назад | содержание | вперед
 

Ректора училища

После протоирея о. Михаила Васильевского, ректором училища был кафедральный протоирей, магистр, Василий Иванович Нордов, знаменитый писатель проповедник. О. ректор был еще нестарый, лет за пятьдесят, высохший, дородный, массивный, с окладистой длинной бородой с проседью, и с пышными длинными волосами шатен, с небольшой проседью. Поступь он имел медлительную, одинаково важную, как при торжественных случаях, так и при случайных выходах, на улице, всегда и везде он держал и стан и голову прямо –непоколебимо, не видать было у него ни одного лишнего, случайного жеста, ни даже лишнего поворота головы в сторону, как будто все постороннее неспособно было привлечь его внимание, как будто всегда и везде была у него своя дума, свое дело на уме. Не только в пору нашего школьного ученья под начальством о. ректора, но и потом, когда мы выросли и оканчивали ученье, он всегда во всех случаях обращен был к нам только одной своей стороной, мы могли наблюдать только одну видную нам сторону: на его полном, несколько одутловатом, лице трудно было подметить какое-либо иное выражение, кроме выражения застывшего горделивого величия и сознания собственного достоинства. Вообще нам ученикам очень редко случалось видеть о. ректора, и то только во время экзаменов, да еще во время соборных богослужений. В училище он никогда не заглядывал, за исключением дней экзамена. Встретить его на улице на прогулке мне никогда не случалось, равным образом за все время ученья моего мне ни разу не случалось видеть, хотя бы издали, его беседующим с кем-либо из лиц духовных или из граждан. Я думаю, многим жителям г. Вологды, из граждан и из духовенства, памятно, как сановитый о. Василий Нордов держал себя при всех случаях общественного служения внушительно величественно, и важностью своей осанки и всеми приемами обхождения с подначальными лицами, пожалуй, не уступал Владыке. Точно также он держал себя и на экзаменах.

Экзамены в училище производились два раза в год перед святками и перед летними каникулами, впрочем смутно припоминается, как будто еще был одно время третий экзамен – перед пасхой. В назначенный день экзамена ученики потщательнее приглаживали свои вихры и являлись в класс раненько, принося с собой, кто хотел, огарок свечи в зимнее время, для того что ждали прихода в класс наставников своих ранее обыкновенного и уже к восьми часам все были на своих местах, и ради торжественной минуты устраивали своими средствами освещение класса, так как в классе было еще темно в эти часы, а качественного освещения не полагалось. Два-три огарка горящих сальных свечей на каждой почти парте придавали классу вид иллюминации, которая в свою очередь производила в учениках приподнятое праздничное настроение, как бы начало ожидаем торжества, и весьма много помогала в ослаблению и рассеянию очень естественной предэкзаменной тревоги учеников. Экзаменатор являлся в класс не раньше 9 часов. При входе его в класс ученики пели все вместе общим хором «Царю Небесный». Я думаю, что чуткое ухо очень хорошо могло оценить важность минуты по не совсём уверенному тону поющих хорошо знакомую молитву. На экзамене присутствовали только свои классные наставники, которые заблаговременно, до начала экзамена, представляли экзаменатору свои списки с программами пройденных на курсах. На экзамене переспрашивались далеко не все ученики класса, а лишь немногие, по избранию экзаменатора. Большею частью вызов начинался с первого ученика, но бывали и отступления от этого порядка. По вызове ученика, экзаменатору по своему усмотрении, выбирал какой-либо отдел из программы для ответа и наставник тогда задавал вопросы вызванному ученику. Экзаменатор слушал ответы большею частью молча, редко давал от себя вопросы отвечавшему, никогда не выражал отвечавшему ни похвалы, ни неодобрения, никогда не ставил в списке никакой отметки после ответа. Когда ответ покажется достаточным для оценки знания, экзаменатор скажет только «довольно! и вызовет следующего ученика из того же пятка или десятка и т. д. Следующий из вызванных учеников или продолжать ответ из того же самого отдела программы, который дан был предшествовавшему ответчику, или же экзаменатор избирал другой отдел или параграф программы. Таким образом вызовете экзаменатор, скажем, человеке десять по классу одного наставника, переходя постепенно от учеников перворазрядных к посредственным и далее к слабым, а затем таким же порядком и приблизительно столько же учеников переспросит но предметам другого наставника (мне только и припоминаются экзамены по третьему и четвертому классу, в которых было по два классных наставника) Весь экзамен длился часов до 12 или немного далее. Вот в заключение экзамена, провожая экзаменатора, класс запоет «Достойно есть» наверно с чувством торжества победителей и с уверенностью в голосовых своих средствах каждым из поющих!

