своему мотиву, так и потому, что под звуки её поделывался танец с особенными выкрутасами), есть общежитейский смысл.

Наши знакомы я городские девицы по рукоделью своему все были кружевницы. Насколько усердно они занимались своим рукоделием, может дать повяло, например, слад, факт. Весной и летом в самые долгие дни, с наступлением сумерек, когда в комнатах по квартирным условиям бывало мало света, труженицы юные (беднейшие или более ретивые) выходили с своим подручным рукодельным снарядом на открытый воздух (пот. что освещение, как и у школьников, по сезону не полагалось) и там продолжали трудиться. Например, в одном семействе знакомых девиц при квартире была низенькая хозяйственная пристройка с довольно плоскою крышей, и вот тут на крыше (было здесь светлее) кружевницы девицы пристраивались поудобнее с своим рукодельем и бренчали коклюшками своими часов до 11 ночи, пока можно было разбирать сколок узора, по которому заплеталось кружево на подушке, с пособием булавок (механическая же игра коклюшками у наторевших мастериц производилась с закрытыми глазами). Спрашивается кто понуждал их к такому усидчивому труду? Родители их заведомо к тому не приневоливали. Прежде всего тут сказывается традиционное трудолюбие наших рукодельниц; к тому же рукоделье давало им небольшой заработок, который служил им на пополнение нарядов. Несомненно, между знакомыми девицами было также большое соревнование, так сказать, спорт в их рукоделье. Если одна из них отнесла свою готовую десятку (аршин или метров) комиссионеру, заказывавшему и принимавшему работу от всех кружевниц, а другая отставала по каким-либо домашним хозяйственным условиям, то уже, наверно, эта последняя изо всех сил постарается, чтобы наверстать свою отсталость.

Или, быть-может, наши рукодельницы сегодня засиделись так долго за своею работой потому, что, не в пример другим дням, они улучили перед вечером часок времени или даже более на случайную прогулку. Весенняя природа, как известно, выкликает на улицу, на прогулку всякое живое существо, тем более – молодое; быть-может, после усидчивого дневного труда девицы-соседки сговорились между собой устроить маленькую прогулу в ближайший квартал к известной вышеописанной мною качели, где можно встретить иногда кой-какое общество и развлечете. Кстати, для этого и особых нарядов не требовалось для девиц, стало быть приготовления и сборы были ничуть не хлопотливы, удовольствие выходило сподручное, а срочную работу свою потом можно наверстать. Бывала ли когда при этих качелях в толпе молодежи ближайшая соседняя поповна, теперь в моей памяти не сохранилось ни одного такого случая; напротив, памятно осталось, что являлись к этой самой качели знакомил девицы из местности более удаленной (приход И. Богослова); памятно это по одному приключение, бывшему на моих глазах, в котором знакомая девица невеста едва не поплатилась увечьем за качельную забаву. Дело было так: собрались вечерком наши знакомые девицы толпой у качели и одна после другой по приглашение усаживались на лавочку качели, с предчувствием жуткой забавы. В компании с некоторыми товарищами, мы старались угодить девицам своим усердием; попарно участвуя в раскачивании с помощью веревки, пока не уставали, а за тему сменялись другою парою молодцов. Некоторые из девиц храбро выносили качку, а более трусливый уже заблаговременно, когда усаживались на качель, упрашивали трудящихся кавалеров о снисхождении. Впрочем, злоупотреблений тут не бывало, пот. что по личному опыту каждому из нас было знакомо влияние качки. Одна из девиц, усевшаяся на качель, вскоре же после начала раскачивания, когда размахи стали заметно прибавляться, заметила неисправность в своем костюме и стала одною рукой поправлять на себе платье и, надо полагать, от замешательства или от непривычного положения, не смогла удержаться с помощью одной руки, оборвалась с качели и грохнулась на землю. К счастью, благо – грунт под качелью был мягкий, она отделалась только испугом и небольшим ушибом; других каких-либо неприятных последствий не было.

И так, эти качели, как сезонная довольно безгрешная и безвредная забава, сослужили свою службу для молодежи ближайшей местности, внося свою долю утехи, радости и разнообразия в довольно-таки бесцветную трудовую жизнь юношества.

