назад | содержание | вперед
 

Средний класс семинарии

Главным предметом в классе считались по всей справедливости логика и психология; эти предметы совместно составляли ту философе, от которой весь класс заимствовал свое имя.

Профессором по этому классу (в параллельном среднем отделении) был магистр, священник Иван Васильевич Прокошев – человек уже весьма пожилой, с проседью; священство принял приблизительно за год до нашего курса, а раньше того был в светском звании профессором в том же классе и вместе исполнял должность секретаря правления семинарии. Педагог этот был высокого роста, дородный, с крупными чертами лица, с окладистой темной с проседью бородой, с черными проницательными глазами и обширной лысиной на голов в, еще неприкрытой по кратковременности священнического служения никаким почетным знаком отличия; походку имел плавную, ходил неторопливыми неслышными шагами, обыкновенно, со склоненной и несколько покачивающейся в такт шагов головой; говорил мягким тихим голосом, неспеша, и когда желал что либо сообщить слушателям с особым откликом – с ударением, то достигал этого не повышенным голоса, а, напротив, – понижаемым, в патетических местах –до шепота! Когда имел потребность откашляться, то выплевывал мокроту не иначе, как в свой платочек. Несмотря, впрочем, на мягкость и плавности всех приемов обхождения, на смиренный как будто вид, во всем облике нашего почтенная наставника, в взгляде из подлобья его, пытливых неласковых глаз, в его поступи, в ocoбенностях произношения, во всем проглядывала некая показная важность с оттенком самомнения высокопоставленная профессора. Впечатление в аудитории получалось двойственное, и всякий из нас понимал, что с этим наставником надобно держать себя осторожно. И действительно, класс всегда держался у него с осторожностью: тишина в классе, бывало, всегда примерная, вследствие особенностей классного священнодействия. Всякие выучит урок к его классу, как должно и как можно, не понадеется на подсказы или на учебник, когда наставник вызовет его к ответу (хотя отвечали урок всегда с места, не выхода из-за нарты). Наставник даже не приобретал при этом к обыкновенным, мелочным уловкам, с целью подкараулить отзвучавшего ученика, не заглядывает ли тот в учебник, а продолжал ходить неслышными шагами вдоль класса, прислушиваясь внимательно к содержании ответа и тем давая понять, и отвечающему и всему классу, что он – профессор знает и умеет отличить настоящее знание урока от фальшивого. Раз даже он высказал это перед всем классом, заметив такую фальшь: «напрасно думает провести меня тот, кто прибегает к пособие книги во время ответа: он, значить, не понимает законов акустики».

В обращены с учениками наш ученый и важный профессор держал себя на подобающей его сану и званию высоте: класс ее имел повода быть им недовольным. Кой-когда, лишь очень редко, пробивалась у него некоторая доля нетерпёния и раздражительности и эти неровности припоминаются мне как будто при одинаковых обстоятельствах, именно при выдаче ученикам просмотренных наставником их письменных сочинений. В подробную критику сочинения никогда, сколько помнится, он не вдавался, но подавая задачу либо коротко похвалить, либо ничего не заметить, а иногда без церемонии заметить автору: «в твоей калабашке» то-то и то-то, вместо того чтобы сказать посолиднее: «в твоей голове»... Впрочем это, не соответствовавшее сановитой особе профессора, пренебрежительное выражение случалось исключительно редко. При всем том, это красное словцо из лексикона профессора доставить потом ученикам немало веселых минут и будет повторяться во взаимных товарищеских отношениях в самом безобидном веселом тоне.

Приведу еще одну мелочь из классного быта: перед экзаменами профессор потребовал, чтобы ученики представили ему все свои задачи, бывшие на его рецензии в течении курса, и все, конечно, исполнили это и догадались сшить все свои листки но порядку, а один из товарищей не догадался сшить, а только вложил листки в бумажную обложку. Это отступление показалось профессору небрежностью со стороны недогадливого ученика, что и было внушительно ему высказано; мало того, профессор, ведавший нагляднее выразить свое неудовольствие ученику, взяв в руку этот сборник задач и не сходя с своего учительского места (где в ту пору он сидел, проглядывая листки) и не подзывая в себе ученика для принятия задач своих, сделал грациозный жест рукой – послал этот сборник по направлении автора (слушавшего на своем месте обращенное к нему внушение). Листки, разумеется, все разлетелись по полу, и недогадливый ученик (занимавшей тогда место, если не ошибаюсь, в начале второй парты, и сам будущий наставник семинарии), с виноватым видом должен был подбирать с полу свои произведена.

Я вдаюсь в описание этих мелочей единственно с той целью, чтобы нагляднее представить отношение этого важного профессора к своему классу в то далекое время. Притом эти частности в свою очередь свидетельствуют о некоторой подвижности в характере почтенного наставника; благодаря той же подвижности (экспансивности) характера, иногда, в добрый час, он расскажет в классе смешливый анекдот или в прилив благодушия передаст личное впечатление из собственной жизни, в тон душевного умиления и проч. Ничего подобного не бывало, например, в классе Ник. Ив. Суворова, и каждый из этих сравниваемых паставниковъ был хорош по своему.

В наше время ходил следующий анекдот про о. Иоанна Прокошена, похоже на правду, судя по складу его характера. Во время великого поста о. Иоанн шел в церковь к служению преждеосвященной литургии и, имел квартиру в заречной части города, шел по средине улицы. В то же время, позади его, по тому же направленно порожняком ехавший мужик либо прозевал окликнуть впереди шедшего священника посторониться, либо окликнул поздно и нерешительно, а шедший впереди не расслышал, тем более что имёл обыкновение зимой ходить укутавшись в шубу и даже обвязываясь шарфом, только случилось так, что лошадь ударила о. Иоанна запрягом в плечо или в спину. Мужик, смекнув беду, попытался было уехать, но о. Иоанн закричал навстречу идущим, чтобы мужика остановили, и его задержали. Приблизившись к неосторожному мужику, о. Иоанн дал ему своей десницей приличное вразумление, но тут же и почувствовал и благовидность своей вспышки на глазах посторонних зрителей, и сказал с сокрушением мужику: «в какой грех ты меня ввел!» и тут же в умилении прослезился... В заключение о. Иоанн благословил мужика и отпустил с миром, а сам, тоже умиротворенный, пошел своей дорогой в церковь.