Из моих личных экзаменных подвигов мне припоминается лишь экзаменный ответ в третьем классе, по предметам Константина Никол-ча, именно по катехизису и по греческому языку. По содержанию катехизического ответа экзаменатор дал мне два или три вопроса от себя, и один из них припоминается приблизительно такого содержания: «И. Христос по воплощении и при рождестве Своем впервые ли явил Свое бытие?» Как на этот, так и на другие вопросы, мною даны были приличные ответы без запинки, в пределах ученического понимания. По греческому языку экзаменатор назначил мне переводить экспромтом [*] [Я занимал тогда пятое место в списке и вызван был на экзамене к ответу первым, минуя первых учеников. Но программе показаны были пройденные на курсе переводы первых евангелистов. Очевидно, припоминается экзамен курсовой, при переходе в четвертый класс; экзаменатор полюбопытствовал проверить степень подготовки учеников на тексте, который не был прежде того предметом классного разбора]. из греческого евангелия от Иоанна первую главу, которая до тех пор не была переводима в классе на уроках. Так как текст первой главы этого евангелиста, славянский и русский, был мне хорошо знаком на память, а с другой стороны также слова и обороты греческого текста были просты и большею частью известны по текстам других евангелистов, изучаемым на классных уроках, то я бойко переводил стих за стихом, одновременно подготовляя перевод этимологическим разбором слов текста. Экзаменатор, видя бойкие ответы ученика, спросил наставника, не был ли этот текст раньше переводим в классе, и наставник дал отрицательный ответ. Экзаменатор, выслушав ответ, по обыкновению, сказал только свое «довольно»! Во венком случае ответ мой был настолько удачен, что классный наставник на следующем уроке похвалил перед всем классом мои удачные экзаменные ответы и, само собою разумеется, – мне очень лестно было выслушать похвалу наставника за учебный подвиг при стол знаменательных обстоятельствах.

Странное дело: ответов на экзамене конфузных, которые могли бы вызвать неодобрение экзаменатора или неудовольствие классного наставника, вовсе не припоминается из училищной практики, как-будто их вовсе небыли, как будто всякий спрошенный отвечал успешно, так что приходит даже на ум сомнение: уж спрашивались ли экзаменатором ученики третьеразрядные, редко-редко когда отвечавшие порядочно дневные уроки? К стыду моему, я должен здесь признаться, что вообще интересы моих товарищей – одноклассников, занимаемых места в классе поближе к выходным дверям и подальше от нас, сравнительно меньше интересовали меня в ту пору, и потому не сохранились в моей памяти. Впрочем, не подлежит сомнению что вследствие неоднократных повторений перед экзаменами по всем отделам пройденного курса даже и слабо успевавшие ученики могли пополнять свои знания, в особенности по части изустных уроков, и таким образом являлись на экзамен не совсем беспомощные. Потруднее было, конечно, наверстать при повторениях пропущенное на уроках по древним языкам, да по всей видимости экзаменатор и задавался особенным желанием вывести на чистую воду сомнительное знание, укрывающееся в толпе учеников на наказовом конце списка.

Что же касается значения экзамена в нашем быту в училищную пору, то про себя, и про своих товарищей, занимавших места па ближайших к нам нартах, могу утверждать с положительностью, что приготовление наше к экзамену в ту пору бывало настолько исправно, что экзамена мы вовсе не страшились. Бывала, конечно, некоторая тревога в душе ученика при виде сановного малоприветливого и внушительного экзаменатора, но уверенный в ответе, ученик без смущения ждал вызова к ответу, а вызванный он ждал лишь вопроса, готовый дать отчет во всем том что хорошо ему известно из пройденного курса. Поэтому мы, обойденные вызовом, бывало даже завидовали в душе товарища, на которых пал вызов и которые отличились своими ответами перед высоким лицом экзаменатора; по этому же после экзамена товарищи, обыкновенно, приветствовали удостоившаяся вызова на экзамене и отвечавшая ученика не иначе, как поздравительной фразой: «с отличием»! Не правдами, как это любезно, понятно, и естественно со стороны товарищей?!

Мы не догадывались в ту пору о том, что экзамене наш, при тех условиях и порядках, какие описаны выше, вовсе не мог иметь того решающая значения на нашу учебную судьбу, каким он казался тогда в наших глазах. В самом деле, на примере, счастливый ответе пятого ученика на экзамене приносил ли ему какую-нибудь реальную пользу, какое-нибудь преимущество, кроме некоторая удовлетворения мелочная чувства тщеславия? Каковы бы ни были ответы ученика, вызванная на выдержку по одному из десятка или пятка сверстников своих по классу, они могли служить только к безотносительной оценке успёхов ответчика и в самом лучшем случае не обещали ему никаких преимуществ пред другими товарищами, оставленными без испытания. Итак, наши ответы на экзамене, при данной системе испытаний, разве в самой незначительной степени служившие к личной пользе того или другого ученика, теме не менее имели важное значение перед лицом экзаменатора, как общее выражении классных успехов по предметам преподавания.