Забавы эти напоминают также специально-ученические сезонные развлечения, наравне с рекреациями, только более частные и сподручные; памятны некоторые из них по личным свойствам зачинщиков таких развлечений. Например, когда я учился в младшем классе семин. и квартировали мы в приходе Илий Пророка, – в близком от нас соседстве в ту пору процветала игра в городки [*] [Игроки делились на две партии каждая партия вычерчивала на земле по квадрату одинаковой величины, и на передней линейке каждого квадрата расставлялись стоймя по одиночке городки – кругляшки толщиной вершка в два, а в высоту-вершка 4-5. Надлежало с известная расстояния выбивать палками эти кругляки из черты четырехугольников. Которая из партий раньше выполняла эту задачу на своей сторон, та и считалась победительницей. Проигравшая сторона платилась тем, что каждый участник должен был провезти на своих плечах соответственная члена победившей стороны раза два. Положение победителей тут едва ли было удобнее побежденных, по важен был успех игры.] при ученическом общежитии нашего квартирного старинного. Этот старший, ученик высшего класса, Лев Васильевич Богословский, был сын причетника Ильинской церкви. У Богословских был собственный домик, около самой церкви, и при домик был довольно обширный двор, обнесенный забором (с улицы) – обстоятельство благоприятствовавшее гимнастическим развлечениям. В семействе причетника Б-го были также постояльцы семинаристы, да, вероятно, были и другие дети, кроме старшего, так что в этом общежитии была всегда на лицо компания, готовая сочинить в свободный час ту или другую забаву. Находились, конечно, любители из ближайших ученических общежитий, ждавшие только случая пристать к партии играющих. От нашей квартиры было рукой подать до усадьбы Бог-х. В том доме, где мы квартировали, ученическое общество было тоже не малое, да только двор и усадьба при доме были тесные, негде было, разбежаться, поэтому с соквартирантами товарищами мы, бывало прислушивались, – какое настроение на дворе у Богосл-х-Старший, Лев В. Б-ский пользовался репутацией отличного ученика, не только по научным успехам в классе (он был первым или одним из первых учеников), но и по своему благонравному характеру, как степенный простяк. со всеми обходительный и нимало не заносчивый перед младшими учениками. Эта добрая слава прошла о нем не только среди учеников, по, можно сказать, во всем ближайшем околотке. Мы, в ту пору только что оперившиеся семинаристы, конечно, с почтительностью смотрели на великовозрастных богословов, а к своему старшему тем более относились с подобострастием, знакомства с ним у нас не было, кроме обыкновенная «шапочная знакомства» подначальных учеников. На первых порах, надо полагать, мы бывали только зрителями происходивших на дворе у Бог-х увеселительных состязаний, а там в виду известных свойств обходительная старшего, легко было и втянуться в игру, и мы смело уже шли на привлекающее веселье соседской ком наши. Бывало в мае месяце, под вечерок, часу в девятом, но окончании книжных занятой собиралась на дворе у Богосл-х толпа игроков из разных классов иногда человек 20, а может и более; чем люднее бывали состязавшиеся партий, тем игра была занятнее; общее одушевление господствовало во всей компании с полною непринужденностью. Правда, забава выходила шумливая, но никто из соседей не жаловался на беспокойство (ближайшая усадьба была Ильинская священника, о. Прокопия): развлечение молодежи считали законным. Что же касается самих игроков, то, повозившись с час и более, они расходились по домам, помнится, с чувствительным мышечным утомлением в руках, но вполне довольные потехой и радостные. Таким образом, эта сподручная забава живительно влияла на духовную и телесную природу юных книжников.

Наш почтенный старший по окончании семин. поступил в дух. Академию, а потом проходил должность наставника в Ярославской семинарии; дальнейшая его судьба мне не известна.

______________________

В описании последних дней моей школьной жизни немногое остается мне еще прибавить, в заключение моей повести. Когда миновали все книжные заботы и экзамен над страда осталась уже назади, – само собою разумеется, настроение учеников было самое благодушное, жизнерадостное. Однако же шумливого веселья за это счастливое время среди одноклассников моих не помню; в компании ближайших моих товарищей-приятелей веселых ликований также не было. Поздравительные, прощальные увеселения – пирушки нам и на ум не приходили, по той простой причине, что у семинаристов в эту пору года, как и всегда водилось, карманы были тощи. Во всяком случае, это давно желанное торжество окончившего курс семинариста не было похоже на поведение того школяра, которого долгое время держали в ежовых рукавицах, следили за ним по пятам, чтобы он не напроказил, и затем дали ему продолжительный отпуск домой, и тот, почувствовав себя на просторе, в приливе резвости наверстывал испытанные школьные запреты свойственными возрасту забавами.