Практиковались ли когда наказания учеников по классу профессора Прокошена? Хочу припомнить хотя бы один определенный случай в этом роде, не про себя только, а про целый класс моих сверстников, и не могу вспомнить ни одного. Может быть и память мне изменяет. Впрочем, мне кажется, ничего невероятнее не будет в полном отрицании возможности наказаний по классу этого наставника, потому что и поводов для взысканий не придумаешь: учились у него все, елико можно, изо всех сил; дисциплина в классе, как выше сказано, всегда бывала примерная; случайный манкировки и внеклассные упущения учеников ведались и карались не классным наставником, а инспекцией. Не ограничивались ли все случайные классные неудовольствия профессора против которого либо из учеников лишь подобающим внушением и, в крайнем случае, – саркастическим словцом? Оставим этот вопрос открытым: кто лучше вспомнить, пусть меня поправит.

Преподаваемые в классе философии предметы логика и опытная психология штудировались нами по письменным руководствам, составителем которых почитался наш наставник. Учебники эти частью переходили к нам от предыдущих курсов, части списывались непосредственно с готовых экземпляров. По содержанию своему науки эти давались нам без особенного напряжения умственных сил.

Гораздо важнее и потруднее бывали для нас в данном класса письменный сочинения, в виде рассуждений, задаваемый приблизительно на недельный срок; еще неделя проходила на рецензии сочинений, а по раздаче просмотренных наставником сочинений на руки авторам, задавалось новое сочинение. Теперь уж не могу припомнить самых тем для таких задач, кроме одной, памятной мне потому, что она больше всех прочих задач мне насолила; тема эта была следующая: «о важности времени». Наставник, как у него всегда водилось, ничего не намекнул нам, в каком направлении можно трактовать задаваемую тему, и мне пришлось помудровать над ней, – даже до полного утомления. С другими задачами, бывало, уже в первые дни после задания, среди приготовления текущих уроков, появляются в свободный час некоторые отрывочным мысли, пригодные для сочинения, составляется черновичек, который день-ото-дня наполняется, а накануне подачи сочинения обрабатывается окончательно и переписывается на бело. А тут с заданной темой дело совсем не ладилось. Если бы трактовать время в прикладном значении (как думалось тогда над темой), что всякий смертный обязан располагать своим временем с наилучшим благоразумием для своей и общей пользы, то такая точка время для философа была бы очень простодушна; от философа, по всей вероятности, требуется нечто более значительное, замысловатое, как мне думалось тогда – «в минуту жизни трудную». И вот, мне помнится, стараюсь я уразуметь это отвлеченное время, и в чем его важность заключается, и рисуется мне какой-то неуловимый символ, то созидающий, то разрушающей. Однако же тощее воображение мое плохо помогало мыслительным силам моим к складыванию периодов и предложений, которые требовались для задачи но форме рассуждений Как-никак, накануне срочного дня подачи сочинения, по необходимости пришлось сводить итог отрывочным кой-каким мыслям, составилось начало сочинения, а далее дело не подвигалось: лишенная бодрости сознания голова плохо работала. В ожидании дальнейшего наития, переписал я набело готовую страницу, чтобы не терять напрасно времени, а конца работы все еще не виделось. Между тем время шло за полночь, одолевала дремота. Очнувшись после минутного дремотного забытья, труженик видел перед собой понять все туже белую страницу недописанной задачи, просящую содержания, напрягал свои усилия, и вымученные тирады, плохо связанный между собой, лениво складывались в хвосте работы. Когда я сдал эту задачу свою в рецензию, то ужо наперед знал, что не похвала ее ожидает.

Важнее здесь не эти личные мелочи, а разъяснение вопроса: искали ли ученики какого-либо выхода из трагического положения, подобного описанному? Казалось бы всего проще было бы для затрудняющегося переговорить с приятелем сверстником своим по поводу некоторая выяснения встречающаяся затруднений, если уже не было никаких иных способов, например, – подходящей умной книги. Как могу судить по собственному опыту, искать помощи указанным путем препятствовала своя школьная амбиция: считалось неприличным, занимая видное место в классе, обращаться на помощью к другому, как бы сознаваясь перед соседом-сверстником в своей несостоятельности. Если бы нашелся интимный приятель, тогда, пожалуй, был бы возможен кой-какой обмен мнений по интересующему вопросу, но и тут естественно было опасение, как бы не вышло у советчиков сходства в содержали готовых их сочинении, во вред и конфуз тому и другому. Вообще же все ближайшие товарищи мои, классная жизнь которых проходила на моих глазах, относительно письменных сочинений своих держались одинакового правила, не любили говорить про содержание своих произведений в то время, как они строились вчерне ни в то время, как совсем готовые приносились они в класс для подачи в рецензии. Даже после рецензии, если показывались товарищу, так собственно для того, чтобы показать отметку профессора и меньше всего желали при этом обратит внимание обозревателя на подробности содержания задачи. Такая скрытность между товарищами проистекала мне кажется, не столько из ревности к своим творениям, сколько из застенчивости. Товарищей хвастливых, которые выставляли бы напоказ таланты своего сочинительства, что-то не припоминаю среди даже тех, которые занимали высшие места в классе.

И в данном случае мне, конечно, интересно было бы узнать в ту пору, как другие, более находчивые товарищи мои по классу справились с задачей, перед которой мой ум, так сказать, зашел за разум; однако я так и не узнал, потому что профессор не имел обыкновения оглашать в классе содержание ученических трудов, хотя бы в качестве наиболее удачных образцов, заслуживающих подражания, а непосредственно с товарищами заводить об этом речь у нас было не принято.

Что же касается учебных пособий от умной книги, то единственным подспорьем могли служить две – три книги произведений духового красноречия, именно проповеди поучения более или менее известных проповедников, – всероссийских или местных. Впрочем и эти произведения не были постоянными подручными справочниками на пашей ученической квартире, а доставались случайно и на время от своих же товарищей, а те заимствовали посредственно от членов причта градских церквей, или от своих родственников.

Кроме логики и психологии профессор Прокошев преподавал нам еще Патрологию и Латинский язык. Учебником по классу Патрологии были записки, которые мы списывали друг у друга. Это был для нас легкий урок, не оставивший в моей памяти никаких классных событий, заслуживающих упоминания; припоминается лишь та общая классная картина, как ученик, вызванный к ответу на этом именно уроке, плавно и отчетливо произносит нетрудный, но в тоже время занимательный по содержанию, урок о событиях жизни того или другого отца церкви, а профессор, не имея повода прерывать отвечающая, продолжает ходить вдоль класса неслышными неторопливыми шагами, пока отвечающий исчерпает весь заданный урок или большую его половину.

