назад | содержание | вперед
 

Педагогия в четвертом классе

В четвертом основном классе учителями моими были Николай Иванович Ржаницын, преподававший латинский язык, географию и нотное пение, и иеромонах Иона, кандидате академии, преподаваний греческий язык и Закон Божий.

Н. И. Ржаницын был педагог уже весьма пожилой, среднего роста, подслеповатый, с красноватыми пятнами на лице, с грубоватым голосом, вообще не пользовался симпатиями учеников, по традиции, и главным образом за то, что имел слабость, – что называется – пилить того, кто попадался ему на зубок, и в этом отношении был злопамятен. А в прочем это был педагог авторитетный в своем деле и усердный, отнюдь не притязательный к ученикам, а снисходительный, в учебном деле безобидный, к пособию лозы прибегавши только в самых редких случаях и едва ли когда пользовавшейся рукодейственными приемами обучения, в оценке успехов учеников вполне беспристрастный.

В подтверждение слабой стороны этого педагога может служить следующий случай, бывший на нашем курсе. Однажды, выслушивая ответ и объяснение ученика занимавшая место за ближайшей к учителю партой, наставник обратил внимание па какой-то шум между учениками на противоположной стороне класса, подальше от него, и с целью прекращения беспорядка обратился по адресу шумевших с таким приблизительно предостережением: «тише вы! кто там шумит? это ты? Обнорский» Алексей Обнорский, несколько выдававшийся против своих товарищей ростом, а также отчасти и угловатыми чертами лица, по видимому, не причастен был в этом беспорядке и потому, в сознании своей правоты, принес, оправдание с уверенностью и не без энергии в тоне оправдания: «я, Николай Иванович, не шумел!» На беду, у этого ученика (как и у самого наставника) от природы был голос грубоватый, и его энергическое оправдание произвело эффект, неожиданный для оправдывавшегося: «смотрите, смотрите!» призывал наставник класс в свидетели, «как он закричал! я думал, он меня съесть хочет!» И пошел Николай И-ч с тех пор пилить злополучного Обнорского. На первых порах после инцидента редкий класс проходил, чтобы учитель не задел его насмешкой.

Следующей случай еще рельефнее мог выставить наставника с невыгодной стороны. Однажды, если не ошибаюсь, по классу нотного пения, в благодушный час, Н. Иванович надумал произвести классную пересадку учеников, гласно перед всем классом, обратившись к классу с таким приблизительно предисловием: «давайте-ка, займемся теперь пересадкой, кажется время подошло к тому (конец месяца)... глас народа –глас Божии». И тут потребовав классный список, приступил к делу. Назвав по списку первого ученика – (Федор Осокин), порешил так; «ну, конечно, он должен оставаться на своем месте». И затем следующих по списку учеников он либо оставлял на прежнем месте, либо понижал или повышать на один или несколько номеров, объясняя в то же время гласно,, почему этот повышается, а вот тот – понижается. Так как в предисловие наставник упомянул о «гласе народа», то ученики с ближайших к учителю первых парт, пользуясь благодушным расположением учителя, иногда ходатайствовали за того или другого из опальных (понижаемых) учеников: «это де старательный ученик! он де постарается.» Когда очередь дошла до Обнорского, то всем было ясно, что не обойдется без красного словца со стороны наставника. И в самом деле, Н. Ив-ч не упустил случая подтрунить над опальным: «уж наперед он (Обнорский) пусть знает, что если бы стал он учиться лучше Осокина (первого ученика), и тогда ему не бывать в первом разряде!» Не правда ли, какой зловредный педагог, этот Н. Ив ч, если судить по его собственным словам? Но успокойтесь, это не больше как балагурство [*] [Замечательно, что балагурство вовсе не было правилом этого наставника и во всех других случаях он избегал фамильярного обращения с учениками] со стороны наставника, вредящее в сущности больше самому автору, чем угрожаемому ученику. Действительно, для всего класса было ясно и понятно, что А. Обнорскому не бывать в первом разряде, но не по злобе, не по пристрастию к нему наставника, a по наличности способностей самого ученика. Вероятно, и сам Обнорский, прислушавшись к нападкам наставника, не верил в буквальном смысле угрозы и занимал по классному списку приблизительно тоже самое место и в конце курса, какое раньше занимал до несчастного события.