Школьные узы, как я неоднократно старался показать на страницах моих воспоминаний, в наше время были необременительны для ученика; особенно в продолжение курса семинарии, по мере своей зрелости и приспособлена своего к требованиям учебного порядка, ученик чувствовал себя привольно, не испытывая над собой лишнего давления школьной опеки. Но переходе в старший класс семин. каждый ученик в наше время мог считать себя близь желанной пристани: в продолжение двухлетнего ученья в старш. классе не было примеров крушения учебной карьеры, все оканчивали курс (хотя и под разными ярлыками – по разрядам). По ходу успехов своих в классе каждый мог наперед учитывать итоги к концу курса и так. образ, предвкушал начало своего торжества.

Даже выпускные экзамены, как и всякие другие экзамены, волновавшие ученика в период ожидания и приготовлена, не грозили нам придирчивыми строгостями или головоломными препятствиями, ловушками (но и не сулили нам дешевых лавров) и в сущности мало видоизменяли нормальный ход успехов каждого ученика. По каждому предмету ученик должен был готовиться по всем отделам учебника, и чем тщательнее готовился, тем меньше опасался случайных напастей, и так добивался своего места в классе, соразмерно с ученическим самолюбием и с природными талантами своими. Значит, ожидаемое учебное торжество свое ученик встречал уже издали, и подвигалось оно исподовольно, созревало естественно; а вместе с тем ученик мало-по-малу приобретал степенность. Среди книжных заботь уже носились перед ним другие заботы... о предстоящей ему общественной службе, о месте, о карьере, так что ко времени окончания курса он высматривал степенным молодым человеком, решавшим важные вопросы своей жизни, женихом.

В прощальные дни перед выпуском в товарищеских кружках чаще всего заходила речь о предстоящем служебном поприще. В продолжение ученья в старшем классе, вероятно, у всех уже товарищей складывалось окончательное решение по этому предмету. Немногие из нас до времени еще скрывали перед одноклассниками свой выбор профессии, зато остальные гласно при всяком случае диспутировали о преимуществах той или другой служебной карьеры и каждый высказывал тут за себя свои взгляды и наклонности; выбор складывался, так. образ., у всех более или менее сознательный, а не случайный. Немногие из товарищей избирали для себя службу гражданскую. В местных канцеляриях тогда без больших затруднений находили служебное поприще как окончившие курс семинаристы, так и недоучки. Большинство сотоварищей, как и следовало ожидать, готовились к духовному званию, в том числе и ближайшие приятели наши, Н. В. Спасский и Н. П. Образцов. Сами сельские уроженцы, они высказывали предпочтительное желание трудиться в должности пастыря в сельских приходах, дорожили главным образом независимостью сельского священника от прихожан; тогда как в известных примерах городского духовенства они видели зависимость членов клира от влиятельных и богатых прихожан и угодливость перед ними. Не сочувствуя тому и другому, товарищи отказывались от удобств и преимуществ городской жизни, а в то же время они не обманывали себя за счет своего будущего: хорошо знакомые с условиями быта сельск. духовенства, они предвидели впереди неизбежность упорного труда и на первом плане – необходимость учиться вести самостоятельное хозяйство по местным условиям.