Класс латинского языка также не (ставил в моей памяти никаких следов, так что теперь не могу даже припомнить с уверенностью какого латинского автора переводили мы на уроках, кажется Цицерона? А между тем, памятно осталось, по рассказам товарищей, что в соседнем философском (основном) классе переводили Саллюстия. Вообще класс латинского языка не был для нас обременителен и при естественной старательности всего класса мы не видали особой грозы со стороны классного наставника. К каждому уроку ученики подготовляли очередную главу учебника для перевода, всю или часть её, смотря по объему текста.

Никаких письменных сочинений по латинскому языку, кажется не было в течении курса.

Так как в философском классе заканчивались занятия по древним языкам, то естественно спросить, в какой степени успешны были эти занят учеников в конце курса? Надо сознаться, что самые лучшие ученики из класса едва ли в состоянии были читать латинских авторов без пособий лексикона. Во всяком случае успехи в латинском языке были значительнее чем в греческом.

Класс латинского языка дает мне повод сделать здесь небольшое отступление, для того чтобы заглянуть в соседний философский (основной) класс и сказать несколько слов о личности профессора и некоторых особенностях отношения его к своему классу. Профессор этот – Андрей Варфломеевич Доброхотов, магистр. Мне памятен его облик: Это был высокий блондин, средних лет, с коротко остриженными волосами, бледный, худощавый, болезненный на вид. По свидетельству учеников его класса, он нередко на уроках вынужден был принимать лекарство и бывал очень раздражителен: грубая ошибка ученика часто выводила его из себя, тогда он возвышал свой голос и часто разражался ковриком, который на многих производил удручающее впечатление. Мне памятен остался разговор одного моего близкого приятеля, Н. П. Образцова, учившаяся вместе со мной в старшем классе семинарии, а раньше того бывшая учеником профессора Доброхотов. Об испытанных страхах, на уроках главным образом по латинскому языку в классе означенная профессора приятель мой буквально передавал следующее: «бывало, только что успеешь пообедать, и бежишь скорее в класс (уроки латинского языка были в послеобеденные часы), чтобы получше позаняться переводом сообща с товарищами; а как придет в класс профессор, дрожишь; бывало, как с., с., боишься, чтобы не вызвали к ответу!» Приятель мой был второразрядным учеником, как в среднем, так и в старшем классах семинарии; припомним, что в классах философии он был юношей 19-20 лет и в обыденной обстановки не был похож на трусливого ученика. Воспоминания свои об испытанных научных невзгодах своих передавал он не без комизма.

Во всяком случае проф. Доброхотов заслуженно пользовался репутацией высокоученого преподавателя, не только в своем классе, но и в среде всех наставников семинарии. Вскоре же с роковым исходом болезни (чахотка) закончилась его педагогическая карьера. Он был уроженец Костромской губернии и, почти умирающий, отправился из Вологды на родину, летом в 1853 г., в сопровождении сестры своей, но на дороге скончался и похоронен был (по удивительному совпадению обстоятельств) на кладбище моей родины, при церкви Николая Чудотворца в Зыков.

После этого случайного отступления буду продолжать повесть о собственном моем ученье в философском классе.

По классу Священного Писания профессором был Алексий Никитич Хергозерский это был человек уже пожилой, среднего роста, ни полный, ни худощавый, благообразный брюнет, с круглым матовым лицом, с черными проницательными глазами, с черными довольно коротко остриженными волосами, с проседью, зачесанными на висках вперед, на манер военных людей той эпохи, и с небольшим чубом напереди, приподнятым вверх; всегда аккуратный в одежде, в приемах классного обхождения. Как на улице, так и в классе, он всегда ходил одинаково неторопливым шагом, голос имел неособенно громки, и речь его, –мягкая, плавная, без резких интонации, – в обращении с учениками иногда заключала в себе оттенок юмора. Не было ни одного случая в течении всего курса, чтобы наставник этот когда-либо возвысил голос по адресу ученика; не слыхать было от него не только гневная или обидного, а даже просто колкого или пренебрежительного слова. В случае оплошности ученика, бывало, с острит он в меру и совсем безобидно. Так, раз и со мной случилась такая оплошность в ответе дневного урока: первую половину урока я сказал, как следует, а под конец урока – с запиночкой, с пропусками. Профессору по окончании моего ответа, обратился ко мне с следующими словами и с обычной своей тонкой улыбочкой на лице: «что вы, что вы, столпы израилевы! если вы не будете как следует учиться, то что же остальные? Кроме приведенной фразы ничего больше прибавлено не было, – ни распеканий, ни нравственных истязаний, последовала лишь маленькая внушительная пауза, отметочка в профессорском списочке, и... делу моему конец. По улыбочке наставника, по смыслу обращенной ко мне (да как будто и ко всей первой парте, так как я отвечал с своего места) фразы, пожалуй, можно было подозревать в обращении профессора значительную дозу юмора, но мне – виновнику слышались тогда в тон в речи огорчение и досада наставника на небрежность ученика, занимавшего место за первой нартой. При подобных же обстоятельствах, когда вызванный к ответу ученик оказывался не совсем исправным, профессоре иногда повторял ещё следующее изречение, обращаясь к мало исправному: «никто же, возлож руки на рало и зря вспять, управлен будет в Царствии Божий».

Вообще, по манер в классного обращения с учениками, А. Н. Хергозерский из всех светских наставников семинарии был самый невозмутимый, незлобивый, воздержный, деликатный, одним словом безукоризненный классный наставник, который мог бы служить в этом отношении достойным подражания образцом педагога для любой современной средней школы, какого угодно типа [*] [Налагались ли когда-либо хваленым наставником взыскании учеников за неисправности учебная свойства? Не могу припомнить пи одного такого случая, как и по классу профессора Прокошева]

По классу профессора Хергозерского мы проходили „Обзор пророческих книг Ветхого Завета». Учебником служили записки, составленный наставником. В ту пору лекции его изобиловала греческими вставками в тексте, взятыми из какого-либо авторитетная источника; эти греческие тирады для большинства учеников были несовсем удобопонятны и потому требовалось лишнее старание со стороны ученика для того чтобы исправно приготовить заданный урок. Впоследствии появилось печатное руководство с тем же заглавным названием, какое имели наши записки, с авторским именем профессора Хергозерского, теперь оно достигло 4-го издания. Интересно бы знать, насколько оно ушло вперед напротив тех записок, по которым мы учились полвека тому назад.