Уже самый факт гласной классификации. взятый безотносительно, может служить наглядным доказательством беспристрастия этого наставника, который перед всем классом объясняется, почему такого-то ученика он находит достойным повышения, и почему такой-то заслуживаете понижения.

По латинскому языку в классе Н. Ив-ча проходили высшие правила латинской грамматики (синтаксис) и переводили Корнелия Непота – «Жизнеописания древних полководцев», причем пользовались в виде пособия готовыми переводами этого автора, оставшимися от предыдущих курсов. Давались не часто письменные работы на дом для перевода с русского на латинский, а перед экзаменами бывали и классные работы таких же переводов.

Географию проходили по учебнику Арсеньева. В числе казенных пособий при преподавании этого предмета существовала только одна небольшая карта России, наклеенная на картон, от давнего употребления настолько засаленная, что с трудом только можно было разобрать географические знаки и надписи. Кроме того учитель приносил от себя географический атлас, из которого отдельный карты государств из всех частей света были наклеены на холсте.

С этих именно карт желающие ученики копировали для себя (показывая учителю свое искусство и усердие) некоторый карты наиболее значительных в политическом отношении государств Европы, Азии и Америки, и даже раскрашивали красками свои чертежи. Таким образом, и я начертил с дюжину карт и покупал для раскрашивания недорогие краски на свободные гроши. Работа эта бывала и занимательна, и производительна для усвоения географических сведений.

Генеральных карты пяти частей света выписывались от класса в складчину: при раскладке приходилось на каждого ученика приблизительно коп. по 15, или немного более. Покупка карт откладывалась до Святок, когда бывали у каждого ученика свободные гроши при возвращены из дома. Как общая собственность класса, карты эти оставались в бережи, на попечении избранного ученика; при этом дозволялось ученикам, соблюдая очередь, брать карты на квартиру для более свободного и обстоятельная пользования ими на дому. Складчина на карты производилась каждым курсом учеников четвертого класса. Хотя карты эти при бережном хранении и осторожном пользовании могли бы служить для нёскольких последовательных, курсов, но складчики не хотели добровольно поступиться своею собственностью в пользу других, а учитель с своей стороны не придумал каких-либо средств для безобидного пользования этим коллективным имуществом на пользу общую и считал это имущество собственностью своего географическая курса, будучи вынужден пользоваться им в своем класса с следующим составом учеников в т первые месяцы (полгода) нового учебного курса, пока составится новая складчина и кончатся всё хлопоты по приобретению новых карт. Поэтому, он, без всяких предисловий, обыкновенно требовал в самом конце курса, чтобы карты, за ненадобностью для переводимых в следующей классе, доставлялись бы к нему на квартиру. Вот в это-то время, воспользовавшись удобной минутой, ученики (наиболее рьяные из недовольных учителем) умышленно портили карты (не доставайся наше добро чужим!), прежде чем попадали он на квартиру к учителю.

Очевидно, этот неблаговидный финале с картами, приобрётенными на дорогие ученические гроши, был простым недоразумением, которое нетрудно было совсем избегнут, а между тём это кажущееся присвоение со стороны учителя общественной собственности, по видимому, служило также традиционным поводом к неудовольствии учеников (нёкоторых) па своего наставника.

По классу Н. Ив-ча учебные занятия мои шли успешно, и не только неприятностей каких либо я не испытывал от этого наставника и не имёл лично ни малёйших поводов быть им недовольным, напротив, он поощрял меня повышением по списку. Если наставнике этот, как выше было сказано, отличался злопамятством», то с другой стороны он долго помнил и отличия учеников и неоднократно хвалил отличившихся, припоминая при удобном случае выдававшиеся из общего уровня ответы учеников. При вышеозначенной гласной пересадке, например, он припоминал: «вот он, имярек, отлично отвёчал трудный урок такой-то». Так он припоминал, и не раз, мой хороший ответе но географии Североамериканских Соединенных Штатов, представлявшей трудности но множеству географических названий составных частей этой политической области. Точно также вспоминал с похвалой хороший ответь другая ученика, Н. И. Васильяновского, по географии Германская Союза, тём более, что урок этот представлял особые трудности для ученика по множеству географических подробностей.

