назад | содержание | вперед
 

Педагогия в третьем классе

Учителями моими не третьем основном классе были Иван Адрианович Морошкин и Константин Николаевич Изюмов. Первый из них преподавал латинский языке, арифметику и нотное пение, а второй – Законе Божий, греческий язык и церковный уставе. Классы того и другого учителя чередовались посуточно: сегодня был день Ив. Адр-ча, а завтра – К. Н-ча.

Иван Адрианович М. был педагог средних лет, высокого роста, благовидный, солидный, в приемах сдержанный, ровный, не фамильярности с учениками не вдавался; если и прибегал иногда к рукодейственным приемам обучения, то делала это без особенная раздражения или злобного, мстительного чувства, а как бы с назидательною целью. К пособии лозы в своей классной практике прибегал весьма не часто.

Из личных моих подвигов в классе И. Адр-ча сохранилось в моей памяти весьма немногое. Припоминается раз ошибка в задаче: дано было в начале грамматическая курса просклонять несколько слове и в томе числе – culter – нож; вот в этом самом слове в родит, множеств, числа латинскую флексию написал я правильно, а параллельную русскую флексию умудрился изобразить, вместо ножей – ножев. Дёло-то состояло в томе, что в нашем домашнем жаргоне слово нож никогда не употреблялось, а всегда говорилось ножик, от ножика родительный множеств, будет ножиков, по этому же, не долго думая, сочинил я и «ножев», не придавая большого значения склонению по русской грамматике. Выдавая задачи в классе, И. Адр-ч, когда дошла очередь моей задачи, назвал меня по фамилии и подошел к мне, я встал и думаю –похвалит, а он, подавая тетрадку, молча взял меня за чуб, не всей пятерней, как говорится, а вежливенько, между большим и указательные пальцем захватил клок волос и потряс таки чувствительно, в такт приговаривая: «стыдно так пятому ученику ошибаться!» Вот как в старину нас учили правописанию! Потом еще одна ошибка припоминается в классном сочинении, и на этот раз против латинской грамматики. Дана была на перевод с русского на латинский тирада, в которой поставила нас в тупик одна фраза: «соловей, сидя на ветке, пел». Тут слово сидя всех нас озадачило, до тех пор не встречалось подобных затруднений; как ни шептались соседи, ничего не вышло путного и большинство из нас перевели это слово формой герундия (sedendo), только один первый ученик Федор Осокин догадался написать правильно (sedens). По поводу этой общей ошибки большинства никаких порицаний со стороны учителя не было.

Кроме отмеченных случаев больше ничего не сохранилось в моей памяти по классу И. Адр-ча, и из этого заключаю, что занятия мои шли гладко, без дальнейших, приключений.

Наиболее трудным и важным предметом по классу этого наставника был латинский язык. По какому учебнику проходилась грамматика – теперь припомнить не могу; переводы с латинского на русский делались по хрестоматии, а переводы с русского на латинский наставник задавал по другому руководству, которым он один пользовался.
По предмету арифметики также решительно ничего не могу припомнить; по-видимому и тут дело шло без особенных затруднений. Вся то арифметика Куминского (как могу судить по сохранившемуся экземпляру), книжка в полтораста страничек в 16-ю долю, была поделена на два класса с четырехлетним курсом. Арифметическими задачами, над решением которых нередко маются ученики современной школы, нас не затрудняли, все дело ограничивалось примерами, т. е. производством выкладки над заданными учителем числами по тому арифметич. правилу, на котором остановился дневной урок; и так как на каждое арифметич. действие в учебнике приведены были два-три образчика с подробными выкладками, то понять механизм всей этой работы было для нас нетрудно. Само собой разумеется, что нужно было вызубрить на память самое правило, как оно изложено в книжке: в этом последующем условии, может быть, и заключалась главная суть успехов в этой науке.

Вообще приходить теперь на ум даже такое предположение: не была ли арифметика в числе главных предметов, на которые училищная администрация смотрела, как говорится, сквозь пальцы, в том вероятном убеждении, что будущим членам причта не понадобится большой науки, не придется ломать голову свою при ведении счетоводства собственного и казенного.

В нотном пении также не было никакой трудности, пели обыкновенно всем классом указанную учителем статью по учебнику; вместе с классом и учитель подтягивал баритоном, который выделялся из ребячьих голосов. Кроме нотного пения учитель иногда заставлял петь обыкновенным церковным напевом то или другое песнопение из наиболее употребительных на утрени или на литургии. Вообще классы пения бывали самым безмятежным и безобидным классным занятием для учеников.