Если быль класс латинского языка в философском отделении, то должен быть также и греческий класс, и, мне кажется, преподавателем! греческого языка был профессор Хергозерский, только у меня не осталось в памяти никаких следов от занятий по этому предмету.

Больше сохранились в памяти моей занятия по немецкому языку, преподавателем которого был также профессор Хергозерский. Новые языки не были обязательными предметами; обыкновенно, только перворазрядные ученики и лишь очень немногие из второразрядных записывались в классе того либо другого из новых языков и занимались без особого понуждения со стороны преподавателей. Учебники, – грамматика и хрестоматия, – желавшим заниматься выдавались казенные. Одновременно со мной на уроках немецкого языка собирались обыкновенно десятка два-три слушателей из разных классов семинарии, и разве только очень немногие из добровольцев посещали эти уроки без пропусков. Бывало, почтенный наставник, заметив часто манкирующего уроками ученика на своей лекции, спросит его – даст перевести что-либо из хрестоматии, а в заключение ему скажет с своей улыбочкой на лиц в: «вы, кажется, не часто бываете здесь у нас в гостях!» А кто уже совсем редко показывался на уроках, тот вычеркивался из списка занимающихся. В свое время обязателен был экзамен для занимавшихся по классам новых языков.

Прежде чем покончить речь об этом почтенном наставнике нельзя пропустить без внимания еще одну особенность его преподавательской деятельности, его наклонность к истолковательному объяснении классного учебного материала. Не только все более существенное, встречающееся на лекциях по главному предмету курса или в объяснительных чтениях текста свящ. книг, но даже и случайный материал, например, по части перевода греческого или немецкого текста на русский язык, все останавливало и привлекало внимание наставника, очевидно, с целию разъяснения для всего класса, в видах общего назидания и развития обучаемого юношества. Для наглядного ознакомления с этой характерной особенностью преподавателя, приведу для примера два – три случая, из числа сохранившихся в моей памяти. По классу немецкого языка, например, вызванный ученик переводит по немецкому учебнику очередную тираду, которая в более или менее исправном переводе по-русски выразится так: «Сказать: я виноват – это больше (значит), нежели тысяча извинений». Наставник не удовольствуется исправностью перевода, знанием особенностей немецкой речи, а еще задаст отвечающему ученику обыкновенный свой из любленный вопрос: «что за мысль?» И вот ученик, на уроке немецкого языка, вместо специального занятия, должен пошевелить мозгами по части морали, содержащейся в переведенной тирад, и дать наставнику ответ каким-либо пересказом этой самой фразы, или же дать какое-либо посильное изъяснение на эту тему. Если же не догадается ученик, помолчит на предложенный ему вопрос, тогда сам наставник, минутку подождав искомого ответа, подскажешь сам, и только тогда вызовет другого ученика к дальнейшему переводу учебника. А с этим учеником повторится такая же процедура: положим, переведет он исправно две-три фразы, но не всегда этим отделается, потому что у наставника всегда наготове свое обычное: «что за мысль?» особенно же если во фразе, переведенной учеником, есть хотя нечто особенное, не часто встречающееся содержание.

Когда же встретится во время урока сюжет несколько замысловатый, заслуживающий разбора, тогда наставник, задав вопрос случайному ответчику, не ограничится молчанием его перед задачей паче умственных сил его, а вызовет к ответу на тот же вопрос еще кого-нибудь из более смышленых учеников, не исключая классного первенца. Памятен мне остался такой случай: придравшись к какой-то фразе, наставник задал такой вопрос отвечавшему ученику: «что такое время?» (Приходить мне на ум «Метафизик» Хемницера). Навряд и первый наш ученик, Протоген Бонифатьевич Кокшаров, найдется дать удачный ответ на предложенный вопрос. Тогда уже сам наставник подскажет: «время есть преемство вещей» и прибавить при этом кой-какие комментарии для уяснения данного положения.

Такая любознательность, из стеснявшаяся ближайшим предметом и пределами собственного научного курса, стремление к расширению круга ученических познаний были отличительной особенностью профессора А. Н. Хергозерского. Воздадим же ему благодарную память нашу за просветительные усилия его на пользу обучаемых, и за гуманные отношения его к воспитываемому юношеству.

По классу Священной Истории Ветхого и Нового Завета профессором был Вячеславов (имя – отчество забыл); это был румяный красивый брюнет, довольно пожилой (сверстник моего отца по семинарии); в обращены с учениками был мягкий, непритязательный, безобидный наставник, а в учебном деле своем отличался простоватостью. Объемистый печатный учебник по свящ. истории, – произведете Филарета Черниговского, отличавшееся полнотой и основательностью содержания; весьма облегчал преподавательский труд классного наставника. Когда наставник пытался изъяснять задаваемый классу очередной урок, имея перед собой раскрытый печатный учебник, то ученики трунили потом над его изъяснительным пересказом текста учебника, а тем не менее класс держал себя благопристойно на уроках этого наставника, исправно готовились уроки по учебнику, в виду важности самого предмета, и таким образом классное дело шло своим порядком вполне безобидно для учеников, и достаточно успешно.

В качестве бытовой особенности можно упомянуть про классного наставника, что, благодаря своей выгодной женитьбе, он обладал немалым достатком, был владельцем какого-то поместья, имел свой дом в городе, лошадь и экипаж и на лекции в семинарии жаловал на своей лошадке.

По классу Русской Истории преподавателем был Алексий Иванович Попов, из зырян, отличался поэтому несколько своим говором. Это был педагог средних лет, в обращении с учениками непритязательный, но иногда не терпеливый; иногда вынужден был напоминать классу о соблюдены должной тишины и, заметив кого-либо в оплошности – в нарушены классного порядка, сердился, покрикивал; при этом у него была даже особая язвительная кличка: «поляк-бунтовщик!» а для тех, кого он замечал в нарушены порядка в классе.

По какому учебнику проходили мы историю, не могу припомнить, равно ничего не припоминается из самого учебного курса. Памятны остались только классные чтения из записок Михайловского – Данилевского о событиях 1812 г. Чтения эти не входили в круг классных программ и не были обязательны для слушателей относительно репетирования их в классе, тем не менее они встречались всем классом всегда с напряженный вниманием. Выдающихся частности из описанных мне до сих еще памятны со времени тех семинарских классных чтений. Эти чтения повторялись наставником в течении многих классов подряд, в свободные часы, т. е. после того как наставник окончит поверку знаний задай наго дневного урока чрез опрос нескольких учеников.