В виду таких трудно-одолимых параграфов науки, бывало, ученик безе всякого посторонняя воздёйствия задавался иногда особою ревностью справиться с предлежащей трудной задачей как можно получше, чтобы щегольнуть своей удачей, как переде наставником», так и перед» сподвижниками своими. Это был своего рода спорт. Спросите учитель такого счастливо подготовившегося ученика – ладно, а не сбросит, так потрудившемуся остается только после класса платонически высказаться перед» товарищами своими соседями, что вот-де так он выучил сегодня свой урок, что уже не посрамился бы перед классом, если бы его спросили. Речи подобного рода бывали заурядными между товарищами, и хвастовство мешалось тут с искренностью. Как бы то ни было, хотя классные триумфы выпадали на долю тружеников не часто, но это обстоятельство не ослабляло их энергии, так как потраченный ученически труд, помимо триумфа, не пропадал даром, находя в свое время приложение и внешнюю оценку. Кстати здесь сказать, что из хваленого урока географии Североамериканских Соед. Штатов могу припомнить (по тексту старого учебника) разве только озера, зато некоторые другие параграфы той же школьной науки, выученные в добрый час учебного спорта, хотя и не попавшие в триумфальную оценку, до сих пор еще не изгладились из памяти и теперь еще, по прошествии полвека, могут быть названы с подробностями, в том самом порядке, как они поставлены были в старинном нашем учебнике.

Итак, частью по свойству самого предмета, частью же и по особенностям педагога, занятия мои по классу Н. Ив-ча были и производительны, и находили счастливую оценку, так что я вспоминаю этого педагога с благодарностью.

Нелишне будет отметить ту бытовую подробность про Н. Ив-ча, что он был собственник двухэтажного каменного дома, доставшегося ему по наследству. Не был ли он потомок того учителя Ржаницина, которым внесена была тысяча рублей ассигнациями на учреждение стипендии его имени для выдачи процентов с этого капитала первому ученику четвертого класса училища? На нашем курсе этой стипендией воспользовался первый ученик О. Осокин, которого дальнейшая судьба была однако же печальна.

Не столько счастлив я был на курсе о. Ионы, Иеромонах Иона заступил место учителя четвертого класса по смерти знаменитого Льва Кирилловича Рощенского, за год до перехода моего из третьего класса в четвертый. Прежнее место служения о. Ионы мне неизвестно. Это был педагог средних лет, благообразный брюнет, росту выше среднего, всегда сановитый, в классе и вне класса носил на лице серьезно-строгое внушительное выражение всегда ходил с приподнятым челом (вопреки общей повадке монашествующих иметь взгляд опущенный долу); в классе за все время нашего курса должно быть ни разу не улыбнулся, зато весьма нередко донимал учеников своим грозным взглядом и малейшие ученические промахи карал неумолимо и нелицеприятно и притом щедро прибегал к высшей мере взыскания – с помощью лозы. В тоже время, по неизменной сановитости своей, ни в каком случае не дозволял себе, не только рукодейственных приемов вразумления, но даже укоризненных, язвительных распеканий, вообще не допускал фамильярного обращения с учениками.

Нельзя не упомянуть о некоторых дисциплинарных приемах и особенностях педагогической методики, введенных этим наставником в своем классе. Во-первых, по окончании уроков он не уходил из класса впереди всех учеников, как это делается педагогами всех учебных заведений, а требовал, чтобы ученики после молитвы сбирали бы свои классные принадлежности без шуму и выходили бы из класса не толпясь, а сам в это время прохаживался по классу и уходил только тогда, когда в классе оставалась лишь небольшая часть учеников, замешкавшихся с своими сборами. Само собою разумеется, что при такой системе не только в одном четвертом классе соблюдалась тишина при выходе учеников, но даже ученики остальных трех классов, толпившиеся в тесных сенях училища при общем выходе, воздерживались от обычных криков и давки, когда видели осторожный выход четвероклассников и по классной тишине догадывались о присутствие в классе учителя, строгого о. Ионы.