После каждого экзамена, конечно, издавался новый классный список с более или менее чувствительными переменами в классификации учеников, а после курсовые экзаменов, после объявленного перевода успешных учеников в следующий класс, бывали также и уволенные из класса, и остававшиеся в том же классе на повторительный курс. Все это покрывалось именем и распорядительною властью ректора, а между тем его вмешательство не существовавшую классную систему, как можно судить на основании экзаменах порядков, бывало в самых ограниченных пределах. Очевидно, учебная судьба каждого ученика главным образом зависела от классных наставников и предрешалась ими до наступления экзамена в тех списках, которые подносились ими ректору переде экзаменом, а ректоре, сличая списки того и другая наставника, только уравнивал, выводил балансе по классификации учеников, при составлении общая классная списка из двух списков, так как, очень естественно, ученики занимали не тождественный места по спискам того и другая наставника. Очень возможно, что ректор мог до экзамена наметить себе к испытанию того или другая ученика, обратившая на себя внимание по особенностям аттестации (в ту или другую сторону), значительно отклонившейся у которая либо из наставников. Так ли это было в действительности, или же ученики вызывались экзаменатором по другим более случайным побуждением, об этом нам – непосвященным можно говорить лишь гадательно. Во всяком случае, наше знаменитый о. ректор, всегда пользовавшийся общепризнанной репутацией деятеля самостоятельная и в высокой степени независимая во всех делах общественная и служебная положения, относился с терпимостью к нашей школьной учебной системе, имея к тому достаточные причины, а не вследствие какой-либо недальновидности своей: ваша учебная школьная система в действительности была вполне безобидна для нас школьников.

К счастью нашему и к чести наших наставников следует сказать во всеуслышание, что педагогия нашей старой школы вела свое учебное дело вполне добросовестно беспристрастно, нелицеприятно. Каждый трудившийся ученик находил справедливую оценку, соответственно усердии своему и природные талантам, и как могу судить по личным школьным воспоминаниям, все мы школьники были довольны и признавали справедливость указанного каждому места в классе, так что наша классная классификация воспитанников стояла вне всяких сомнений и нареканий. Говорю это не только от своего лица, но и от лица всех известных мне товарищей сверстников: не было ни одного примера, не слыхал я от своих товарищей намека, что вот такой-то выскочка, что занимает не подобающее место в классе, благодаря особому покровительству классного наставника; никогда также не слыхал от своих товарищей жалоб на классных наставников своих за невнимательность или несправедливость оценки классных трудов и успехов. Учительских родственников в наших классах не было, стало быть не было у нас и непотизма; учительских любимчиков также было не видать в наших классах; добровольных угодников или прислужников, или знающих коротко и запросто дорогу к учительской квартире между нами что-то не видать было и не слыхать. Если такие ученики и бывали возможны в нашем обществе, которое всегда взирало на своего учителя подобострастными глазами, то хорошо еще то, что такиe родители из наших товарищей бывали неприметны и во всяком случае крайне редки, безвредны. Как на единственный, мне известный, пример родителей последнего сорта могу указать на того одноклассника моего из третьего класса, который передал мне щекотливое напоминаем о гостинце для классного наставника. Предполагаемая близость к учительской квартире этого родителя так и осталась для меня тайной. По правде сказать, не видя никаких следов и неприятных для себя последствии после вышеизложенного события, я забыл даже и думать о нем: что же касается самого наставника, о котором только что шла речь, то я всегда считал его в числе своих доброжелателей и покровителей и остаюсь до сих пор признательным к его памяти за гуманное добросердечное отношение его к воспитанникам, среди которых мне приятно вспомнить себя в числе отличаемых.

Вообще мне теперь приятно присоединить еще одно похвальное слово почтенным наставникам нашей старой школы за справедливое, вполне беспристрастное, нелицеприятное их отношение к обучаемому поколение, приятно хоть задним числом воздать и доли нашей признательности за то великое благо, которым мы в свое время пользовались, совсем не примечая его, потому что оно казалось нам в ту пору делом самым простым, самым обыкновенным, самодовлеющим и неизбежным, как будто иначе и быть не должно. А теперь, издали, это простое дело представляется в другом свете, и само собой напрашивается слово благодарности педагогу и всей школьной системе, поставившим классное свое дело так просто и для всех совершенно безобидно. Особенно вызывает на размышление то старое классное дело по сравнению с воинствующим положением современной школы (я имею здесь в виду не духовную школу, а общую среднюю школу, которая мне известнее). Новые птицы – новые песни. В современной школе все предусмотрено, всякий шаг ученика на учете, всякий классный ответ по заданному уроку, всякая классная работа занесены в журнал с математической оценкой, так что в конце курса остается только подвести выкладку – и выйдет как дважды два-четыре. Спокоен ли однако же при этом классный наставник? Что же касается ученика, то для него в результате курсовой выкладки иногда получаются удивительный вещи: например, по всем книжкам он успевал хорошо, только вот не хватило у него одной единицы против положенная правила по второстепенному даже предмету, скажем, по одному из новых языков (в классической школе), и за эту недохватку выбросят его вон из школы. Как подействует это на ученика? Ученье ныне стало еще нужнее, чем прежде; с удалением ученика из школы разбивается его жизнь. Бездарный да нерадивый еще сравнительно легко помирится с очевидностью неуспехов, а трудолюбивый, самолюбивый да несчастливый не легко мирится, он протестуете, в отчаянья борется, ищет своего супостата, хватается, как утопающий, за соломинку, и в результате мы видим трагические жертвы то там, то здесь. Правда, тяжела учебная система, но и господа педагоги, воспитанные в преданиях и правилах этой системы, дают еще от себя поводы к нареканиям на учебные порядки. Недовольные, испытавшие на том или другом близком примере горечь разбитых надежд, укажут вам классных наставников, у которых бывают ученики угодные и неугодные, и для тех и других бываете неодинаковая марка для оценки, одним пощедрее, другим поскупее. Еще чаще указывают тот удивительный учебный фокусы что как скоро ученик получил по своей оплошности плохую отметку в журнале во время дневного урока, то не скоро потом дождется хорошей отметки, хотя бы и стал успевать хорошо при более счастливых своих обстоятельствах: ибо многие из наставников не допускают формальных отметках непоследовательности и веруют только в принципиальную постепенность отметок и успехов. И все должны считаться с этим самодовлеющим правилом или обычаем, и все к нему приспособляются, довольные, и недовольные.