За исключением хозяйственно-экономических забот, о каких-либо иных нравственных задачах по предстоящей должности духовного пастыря мы в ту пору не задумывались. Каждый готовился послужить в своем звании с наилучшими намерениями. Вероятно, в сознании каждого были готовые примеры пастырей, пользовавшихся заслуженным уважением в своем округе; такого же почетного положения мечтал достигнуть для себя и будущий деятель, тем более, что такое положение доставалось, большею частью, по весьма несложному рецепту. Время было тогда патриархальное. Члены клира не были обременены трудами учительства в приходских школахъ(которых еще и в помине не было); церковники еще не призывались в попечительным заботам о сословных местных интересах (значит, не гадали еще о материальных жертвах на пользу общую); вообще духовенство было свободно в поте лица своего промышлять себе хлеб насущный. Общественных вопросов в то далекое время не было в обращении во всем том кругу общества, в котором довелось нам проводить годы своего воспитания. Кстати сказать, и в настроениях зрелого ученика тогда не было места ни малейшим сомнениям, напротив, все было для нас так ясно и так убедительно; в бытовых окружающих событиях (как в городе, так и в родной деревне) на наш привычный взгляд казалось все так просто, так удобно, и все так благополучно! [*] [Начать с духовенства: па основании личных впечатлений юношеского периода могу свидетельствовать общее всем представителям, городского и сельского духовенства бытовое явление, – это – довольство своим жребием и умение приспособляться к требованиям своего положения. Далее, возьмем прихожан наших: все они, даже и в окружных приходах, на большое расстояние, были государственные крестьяне, жили беспечально, не видя вокруг себя ни утеснений ни обирательства, можно сказать, благоденствовали; нужда била уделом немногих и покрывалась она без жалобных приставаний, обычными средствами, – позаимствованиями, я уплачивалась в свое время натурой или работой. В третьих, хотя крепостные порядки в то время были в полном расцвете, по они мало нас касались, так что ужасов крепостного права вблизи мы не видали. На родине оно сказывалось только наплывом нищих из какой-то далекой барской деревни (Дроздове). Затем слыхали мы и от товарищей и случайно от крестьян об утеснительной барщин, о притязаниях какого-то бурмистра, па которого злобились мужики и даже грозились убить его под горячую руку; но все это было где-то далеко, нам самим не видно. В условиях городской жизни мы тоже не примечали каких-либо бросающихся в глаза утес-нети и все там было па своем месте. Положительно не было вокруг нас и вопиющей бедности, хотя случалось нам жить иногда среди людей мало имущих. Только солдатская муштровка способна была останавливать на себе внимание наблюдателя. Как нарочно, парадное место, т. е. учебный военный плац, между зданиями гимназии и семинарии, приходился на нашем пути из квартир в училище и в семинарии, и зрелище публично обучаемых солдат всегда привлекало зрителей. В начале лета вся площадь плаца занята была группами обучаемых молодых солдатиков, которые располагались группами человек в 10 и больше, или – в 5 – 2 челок. а иногда обучались некоторые из них по одиночке; при каждой группе был свой дядька – инструктор. Центром фронтовой выправки тогда служил известный классический тихий учебный шаг в три приема. Справиться с этим чудом тогдашней военной гимнастики было нелегко. Могу видетельствовать, что дядьки вели свое учебное дело терпеливо, без окриков, ругательств без зуботычин (так по крайней мере было на глазах посторонних наблюдателей). Но случалось и терпеливый дядька терял наконец терпение: тогда он вынимал из ножен свой тесак, подходил к малопонятливому ученику, поднимал короткую фалдочку его мундира, едва прикрывавшую мягкие задние части, и отсчитывал тесаком плашмя по холщевым штанам штук пять или поменьше шлепков, а затем наука продолжалась прежним порядком. Как действовало это учебное пощерениe на зрителей? вызывало ли оно неприязненное чувство к притеснителю? – Нет... вся эта операция производилась без озлобления, без ругательств, хладнокровно – методично. Юные зрители (да вероятно и все прочие) жалели лишь ученика и удивлялись тому, что жертва не только каким либо телодвижением, но далее и гримасой не смела выразить своего болезненного чувства и только предательская слеза, бывало, катилась по щекам ученика, а он не смел подняв руки, чтобы отереть эту слезу, пока не придете в свое время команда: «стоять вольно». Пословица говорить: за битого двух небитых дают, а в ту пору, как известно, за битого, т, е. за не ученого готовы были дать десять небитых.] этой картиной местного благополучия вполне гармонировало невозмутимо-мирное течете нашей школьной жизни. Мне думается теперь, что все товарищи, по окончании курса расстававшиеся с семинарией, оглядывались на нее с добрым признательным словом и уносили с собой симпатичное чувство о годах своего ученья; а те счастливцы, которые выходили из ученья с приумноженными талантами и впереди перед собой видели заманчивые пути широкой деятельности, должны были относиться к оставляемой школе и руководителям её не иначе, как с живою теплою благодарностью, так сказать, сердечно. Все-же показных прощальных славословий перед лицом учебной корпорации в паше время не было. Как будто обе стороны, учащие и учащиеся, сходились на том, что такие оказательства по меньшей мер в излишни.

В настоящей моей повести, когда речь шла об училищном периоде, я старался подчеркнуть свой личный хвалебный отзыв в пользу учебной системы и в пользу наставников за их беспристрастие и сравнительно гуманное отношение к учащимся. Наставникам семинарии похвала и благодарность подобают не в меньшей, а, без сомнения, еще в большей степени.