Другая особенность методики о. Ионы заключалась в том, как задаваемый на следующий класс урок он разъяснял и это нагляднее всего практиковалось по классу греческого языка. Лучшие ученики (перворазрядные) должны были к каждому классу подготовлять новый перевод с этимологическим разбором очередной статьи из хрестоматии, в таком объеме, сколько предполагается на дневной урок (полстраницы – страницу текста статьи). Вызнанный учителем к ответу ученик переводил данную статью по порядку текста, под контролем и с поправками учителя, а все прочие ученики должны были следить за переводом и разбором и на следующий класс должны были знать этот самый разбор и перевод, как обязательный дневной урок для всего класса. Таким образом, для перворазрядников в сущности дневным обязательным уроком был этот подготовительный перевод: всякий из них мог ожидать вызова со стороны учителя и, в случае небрежной подготовки, в случае недомыслия при замысловатых каких-либо оборотах малознакомого языка, в случае забвения каких-либо грамматических тонкостей, не только страдал престиж ученика, но грозила еще и строгая кара учителя на небрежность, за оплошность. А для остальной массы учеников эта самая работа их лучших товарищей являлась облегчительным классным пособием, льготной репетицией задаваемого на следующих класс урока. Во всяком случае обе категории учеников должны были внимательно относиться к этой дневной работе.

Когда приходил следующий класс греч. языка, конечно, производилась поверка в знании заданного (репетированного накануне) урока, причем вызываем был ученик среднего ранга (спрошенный обязательно должен был выходить на средину класса во избежание возможности подсказов), а в тоже время совместно с вызванным учеников привлекался в таких случаях к ответу и его авдитор, который, оставаясь на месте, т. е. не выходя из-за своей нарты, должен был следить за ответом, правильно ли тот ученик говорить этимологически разбор указанного учителем текста и правильно ли переводить. Как видно читателю, это третья особенность педагогической методики наставника. Оригинальность, а может быть и целесообразность этого приема объясняется, очевидно, тем, что наставник, раз потрудившийся, проверивший с перворазрядниками подробный разбор и перевод статьи, терял охоту вторично вдаваться в мелочной разбор той же самой статьи; для этого достаточно было поставить авдитора, вместо себя, на стражу контроля; сам наставник мог свободно прохаживаться по классу, не открывая (до времени) уст своих, и только прислушиваясь и составляя себе понятие о степени знания, как ответчика, так и контролирующего авдитора. Если отвечающий ученик ошибется, по незнании, авдитор должен исправить ошибку, и благо последнему, если он не попадет впросак сам! Иначе и тот и другой могут подвергнуться одинаковой неприятности – испытать просветительное действие лозы.

Мало того, хотя бы авдитор оставался па высоте своей учебной позиции, оговорил и поправил с аппломбом всякую ошибку в ответе своего подчиненного ученика, но если этот ученик был отмечен в списке авдитором как знающий урок удовлетворительно, а между тем, при поверке учителем обнаружил ошибки, опять горе авдитору: он за одно с ошибавшимся учеником караем был лозой, – в данном случае, должно быть, за поблажку за небрежное исполнение возложенной па него обязанности, впредь ему наука! вот какой строгие педагог был оо. И, на! Он не мог выносить ни небрежного незнания (в сущности не полного знания) заданного урока, ни более или менее грубой ошибки в грамматическом разборе и переводе подготовительная урока, и был тем взыскательнее, если такая ошибка случалась с учеником перворазрядными

Интересно было бы знать, много ли учеников в классе пощажено было от лозы о. Ионы? я не был в числе опальных учеников (имею вполне достоверное доказательство, что о. Иона старался в мою пользу), учился с одинаковою совестливостью, как в третьем классе и в четвертом – у Никол. Ив-ча, и даже вероятно, с большею тщательностью, в виду особой строгости учителя, и тогда как у других наставников успевал хорошо без всяких взысканий и чувствовал себя счастливым учеником, напротив по классу о. Ионы в течете двухлетнего курса подвергнуть был наказание лозой раза четыре, в том числе три раза за неисправности по авдиторству и раз за собственную ошибку в грамматич. разборе при подготовительном переводе по греч. языку. Да и большая часть наказаний доставалась именно по классу греч. языка, где упущения и оплошности учеников были естественнее, тогда как при устных уроках по катихизису и св. истории каких-либо трудностей не встречалось.