По классу Физики преподавателем был Иван Александрович Снетков – высокий довольно полный старичок, с добродушным полным матовым лицом и с солидным брюшком, в обращении с учениками отличался патриархальностью и имел пристрастие к равным анекдотам и выдающимся приключениям местной жизни. Физика штудировалась в классе по учебнику Ленца и наш лектор под видом объяснения урока, задаваемого классу на слёдующих раз, обыкновенно прочитывал монотонным звонким тенором, буквально по учебнику, очередной параграф, едва ли что существенное прибавляя от себя в изъяснение читаемая. При этом ничего не было легче, как отвлечь его от этого научного труда: стоило только улучить хоть маленькую паузу в его чтении и желающий, кто был маленько посмел других, поднимался с своего места и безбоязненно обращался к наставнику с вопросом: «правда ли, Иван Ал – ч, будто в городе случилось такое-то событие?» Ив. Алекс – ч поднимал брошенную ему перчатку и распространялся на заданную тему, входя в подробности приключения, или же сам выспрашивал о подробностях, если был не в курсе этого события. Эти разговоры по душе продолжались, смотря по занимательности случая, четверть часа – полчаса, а когда сюжет исчерпывался, то лектор удивительно быстро переходил от анекдота к учебнику, почти не изменяя интонации в голоса, и продолжал чтение с того места, на котором остановил его любопытный. Кроме городских событий содержащем классного разговора бывали также заявления кого-либо из учеников о выдающихся чем либо явлениях местной природы: «у нас на родине, Иван» Ал-ч, есть высокая – высокая гора, и на горе вырыт колодец, и в колодезе держится вода», и проч. и проч. Иногда даже составлялся сговор в классе до прихода лектора, чем бы сегодня отвлечь его от ученых трудов. Из всех товарищей на такие запросы гораздее других бывал Николай Васильевич Баклановкий, по школьному прозвищу Сила, один из лучших учеников класса. Несмотря на комизм положения, он умел в подобных случаях придать лицу своему серьезность с выражением убедительности и этим отчасти вводил лектора в искушение.

Так как подобные классные разговоры не для всех были одинаково занимательны, то, естественно, не обходилось тут без шушукания в разных углах класса, иногда вырывался шум на дальней парте, а Иван Ал – ч все же не любил беспорядка, окрикивал иногда, серчал, а если замечал кого-либо в беспорядке, то и бранился иногда бесцеремонно: «болван, скот!» Впрочем, в подобных случаях профессорская неудовольствия, как опальный ученик, так и вся аудитория, глядя на безобидную личность этого старичка и освоившись с его слабой стороной, обыкновенно, приходили в настроение больше комическое, чем обидчивое или трусливое, а самый беспорядок быстро прекращался, как скоро лектор принимался, не долго думая, за прерванное чтение учебника.

Среди разговоров и анекдотов лектор все-таки усиливал в продолжение двухлетняя курса прочитать главные тезисы и главную суть текста по всем отделам учебника; что было в учебнике похитрее, особенно где пестрели математические формулы, то выпускалось. В соответственных местах курса показаны были нам некоторые физические приборы из скудного кабинета семинарии, например: электрическая машина, лейденская банка в их действии, а может быть и другие, но я забыл об этом. Во всяком случае, пройденный курс физики для того времени был достаточно обстоятелен и удовлетворителен благодаря учебнику, а в известной мере – также и лектору.

Следует заметить здесь, что семинарская администрация не скупилась раздавать из семинарской библиотеки учебники физики всем желавшим, и я пользовался учебником казенным: это был объемистый том компактной печати, официального издания, стоимостью приблизительно коп. 70.

Преподаватель физики Иван Александрович Снетков был также преподавателем французского языка. Не имея обстоятельных сведений о характере преподавания этого предмета, я нелишним считаю привести здесь довольно любопытный, не лишенный юмора, отзыв вышеупомянутая приятеля моего Н. П. Образцова, учившегося у Ивана Ал – ч французскому языку: «учился я», сказывал мой приятель, «четыре года французскому языку, а только всего выучил: «ен-жоли-лё-гарсон, – прекрасный мальчик». Очевидно, столь скромные успехи в занятиях надо понимать в смысле бестолковости и небрежности самого ученика, и никоим образом нельзя относить к недостаткам методики почтенного наставника, тем более, что по классу с необязательным предметом в распоряжении наставника не было побудительных средств влиять на усердие ученика-добровольца; даже на пропуски уроков со стороны добровольцев наставник был вынужден большею частью смотреть сквозь пальцы.

____________________

Здесь я опять позволяю себе сделать маленькое отступление назад, опять на курс физики, чтобы сказать несколько слов о предместнике Ивана Александровича Снеткова по классу физики, о протоирей о. Михаил Васильевском. В тридцатых и в начале сороковых годов протоирей Васильевой одновременно был ректором духовного училища и профессором математики и физики в семинарии и настоятелем Спасской Всеградской церкви. Это был наставник любитель математики и физики. В то время как я учился в первых классах училища, квартировал недолгое время вместе с нами па одной квартире ученик младшего класса семинарии, учившийся у о. Михаила по математике; от этого соквартиранта я слышал подробность насчет преподавательской деятельности о. Михаила, и эта подробность осталась мне памятна по своему содержании

Математика, как известно, всегда принадлежала в семинарии к предметам захудалым и обыкновенно занимались ею ученики как бы по своей милости. Кто из учеников занимался по классу протоирей Васильевская успешно, тех наставник поощрял, особенно же успешных награждал от себя ценными подарками, например дарил серебряные ложки, по словам нашего соквартиранта.

По классу физики о. Михаил Васильевский прославился оборудованием эффектных физических опытов на публичных экзаменах семинарии, бывавших ежегодно перед роспуском на летние каникулы, в присутствии Преосвященого и многих знатных лиц города, приглашаемых на торжественный акт начальством семинарии. Кроме того любители из местная духовенства разных рангов и из чиновничества являлись на акт без всякого приглашения, именно ради этих занятных опытов, и, входя в актовый зал (осторожно – если являлись уже после начала акта), размещались сзади парт стоя, в свободном пространстве огромного помещения. Физическими опытами обыкновенно заканчивался торжественный акт, как бы самым эффектным нумером.