В заключение должен сказать, что не имею причин быть недовольным этим почтенным наставником, вообще деловитым, усердным к своему делу и авторитетным в своем предмете, и беспристрастным. Что он потрепал меня малую толику за волосы, «так не всякое лыко в строку». Если смотрит издали, то, казалось бы, оплошность моя тогда была не особенно велика, но ведь и рукодейственное вразумление по понятиям того времени было мерой отеческой, самой легкой из всех практиковавшихся в наше время мерь телесного наказания. Благо еще то, что никаких других неприятностей по классу этого наставника не было для меня.

Сохранил ли я свое место в классном списке по предметам И. Адреича? Я полагаю, что не понизился у него в списке, несмотря на вышеописанное маленькое приключение.

Константин Николаевич Изюмов был красивый брюнет, росту выше среднего, помоложе Ив. Адреича и попроще в обращении с учениками, нисколько мягче характером, поэтому и положение учеников в его классе было льготное. Случится, например, во время урока какое-нибудь смехотворное приключение с растерявшимся учеником, класс без стеснения посмеется и учитель вместе с классом посмеется. Приходить мне на намять такой случай: одного ученика с задней парты заставил учитель переводить с греческого на русский и вот тому встретилось слово ибо, повторявшееся на уроках ежедневно, однако спрошенный запнулся на этом слове. С передней парты ему кто то подсказывает шепотом: ибо, а тот, поняв это слово по-своему, учителю вслух отвечает: рыба. Весь класс тут разразился хохотом, и учитель тоже посмеялся не мало. Уже из этого одного можно догадаться, что классный комик отделается дешево т. е. классная насмешка и конфуз зачтутся ему в наказанье. В предположении подобного случая по классу Ив. Адреевича, классный смех был бы гораздо сдержаннее, а комик едва-ли бы отделался одной насмешкой. Впрочем, кстати будет здесь сказать, что, кажется, во всех классах наставники наши не особенно налегали на третий разряд учеников, как в просветительных попытках, так и в карах за неуспехи, в ожидавших обыкновенной и естественной убыли их в классе в недалеком будущем; более обращалось внимания на тот, пограничный с третьим разрядом, пояс, который подавал еще надежду на возможность дальнейшего поступательного движения по учебной лестнице.

По классу К. Н-ча выдающимися предметами были греческий язык и Закон Божий. Кроме изучения грамматики для первоначальных упражнений в переводах с греческого служили статьи хрестоматии, начиная с Эзоповых басен, а когда познания наши несколько прибавились, тогда переводили с греческого Евангелия, по порядку Евангелистов. По Закону Божьему проходили пространный катехизис Филарета; здесь весь труд учащегося заключался в твердом и точном заучивании текста учебника. Устав церковных богослужении, заключаешься в тонкой маленькой книжке, едва ли кто знал в практическом приложении, а но книжки уроки задаваемые отвечали.

О ходе учебных занятий в классе К. Н-ча не сохранилось в моей памяти никаких эпизодов, ни относительно себя лично, ни относительно других товарищей, за исключением ответов моих на экзаменах; но об этом я скажу потом, особо, когда речь пойдет об экзаменах.

Не лишним нахожу упомянуть о том, что по классу К. Н-ча я назначен был списчиком – обязан был вести классный список. По этой последней должности моей припоминается мне одно трагикомическое приключение. Понятное дело, на хранение классного списка, как важного классного документа, обращалось особенное внимание; обыкновенно он закладывался мной в учебную книгу; но как-то так случилось при сборах утром в классе, что второпях, может быть перед умываньем, я засунул список этот под надетый свой нагрудник. Эта принадлежность туалета (манишка) была у каждого школьника, заменяя ему и галстук и отчасти жилет; зимой нагрудник носили подбитый на вате, а летом полегче, на простой какой-нибудь подкладке. Верхняя часть нагрудника застегивалась позади шеи на крючках, а к нижним углам его пришивались тесемки, которые завязывались в вид пояса, и таким образом под нагрудником выходил подручный карман. Одевши затем свой халатик и тулуп (дело, помнится, было зимой), я стал складывать свои книги, перед тем как идти в класс, и не найдя на своем месте списка, перебрал весь скарб в своей комнате, а искомого так и нашел, засунуть же руку под нагрудник не догадался, «а ларчик просто открывался». Убитый горем, шел я в класс, в ожидании нагоняя от учителя за небрежность свою (шутка ли, – потерял список!). Однако же учитель, паче чаяния, отнесся к этому приключению довольно снисходительно и мне же поручил изготовить новый список. Только по приходе из класса на квартиру, когда я разделся и случайно засунул руку под нагрудник, я удивлен был немало и обрадован находкой пропавшего дорогого для меня предмета.