В качестве потерпевшей стороны, естественно вспоминаю я теперь об этом педагоге не без чувства горечи и обиды, и даже теперь, издали, чувство горечи сказывается сильнее, чем на месте былого действия: тогда мы не рассуждали и терпели неудобство грозного учителя, как нечто неизбежное и должное в педагогической системе, и если параллельного наставника по латинскому языку в том же классе многие ученики недолюбливали, то нельзя того же сказать про о. Иову: его только побаивались, нельзя сказать – трепетали. Во всяком случае, распространенный наставником террор и это господство лозы не вызывались необходимостью и служили только доказательством черствой натуры педагога, который, не смотря на академическое образование, очевидно, не понимал своей аудитории, не понимал, что с таким легким сердцем отпускаемая им лоза, решительно ничего не прибавляя в пользу науки (того дела, на страже которого поставлен был о. Иона), служила однако же, и весьма заметно, к униженно, сознаваемому по крайней мере лучшими учениками из наказанных. Выше было сказано, что даже на первой ступени учебного поприща (под началом о. Петра Журавлева) телесное наказание поражало не столько страхом истязания, сколько конфузом, стыдом, тем более чувствовался этот конфуз в позднейшем возрасте; вспомнил, что в классе о. Ионы наказании подвергались 15–16-летше юноши, на границе семинарского курса, где как известно, розга по традиции была изгнана из классной практики.

Позволю себе здесь еще несколько остановиться па некоторых подробностях нашего классного авдиторства, из-за которого мне пришлось порядочно потерпеть в классе о. Ионы, дабы видно было, с каким классным злом (?) боролся этот наш ретивый наставники Авдиторство, как мною лично, так и прочими моими товарищами, отправлялось одинаково, – довольно добросовестно. Авдитором я был и в третьем классе, и в четвертом – по латинскому классу, и никаким нареканиям и взысканиям никогда не подвергался. По отношение к клиентам своим мы – авдиторы едва ли когда грешили притеснениями, вымогательствами, а наоборот некоторый поблажки допускались однако же почти бескорыстного свойства, чаще всего по снисхождению к слабости человеческой. Когда, бывало, авдитор при выслушивали урока замечал клиенту своему о нетвердом знати, то последний прибегал ко всяким уверениям и даже клятвенно подтверждал что урок он знал и знает, а если теперь немного сбивается в ответе, то ручается что до прихода учителя еще успеет просмотреть урок свой и всячески постарается. При этом упрашивал очень часто переходили в слезы и, конечно, авдитору нужно было иметь каменное сердце, чтобы устоять против слезливого вываливания снисходительной отметки в классном списке. Само собою разумеется, что снисходительность эта тем легче применялась, если клиент раньше перед тем задобрил чем-нибудь нужного ему авдитора. А чем задобрил? – Чаще всего куском домашнего пирога. Когда появляется у ученика домашнее печенье, не исключая ржаного пирога деревенского, какого-нибудь мушника, то всегда он захватить с собой в класс этого гостинца и поделится им с приятелем своим, с соседом, и уж конечно не забудет в дележе и нужного ему человека – своего авдитора. Однако же читатель догадается, что пироги нечасто появляются на горизонте ученического благополучия, а с другой стороны при известной всем тактике строптивого наставника, авдиторская снисходительность могла быть допускаема с оглядкой, разве в очень тесных пределах. А еще вероятнее грех да беда для авдитора и его клиентов могли появляться с той стороны, откуда ни тот, ни другие не ожидали, не предусмотрев всех пунктов изобретательной проверки хитроумного наставника, так что авдитор при несчастие не мог, как это иногда ему казалось, даже утешаться великодушным чувством, будто он терпит за других по своей доброте.

Во всяком случае, авдиторский грех наш, как мне думается теперь, был не такой уж важный, чтобы стоило гоняться за ним с лозой в руке, как бы «за мухой с обухом».