Заглянем теперь в нашу старинную школу. У педагога в классе до 60 учеников, а то и более; он ежедневно переспросить учеников 10–15, ни которому из них не поставит отметки себе на память, и в конце концов выйдет такой справедливый и безобидный для всех результата, что каждый ученик при следующей пересадке займет то место, которое ему подобает. И всем это было видно и понятно, и никогда не слыхать было никаких нареканий на наставников!

Еще была некоторая особенность в нашей школьной жизни и заключалась она в том, что раз уже определились природные таланты и способности ученика по его успехам то и в дальнейшем поступательном движении по всем классам он пойдет своим нормальным шагом-, лишь с малыми колебаниями: перворазрядный ученик редко –редко сконфузится и унизится, а второразрядный разве что при счастливом стечении обстоятельств вотрется в первый разряд. Тут не было какой-либо предвзятой классной системы в ущерб личных интересов учеников, а просто было естественное явление, вытекавшие из верной оценки способностей и успехов каждого из обучаемых.

Мои личные книжные успехи во время училищного курса шли для меня счастливо, начиная со второго класса, а в старшем четвертом классе, несмотря на некоторые огорчения, испытанные по классу о. Ионы, классный престиж мой еще повысился. В переводном классном списке я занимал второе место – самое почетное для меня из всего моего училищного и семинарского курса. Это самое место указывал мне в интимном своем разговоре о. Иона: по справедливости требует добавить, что еще раньше курсового экзамена это самое место уже предоставлено было мне по классу Николая Ивановича на одной из последних срочных пересадок учеников. Это было для меня тогда негаданным сюрпризом, и я не без застенчивости занял указанное мне место, поместившись бочком, как бы съежившись, между своими новыми соседями справа и слева, чтобы их не побеспокоить. Господствующим тогда интимным движением моим было в ту пору (это мне довольно памятно!) не столько лестное чувство удовлетворена по поводу оказанного мне отличия, сколько тревожное чувство сомнения, смогу ли я удержаться на этом новом почетном месте, а если не смогу, так это уже будет конфуз, хуже прежнего, в таком случае лучше бы мне оставаться на своем прежнем месте, которым я был доволен и чувствовал себя вполне привольно.

Заканчивая сказание об училищной поре и об училищных порядках, я должен добавить еще несколько слов об училищной инспекции.

Инспектором, училища в нашу пору был знаменитый Лев Кириллович Рощенский – старичок лет около 70, но еще бодрый для своих лет; он был тем знаменитым, что был учителем двух поколений: у него учился мой отец, а также и старший мой брат, и на моей памяти он скончался, когда я учился в третьем классе. Он был учителем греческого языка в четвертом классе (до о. Ионы). Лев К-ч был среднего роста, худощавый, редко брившийся, так что седая щетина всегда почти виднелась у него на щеках, усах и бороде; ходил он в допотопной не сменяемой одежде: летом в шинели с тремя короткими блинками вместо капюшона, а зимой в желтоватой бекеш на меху, с рыжеватым меховым воротником; на голове носил зимой пуховый картуз с длинным козырьком и с тульей кверху суживающейся, на подобие усеченного конуса; приделанная к задней половине околыша пластина, изображавшая надзатыльник и наушники, приподнятая и загнутая к околышу, укреплялась тесемкой на передней части картуза, Летний головной убор не припоминаю, вероятно, старомодный цилиндр. Носил очки и ходил с несколько вытянутой вперед головой, как бы готовый во всякую минуту все подсмотреть, поймать, клюнуть. Он отличался такою юркостью, как передавали учившиеся в его классе ученики, что когда слушал отвиты ученика и задавал ему вопросы по книге, то, по-видимому, не отрываясь от книги, имел способность оглядывать все уголки класса и, в случае замеченного какого-либо беспорядка, выкрикивал среди учебных вопросов фамилии замеченного в оплошности ученика, с прибавлением обычной угрозы «апарю, каналья!» (т. е. запорю). Этого было вполне достаточно, чтобы не только оплошавший ученик, но и весь класс подтянулся; тогда прерванный на минуту урок продолжался как бы ничего перед тем не случилось. А иногда, смотря по настроению, а равно и по замеченному беспорядку, случалось, инспектор налетал на замеченного, как ястреб па добычу, готовясь вцепиться в него, с яростью и конвульсивными гримасами выкрикивал хриплым голосом угрозы: «апарю!» и проч. Впрочем и тут жертва отделывалась нередко только страхом, а блюститель порядка, довольный произведенным устрашающим действием своего натиска, отходил, – приходил в нормальное состояние. При всем том Лев Киридович также не скупился и на лозу. Кажется, при нем был в четвертом класса знаменитый в своем роде Лозар Цветаев, прославившейся даже за пределами своего класса тем, что должность свою исполняла проверенно с апломбом и не без ехидности, отличаясь тём от всёх прочих собратьев своих по ремеслу. Бывало, школьники па улице, при выходе из училища, показывали на него пальцами, как на диковинку: это был великорослый красивый детина, который держал себя в толпе прочих школьников горделиво, очевидно, знал цену себе и своей должности.