По свидетельству очевидцев, из таких опытов наибольший эффект в публике производили: хлопушки, прибор – фонтан (Геронов – фонтан), из которого вода выбрасывалась до потолка, а также опыты с газами – воздухом и его составными частями, способными и неспособными поддерживать дыхание живых существ, что наглядно было видно на мелких птичках, посаженных под стеклянный колокол. Увлеченный рассказами старших семинаристов о диковинном зрелище, я сам пытался раз проникнуть в актовый зал, бывши школьником второго класса училища, но не посмел войти во время самого акта и толкался около входа, выжидая удобной минуты, а наконец прошмыгнул, когда стало известно, что акт кончился. Преосвященный и все учебное начальство и знатные гости только что оставили зал, направившись в соседние апартаменты ректора семинары, к обеденному столу, а воспитанники семинарии и вся посетители еще не выходили, так как в зале раздавались еще как бы выстрелы [*] [Может быть, то были опыты со снарядами, действовавшими сжатым воздухом. Впоследствии, не только на курс физики в семинарии, по даже и в высшем учебн. заведении, куда привела меня судьба, на курсе физики подобн. опытов видеть мне не случилось.] с малыми промежутками один за другим, и продолжались еще минуты две – три, как бы напутствуя удалявшихся гостей (и двери из зала в апартаменты ректора еще не затворялись за гостями). У всех зрителей, воспитанников и посетителей, были сияющие лица и улыбки и сдержанный радостный говор; в тоже время около обширного стола с приборами, поставленного в промежутке между линей парт и передней стеной зала, суетились еще нисколько взрослых семинаристов, помощников главного распорядителя, героев данного торжества, заканчивавших эффектный его финал.

Ничего подобного уже не было в наше время учения в семинарии, но смерти протоиерея Васильевская, ни на экзаменах физики, ни в продолжены всего курса. Очевидно, нужны были особое призвание и любовь к предмету, чтобы посвятить ему свободное время, и личный труд, и даже не остановиться перед затратами собственных средств при покупке материалов и приборов на алтарь науки.

Протоиерей Васильевский, как ректор училища, припоминается мне единственно по приемному экзамену, при определены моем в училище, а как профессор он припоминается несколько раз идущим по дороге в семинарии: это был старец росту выше средняя, плечистый, несколько сгорбленный, с окладистой седой бородой, всегда с наперсным крестом, который в ту пору был довольно редким отличием среди городская духовенства. Припоминается мне еще о. Михаил во время служения в Спасской церкви: он отличался звучным басистым вибрирующим голосом, который резонансом разносился по обширному храму. В ту же пору у старика диакона Спасской церкви был такой же вибрирующий басистый громкий голос, как у о. Михаила.

В философском классе еще нам преподавали естественную историю и сельское хозяйство. Преподавателем этих наук был Гоголицын Иван Егорыч, высшее образование получивший в Горыгорецком сельскохозяйственном институте. Это был наставник сравнительно молодой, средняя роста, красивый шатен. деятельный, ревностно относившийся к своему делу и к классу. Обращение его с учениками следует назвать умелым и безобидным.

Предварительно надо предуведомить читателя, что эти предметы в ряду прочих наук семинарская курса стояли на заднем плане, разве только немного повыше математики, и пользовались покровительством начальства в половину против главных предметов. Это господствовавшее направление начальственных сфер и нам было, конечно, небезызвестно, поэтому и учились мы по этому классу так, как будто оказывали снисхождение классному наставнику. Несмотря на то классные успехи воспитанников по этих предметам были все таки удовлетворительны, благодаря такту и ретивой деятельности классного наставника, а также – особой занимательности содержания этих новых для нас предметов.

Это кажущееся противоречие с вышеприведенными строками объяснится из нижеследующая моего приключения. Как перворазрядный ученик, я занимался по классу этого наставника как следует, но раз оплошал, кажется, на третьем полугодие (курс был двухлетий): когда наставник вызвал меня к ответу по сельскому хозяйству, я вынужден был сознаться обычной фразой: «г. профессор, я не приготовил урока». В подобных случаях, бывало, наставник только скажет кратко: «на колени!», поставить отметку в своем списке и вызовет другого ученика к ответу. Определенное наставником наказание всегда [*] [Обыкновенно ученик становился на колени в ближайшем к своему месту промежутке между партами, неудобное это положение приходилось выдерживать в продолжение всего урока, значит – час и более того.] выполнялось в классах семинары так же беспрекословно, как и в классах училища: оно считалось справедливым возмездием за небрежность. Но этому классу едва ли проходил хотя бы один урок, чтобы не было провинившихся, стало быть последним перед своими сверстниками бывало не особенно конфузно вообще: один от другого набирался этой храбрости дурного тона. Для перворазрядная же ученика, во всяком случай, это экстраординарное положение наказанного было непривычно и досадливо: я занимал тогда место в начале второй парты. Главным образом досадно было на себя же, но в досадливом настроены желалось отчасти еще кому-либо другому досадить, и вот в недозрелой голове возникает мальчишески фарс: «погоди же, я и еще удивлю!». Случись такой грех по классу другого наставника, блажь не пошла бы в голову провинившемуся ученику, а тут дело было иное; к тому же и тактика классного наставника была достаточно известна. У него было такое правило: который ученик не знал урока, спрашивать его на следующий класс и так далее, пока он не будет отвечать удовлетворительно, а если не ответить – «на колени!» Так было и со мной: когда он вызвал меня к ответу на следующий класс, я уже не без геройства повторил фразу о неприготовленном урок, да таким же образом и в третий раз «удивил», как мне думалось тогда, почтенного наставника, и каждый раз с тем же возмездием. Спасибо еще наставнику за то, что он не тратил тогда слов понапрасну, не выходил из себя, не стращал. Наконец, после третьего, под ряд заслуженная мной наказания, я стал сознавать, что дурачиться пора перестать, что это неудобно и некрасиво (а опасности все же я не предвидел никакой), и на четвертый раз уже исправно сказал заданный урок. С тех пор опять потекла моя трудовая школьная жизнь своим нормальным порядком.

К чести почтенного наставника надо отнести, что, вероятно, он хорошо понимал умонастроение своего класса, да также и общее положение учебного дела, и делал свое классное дело сообразно с своим темпераментом, но без лишнего шума, не прибегая к мерам более мстительным по адресу жалких храбрецов.

Как бы то ни было, в итоге экзаменов по предметам этого наставника сам собой оказывался такой результату что наставник, да и начальство, отнюдь не могли нарекать па неисправность класса: пополнив в свое время случайные какие-либо пропуски, класс являлся на поверку достаточно приготовленным. Это было видно для наставника еще во время предэкзаменных повторений пройденная курса, когда на каждый из последних уроков задавались и репетировались объемистые отделы учебника. Очень может быть, больше прочих старались в эту пору храбрецы, о которых речь была выше.