Исторически учебный облик о. Ионы был бы не полон, если не сказать его финала, а этот финал был и неожиданный, и несчастный, именно: он закончил свою учительскую деятельность на нашем курсе запоем, при том в такой обстановке, что пошли насмарку все его педагогические преимущества. Первый ли то был у него приступ алкоголизма, или прежде имел он эту болезнь, мне неизвестно. Сперва между учениками прошел слух о его болезни вообще, после того как он пропустил необычно несколько классов, а потом обнаружилась и настоящая причина его пропусков, когда он стал появляться в классе явно в пьяном виде: куда девалась его обычная внушительная, сановитая внешность. С красным осунувшимся лицом, с беспорядком в одежде, пошатываясь, приходил он в классе и, в противоположность всегдашней привычке своей, не ходил уже по классу, а садился на учительский стул и, вызвав кого либо из учеников, нетвердым языком и явно смущенный, спрашивал урок, никаких замечали не делал, да едва ли способен был и вслушиваться в ответы, поэтому же и к наказаниям никаким не прибегал [*] [Однажды, впрочем, распорядился было послать к лозе одного ученика, но не за учебный промах, а сводя с ним какие-то домашние счеты; ученик прислуживал о.Ионе на картине; ученик этот ослушался в классе против распоряжения наставника и классе был свидетелем происшедшего при этом неслыханного скандала.] Ученики все-таки соблюдали при этом тишину и только втихомолку про себя посмеивались при этом диковинном зрелище, при виде ненормального состояния наставника, который впрочем недолго мог выносить это тяжкое для него положение и довольно скоро уходил из класса, приказав ученикам соблюдать тишину до своего возвращения. Я не стану здесь передавать дальнейшие некрасивый подробности при повторных (не многих впрочем) таких же визитах в классе наставника, находившегося в состояли невменяемости. Очевидно, он нуждался тогда в должном уходе и лечении, а между тем едва ли то и другое было оказано ему в потребное время, и в этом можно, кажется, подозревать бездействие власти имущих таковую. Иначе случай этот мог бы сохранить келейный характер без гласного скандала. Квартира о. Ионы была в самом здании семинарии; по соседству с ним здесь же имел помещение другой иеромонах степенной жизни, исполнявши должность семинарского эконома, а кроме того в здании семинарии имел квартиру ректор семинарии, архимандрит. Ректор же училища протоиерей Нордов являлся в классы только на экзамены. Инспекторе училища, учитель третьего кл. кандидате академии, Ф. И. Петровский заступил эту должность одновременно с назначенным в наше училище о. Гоны, после смерти инспектора Л. К. Рощенского, может быть летами службы был помоложе о. Ионы; о ненормальном состоянии последнего инспектора не мог не знать, как сосёд по классу своему, но может быть щадил некоторое время сверстника своего – Академика?

Как бы то ни было, беспомощное состояние о. Ионы продолжалось, кажется, недели две – три; наконец он совсем перестал являться в класс, и в это время к нему вызывались из класса на квартиру его, то тот, то другой из товарищей по одиночке, а затем? – догадывались, но мало говорили те, которые у него бывали по требованию. Позвали разве и меня: придя в первый раз в его помещение, я увидел его лежавшие в постели, как больная, по все же заметно было, что он быль немного выпивши, однако в полном? сознании, как я вынес убеждение из всей его беседы. Подозвав меня к себе, он сперва обратился ко мне с убедительной просьбой достать для него хоте гривенник денег, если у меня нет своих. Я с сокрушением сердца должен был отозваться невозможностью исполнить его просьбу, потому что не только денег своих в ту пору не имел, да не знал, где бы мог я и достать их. Тогда он достал чистые сложенные носки свои и, подавая их мне, опять стал просить, нельзя ли хоть поде заклад этой вещи достать у кого-нибудь денег. Я опять отвечал невозможности) исполнить его просьбу. После этого бедствующих наставник как бы поверил моим словам и не повторял больше своей просьбы, а взяв за руку мою стал говорить сперва о семейных моих делах [*] [Он вспомнил о том, что, не задолго переде его болезнью, я просил его разрешить мне отпуск на родину па праздники Троицы и Духова дня, по случаю смерти нашей матушки, незадолго переде теме бывшей, и пожалел меня; отпуске мне был разрешен, по моей просьбе.], а потом о классных учебных моих успехах и вот тут-то высказал свое расположение ко мне, что он всегда мне доброжелательствовал, советовал постараться занять высшее место в списке и назвал это место, которое приличествовало мне достигнуть. Все это принято было мной за наличную монету (in vino Veritas!), и эта беседа, с её особенным содержащем в задушевном тоне, и этот вид наставника, прежде столь величественного, внушительная, грозная, часто карающая, а тут жалкая, беспомощная, обращающаяся к своему ученику с убедительной просьбой, разжалобили меня, и я вышел от него с сокрушенным сердцем. Отпуская меня, он уже не говорил ничего о нужных» ему деньгах»; в продолжение всей беседы он не поднимался со своей постели.