Л. К-ч в наше время являлся в классы училища редко; то бывало зайдет в присутствия классного наставника на несколько минуть и, разговаривая с ним, обежит юрким взглядом своим класс, как бы давая понять классу значение своей персоны, а изредка появлялся в классе до прихода классного наставника, или же во время классных перемен, когда наставники обыкновенно собирались всё вместе в тесных сёнях училища. Когда Лев К-ч раньше других наставников приходил в училище на свой урок, то, завидёв его, ученики всёх классов благоразумно принимали предосторожности т. е. воздерживались от возни посредине класса и занимали свои места за партами, на всякий случай; и жужжание в классе естественно понижалось. А без явной какой-либо причины Л. К-ч никогда к ученикам не придирался.

Несмотря на предосторожности наши, все же бывали иногда такие случаи, что Л. К-ч появлялся в классы как снег на голову, когда его совсем не ждали. Такой сличай был раз во время ученья моего в третьем классе и я чуть не попал тогда в его ежовые рукавицы.

Обыкновенно, классные наставники во время перемены между первым и вторым уроками выходили всё в сени, тут же около классов, и беседовали между собой, – смотря по интересам дня, четверть часа – полчаса, и в это время предоставляли ученикам полную свободу, очевидно, сознавая что после двухчасового урока ребятишкам» необходимы были и отдых, и гимнастика. Как водится, при наступлении перемены большая часть учеников выскакивали из классов на семинарски двор и при хорошей погоде здесь же бегали и возились между собой во всю перемену, а зимой, конечно, скоренько возвращались в классы и тут каждый предоставлен» был собственным наклонностям. Шум, возня в классе редко когда беспокоили разговаривавших в сёнях наставников, он тогда, бывало, наставник подойдет и, притворив двери своего класса, скажет: «потише»! и затем опять продолжаются учительская беседа. Вот во время такой перемены, в зимнее время, когда никто из нас не ждал никакой напасти и всё беспечно развлекались, каждый по-своему, барахтались, шумели, – вдруг, откуда ни возьмись, влетает быстро в классе Л. К-ч: все шарахнулись тогда по своим местам, как мыши от кота; а я в передней части класса как-то оплошал среди общей возни, позднее других смётил появление близкой грозы и последним бросился опрометью в промежутков между первой и второй партами, и замер на месте, как и всё прочие ученики, кто куда приткнулся, тут и остался. Заметив в числе удиравших меня последним, Лев К – ч подлетел ко мне с обычным своим видом гневного блюстителя и, остановись против меня, с яростью во всей своей фигуре, обрушился на меня: «апарю»! и проч., как бы готовый растерзать меня [*] [Л.К-ч к рукодейственным приемам никогда не прибегал, а большею частью устрашал окриком и обычной грозой своей, но также нередко за грозой появлялась и лоза]. У меня душа ушла в пятки, стою ни жив ни мертв, молчу, жду своей участи! Вероятно, заметив на лице жертвы непритворный страх и наступившую мертвую тишину всего класса (а также, вероятно, припомнив ничтожность моей личной вины), Л. К-ч, довольный произведенным действием угрозы, отошел от меня и обводя класс своим победным взором, тихими шагами направился к выходу, читая приличный случаю предостережения всему классу. Когда дверь за ним затворилась, тут только я пришел в себя и поблагодарил Бога, что дешево отделался от нечаянной беды.