Надеюсь, читатель согласится со мной, что многие выдающееся из наставников семинарии (отмеченные мной на предыдущих страницах), обладали бесспорными педагогическими совершенствами (они припоминаются теперь с искреннею благодарностью к их памяти). Но и второстепенные деятели, менее талантливые (были между ними и простоватые) имели свои достоинства. В особую похвалу нашим бывшим наставникам надо поставить то общее всем им высокое педагогическое качество, что учебное дело свое они вели с редким самообладанием. Обычное замечательно-сдержанное классное обращение их с учениками, чуждое проявлений фамильярности, раздражительности и лицеприятия, исключало всякие поводы к личным неудовольствиям, к личной обидчивости воспитанников. Этим мне кажется, и объясняются главным образом мирные классные обычаи воспитанников нашей старой школы. Безупречная классная дисциплина держалась (в семинарии) главным образом на традиционном авторитете классного наставника, помимо всяких карательных взысканий и угроз. Этим же объясняется и своеобразное явление в нашей старинной школе, именно отсутствие всякого классного поведения учеников. Школа и ученик – без поведения?! [*] [В официальных отчетах, конечно, полагалось и поведение; оно отмечалось и в наших аттестатах. Вероятно оно слагалось на оснований вне классных каких-либо оплошностей, например: опозданий или пропусков классных уроков, пропусков праздничных богослужений и проч. За все такие неисправности, конечно, налагались взыскания на учеников, однако же взыскания нисколько не мешали ученику возвышаться по классному списку и занимать в классе то самое место, какое полагалось ему по успехам его и способностям. Классные наставники в учебном деле своем выдали в классе только успехи учеников по наукам, поведете же ученика как бы не касалось наставника, тем более, что все ученики всегда держали себя в классе перед наставником одинаково – благопристойно. Если старший из наших наставников, добродушный Ив. Александр. Снятков, иногда (исключительно редко) терял самообладание и наделял ученика бранным словом, – весь класс тут отлично понимал, что гнев наставника изгладится бесследно до конца урока и опальный ученик ничем больше не рискует (я уверен что в числе учеников Ив. Ал-ча не было обижавшихся или недовольных). Так как оценка успехов, следовательно и известное положение ученика в классе зависали главным образ, от классных наставников и в малой только мере от экзаменатора, и то или другое поведете, по понятиям учеников, существенного значения не имело, то в этом смысле много и говорится, что поведения в нашей школе не было (в качестве фактора, влияющего на судьбу ученика, на повышение или понижете его).

Сами же ученики свое классное поведете разбирали так: большинство (до прихода в класс наставника) не прочь были пошуметь, позабавиться между собой, затеять гимнастическое состязание, а кой-кто при случав позадорится, не потесниться выкрикнуть в толпе нескромное слово; в меньшинстве были вышеупомянутые мной скромники. Этих последних товарищи все-же ценили и уважали, но они, эти скромники, никакими классными преимуществами не пользовались и занимали места то в первом, то во втором, а то и в третьем разряде, глядя по успехам. Очень может быть, высшее начальство в точности и не разбирало, к какому сорту принадлежать тот или другой воспитанник: по приходы в класс наставника все ученики были одинаковые скромники. Перед лицом наставника класс держал себя всегда почтительно (с различною однако же степенью внимания), и никто из воспитанников в личных обращениях своих к наставнику (какими бы он ни отличался особенностями) не осмеливался выходить из границ почтительности, не забывался]. Какая, подумаешь, была простота в учебной системе, в учебной механике, притом простота благодетельная для той и другой стороны! Ученик был свободен от лишних прещений, от лишних уколов самолюбию, от лишних крушений, свободен от искушений выслужиться поведением своим напоказ перед власть имущими; предупреждалась, значит, известная порча личных нравственных наклонностей; предупреждалась и порча взаимных товарищеских отношений, а администрация, в свою очередь, пользовалась плодами мирного сожительства и никоим образом не могла пожаловаться на упадок ученического поведения, на распущенность учеников.

Вот чем любезна кажется нам теперь старинная школьная система (и учебная наша пора), и напрашивается слово благодарности вдохновителям, руководителям и проводникам этой системы! А в свое время мы пользовались этим благом, почти не примечая его, как будто иначе и быть не могло.

____________________

Чтобы хвалебный мой отзыв о старинных учебных порядках в семинарии и о счастливых ученических настроениях не показался одиноким голосом оптимиста – хвалителя, я намерен привести в свидетельство еще отзыв одного из сверстников моих по школе; отзыв этот мне кажется характерным.

Как и следовало ожидать, школьные сотрудники по окончании ученья разевались по разным концам обширной губернии, а иные – даже по всей земле Русской; немногие из них потом имели возможность встречаться между собой, уже в иных условиях. Так случилось и со мной. Года два тому назад, значит лет через 50 без малого по окончании курса сем., судьба опять привела меня в Вологду и я имел удовольствие встретиться там с тремя бывшими одноклассниками моими: протоиереем Николаем Петровичем Кедровским, Александром Петровичем Суровцовым, бывш. инспектором духовн. училища, и с заштатным священником Иоанном Арсеньевичем Воскресенским. Все эти товарищи мои высматривали уже порядочными инвалидами, – и немудрено: каждому из нас было около 70. Мне придется дать небольшие подробности о последнем из поименованных товарищей. Н. П. К-ий (считавшийся моим братеником училищного курса) в ученические годы жил в городской обстановке, исключавшей наличность большой нужды. А. П. С-цов (вышеупомянутый сосед мой по родине) – сын священника, а Ив. Аре. В-ский был сын сельского причетника, притом обремененного многочисленным семейством, значит, земными благами в учебные годы свои не был избалован, поэтому и свидетельство его может иметь особую убедительность.