Несчастье постигло о. Иону в самое горячее предэкзаменационное время, кажется, в июне месяце, к тому же предстоял курсовой экзамен переде переходом в семинарию. Но тут неожиданно наступило общественное бедствие – появилась летом в городе холера, почему учебные занятия в семинарии и училище были прекращены и ученики распущены были по домам раньше наступления срока летних каникул, и таким образом экзамены по необходимости отложены были до осени. Однако же едва ли о. Иона принимал участие в этих экзаменах и, кажется, описанным несчастным событием так и закончилась учебная деятельность этого наставника в Вологодском училище: он был переведен от нас, и какая была дальнейшая судьба его, сведений не имею.

Отдавая должную дань справедливости энергическим педагогическим приемам, проводимым этим наставником нашим на своем курсе, в видах достижения наибольшей пользы в деле воспитания и обучения, нельзя замолчать и некоторых излишеств его карательной системы. Указанные излишества, свидетельствования о некотором разладе моральной его стороны, нельзя ли поставить даже в причинную связь с задатками или следами его скрытого недуга, разразившегося на наших главах столь печально для самого педагога? Как будто педагог наш мстил ненужной жестокостью отданному в его распоряжение юному поколению за то, чего ему самому не доставало, что его тяготило.

На предыдущих страницах настоящего описания я старался в немногих словах, поскольку сохранила моя стариковская память, изобразить педагогические свойства моих бывших классных наставников, вносивших свет познания в наши юные умы. Прежде чем расстаться с ними, я считаю долгом сказать здесь еще несколько слов в довершение их общей характеристики, а также в пользу общего характера педагогической системы в нашей начальной школе.

Общее впечатление всей просветительной деятельности наших наставников остается в моем сознании до сих пор несомненно благоприятное и всегда вспоминается со словом благодарности к их памяти. Bсе они, по мере своих педагогических талантов и по особенностям своего характера, исполняли свое дело совестливо, без отягощения воспитываемых и, что главнее всего, –при всей полноте и неограниченности своих классных полномочий, пользовались своей властью в пределах отеческой терпимости, избегая жестокости в наложении взысканий. Слава Богу! наша школа не знала злостных педагогов – истязателей! Говорю это положительно не от своего только лица, а могу сказать от имени всех моих сверстников сподвижников по классам. Понятное дело, мне – успешному ученику досталось меньше, другим побольше доставалось неприятностей, между прочим и за незнание уроков, но, как видно из предыдущего, для лучших учеников (по успехам и поведению) бывали тоже своего рода опасности и неприятности, миновавшие учеников посредственных (вспомним, например, кары о. Ионы за авдиторство). Казалось, педагогия наша пыталась направлять блага строгости среди воспитываемого поколения по возможности равномернее и без лицеприятия. Во всяком случае, обрушивалась ли учительская опала на нерадивого или ретивого, на тупого или хваленого, для всех, – для всего класса было видно и понятно, что опала эта есть как бы нечто неизбежное и должное и притом без всяких излишних, возмущающих душу, надбавок жестокости, что даже у более требовательных педагогов не видать было в их карательном ремесле какого-либо злобного, лично мстительного или глумливого отношения к наказываемому, по этому же и сам потерпевший, не взирая на горечь испытанного унижения, в конце концов сознавал только личное свое несчастье и обыкновенно в душе его не оставалось места для чувства неприязни, вражды, озлобления или даже особого страха к лицу своего воспитателя, вооруженного лозой, – этим неизбежным но тем временам орудием просвещения. Таково, по крайней мере, было мое собственное самочувствие при школьных невзгодах. Такое же отношение к классным огорчениям, сколько мне известно, сказывалось и среди большинства моих сверстников. Этим я не хочу сказать, чтобы мы – школьники не сознавали разницы между наставниками снисходительными, и строптивыми, и чтобы мы безразлично относились к тем и другим. Не даром же из всех наставников училища только один о. Петр носил пренебрежительную кличку, когда заходила о нем речь среди учеников, проходивших его школу.