Лев Кирилович слыл грозой для школьников только в стенах «училища; на улице он был не страшен и даже, по старости лёт», иногда беспомощен. Кроме известной грозы, по преданно за ним упрочилась еще репутация комическая; например, с давних лет была у него кличка мушник [*] [Мушник – это деревенский ржаной пирог. Легенда гласит: какой то великовозрастный ученик из класса Льва К-ча принес на дом к нему в гостинец мешок домашних этих мушников. Л. К-ч, поблагодарив признательного ученика, привязал ему отвести это приношение на кухню. И будто бы приноситель позволил себе тут какое-то безобразие перед наставником... Огласившийся в училище случай этот и был поводом для клички.] и, говорят, некоторые озорники, надеясь на проворство ног своих, подстерегали Льва К-ча в удобных местах и из-за угла где-нибудь кричали ему вдогонку: «му-ушни-ик»! Старик хоте и возвращался быстренько к месту, откуда слышался крик, но виновников и след простыл. Мало того, на прозвище «мушник» циркулировал между школьниками всем известный замысловатый акростих следующий:

Акростих этот даже был воспроизведен как бы на скрижали – вырван был полностью на доске в спех училища, в том самом месте, где обыкновенно сходились на беседу классные наставники во время классных перемен, так что Л. К-ч самолично мог прочитать это произведениеe доморощенной училищной музы. Само собою разумеется, оно не могло невозбранно оставаться на своем месте и, вероятно, своевременно было обезврежено, но так, что заглавные крайние буквы стиха без труда могли быть разобраны и восстановлены в своем значении всяким любопытствовавшим в наше время.

В рассказах линь, проходивших школу Льва К-ча, имя его произносилось отнюдь не с прибавлением неприязненных слов к его памяти, а большею частью в тоне насмешливом передавались разные смехотворные истории проделанные в его классе смельчаками прежних времен. Рассказывали также, что прежде в классе его, среди классной тишины, умышленно творились грубые выходки удальцов, на которые грозный блюститель смотрел иногда сквозь пальцы. Вообще самые окрики его в своем классе могли свидетельствовать, что аудитория его, присмотревшись к особенностям грозы своего наставника, не очень трепетала перед ним. Не то было, например, у нас в классе его преемника, о. Ионы; тот не имел надобности когда либо обращаться к классу с внушением для поддерживая классного порядка, а наказания за классный беспорядок прямо были не мыслимы: сугубая тишина в его классе поддерживалась главным образом важностью классного священнодействия (особенно по греческому языку), а не столько ощущением грозы в собственном лице наставника.

Нам школьникам довелось участвовать в почетных похоронах Льва Кирилловича, скончавшегося летом перед каникулами. Он был вдовец, переживший трех жен, оставил после себя одну дочь. Недвижимой какой-либо собственности, кажется, не стяжал.

После Льва К-ча инспектором был Ф. И. Петровский, учитель третьего класса, кандидат Академии, сравнительно молодой еще наставник; это был блюститель порядка нестрогий, непохожий по приемам на своего предшественника и ничем особенным не выявлявший себя по своей новой должности.

Бурса. Здесь я намерен также коснуться нашей бурсы потому, что училищная бурса мне лучше помнится. чем бурса семинарская. В наше время общежитие самых юных бурсаков, из приходского училища, помещалось отдельно, на том же самом дворе, где было приходское училище, в особом каменном здании, против церкви Вознесенья, занимало див комнаты в нижнем этажи, с оковами частью на училищный двор, частью же па улице, к церкви; а на верхнем этаже над бурсой помещалась тогда семинарская больница. Бывал у своих товарищей в этой бурсе, я имел раз случай участвовать в бурсацкой трапезе, и случай этот остался для меня памятен. Это было в праздник, зимой, притом в постный день, может быть это было в Николин день? Получив приглашение от своих товарищей вместе с ними обедать, я сперва постеснялся, не посмел принять приглашенные, из опасения получить замечание или выговор от кого-либо из старших за это своеволие, как мне тогда казалось; но когда товарищи объяснили, что подобные случаи у них и раньше бывали без всяких оговоров [*] [По праздникам некоторые бурсаки отпрашивались к своим городским родным на весь день, а администрация, очевидно, не придерживалась скаредной экономии – готовила пищу на нормальный комплекта бурсы, чем и объяснялась возможность участия посторонних посетителей в бурсацкой трапезе.], я уже не колебался более и сел за общий стол. Особой столовой при этом общежитии не было, обедали на тех же столах, которые служили для учебных занятий. Памятна мне осталась у бурсаков за обедом уха из свежей рыбы а особо подавалась потом эта рыба (была ли еще какая либо перемена, например, каша – не помню), а за тем всем розданы были большие порции пирога. И мне – гостю, как и всем бурсакам, предоставлена была одинаковая порция. Пирог, правда, был не из первосортной пшеничной муки, но для меня он был неожиданным праздничным угощением и вообще вся эта бурсацкая трапеза показалась мне настоящей праздничной трапезой, о которой мы – своекоштные ученики (дети не бедных родителей) и мечтать не могли, в условиях городской обстановки.

В этом младшем отделены бурсы в т у пору было учеников десятка полтора. Для наблюдения за порядком в этом общежитии какого-либо особого надзирателя не было, а жил здесь только старший – ученик высшего класса училища. При общежитии была необходимая прислуга для уборки помещения, для приготовления пищи.