Ив. Аре. В-сый был одноклассник мой с училищного курса и только в старшем кл. семин. мы учились с ним в разных отделениях; кроме того он считался как бы соседом моим по родине. Его родина, погост Воскресенской Расловской ц., была также родиною моего отца. Родитель мой был единственный сын Расловского священника Василия Федоровича Гр-ва (у которого было еще довольное число дочерей – моих теток). Бывая изредка но праздникам у родных своих в Раслове, я пользовался там гостеприимством и в доме родителей Ив. Аре-ча, и с тех пор в особенности считал этого товарища в числе своих приятелей, главным образом, за общительный его характер. Окончил курс он во втором разряде и до старости своей трудился в должности сельского пастыря в одном из дальних уездов, а по выходе заштать доживал свой век в Вологде близь своих родных. Когда я посетил его в его жилище, он был уже дряхлым старцем (был постарше меня года на два – на три), по слабости сил уже редко выходил из дома (зимой), но в разговоре его видны были еще ясные духовные силы. После долгой нашей разлуки, понятное дело, беседа наша на «первых же порах склонилась к годам ученья. Вот я и обращаюсь к Собеседнику с вопросом:

А скажите, отче, ведь не правдали, хорошо нам жилось тогда, хоть и скудно было?

– Ом, батюшко мой, кормилец! ведь, как мы хорошо жи-или! отвечал собеседник с живостью, ласковым умильным голосом. Очевидно, вопрос мой попал на чувствительное место

– А скажите мне еще, продолжаю я приставать к собеседнику: вот я часто распространяюсь в своем обществе и стараюсь уверить, что в наше время зрелые семинаристы вели себя трезво, не правда ли ли?

– В карманах-то было пусто, так и трезвы! отвечал собеседник мой как бы с улыбочкой.

После встречи нашей о. Иоанн Аре. В-ский недолго и жил на белом свете: в начале текущего года он мирно приложился к отцам своим. Буди ему вечная память! Вероятно, довольно многие Вологжане будут его помнить по служению его в соборе Спаса Всемилостивого, в бытность за штатом, в последние годы его жизни. Мне же кратковременная встреча с старинным приятелем дала лишний случай поминать его добром. А отзыв его об учебной поре нашей так угодил в тон собственных моих настроений, показался мне настолько любезен, что я за лучшее считаю им и закончить свои воспоминания о годах своего ученья, о ceминарии с её порядками и вообще о светлых настроениях юношеской поры своей, чередовавшихся на протяжении многих лет учебных подвигов, и в близких сердцу событиях под отеческим кровом, и среди местных красот природы любезной родины (у св. чудотворца Николы в Зыкове), и в симпатичном сообществе радушных сельских хлебосолов, доброхотов – приятелей родительского дома. Все это нескончаемой вереницей впечатлений оживает теперь в стариковской памяти, наполняет и красить жизнь, связывает старость с юностью, наводить на многие думы...

Еще лишь несколько строк мне хочется добавить, в послесловие, чтобы завершить свои воспоминания, довести их до того самого пункта, где и когда кончилось мое звание семинариста. Неестественно было бы для автора, чтобы он, говоря о товарищах своих, как они устраивались по окончаний ученья, не досказал о себе, как составился и осуществился его собственный выбор житейской карьеры. Об этом моя коротенькая речь в нижеследующем.

Первые мысли о том, что бы предпринять по выходе из семинарии, стали появляться у меня года за два до окончания курса, быть-может, еще в конце ученья в философском классе. Первый толчок в этом деле, конечно, давали примеры предшественников наших по семинарии. Более способные, отличные по успехам ученики старшего кл., обыкновенно, у всех младших на виду; все интересуются, как устроился но окончании ученья тот или другой из старших счастливцев. Больше привлекали к себе внимания т из них, которые пробивали себе дорогу в высшие учебные заведения: для них, как нам казалось тогда, открыть впереди более видный круг деятельности, в соединении с прочими благами... Однако же число таких избранников было очень невелико. В то время семинарист, скудный в своих средствах, мог останавливать свой выбор на тех только учебных заведениях, где ученье было доступно при условии на казенном содержании, а таких заведений было два-три, не больше. Духовные академии, как известно, были доступны только для классных первенцев. Из светских учебных заведений в наше время известны были в нашем кругу только два: Медико-хирургическая академия и Горыгорецкий земледельческий институт. Официальные вызовы семинаристов первого разряда для поступления в М. X. Академию производились, кажется, ежегодно, а вызовы в институт были реже.