Но чего мы действительно не знали, так именно того, что по другим местам в духовных школах в ту пору лоза орудовала с большей свирепостью, чем в нашей школе, и что строптивые наставники и надзиратели бывали там не чета нашим. Школьные нравы и порядки, оглашенные, например, Помяловским и профессором Ростиславовым (Русск. Старина), на основании их собственного опыта, дают мне, надеюсь, достаточное основание высказывать задним числом признательльность педагогам нашей школы (сороковых годов) за их сравнительно гуманное, чуждое нетерпимости и излишней жестокости, обращение с учениками. Даже и в светской средней школе в те времена, то здесь, то там, встречались педагоги с упрощенными, не мудрыми, приемами обращения с учениками, и розги иногда отпускались ученикам в более щедрых дозах, чем-то случалось в нашей школе. Например, случилось мне недавно читать про педагога одной из Шевских гимназий, который (в пятидесятых годах) за плохой ответ в классе награждала ученика тумаком по голове [*] [Обычным рукодейственным приемом обучения у наших педагогов была встряска за волосы, но бывали и исключения, например, учитель латинского языка в четвертом параллельном классе О.Е.Монастырев, высокого роста и атлетического сложения, имел привычку, в потребном случае, ткнуть концом указательного пальца в лоб провинившегося, и такой, казалось бы осторожный, прием бывал довольно таки чувствительным, как передавали испытавшие на себе; а иногда этот педагог награждал и тумаком, но с предосторожностью: прихватив пальцами конец своего рукава сюртука, пальто или шубы, давал тумака ладонью или запястьем, обернутым рукавом своей одежды; говорили, что таких побоев от этого педагога больше всего доставалось его племяннику, учившемуся в 4-ом классе]. (Русск. Архив 1899 т. 3 стр. 567). Припоминается мне теперь еще случайный разговор одного моего бывшего сослуживца, учившегося во Владимирской гимназии, как он однажды вынес жестокую порку в гимназии, во время ученья в младших классах, за ничтожный, по его словам, проступок: это наказание по жестокости приятель мой тогда прямо называл истязанием.

Впрочем, желая быть доносителем правдивым, я должен оговориться, что и в пашей школе бывали устрашающие наказания, но только в исключительных случаях, очень редко, – это именно была порка при посредстве служителя. Такие наказания назначались большей частью по распоряжению инспекции при обнаружении воровства, и за все время ученья моего в училище таких случаев припоминается не больше трех. Первый такой случай был во время ученья моего во втором классе: один из одноклассников похитил у товарища учебник (обиход нотного пения) и успел продать его; когда проступок его обнаружился, несчастный был жестоко наказан и вслед за тем исключен из класса. Потом припоминается еще устрашающее наказание во время ученья моего в четвертом классе, а провинившийся был третьеклассник и наказан он был также за воровство; вероятно и в этом случае за наказанием последовало исключение из училища провинившегося. В том и в другом случае наказания были выполнены вне класса (в сенях), по в виду наибольшего устрашения сверстников и отвращения их от искушений порока, по распоряжению администрации училищной, двери всех классов были отворены на этот раз, хотя ученики оставались на своих местах, испытывая, конечно, в эти минуты впечатление подавляющее: педагогика того времени находила это полезным в воспитательных целях!

По естественному порядку теперь надо сказать про училищную администрацию.

назад | содержание | вперед