Теперь скажем несколько слов про самую науку. Естественная история слагалась по трем царствам природы из трех отделов: Минералогия, Ботаники и Зоологии. Классным учебником были записки, составленные наставником и переходившие по наследству от старшего курса, кто мог приобрести – за 20-30 коп., а кто не имел готовая экземпляра, должен был списывать. Курс был необременителен по своему небольшому объему, но ретивый наставник дополнял его, где было можно, демонстративным способом. По минералогии он собственным старанием составил коллекцию из минералов, которые, приблизительно в количестве трех-четырех десятков разновидностей, разложены были по клеткам нехитрая ящика, и этот набор был приносим в класс для наглядная ознакомления учеников, в помощь учебнику.

По ботанике кроме получаемых из текста учебника общих сведений по строению, жизнеспособности растений и по систематике их, наставник, во время летних полевых прогулок во главе класса, знакомил учеников с главнейшими разновидностями полевых и луговых трав и вообще растеши, показывал, как собираются растеши для гербарий. В результате летних занятий мы могли (говорю на основаны личного опыта) отличить и даже назвать латинским научным именем десятка два, а может быть и более, из наичаще встречающихся видов луговых или полевых растении. Некоторые товарищи делали опыты составления небольших гербариев.

По зоологии мы были ознакомлены из курса учебника с главными классами, порядками и главнейшими семействами, а также наиболее интересными родами и видами из живот наго мира. В летнее время наставник старался заохотить учеников к собиранию насекомых для составления научных коллекций. Вообще этот, хотя краткий по объему, но все же содержательный, курс естественной истории значительно расширял круг наших школьных познаний, сообщая основания к осмысленному миросозерцанию.

Что же касается сельского хозяйства, то хотя письменный учебник наш содержал немалое число отделов с разными водствами (луговодство, полеводство, животноводство и проч.) и на изучение всего этого ушло много времени и трудов с нашей стороны, и много старания со стороны наставника (как при учебных занятиях в классе, так и в прикладных демонстрациях во время летних прогулок на природные сельскохозяйственные фермы или просто по полям), но я опасаюсь, что едва ли кто из слушателей по том воспользуется хотя бы малою частью бумажных правил при ведении своего собственная хозяйства и что пройденный в школе курс окажется в действительной жизни мало соответствующим потраченным на него трудам и жертвам.

По классу философии еще припоминается молодой наставник Федор Павлович Исполинов. Он остался тем памятен, что на его уроках в течении курса повторялись раз-другой вспышки его неудовольствия на весь класс и притом в такой степени, что он терял самообладание. Это бывало с ним, кажется, посла того, как спрошенные к ответу ученики один за другим оказывались неисправными в ответах, в особенности когда в числе неисправных попадались такие ученики, которые числились в разряди падежных. Принимая подобные случаи за умышленный сговор учеников, наставник этот выходил из себя, грозил нерадивым ученикам и недовольный целым классом выбежал из класса с угрозой жаловаться высшему начальству; после того он уже не возвращался на этот урок. Так как ничего подобного никогда не бывало в классах прочих наставников, то первое впечатлите после такой вспышки классного наставника казалось для класса забавным, а затем все таки наступала некоторая тревога в ожидании грозы. Однако же никакого давления со стороны начальства не замечалось; очевидно, угроза высказывалась лишь затем, чтобы припугнуть класс. И действительно, к следующему классу урок приготовлен был исправнее, удовольствии наставника, который не был мне, памятен, и таким образом школьная жизнь наша снова вступала в свое нормальное прежнее русло. У меня лично по классу этого последняя наставника никаких неприятных приключений не бывало.

________________________

Собственные мои успехи в философском классе оказались при общей расценке не в цветущем состоянии: к концу курса я переместился с первой парты на вторую. Это понижение классного престижа на первых порах не обошлось без некоторая чувства конфуза и досады, но оглядевшись на новом месте, не трудно уже мне было помириться с неизбежной действительностью; к тому же я не имел особая повода падать духом, знал себе цену, чувствовал себя недурно, не покидая господствовавшая жизнерадостная настроения, и продолжал трудиться, как подсказывали юный ум, совесть и сознание своей выгоды. Не забудем, что мне уже тогда шел 20 год, что я начинал чувствовать и сознавать свою самостоятельность, считал себя, так сказать, господином своего положения.

К счастью моему, и Батюшка не беспокоил меня предостережениями по поводу понижения моих успехов. По всей вероятности, па основаны семилетняя опыта постоянных успехов моих, он привык уже считать меня ставшим на свои ноги, в учебном смысле, и подающим хорошие надежды учеником. Кстати сказать, у родителя, кажется, была своя жизненная философия: он намеками говорил иногда в домашнем своем кругу про какие-то «опасные» годы в период созревания юношей. «Как пройдут эти года, так меньше пустяки в голову пойдут». Намеки эти повторялись изредка по поведу обнаружении первых ложных шагов моего старшего брата. Какие это подразумевались «опасные годы», Батюшка при нас не распространялся, но смысл намека был один: с приближением лет зрелости того и жди каких-либо соблазнов для подрастающего ученика.

Покончив речь об учебных делах в классе, скажем теперь несколько слов о частностях ученическая быта в ту пору.

Время ученья моего в философском классе было для меня, так сказать, поворотным кругом от лет юных к отроческой зрелости и почему то оно несколько лучше припоминается, чем дальнейшая пора учебная возраста. В стенах класса, в толпе учеников, моих сверстников, еще заметна была наклонность при удобном случае порезвится, пошалить, даже иногда схватиться, ради шутки, и повозиться друг с другом, как в училище бывало. Тут чаще всего приходит на память один из товарищей – соседей, по школьному прозвищу Сила. Сверстник нам по летам, по росту, но уступавший многим в физическом развитии, бледнолицый, с белыми жидкими волосами и, видимо, довольно-таки слабосильный, он тем не менее имел особое расположениеe к гимнастическим состязаниям; при всяком удобном случае он готов был схватиться даже с теми, кто по возрасту и по физическому развитию был, очевидно, посильнее его, кто даже вовсе не имел охоты в данную минуту к гимнастической потехе. Не взирая на все это, наш Сила, бывало, размахивая руками, так и лезет на первого попавшаяся под руку и со словами: «ну, давай, давай,!»... смотришь: уж вцепился и тормошит кого либо, стараясь осилить, и тут – что всего забавнее – как настоящий Дон-Кихот, бывало, напустить па себя воинственная задора, стараясь изобразить из себя некоторое подобие рыцаря, выступившая на единоборство. Будь этот задорно-нападающий кто либо другой на место нашего Н. В-ча, тогда, вероятно, отделались бы от него попроще и отучили бы его от этой его повадки; но так как наш Сила занимал почетное место за первой партой, то, конечно, ему снисходили, и его забывшее нападения всегда вызывали смех среди зрителей, особенно после того, как наш комик – атлет, повозившись и уставши порядочно, с серьезной миной, с видом настоящего победителя, хвастался своим гимнастическим умением и своей силой, не то в шутку, не то полусерьезно, а в тоже время приводил в порядок свой растрепавшийся костюм. Впечатление бывало забавное, и зрители каждый раз подтверждали заслуженную им кличку.