Студенты М. X. Академии из семинаристов наших предшественников (а также из местных гимназистов) показывались в город ежегодно во время каникул и производили немалую сенсацию в наших глазах; в том числе были: Николай Михайлович Добряков, (родной брат проф. Добрякова) затем чуть ли не сверстник его по академии Флавиан Никол. Новосельский, потом из ближайших к нам выпусков семин. – Илья Иван. Суворов, (родной брат проф. Николая Иван. Суворова), и Александр Никол. Церковницкий. Последний мне хорошо памятен еще по семинарии, так как имел квартиру в городе в наших краях.

Имея перед глазами живые примеры счастливцев, очень естественно было примерить для себя это гадательное счастье; пожалуй, эта лестная мечта стала ближе и настойчивее когда узнали мы о поступление в Академию А. Н. Ц-цкого. На первых порах мечта эта бережно таилась даже от близких приятелей, но в частных интимных беседах наших вдвоем, с лучшим из приятелей моих, К А. Сорокиным, трудно было не проговориться, когда речь касалась будущих планов наших, – и она высказана была вслух. Оказалось, приятель мой сам подумывал о том же. Шансы наши были одинаковы. С той минуты, понятное дело, общая мечта смелее повторялась в наших беседах и мы оба робкими шагами пошли ей навстречу, поощряя друг-друга и одобряя в сомнениях и препятствиях, которые предвиделись на пути к цели.

Главное препятствие для поступления в Академии заключалось в поверочном экзамене, – препятствие не шуточное: нам казалось, что на академич. экзамен одно из главных мест будет занимать математика, а между тем в семин. курсе она была совсем в загон, стало быть предстояло вам вновь штудировать математические науки в большем объеме, не говоря о прочем. К тому же не имя знакомств с вышеупомянутыми счастливцами, мы не имели точного представления об условиях экзамена.

Как-ни-как, в первый же год по переходе в богословский классе, после неопределенного о периода колебаний, мы, наконец, сговорились с приятелем и, порешив дело в принципе, дали друг-другу слово вести намеченное дело сообща и, не откладывая его в дальний ящик, готовиться к далекому экзамену. Скоро сказка сказывается... Нельзя же было пренебрегать главным и ближайшим своим делом в семинарии; только свободные часы мы могли уделять на пополнение званий, потребных в будущем.

По истечении первого года ученья в старшем классе поступил в М. X. Академию наш одноклассник, вышеупомянутый старший Кикинь, Яков Ив. При известной необщительности с товарищами братьев К-ных, раньше мы и не догадывались, что он приготовлялся в академии (Ки-кины приходились родственниками Добряковым, тем легче объяснялась медицинская карьера старшего К-ва); после же совершившегося факта нам не трудно было бы извлечь из него пользу для себя, в том, по крайней мере, чтобы разузнать от товарища, как он отбывал свой экзамен в академии. Но, во-первых, мы продолжали держать еще в секрете от товарищей свои планы, а кроме того мало поощряла нас и необщительность К-ных, так что с младшим братом Александром Ив., нашим однопартником, мы никаких разговоров по этому предмету не заводили, так и оставили жгучее дело на свой собственный страх, в надежде выяснить и по возможности пополнить свои пропуски по прибытий на место действия.

Приблизительно за полгода до окончания курса я объявил о своих планах старшему брату (который занимал тогда отдельную квартиру, состоя на гражданской служб). Брат был доволен моим выбором и даже великодушно пообещал мне материальную помощь (если она понадобится). Надлежало еще заручиться согласием родителя: до тех пор батюшка никогда еще не заводил со мной разговоров о будущих планах. За несколько недель до окончания курса, уже летом, батюшка по своим делам приехал в город, и тут старший брат высказал ему мои планы в моем присутствии. Батюшка удивился. Тут только в первые я услышал, что он прочил меня в духовное звание; расчет его был ясный: ему хотелось, чтобы хоть одного из сыновей своих «пустить» в духовное звание; старший-то сын вышел неудачником, да и младшие мои братья учились неважно, еще не известно, что из них выйдет; а судя по моим успехам, я мог бы расчитывать на хорошее место, и жить в духовном звании можно «безбедно», и, пожалуй, лучше, чем гоняться за неизвестным будущим. Такова была речь родителя, в дружелюбном убедительном тоне. Я помалчивал, не чувствуя, впрочем, разочарования, ибо по тону речи видно было, что родитель склонен выслушивать резоны, а кроме того на самом заднем плане у меня готово было отступное. Как ни решительно поставлено было у нас намеченное дело будущего, но ведь помимо всех наших стремлений возможна была впереди еще и неудача; тогда волей-неволей, чего доброго, пришлось бы вернуться восвояси, а там, смотря по обстоятельствам и духовное звание было не за горами: предубеждений против духовного звания у меня не было. Но дело обошлось проще.