Не могу я пройти молчанием также одно облачко сомнения, случившееся со мной по классу К. Н-ча. Перед роспуском на святки, во время классной перемены, помнится, сижу я один на своем месте за первой партой (не всегда же полагалось шалить ученику в свободную минуту) и вижу: подходит ко мне малознакомый одноклассник и говорит мне в полголоса, таинственно: «Г-вов! тебе бы не стыдно было гостинца К. И-чу привезти из дома» [*] [*Кстати здесь припомню: отец мой к тому времени имел должность благочинного и вероятно родители мои считались людьми состоятельными]. Я выслушал эту неожиданность с смущением и может быть ответил на это: «ладно, я скажу родителям», а может быть этот ответ остался у меня на уме, теперь уже хорошо не помню. И действительно, смущение мое было похоже на то, как будто меня наказали, и потому я ничего не сказал об этом ни брату моему, ни даже матушки не сказал, приехав домой, потому что уверен был, что она пересказала бы отцу, а там, думалось мне, пойдут нарекать на меня за этот гостинец. Про себя же я дома решил этот вопрос так, что если по приезду в город будут напоминать про гостинец, то скажу: родителям мол я сказывал, а как они решили, не знаю; а в случае неприятностей каких-нибудь можно будет тогда написать родителями. Но никаких дальнейших неприятностей решительно не случилось, и я совсем лишь забыл об этом происшествиям; до конца курса, так же как и раньше, наставник этот оказывал мне доброе внимание и беспристрастие в оценке моих успехов, а на последнем экзамене по его предмету, будучи спрошен экзаменатором, я настолько угодил своими удачными ответами классному наставнику, что он хвалил меня потом перед всем классом. Таким образом я должен считать К. Н-ча в числе наставников, наиболее ко мне доброжелательных.

Последний вышеприведенный случай дает мне повод обратиться к общему щекотливому вопросу: бывали ли в пору нашего ученья в обычае приношения со стороны учеников или их родителей г. г. педагогам, с целью их задабривания? Вопрос этот должен интересовать нас потому, что ту пору служилые люди почти всех ведомствах существовали не столько казенным содержанием по службе, как доходами, извлекаемыми умелыми служаками по своей должности. Часты ли, велики ли доходы бывали у наших педагогов?

Единственный случай по этой части пришлось мне слышать в старшем классе семинарии от одного из товарищей, который в компании рассказывал в прошедшем времени, как однажды была презентована им одному из классных наставников бутылка рыжичков. Наставника он не назвал, а мы считали неуместным распрашивать его о подробностях (а может быть, даже не интересовались), только удивлялись ничтожности презента: если бы еще ведерко рыжиков поднести, это было бы похоже на гостинец, а то бутылка! мы даже не слыхали, чтобы можно было заготовлять или хранить рыжики в бутылках. Оказывается, товарищ по этой части был опытнее; ему несколько известны были потребности прихотливого стола. В селе, где была его родина, проживал туз –помещик, временами служивший губернским предводителем дворянства, так с усадьбой этого туза наш товарищ имел кой-какие связи и знал кой-какие барские обычаи, и нам разъяснил, что в гастрономической продаже бутылка самых мелких, целиком укладывающихся в горлышко рыжиков может стоить около рубля. Без всякого сомнения, это событие взято рассказчиком из училищных времен и нравов, а отнюдь не из времен семинарского нашего курса, потому что профессора семинарии по отношению к воспитанникам стояли гораздо выше и солиднее (по академическому образованию своему), нежели наставники училища, получавшие по условиям того времени мизерное содержание [*] [Материальный быт наставников училища, по нашим понятиям, был вполне благоприличный; вышеупомянутый К.Н-ч тем более не бедняга: благодаря выгодной женитьбе, он был владелец двухэтажного дома]). Что касается самого рассказчика, то он учился все время в одних со мной классах, учебная карьера его шла ровным шагом, всегда он был хорошим перворазрядным учеником и во время рассказа он занимал место за одной со мной партой, так что вышеупомянутая бутылка рыжичков должна была означать только признательность счастливого ученика за доброту наставника [*] [Если бы осуществился мой деревенский гостинец, о котором дипломатически мире напоминали, то он точно также пошел бы в качестве признательности хорошо успевающего ученика доброму наставнику, почившему меня даже особою должностью списчика]).

Кроме этого, приведенного здесь, случая решительно ничего больше слышать мне не приходилось по этому предмету, в отношении педагогов нашего школьного времени. Как видит читатель, немного же мы могли собрать конфузного для их репутации! К чести их надобно сказать, что должностное их беспристрастие в наших понятиях стояло вне всякого сомнения, о чем мне придется сказать подробнее потом, в другом месте.

назад | содержание | вперед