Общежитие бурсаков уездного училища было в общем семинарском корпусе, рядом с классными помещениям третьего и четвертого классов училища, только с отбыть ходом, и размерами своими и общим своим видом было совершенно одинаково с классными помещениями, только ремонтировка помещения, неизвестно когда произведенная, была еще попроще, чем в классных помещениях. Посредине, вдоль обширной и достаточно светлой камеры (с окнами на две стороны, как в четвертых классах) стояли обширные столы для учебных занятий, а вокруг каждого стола, со всех четырех сторон его, были скамейки; было также нисколько табуреток в помещены. В том же помещении располагались для бурсаков деревянные некрашеные кровати, а каковы на них были постели, решительно не помню (очевидно, простота постели меня тогда не интересовала). Если не ошибаюсь, в камере были также шкафы для носильного платья. Сколько было обитателей в такой камере, не могу сказать даже приблизительно, но по видимому особой тесноты размещения учеников в камере не было Впрочем, должен оговориться: мне приходилось бывать в бурсе только в праздничные дни, когда не все обитатели бывали на месте.

Общежитие бурсаков семинаристов было отдельное, помещалось оно во втором этаже семинарского корпуса, в той его части, которая обращена была к реке, занимало две просторные очень светлые камеры, с центральным между ними светлым коридором. Помещение это припоминается мне не в ту пору, как жили тут мои сверстники, а пораньше, когда жил здесь наш старший родственник, названный выше нашим ментором. Подробности этого жилища стушевываются в моей памяти, но все-таки и самый вид камер и вся комнатная утварь (кровати, столы) припоминаются в лучшем свете, в большем порядке, чем в училищной бурсе.

Обедали бурсаки (как из семинарского, так и из училищного общежитий) в общей столовой, которая была в нижнем этаж корпуса, рядом с бурсацкой кухней.

Про бурсацкую пищу я не имею ничего добавить к тому, что сказано выше, потому что не случилось мне бывать за столом в общей столовой. Сами бурсаки па казенную пищу не жаловались, не слыхал, не помню. Да иначе и быть не могло: они знали, конечно, какою пищею продовольствуются их товарищи своекоштные.

Хлеб у бурсаков был всегда хороший, это хорошо памятно, этим хлебом подкреплялись многие из нас своекоштных одноклассников, в пору ученья нашего в училище. Бурсакам не воспрещалось при выходе из столовой брать с собой хлеба, на всякий случай, для подкрепления между срочными трапезами, и потому редкий из них уходил из столовой с пустыми руками, а в своем помещении (зимой) они обыкновенно поджаривали этот хлеб во время топки печи: в массивной печи, которая была одна на всю камеру, когда разгорались дрова, развивалась такая высокая температура, что ломоть хлеба приставленный на лучинка к вечному отвергаю, зарумянивался в несколько секунд. Этот горячий, ароматичный от поджаривания (без прибавления каких-либо сдабривающих специй) хлеб многим нравился, да и оставили находил своих любителей и охотников, когда бурсаки приносили с собой в классе.

Обычные трапезы школьников. При распределены дневных классов на две смены, от 8 до 12 и от 2 до 4 часов, большинство школьников не брали с собой в классы чего-либо съестного, за исключением особых случаев, довольствуясь только домашним завтраком, перед уходом в класс, т. е. неизменным своим хлебом с солью, а то еще и с квасом. Ученики младших классов не стеснялись кушать свой завтрак по дороге в класс, особенно когда сборы бывали почему-либо спешные.

В особых обстоятельствах (например, в дни распутицы, ненастья или когда старались выгадать лишний час времени, вместо ходьбы взад и вперед ради обеда, чтобы получше подготовить предстоящий урок), иногда ученик подумывал сутра пойти в класс с обедом: тогда он отрезывал ломоть хлеба побольше обыкновенного, да брал еще особо соли в бумажки, вот и готов его обед, который и завертывался совместно с книгами в платок.

В современной школе установилась своеобразная дисциплинарная мера оставлять в классе учеников без обеда, а в наше время добровольно оставались по нескольку человек в каждом в классе с обедом, например, человек пять или больше. Когда по окончании уроков классы пустили, обедники наши вынимали из платка свой несложный обед и трапезовали, а затем, пользуясь тишиной, могли зубрить книжку, а кто об этом не заботился – развлекался по своему вкусу, например, делим остатки своей трапезы воротам, которые ждали уже этой поры подачек, следя за кормильцами своими с крыши семинарского корпуса, а школьники забавлялись зрелищем, как птицы на лету хватали бросаемые куски хлеба при разных варящих опыта. В это же время обедники могли видеть, как бурсаки училищного общежития возвращались от обеда из столовой в свое, намерение рядом с училищным, и иногда принимали участие в спорте кормления птиц, или же награждали кого-либо из своекостных приятелей ломтем казенного хлеба, если находились любопытствовавшие его отведать; а казенный хлеб уже своим оригинальным видом правильно нарезанных широких ломтей привлекал к себе внимание.

Вот одеждой бурсаки не могли похвалиться. Когда я учился в училище, мне памятно, что бурсаки семинаристы зимой носили фризовые шинели темного цинга. Материя эта, ворсистая и довольно толстая, ныне в общежитии не употребляется, разве нечто подобное можно встретить теперь в дешевых шерстяных одеялах.