Когда брат опять стал приводить родителю резоны, на основании прежних наших разговоров, он больше не настаивал на своем желании, дал свое согласие, и тут же от себя прибавил: «Да! священническое дело трудное... если бы я сам предвидел впереди все... то, пожалуй, и сам не согласился бы»... Если читатель припомнит наши семейный обстоятельства, то, быть может, догадается, на что намекал родитель последними своими словами (никогда потом мне не случалось слышать от него подобного намека). Необходимые средства на путевые издержки мои родитель обещал приготовить. В этой же беседе он напомнил нам, что в нашем роду раньше уже был пример такой же карьеры, какую я имел в виду: родной брат моей матушки, соименный мне, по окончании семинарии изучал врачебную науку и потом служил военным лекарем в полку, только был недолговечен, скончался в звании штаб-лекаря [*] [Матушка моя, Елена Харитоновна, брать её Евгений Харитон. Милков были дети сельского диакона Харитона Ивановича (Ярославской губ., Любимского у. церкви Рождества Хр., в Милков). Дети замечателен по своей судьбе. Когда он оканчивал курс Ярослав, семинарии (первым учеником), – не задолго перед тем скончался его отец, диакон, я овдовевшая мать упрашивала сына занять отцово место: сын исполнил. волю матери; поселившись на родине, он обжился и оставался тут до конца своей жизни, до глубокой старости, хотя не раз предлагались ему священнические места по его ученью; жил зажиточно, такт, как в подспорье хозяйству обладал мастерством – мастерил выездные крашения телеги, на которая в той местности был спрос (за телегу платили по 70 руб., на ассигнаций?). По фамильным преданиям, дед отличался еще любознательностью, пристрастился к чтению, так что за обедом иногда не раздавался с интересовавшею его книгой. Милковский приход расстоянием от моей родины в 40 верст, а от Раслова – родины моего отца – в недальнем расстоянии. Дед мой, Расловский священник Василий Федорович Гр-в тоже был мастер на все руки: столяр, токарь, бондарь, плотник, кузнец – имел свои кузницы, сам построил большой дом свой и исполнял все сельские полевые работы. (См. брошюру магистра В. Лебедева «Описание церкви Воскресения Хр. в Раслове» 1897 г. Вологда. Стр. 41).]. Таким образом, главные наши домашние влияния приходили в согласие с моими видами.

Когда объявлен был роспуск семинаристам по домам (15 июля), младшие братья мои отправились на родину, а мне нужно было хлопотать о получении нужных документов (метрич. свидетельство и аттестат от семин.) и ради этих канцелярских формальностей я оставался в городе дня два. В выданном мне от семинарии аттестате по всем предметам были лестные для ученического самолюбия отметки, но не было там отметки о том, какое место полагалось мне в выпускном списке моих сотоварищей, а знать это для ученика было бы всего интереснее. Как это ни удивительно, окончившим курс семинаристам, ко времени их роспуска по домам, не был объявлен состязательный список выпуска по успехам учеников на выпускных экзаменах. Отправляясь домой, ученики пока считали себя окончившими курс под тем номером, какое место занимали они на последней классной пересадки. В последствии самолюбие мое было направлено уже в иную сторону, и я мало интересовался состязательным местом своим среди сотоварищей по семинарии; но здесь вполне уместно будет напомнить, что в официальном выпускном списке, который видеть мне случилось лишь в недавнее время, я повышен был на один номер (по сравнению с шестым местом последней пересадки) и занимал пятое место в числе 63 одноклассников моих по семин., окончивших курс (в 1854 г.) по первому основному отделению (в том числе по первому разряду числилось 22, по второму р. 34 и по третьему р. 7). В том же году по параллельному отделению высшего класса окончили курс 62 чел., в том числе по первому разряду 21, по второму р. 86 и по третьему р. 5.

Здесь мне хочется еще раз сказать благодарное слово памяти благодетеля моего, наставника 2 класса училища, Павла Васильевича Лаговского, который впервые указал мне это самое пятое место в ряду моих одноклассников, переводимых в 3 класс.

назад | содержание