Понятное дело, что такое шаловливое настроение учащейся молодежи бывало на таких уроках или классах, когда головы учеников не были обременены учебными заботами. Припоминается даже такой случай, что в летнее время, при открытых окнах, классное воодушевление перед приходом учителя достигло такой степени, что обеспокоило обитателей соседняя губернаторская дома, о чем дано было знать начальству семинары. На следующий день было не очень строгое дознание но этой претензии, не имевшее впрочем никаких дальнейших неприятностей.

Из той же поры философская класса осталась памятна иная черта классного настроения, именно: в ожидании прибытия в классе наставника (помнится, в послеобеденные часы больше), хотя никакой грозы впереди не предчувствовалось, но массовое движение в класса уже поулеглось, может быть, по причине некоторого опоздания со стороны наставника; большинство учеников на своих местах, за нартами, кассе жужжит сдержанно при всем своем безмятежном самочувствии: и друг, в уютном уголка класса, раздается тихий голос певца, к нему присоединяется еще певец, рядом, и выходит стройный аккорд. Весь класс сразу притихнет, а наши певцы, – баритон и тенор, польщенные тишиной всего класса, споют симпатичный по мелодическому напеву, да также и по содержанию, романс:

Певцы наши пропоют этот романс сдержанными голосами, но эффект от этого, при тишина класса, еще усиливался, пение казалось задушевным. Слушатели, бывало, похвалит певцов за удовольствие и иногда упросят повторить. Еще певали паши певцы «Кукушечку»: 

И выходило все это у них умело, благозвучно и симпатично! Правда, пение это было очень нечасто, так как и условное классное настроение, для пения благоприятное, тоже повторялось нечасто. Певец тенор припоминается мне довольно хорошо: это был симпатичный товарищ, Елеазар Павлович Ионов, а кто вместе с ним утешал класс баритоном, не могу Припомнить. Эта массовая чуткость класса к изящному уже довольно знаменательна.

Если мы выйдем из тесного учебного круга и заглянем в частный внеклассный быт ученика, приближающегося к поре зрелости, то мы истратимся здесь с новыми явлениями: книга-учебник уже не составляет теперь для ученика единственная всепоглощающего предмета всех его дневных забот и помыслов, как было до сих пор, а рядом с наукой уже искали себе места и другие совместители, отвлекавшие внимание труженика в свою сторону. Для него стали потребностью новые развлечения и удовольствия, свойственные его преющему возрасту. Не забудем, что для него настала известная пора, «когда нам кровь волнует женский лик», что по его годам даже законом гражданским разрешалось быть ему настоящим мужчиной. И вот он теперь не прочь был заглянуть на юный лик, сказать вернее – лик юной сверстницы, и не мудрено, что этот юный лик мог ему и приглянуться. А так как ученик наш совершенно был свободен, не связан никакими запретными станами, то очень легко и просто, без всяких искательств с его стороны, появлялась на его пути юная Сверстница, повинующаяся тому же, как и он, могущественному голосу раскрывающейся перед ними жизни – и обоим им весело при встреча! При естественной застенчивости и неопытности юных спутников, им только весело при встречи, и ничего больше. Но если герой наш не обижен от природы естественными дарами, то и впредь он не откажется от этого нова го явления жизни, а будет стремиться к нему, чтобы невозможности продолжить и прибавить случайность развлечений.

При всем этом господство учебника и его область теряют» часть своего прежняя простора в душевном настроение ученика. Положим, учебная энергия его в этом новом фазисе не убавится, он постарается, когда нужно будет. наверстать то, что упустил сегодня; но сегодня-то он не без отваги готов заявить: «г. профессор, я сегодня не приготовил урока!» Таково было уморасположение нашего героя в описываемую пору. Худо ли это было, как бытовое явление давно минувших дней, или же хорошо, – это виднее будет для читателя из тех подробностей, какие мне придется досказать еще немного ниже, при описании внеклассная быта семинариста старшого класса. А теперь я только должен сказать, что мне лично с описанным уморасположением жилось в ту пору привольно, и существенного какого-либо вреда при этом я не испытывал, Случайные же кое-какие недочеты надеялся наверстать, по возможности, в удобное время.

Покончив курс философского класса, прежде чем перейти к высшему классу, кстати скажем несколько слов о том, как семинаристы проводили время на каникулах в домашнем своем быту.

Летние каникулы в ту пору продолжались с 15-го июля по 1-е сентября. Как выше было замечено, сельское духовенство в ту пору получало свой хлеб насущный больше от своей земли и потому своими же руками возделывало эту землю. Даже священники с своими семействами не отстранялись от этой добровольной повинности и волей-неволей успевали в этой первой науке в мере – в земледелии. Памятно мне с самых юных лет моих, что родитель наш принимал личное участие в трудах земледелия, не исключая самых теплых, например, пахоты (впрочем пахарь он был довольно нетерпеливый). Даже и матушка моя, когда, бывало, управится с дневным своим хозяйством, в послеобеденные часы выходила в поле, на полосу – во время сенокоса, при житие и проч. При таких условиях, бывало, всякому подростку находилось соответственное дело – занятие, как по домашнему хозяйству, так и в полевых сельскохозяйственных работах. Особенно во время сенокоса помощь всякого подростка была в хозяйстве видна и полезна, а сам подросток, но мере своего подробностях, исподовольно приучался к работам, которые посильны были для более взрослых, и в свое время сам тянулся взяться за косу из подражания большим. Когда мы, бывало, являлись домой на каникулы, то пожалуй половина сенокоса уже бывала управлена в родительском хозяйстве, но все же и на нашу долю выпадало довольно потрудиться как при уборке сена, так при уборке лена и при жнитве.

назад | содержание | вперед