Бурса достаточно ославлена в литературе нашей со стороны грубых и диких нравов среди ее обитателей и их взаимных отношений. Что касается нашей бурсы, то, бывая там лишь редко и наблюдая быть ее, так сказать, мимоходом, я могу сказать только то немногое, что сам видел, а на мой взгляд взаимные отношения бурсаков моих сверстников (в училищных общежитиях) были вполне непринужденных и безобидные. Лучшим доказательством этого может служить приведенный выше случай, бывший со мною в младшем отделении бурсы и заключавшийся в приглашении к казенному обеду постороннего своекоштного ученика без всяких возражении со стороны старшего в общежитии. Еще могу засвидетельствовать с положительностью, что бурсаки наши сверстники но своим привычкам и по обращению своему, как между собою, так и с прочими товарная щами, решительно ни чем не выдавались против товарищей одноклассников.

Семинарская больница. Во время ученья моего в четвертом классе училища семинарская больница имела близкое соприкосновение с нашей семейной судьбой, почему я и хочу здесь сказать об этом несколько слов.

Вольница помещалась рядом с зданием приходского училища, в каменном корпусе, обращенном окнами на площадь Рыбных рядов, во втором этаже, и состояла из двух отделений: комната побольше, занимавшая угловое закругление корпуса, служила для призрения больших (кроватей на десять), а другая комната поменьше служила для аптеки, а также и для приема и осмотра больных (амбулатория). Больница состояла в заведывании Инспектора Врачебной управы Д-ра Максимовича. Фельдшерская обязанности исполнял приспособленный для того ученик семинарии. Лекарства выписывались в готовом виде из вольной аптеки и лишь простейшие изготовлялись исправляющим должность фельдшера в больнице, по указанию доктора. Лечение для школьников и семинаристов было бесплатное.
В великом посту 1848-го г., когда я учился в четвертом классе. заболел мой старший брат и был принять в больницу, в которой и пролежал недели три, а мы с младшим братом неоднократно навещали его, не имея понятия о свойстве его болезни и не подозревая ее заразительности. Ко времени роспуска учеников на Пасху, брат сталь поправляться и выписан был из больницы, но, как не вполне укрепившимся силами, оставлен был в городе, а мы с младшим братом отправились домой уже с предвестниками болезни, хотя и не сознавали еще этого. Уже дорогой мы почувствовали, что дело наше что-то неладно, а приехав домой, оба одновременно стали быстро разнемогаться и пролежали дома в постели в бреду всю страстную неделю и большую часть пасхальной. И в этот раз, при нашей тяжкой болезни, ни к каким врачебным пособиям наши родители не прибегали, и при всем том естественными силами природы болезнь окончилась для нас благополучно, так что мы на Фоминой неделе отправлены были в город учиться. После нашего отъезда заболела тою же болезнью матушка и через 14 дней скончалась. Переболели потом в младшие наши братья и домочадцы; один отец из всего семейства пощажен был болезнью.

По ходу нашей болезни теперь очевидно, что мы перенести сыпной тиф, впервые обнаружившая у старшего и брата, да сколько могли мы понять, тою же болезнью, по-видимому, были больны и другие ученики, одновременно с братом лежавшие в больнице. Посещая больного брата неоднократно и просиживая около него в больнице, мы тем легче могли заразиться этою прилипчивою болезнью и по правде домой занести ее в нашу семью, где она распространилась на всех живших в одном с нами дом и некоторых других лиц, имевших соприкосновение с нашим семейством.

К сожалевший нашему, мы не были своевременно предупреждены об опасных свойствах болезни и потому не принимали никаких мер предосторожности к ограничению её распространения.

И другие больные, при наших дневных посещенных, обыкновенно, лежали на кроватях, рядом с братом почти неподвижные, как бы спящие, не требовавшие за собой ухода; больной брат наш тоже мало с нами разговаривал, лежал молчаливый с закрытыми глазами, жалуясь только на головную боль, впрочем не забывал попотчевать нас больничного своею булкой, отделяя про себя лишь небольшую часть дневной порции, а мы, ничтоже сумняся, не брезговали этим угощением. Двое больных, по-видимому с наружными болезнями, помещались в той же общей комнате, толь ко поближе к выходным дверям, сидели или лежали и тихо между собой переговаривались, не нарушая господствовавшей в больнице тишины.

Уходя из больницы поев получасового приблизительно визита нашего, мы уносили с собой впечатление не безотрадное: положение больного брата нам не казалось угрожающим – он все время был в памяти и на высоте болезни все же без посторонней помощи мог «присесть на кровати; в больниц нам бросались в глаза: порядок во всем», чистота, обилие света, а главное – царствовавшая тишина вокруг, покой больным и призрение.

Если не ошибаюсь, в описываемое время тяжелых заболеваний осматривал больных и назначал лечение в больнице не д-р Максимович, а другой врач, старичок уже (Папенгут?). Был ли он назначен в помощь д-ру Максимовичу, или заменял его временно по должности, сказать точно не могу.

назад | содержание | вперед